На I и IV страницах обложки рисунки Виталия ЛУКЬЯНЦА к повести «ЗАБЫТАЯ ВЫСОТА».
На II странице обложки рисунок Геннадия ФИЛАТОВА к фантастической повести «РАЗНЫЕ СРЕДИ РАЗНЫХ».
На III странице обложки рисунок Вячеслава ЛОСЕВА к повести «СТЕРЕГУЩИЕ ЗОЛОТО ГРИФЫ».
Владимир РЫБИН
2. ЗАБЫТАЯ ВЫСОТА. Повесть.
Любовь ЛУКИНА, Евгений ЛУКИН
35. РАЗНЫЕ СРЕДИ РАЗНЫХ. Фантастическая повесть.
Валерий ПРИВАЛИХИН
102. СТЕРЕГУЩИЕ ЗОЛОТО ГРИФЫ. Повесть.
Пылью и дымом пропахли леса и травы, ветры, северные и южные, белые от пота гимнастерки, редкие борщи на привалах и даже, кажись, приклады винтовок, когда бойцы вжимались в них небритыми подбородками, отбиваясь от наседавших врагов. Ни луговых настоев росными зорями, ни цветочных ароматов ввечеру, ничего, только пыль и дым, дым и пыль во всей вселенной, да горчичная вонь немецкой взрывчатки, да сжимавший горло запах, тянувший с нейтралки удушливыми ночами.
В круговерти арьергардных боев перепутались дни и ночи. Арьергардными, впрочем, их называли только в больших штабах. Простым бойцам все эти бесконечные отходы, кровавые бои на неподготовленных позициях, отчаянные контратаки казались случайными, лишенными какого-либо целостного замысла. Недавние мирные дни вспоминались как сон, как что-то нереальное. Внезапно обрушившаяся война вмиг перевернула сознание, и уже само собой разумеющимся было то, что еще вчера казалось невозможным — совершать непомерно долгие марши, вынося на себе всю матчасть, ротами отбивать атаки полков и умирать под бомбами, под танками без слезных сожалений о неосуществленном в жизни, несбывшемся. Откуда, из каких наследственных глубин это в русском человеке — забывать о себе в грозный час всенародной беды?!
В этой сумятице отходов и контратак командир танкового взвода лейтенант Меренков не заметил, как у его «бэтэушки» кончилось горючее.
— Какого черта! — крикнул он вниз, в горячий полумрак танка. — Почему раньше не доложил?
Механик-водитель младший сержант Кесарев, к кому был обращен этот вопрос, ничего не ответил. Что отвечать, когда ясно: командир просто срывается. Знал ведь, хорошо знал, что шли на пределе. Выходили в этот разведрейд с неполной заправкой да угадали как раз на немецкое наступление и оказались глубоко в тылу противника. Гнали на максимальных скоростях, выжимая порой до 50 километров в час, кружили меж перелесков, давили немецкие повозки на дороге, напоролись на противотанковую батарею, разделали ее вдрызг, но и сами потеряли машину. Вторую машину. Первая была подбита еще две недели назад. Страшно потеряли. Невелики были вражеские пушчонки — 37 мм, но броня у «бэтэушки» всего 13 мм по борту, прошило броню, сдетонировал боезапас. Снова потом кружили, уже в одиночестве, подбирая рассеянных по полям да лесам бойцов. И вот встали.
— Неужели ни капли горючего? — уже спокойнее, с надеждой в голосе спросил командир.
— Километра три, может, проедем.
— Чего ж встал?
Снова не ответил механик-водитель, да командир и не ждал ответа, сам видел: перелесок кончался, и впереди было поле без края. Он высунулся из люка, огляделся. Косое солнце просвечивало листву, и воздух был пронизан чистым изумрудным сиянием.
Меренков вылез из люка и сел на поручень, обегавший башню по кругу. Поручень этот служил антенной, но он совсем уж забыл, что это антенна, поскольку рация еще неделю назад вышла из строя. Сидевшие на броне четверо бойцов сдвинулись на жалюзи, когда командир вылез на башню, и теперь молча, ожидающе смотрели на него снизу вверх.
— Чего уставились? — сердито сказал Меренков. — Слезайте, приехали.
Бойцы послушно сползли на землю, присели в траву возле катков, зашебаршили кисетами, вытряхивая остатки махорки.
— Значит, чего ж, снова топать? — ни к кому не обращаясь, сказал пожилой боец с перевязанной головой. Гимнастерка, скатка, ремень с подсумком висели на нем кое-как: было видно, что он из недавно призванных.
— Как это — топать? — возмутился Меренков. — Ехать, так мы с вами, а встали — сразу топать? Танку пехотное прикрытие нужно, поняли?!
— Долго прикрывать-то? — спросил другой боец и ехидно заулыбался, оглядываясь, словно приглашая посмеяться вместе с ним. — До конца войны али как?
— Разговорчики! — повысил голос Меренков. — Как старший по званию… Выполняйте приказ!
— Ну-у, ребята, — протянул боец. — Тут нас не поймут…
— Погоди, Бандура, — потянул его за рукав сержант, у которого на гимнастерке имелась только одна петлица с тремя ромбиками, а другая была оторвана вместе с куском ворота. — Ты, лейтенант, не горячись, никуда мы не денемся, уйдем вместе…
— Как это — уйдем? А танк?!
— Какой это танк? До первого боя. Сам видел: горят эти танки, как свечечки.
Ничего нового для Меренкова сержант не сказал: легкие танки БТ, то есть быстроходные, еще недавно любимые всеми танкистами, отличившиеся в боях на Халхин-Голе, с первых дней этой войны получили нелестную кличку «железных гробов». Работающие на чистейшем авиационном бензине, плохо защищенные броней, они оказались хорошими целями для вражеской артиллерии. Ничего нового сержант не сказал, но тон его обидел Меренкова, и он, только что сам думавший о том, что придется взорвать танк и выходить из окружения пехом, теперь с возмущением отверг эту мысль.
— Если думать только о себе, то конечно, — побелевшими губами выговорил Меренков.
Он спрыгнул на землю и стоял, покачиваясь, подыскивая слова позлее, поувесистее. И танкисты повыскакивали из машины, встали рядом с ним. Так они и стояли друг против друга — трое танкистов и четверо пехотинцев, — обозленные друг на друга из-за того, что немцы прут, что горючего нет и теперь надо своими руками губить боевую технику, что впереди тяжкие километры по тылам врага, которые не всем суждено пройти.
— Есть, конечно, танки и получше, — уже спокойнее выговорил Меренков. — Но не мечтать надо, а бить врага тем, что есть!..
— Не горячись, лейтенант, — сказал сержант. — Разве мы не понимаем. До врага-то ведь добраться надо. А как доберешься, если горючего нет?
— Так ведь пушка, — Меренков обреченно махнул рукой в сторону танка, попал кулаком по крылу, и броня охнула, как живая. — Пушка же, сорокапятка, — добавил жалобно и подул на ушибленную руку. И оживился: — Есть поблизости дорога? — Схватился было за планшетку с картой да вспомнил, что все равно не знает, где находится, забросил планшетку за спину. — Выедем к дороге, распатроним что попадется. А кончатся боеприпасы, взорвем танк и уйдем в лес. Так мы сделаем.
Он повернулся, оглядел своих танкистов.
— Кесарев, Гридин, пойдете в разведку. Найти место, куда можно вывести танк. В пределах двух—трех километров, не далее.
— Это и мы можем. Сидите уж возле машины, — сказал сержант.
— Вы еще здесь? — мстительно спросил Меренков.
— Ладно тебе, лейтенант. Поговорили и хватит.
Меренков помолчал, обиженно надув губы, — молодой еще был лейтенант, необтертый, — сказал, не глядя на сержанта:
— Отставить, Гридин. Пойдет Кесарев с этим…
— Я сам пойду, — сказал сержант и, никого не дожидаясь, пошагал в густеющие у опушки кусты.
Зной спадал, раскаленная за день броня остывала, и даже в железной утробе танка, где еще час назад, казалось, можно было задохнуться, теперь было вполне сносно. Меренков залез на свое командирское место, машинально пощелкал тумблером молчащей рации, как делал этот уже много раз, посидел в задумчивости. Ясно было, что сержант совсем не хотел его обидеть, плохо отзываясь о танках, просто желал помочь ему, утешить, понимая, как непросто своими руками взорвать боевую технику, еще способную разить врага. От мысли этой злость поспала и пришло знакомое чувство командирской уверенности, он высунулся из башни, крикнул попавшемуся на глаза пехотинцу, чтобы шел в охранение. Тут же сообразил, что не так следует ставить задачу, вылез, спрыгнул на землю и сам повел его в чащобу кустов. С опушки открывался простор неубранного хлебного поля. Слева опушка редела и кончалась, а справа была пологая высотка, густо поросшая понизу кустарником и почти голая сверху, лоснящаяся от ровного травяного покрова. На высотке стояло что-то вроде баньки. И никакого движения не было ни в поле, ни на этой высотке, и нигде не виделось дымов, и ниоткуда не слышалось ни выстрелов, ни треска моторов, ничего. Будто война обошла стороной эти места, для какой-то цели оставив их заповедными, нетронутыми.
Лейтенант с трудом подавил в себе желание сейчас же ринуться через хлеба на эту высотку, заглянуть, что там, за ней. Оставив бойца на опушке, он вернулся к танку. Экипаж возился внутри машины, занимаясь обычными на коротких остановках профилактическими делами — что бы там ни было через час, хоть и через минуту, а матчасть должна быть в порядке.
А пехотинцы, безучастно сидевшие возле танка, разозлили Меренкова.
— Чего расселись?! — крикнул он. — Одни работают, а другие расселись?!
— А чего ж делать? — наивно спросил тот расхристанный боец, на котором обмундирование висело, как на чучеле.
— Как фамилия?!
«Разгильдяй» вскочил, уронил винтовку, схватил ее, но тут же уронил противогазную сумку, которую почему-то держал в руках.
— Красноармеец Дынник.
— Оно и видно, что Дынник.
Что хотел сказать этим, лейтенант и сам не знал. Еще с военного училища застряло в нем снисходительно-высокомерное отношение к топтунам-пехотинцам, и вот теперь оно прорывалось. Хотя уж нагляделся за эти недели войны, как достается пехотинцам. Ничуть не меньше, чем танкистам.
— Видишь, катки грязные? Ветки торчат, и вообще. Чтобы чисто было. Это и тебя касается, — крикнул он, обернувшись к другому бойцу.
— Чего их чистить? Все равно ведь взрывать? — наивно возразил боец, и в голосе его, в самом тоне вопроса Меренкову снова послышалась издевка.
— Взрывать не ваше дело! — повысил голос лейтенант. — Ваше дело чистить боевую технику.
Не дожидаясь новых возражений, он ловко, одним прыжком перемахнул с гусеницы на крыло, на корпус, ухватился за поручень на башне и исчез а люке.
К этому времени Гридин уже подсчитал оставшийся боезапас: сорок семь снарядов и почти тысяча патронов на пулемет. Совсем немало для одного боя.
Меренков поморщился, как от зубной боли, от воспоминания о первоначальной мысли — взорвать танк. Не утешало самооправдание — чтобы не оставлять врагу боевую технику. Теперь ему казалась чуть ли не преступной эта мысль. Сорок семь снарядов! Это ж сколько врагов можно уложить! Вопрос о том, где их взять, врагов, в этой заповедной тишине, не возникал. Враги были кругом все последние недели, и невозможно, чтобы они не объявились тут.
Разведчики вернулись неожиданно скоро, и сержант Гаврилов, как он сразу назвал себя, доложил, что высотка — самое подходящее место для засады, поскольку за высоткой — село, а к селу ведет дорога. И еще немаловажное обстоятельство: от высотки рукой подать до леса, если припечет, можно уйти.
Он замолк, словно споткнулся об это слово — «уйти», и лейтенант понял его. Планировать отход — значит так и воевать, не в полную силу. А сколько на их глазах погибало людей, не помышлявших отступать!
— Уходить будем, когда кончатся боеприпасы, — добавил Гаврилов.
Он начинал нравиться Меренкову, этот сержант, спокойный, рассудительный и, кажется, уже пуганный немцами до того, что пугаться перестал. И Меренков сам прошел через это и то ли переборол себя, то ли совсем ослепила злость к немцам, только когда несся на своей «бэтэушке» в очередную контратаку, не думал, как бывало вначале, что могут убить. Это уж потом, после боя, когда вспоминал все, окатывало холодом. Но и тогда не было страха. Страх глядит не назад, а вперед, парализует предстоящие действия. Впереди же у Меренкова было только одно желание — остановить врага, уничтожить, и единственное, от чего он остерегал себя, — это от безрассудства, которое могло кончиться тем, горше чего не бывает — бессмысленной гибелью.
— Высотка — это ж рядом, — обрадовался он. Обрадовался тому, что до высотки-то, верняком, танк дотянет. Крикнул младшему сержанту Кесареву, чтобы оставался за старшего, спрыгнул с башни и, махнув Гаврилову рукой — не отставай! — ринулся в кусты, Он знал, чего хотел: осмотреться на местности, провести, так сказать, рекогносцировку, чтобы выводить танк наверняка к своей единственной и последней позиции.
Высотка, казавшаяся издали небольшой и пологой, вблизи оказалась не так уж и мала. С другой стороны ее был обрыв, за которым змеилась речка с низкой сырой луговиной. Позиция — лучше не придумаешь. За луговиной снова были все те же неубранные хлеба, а дальше, километрах в трех, в густой кипени садов белели мазанки.
— Всего скорей — Городня, — решил Меренков, пошарив пальцем по карте. — Речка, высотка, все на месте. Леска этого, правда, нет. Ну да лесок молодой, вырос уже после того, как карту составили.
Никого не было видно ни в селе, ни в поле, ни на дороге, серой змеей уползавшей вдаль. До ближнего изгиба дороги метров пятьсот, многовато для засады, ну да снаряды достанут.
Не таясь, они обошли высотку. «Банька» наверху оказалась часовенкой, сложенной из очень старого крупного кирпича, рассыпающегося от времени. Красные выбоины в ее углах казались пятнами крови. Безоконная часовенка эта не имела и дверей. Может, они когда и существовали, но теперь в квадрате входа не было даже косяков. И ничего вокруг часовни — ни кладбища, ни каких-либо отдельных могильных памятников — просто поле. Не отгадать, зачем она тут поставлена. Да Меренкову с Гавриловым и не до разгадок было. Горячее солнце этого дня катилось к дальнему горизонту, а дел еще была целая пропасть. И главные из них — окопаться, чтобы уж бой так бой, зарыть танк, произвести подлинную разведку, узнать, где все-таки немцы, проходили через село или еще не добрались до него?
На всех оказалась только одна-единственная малая пехотная лопатка, танковый окоп ею не выкопать.
— Надо в село идти, — сказал Гаврилов.
Меренков с уважением посмотрел на сержанта. Был тот невысок ростом, и лицом вроде бы в стратеги не вышел. Но показался он Меренкову в этот миг высоким и крепким парнем, на которого можно положиться.
— Ночью надо бы. Обнаружимся раньше времени.
— То ли обнаружимся, то ли нет — еще вопрос, а без лопат не обойтись.
И, не спрашивая больше ни о чем, будто дело было уже решенное, сержант заоглядывался, соображая, кого бы послать. Посылать было некого, кроме как безлопатных красноармейцев Бандуру да Дынника. Один, по мнению Гаврилова, был из тех, кто больше языком умел, а что потяжельше, скидывал на других, а другой и вовсе ясно, почему без лопатки: глазеет по сторонам, будто и войны никакой нет, то ли контуженый, то ли такой уж мечтатель. Удивительно, как он еще винтовку не потерял. Был еще он сам, сержант Гаврилов, ну да оборона — дело серьезное, отлучаться надолго ему, хоть и самозваному, но все же командиру, сейчас не следовало.
Бандура сразу напрягся весь, как только Гаврилов глянул на него. Такие задания, где можно развернуться, он чуял заранее.
— Будут лопаты, товарищ сержант! — радостно крикнул он, хотя Гаврилов еще ничего и не сказал.
— Да узнайте про немцев. Да не выпячивайтесь на всю-то деревню. Не мне вас учить.
— Само собой.
Прозвучало это двусмысленно. Но ни Гаврилов, ни Меренков не обратили на это внимания, не до того было.
Едва посланные за лопатами исчезли в лесу, как лейтенант в сопровождении сержанта и бойца, у которого была малая лопатка, побежал к опушке, чтобы определить место для танкового окопа да наметить ориентиры, сектора обстрелов и прочее, чего требовала серьезная оборона. Ни разу еще за дни боев не пришлось ему по всем правилам использовать знания, полученные в военном училище, из которого, спешно приняв экзамены и нацепив положенные кубики на петлицы, вытолкнули их на пятый день войны. И он мысленно составлял карточку огня, видел ее перед собой, словно она была уже нарисована, и угловые величины видел, и ориентиры — одинокое дерево — 1600 метров, кусты, зачем-то оставленные среди хлебного поля, — 900 метров, изгиб дороги,
Еще издали лейтенант наметил место основной позиции. Часовенка осталась в стороне, она — самый заметный ориентир, окопаться возле нее — значит помочь врагу пристреляться. Быстро, как делал не раз, лейтенант отмерил шагами расстояние — семь метров в длину, четыре в ширину. Воткнул колышки в плотный, давным-давно не копанный грунт, взял у бойца лопатку и начал подрезать дерн по периметру обозначенного прямоугольника.
— Как фамилия? — спросил бойца.
— Красноармеец Митин.
— Вот так, Митин, срезай по всей площади. Дерн относи в сторону, клади вот так, травой на траву. Потом придется бруствер обкладывать.
— Ничего себе! — удивился боец. — Всю ямину копать?
— Всю копать, на метр глубиной. Вот тут будет бруствер, там — аппарель, чтобы танк в окоп въехал.
— Ничего себе…
Прибежал танкист, ни слова не говоря, ухватил лопатку.
Но Митин лопатку не отдал. Велик ли опыт войны, но его хватило, чтобы крепко усвоить: лопатку, как и оружие, котелок да ложку, держи при себе, на минуту выпустишь из рук, можешь уж не увидеть.
— Ничего себе, — проворчал он. — Жену отдай, а сам, стало быть…
— Тогда копай, если такой жадный, — согласился танкист и подхватил брошенную дернину.
Гаврилов между тем наметил места стрелковых ячеек. Знал он: пехота при танках должна прежде всего охранять танки, чтобы никто не подобрался к ним, используя близкие непростреливаемые пространства.
Вечер долго не хотел гасить раскаленные дымы, затянувшие горизонт, и они мучительно багровели, отбрасывая на хлеба, на траву, на лица людей кровавые отблески.
Единственная лопатка мелькала, не останавливаясь ни на минуту, но огромный прямоугольник черной земли вроде бы ничуть не углублялся, как был — на штык — после снятия дерна, так и оставался. Земля была твердая, как утрамбованная, приходилось долбить наотмашь, прежде чем набиралась горсть комьев.
— Зачем уродоваться-то? — ворчал Митин. — Только чтобы пальнуть да уйти? Так можно пальнуть-то и без копания.
— Разговорчики! — взвился Меренков. — Ты пока что боец Красной Армии и обязан выполнять приказания.
— Ты ему объясни, лейтенант, — сказал Гаврилов.
— Немец завтра навалится, он объяснит.
— Ничего себе. Зачем ждать, когда он навалится?..
— Я же говорил: горючего нет.
— Оборона тут, что ли?
— Оборона!
— Приказа же не было.
— Я приказал.
Митин уже не копал, стоял перед лейтенантом и сверкал на него глазами.
Сержант Гаврилов, ни слова не говоря, поднял брошенную лопатку, начал остервенело долбить землю. На него смотрели некоторое время, молчали. Потом лейтенант Меренков заговорил, уже не срываясь на крик, но по-мальчишески вытянутая шея его ясней ясного говорила, как непросто дается ему это спокойствие:
— Всем миром чего ж не воевать, на миру-то, ясное дело, не так страшно. Немец как раз на это и рассчитывает, думает, если, мол, прорваться да окружить, русские и разбегутся. Немец-то думает, что
— Ясно-то ясно…
— А раз ясно, копайте. Танк в обороне должен быть зарыт…
И тут сержант Гаврилов как-то по-особому вскрикнул, опасливо отстраняясь от большого кома земли, который он держал перед собой обеими руками. Меренков шагнул к нему и вдруг почувствовал то, чего не испытывал ни разу даже в самых тяжких боях, — темную жуть, ознобом пробежавшую от затылка вниз по спине: с протянутых рук сержанта пялился на него черными глазницами человеческий череп.
— Ну и что? — сказал он, беря себя в руки. — Видать, кладбище тут было. Вон и часовня…
— Мертвых глубоко хоронят, а это… прямо под дерном.
— Ну и что? Случайно, должно быть…
— Да их тут много, гляди.
Он положил череп на землю, и в косых отсветах уходящего дня сразу стали видны другие бугорки, выступавшие из серого крошева недорытого окопа. И расщепленная палка, торчавшая посередине, вдруг узналась как раздвоенная кость руки.
— Братская могила…
— Да не могила это… Совсем не зарытые люди, только присыпаны…
— Ну и что?! — закричал Меренков. — Может, от гражданской еще.
Сержант тронул ногой череп, сказал холодно:
— Может, это те же немцы. Были же они тут в гражданскую.
Снова замелькала маленькая пехотная лопатка, переходя из рук в руки. Хоть у всех полегчало на душе после слов сержанта — если немецкие, то можно и рубить не жалеючи, — а все ж, когда выкатывался очередной череп или выламывалась тонкая хрупкая кость, то их не кидали в бруствер, а складывали в сторону, в отдельную кучу.
Попадались и палки, прямые и гнутые, почему-то тяжеленные, совсем уж окаменевшие в земле. С краю окопа, там, где должен быть скос аппарели, обнаружились полусгоревшие бревна, совсем трухлявые. Что это за палки да бревна, никто не разглядывал, да и не разглядеть уж было: заря погасла, а луна еще не взошла.
Внезапного нападения можно было не опасаться — немцы не воевали по ночам, — и Меренков не выставил даже охранения. Да и некого было выставлять. Танк, тот действительно следовало стеречь, и возле него остался механик-водитель Кесарев, другие все находились тут, копали, сменяя один другого: то ли принесут большие лопаты, то ли нет, а к утру кровь из носа окоп должен быть готов и хорошо замаскирован. И танк нужно успеть перегнать к рассвету в этот окоп. Иначе какая же это засада, если все на виду? И Меренков копал, и сержант Гаврилов.
А потом они вдвоем ушли в степь послушать ночь, разобраться в отдаленных звуках, ворошившихся в глухой тишине. Ничего тревожного не смогли уловить: степь спала, и со стороны невидимого в этот час села не доносилось ни звука, и немцы, видать, тоже спали. Впрочем, были ли какие-нибудь немцы поблизости? Этот вопрос теперь всерьез беспокоил Меренкова. Может, прорвав фронт, они ушли далеко вперед и сюда, к этому селу, выедут лишь тыловики? Но когда выедут? Не простоять бы тут в засаде до морковкиного заговения. Тогда получится, что правы те, кто предлагал подорвать танк и скорей выходить к фронту. Трое танкистов да четверо пехотинцев. И казалось временами Меренкову, что там, на фронте, наши могут не удержаться на очередном рубеже именно потому, что не будет доставать их, семерых. Но тут же рождалась и другая мысль: они, семеро, могут задержать здесь сотню врагов, как раз ту сотню, которой не хватит немцам для очередного прорыва.
На юго-востоке вставало тревожное зарево, словно в той стороне занимались гигантские пожары. Зарево вспухало, растекаясь по горизонту, и наконец вытолкнуло в черное небо огромную багровую луну. И что-то сразу изменилось в степи: возникли таинственные тени, и что-то зашевелилось вдали, послышались какие-то стуки, посвисты, вроде бы даже вскрики. Степь жила своей обычной ночной жизнью, но Меренкову и Гаврилову, совсем позабывшим, что у степи в ночи существует своя жизнь, все чудились отдаленные трески мотоциклов, приглушенные голоса, чужие команды, шорохи подбирающихся лазутчиков. И они то и дело останавливали друг друга, заставляя замереть на месте и прислушиваться. Тревожные звуки растворялись в других, вроде бы совсем не тревожных. Оставались неизменными только тихая ругань да короткие возгласы, доносившиеся от высоты. И еще какой-то рвущий душу далекий стон время от времени монотонно пронзал ночь. Когда он возникал, Меренков и Гаврилов умолкали, прислушиваясь. Страданием веяло от этого чем-то знакомого звука.
— Что это?! Слышишь? Вот опять…
— Фу ты, черт, — выругался Гаврилов. — Все перезабыл с этой проклятой войной. Корова ж мычит. Недоеная корова.
Теперь и Меренков узнал: точно, корова. Горожанин, он и слышал-то коровий мык один-единственный раз, когда добирался из училища на фронт и грузовик, на котором он ехал, на целый час, как в смолу, влип в перегоняемое на восток мычащее, кричащее, плачущее стадо. А вот узнал. И почему-то вдруг представилась ему мать, одиноко стоявшая посреди поля, и такая тоска схватила сердце, что хоть кричи. Видно, и в нем, горожанине, жило что-то наследственно-деревенское, страдальческое.
И вдруг они оба совершенно явственно услышали шорох. Кто-то напрямую шел через хлеба, шел не таясь, и сухие стебли напряженно шуршали и хрустели под ногами. Шли несколько человек. И вроде бы слышны стали голоса — приглушенный мужской и нервно-испуганный женский. Вскоре и движение разглядели при слабом свете багровевшей над горизонтом луны. Призрачной тенью мелькнуло что-то неподалеку.
— Стой, кто идет! — выкрикнул Гаврилов привычную фразу.
— Свои, — послышалось из темноты.
— Кто свои?
— Да мы же.
— Один ко мне, остальные на месте.
Так и полагалось, так крикнул бы всякий часовой, стоявший на любом довоенном посту. Но война заставила забыть многое из довоенного. На фронте крикнуть: «Стой, кто идет!» — часто значило обнаружить себя и вместо ответа получить пулю. Об этом Гаврилов подумал уже после того, как крикнул.
Из темноты послышался знакомый короткий хохоток. Он-то лучше всякого отзыва и дал понять: точно, свои, Бандура, кто ж еще может веселиться в такую минуту.
— Кто там с вами?
— Да Марыська.
— Какая Марыська?
— Докторша из села.
— Я тебе что говорил?! — взъелся было Гаврилов, подходя вплотную к Бандуре.
— Не заводись, сержант. Докторша — не помеха. Даже, пожалуй, наоборот. — Он снова хохотнул. И оборвал смех, добавил серьезно: — Раненые ж у нас.
Раненых было всего двое, и оба легкие — красноармеец Дынник с порванным пулей ухом да танкист Гридин, которому каким-то дивом осколком поцарапало зад. Но завтра, если появятся немцы, будут новые раненые, без этого не обойтись. И тогда докторша ой как понадобится. Что делать с ней после боя, когда придется уходить, об этом пока не думалось. Бой есть бой, может, и вовсе некому будет уходить.
— Вы чего ж, силком ее притащили? — спросил Гаврилов, косясь на лейтенанта.
— Зачем силком? — с напускной сердитостью ответил Бандура. — Мы не какие-нибудь. Сама напросилась, не отбиться.
— Я сама, сама, — послышалось из темноты. Впрочем, темноты уже и не было. Луна огромным фонарем висела над степью, и в ее свете ясно выделялись двое людей, близко подошедших за разговорами. Серебристые хлеба были, как половодье, и над ними возвышались две темные поясные фигуры, похожие на стрельбищные мишени.
— Лопаты принесли? — спросил лейтенант.
— Только две, — сказал Бандура. — Мы же не ходили по дворам, чтобы не выставляться на всю деревню. — Он резко обернулся, крикнул: — Марыська, тащи лопаты.
— Вы что же, женщину заставили лопаты тащить? — вскинулся Меренков.
— Да какая она женщина? Девчонка.
— Тем более.
Чем-то он был не похож сам на себя в эту минуту, и Бандура тотчас все понял по-своему, сказал тихо:
— Очень она красивая, товарищ лейтенант.
— При чем тут красивая!
— Ни при чем, конечно. Только мы рассудили: нельзя такую кралю немцам оставлять.
— Мы на войне, товарищ боец!
— Знамо, что на войне. Не на войне совсем было бы по-другому.
— Разговорчики! — встрял сержант Гаврилов. — Бери лопаты и бегом с Дынником рыть окоп.
— Уходим, — заулыбался Бандура. — Мешать не будем. А немцев в селе еще не было. Не приходили немцы.
Улыбка его в неверном свете луны показалась Меренкову насмешливой гримасой. Захотелось накричать на этого не в меру болтливого красноармейца, но он сдержался в первый момент, а затем и вовсе забыл про него, засмотревшись на девушку; она словно бы плыла через хлебное поле, и колосья бесшумно раздвигались перед ней. Серебристый ореол стоял над ее непокрытой головой, и плечи серебрились, и коса, перекинутая на грудь, поблескивала таинственно и волнующе. Лицо девушки терялось в темноте, но Меренков уже был уверен, что такой красоты он не видал ни разу.
— Ты кто — врач? — спросил Гаврилов, не дождавшись, когда Меренков опомнится.
— Ни, я ветеринар, в техникуме учусь.
— Ветеринар, да еще неполный. А ведь у нас лошадей нет.
— Я и людей могу, — Голос у нее был мягкий, грудной, такой голос, от которого парни теряют головы.
— Иди домой, — сказал Гаврилов, косясь на Меренкова. Тот молчаливо кивал, и было непонятно, соглашается он или возражает.
— Я не пойду.
— Здесь опасно…
Девушка вдруг взмахнула руками и закричала громко: испуганно, слезно:
— А там не опасно?! Вы ушли, и все. А немцы придут… Да я лучше удушусь… Или нет, я лучше застрелюсь прямо тут вот, пусть вам будет стыдно…
Она выхватила из-под курточки черный предмет. Блеснула воронением сталь, щелкнул затвор. И тут лейтенанта как подхлестнули, ринулся к девушке, обхватил ее, вырвал пистолет.
— Не смейте! Слышите? Не смейте!
Гаврилов засмеялся.
— Да у нее духу не хватит. Попугать только…
— Хватит! — нервно выкрикивала девушка.
— Не смейте, — твердил свое Меренков. — Нельзя вам. Обещаете?
— Обещаю. Если возьмете в свой отряд. Я комсомолка, все равно в партизаны уйду.
— Мы не партизаны, мы — подразделение регулярной Красной Армии.
— Мне все равно.
— Мы завтра примем смертельный бой с врагом.
— И я с вами.
— Будем драться до последнего.
— И я…
— Пошли, лейтенант, некогда нам тут лясы точить, — грубо прервал Гаврилов этот затянувшийся диалог.
— Обещаете? — твердил свое Меренков.
— Обещаю.
— Я… очень вас… прошу.
— Отдайте пистолет.
— Но чтобы вы больше…
— Больше не буду…
Так, переговариваясь, они пошли к высоте, и Гаврилов, шагавший следом, никак не мог понять, что заставляет их молоть одно и то же? Ладно бы девчонка, что с нее взять, но лейтенант-то уж крови навидался, изматерился в контратаках, огрубел и вдруг рассиропился. Сам он, сержант Гаврилов, до армии жил в деревне, и было у него от мальчишества до женитьбы всего ничего. Только начал за девками бегать, тут уж об армии заговорили. И нашлась одна, согласившаяся ждать его после службы. Оженились в неделю, и он уехал и позабыл о своей молодой жене в школе младшего комсостава, где только и забот было, как бы не оплошать на подъеме, как бы от усталости не пронести за обедом ложку мимо рта, как бы лишний раз не обратить на себя внимание старшины. А потом подняли их по боевой тревоге, и так с тех пор и нету отбоя.
Совсем позабыл. Да вдруг и вспомнил, глядя на внезапно ошалевшего лейтенанта. И будто птица какая прошуршала над головой, обронив в сердце сладкую боль. Гаврилов поглядел вверх. Луна все так же светила в небе, ревниво погасив вокруг себя звезды. Женским прозрачным платочком висело светлое облачко. Даже полоски на нем были точь-в-точь такие, как на том платочке, что перед уходом в армию подарил он жене.
Гаврилов вздохнул и вдруг, рассердившись на себя, сплюнул и заспешил вперед, обогнав лейтенанта с Марысей. Навстречу ему доносился с высоты дружный хохот. Слышались голоса:
— Губы не дуры у Бандуры!
— Его только в деревню и посылать.
И взвинченно-радостный голос самого Бандуры частил скороговоркой:
— …Дынник от нее, а она прямо на шею: хочу, и все тут. «Что, — спрашиваю, — мужики-то в селе совсем перевелись?» — «Все воюют, — говорит, — а тут остались одни недоростки или переростки…»
— Отставить! — взвизгнул за спиной Гаврилова изменившийся до неузнаваемости голос Меренкова. — Хватит болтать!
Может, целую минуту все недоуменно рассматривали вытянувшуюся его долговязую фигуру.
— Это мы так, командир, не сердись, — сказал Бандура, и Меренков как-то сразу обмяк после его слов, будто все время стоял не дыша, набрав полную грудь воздуху, и наконец выдохнул.
— Копать надо, — еле слышно произнес он. И вдруг сорвался с места, выхватил у Дынника лопату, начал торопливо расшвыривать землю направо и налево.
— Вы тут яму копаете?! — испуганно воскликнула девушка.
— Окопы, — не прерывая работы, выкрикнул лейтенант.
— Тут нельзя копать!
Она стояла, прижав руки к груди и отшатнувшись так, что, казалось, вот-вот упадет навзничь.
Меренков застыл с занесенной для очередного удара лопатой.
— Почему? — спросил Гаврилов.
— Это же Святая гора.
— Ну и что?! Мы, милашка, не в игрушки тут играем.
Он нарочно сказал это грубо, боясь, что совсем обалдевший лейтенант, чего доброго, послушается и заставит копать в другом месте, где снова придется резать дерн и начинать все сначала.
— Беда будет.
— Какая беда?
— Я не знаю. Наши здесь ничего не трогали.
— Может, из-за костей? — спросил Митин, деланно засмеявшись, и Гаврилов понял, что испугались-таки славяне. Немцев со всеми их пушками-танками не боялись, а от этого вот неведомого и таинственного у каждого мурашки в штаны посыпались.
— Каких костей?! — испуганно спросила Марыся.
— Да вон, целую кучу нарыли. Кладбище, что ли, тут?
— Не-ет…
— Чего ж тогда?
— Н-не знаю.
Гаврилов демонстративно спрыгнул а неглубокий еще раскоп, отобрал у Меренкова лопату, вонзил ее в землю. Лопата ударилась обо что-то твердое, но не застряла, как застревала в палках и даже в костях, а отскочила. Он выругался, покосился на людей, удовлетворенно отметив про себя, что минутный испуг проходит, обкопал подвернувшийся под лопату предмет, оказавшийся тонким и длинным, ухватил за один конец и вырвал из земли целиком. И понял: какая-то насквозь проржавевшая железяка почти метровой длины. Он взял ее за конец, там, где торчала небольшая поперечина, поднял над голевой, собираясь забросить подальше, и вдруг мгновенным проникновением вспомнил детство, когда они пацанами мастерили деревянные мечи и бесстрашно кидались в крапиву, рубя ее направо и налево. И другое мелькнуло — картинка из какой-то книжки — воин в шлеме и кольчуге с занесенным над головой блестящим мечом. Мелькнуло все это и пропало, и он снова замахнулся, чтобы выкинуть помешавшую работе Железяку. Но тут кто-то сзади вцепился ему в рукав.
— Дай мне, сержант, отдай, говорят!..
И он разжал руку, удивляясь неожиданной бесцеремонности этого недотепы Дынника. Обернулся, чтобы выругать его как следует, и не смог выговорить ни слова. Как-то по-особому бережно держа железяку на вытянутых руках, Дынник смотрел то на нее, то на сержанта белыми в свете луны, совершенно безумными глазами.
— Ты чего?..
Не ответив, Дынник вдруг выпрыгнул из раскопа, упал на колени перед грудой костей, бесстрашно заворошил их, перекладывая с места на место, и большая от бинтов голова его все дергалась из стороны в сторону.
— Товарищ лейтенант! — вдруг визгливо закричал он, не вставая с колен и не оборачиваясь. — Здесь нельзя копать! Ни в коем случае!
Кто-то засмеялся, и сержант тоже едва сдержал улыбку: надо же, до рядового бойца не дорос, а голос прямо генеральский.
Девчонка стремительно подалась к нему, будто поманил чем, и вдруг завизжала, прямо-таки по-бабьи зашлась, уткнувшись взглядом в пялившийся черными глазницами череп. Ухватилась за поднявшегося с колен Дынника, спряталась за него. А он, ровно так и надо, обнимал ее, поглаживал рукой по косе, перекинутой на спину, успокаивал. По виду Дынник был не старый — за тридцать, а неловкостью своей напоминал старика, К нему и относились соответственно, как относится знающая себе цену молодежь к людям, у которых все в прошлом. Старый да еще раненый — как иначе относиться?
— Отставить! — неожиданно для всех закричал Меренков. Подскочил к Дыннику, оттолкнул его от Марыси. — Копать надо, а не разговоры говорить!
Но Дынник оказался не таким послушным.
— Нельзя здесь копать! — закричал он тонким, упрямым голосом. — Это памятник, понимаете?!
— Какой памятник? — Меренков вроде бы даже растерялся перед его настырностью. Оглянулся на темневшую наверху часовню. — Вон где она, а тут чего?
— Археологический памятник, как вы не понимаете. Здесь раскопки надо проводить, а не копать как попало.
— Ты почем знаешь?
— Знаю, я же историк. — Замахал руками, хотел еще что-то сказать и вдруг заплакал. Глаза его будто загорелись под луной, и по темным щекам, взблескивая, покатились слезы.
Кричи он, доказывай, катайся в конвульсиях, ему бы с презрением сунули лопату в руки — «копай, придурок!». А тут все примолкли. И лейтенант, уже тянувшийся к пистолету, опустил руку.
— Это же стерильный слой, как вы не понимаете. Раз в сто лет такое попадается… Русская Помпея! Мечта всех историков… Века прошли, а никто не копал здесь, не трогал…
— С чего ты взял? — растерянно проговорил Меренков.
— Я знаю, вижу. Нельзя здесь копать…
Гаврилов решительно шагнул к Дыннику.
— Копай!
И выругался зло, не глядя на девушку.
— Не буду! — заорал Дынник. — Хоть расстреливайте! Тут предки наши дрались за родину, а вы…
— А мы чего делаем?! — в свою очередь, заорал Гаврилов.
— Родина — это что, по-вашему? Это и сегодняшнее, и вчерашнее, и все-все. Защищая Родину, надо сохранять ее, а не уничтожать, не зорить окончательно. Война кончится, а что останется?! Фашисты вон все наше рушат. А мы… — Он снова всхлипнул, будто всхрапнул.
Бойцы стояли в раскопе с лопатами, слушали перепалку.
Не будь их, Гаврилов, может, и поговорил бы с этим ненормальным. А то получается, что Дынник не его с лейтенантом убеждает не копать, а всех разом. А это на войне все равно что вражеская агитация. За такое — расстрел на месте, и будет по закону. И ошалевшего лейтенанта надо было вывести из шока. Девок никогда не видал, что ли, что так онемел?
— Ты мне эти разговорчики брось, а то не посмотрю, — с угрозой сказал сержант. — Нашел время!.. Прикажешь не окапываться, что ли? Немцы появятся, они нам покажут, если не окопаемся. Живые кости надо жалеть, живые…
— Да нету костей-то, все уж выкопали, — сказал Митин.
— Вот видишь? — обрадовался сержант. — Чего теперь-то? — И догадался, как успокоить всех: — Мы их снова похороним, этих… защитников. Если живы будем.
Дынник и сам только теперь разглядел: верхний нетронутый слой уже снят и дальше, с полуметровой глубины, шел чистый грунт без останков.
— Что толку? Все уж переворошили, — спокойнее, примирительнее заговорил он. — Для истории важны планомерные раскопки, все зарисовывать надо, что как лежит…
— Вот приедешь сюда после войны и зарисовывай, — сказал Гаврилов. И повторил понравившееся: — А пока живые кости пожалеть надо.
— Пускай идет ячейку рыть, — выговорил опомнившийся наконец лейтенант.
— Я тут буду, — пробурчал Дынник. Гаврилов незлобиво подтолкнул его.
— Иди, иди, если что будет, позовем.
— Правда, позовете?..
— Чего встали? — не отвечая на вопрос, крикнул бойцам: — Ночь недолга, успеть надо. Еще ведь ячейки копать. — И повернулся к Дыннику: — Пошли, покажу место.
Луна выкатилась совсем уже высоко, светила так ярко, что хоть читай. Поминутно оглядываясь, тяжело ступая по серебристо стелющейся под ноги траве, Дынник пошел следом за сержантом. Марыся постояла минуту и, ни слова не говоря, тоже пошла. И лейтенант как привязанный пошел следом.
— Везет же некоторым! — то ли насмешливо, то ли восхищенно сказал Бандура. И с хрустом вонзил лопату. — Эх, жисть-жестянка!
Никто не отозвался ни охом, ни вздохом — не поняли.
Летние ночи коротки. Как-то вдруг замутнела даль, и луна со своим пронзительным светом стала уж не госпожой в этом пространстве, а чужестранкой, которой нет дела до земли.
Меренков, все время маячивший между танковым окопом и ячейками пехотинцев, теперь побежал к танку, и скоро изнежившуюся тишину разбудил рев мотора. Черная громадина вынырнула из серой мути, подминая кусты, вползла на высоту, развернулась и с ходу ловко скользнула в окоп. Дернулась там раз—другой, зашевелила коротким клювом пушки, словно птица, устраивавшаяся в гнезде. Из танка выскочил лейтенант, стремительно выскочил, будто его вытолкнули оттуда, встал во весь рост на башне.
— Торопись! — крикнул бойцам, разравнивавшим бруствер. — Засветло надо замаскироваться!
Марыся стояла неподалеку, глядела во все глаза. Она еще никогда не видала танков и теперь недоумевала, как это Красная Армия отступает, когда у нее такие большие железные машины?!
Бойцы засуетились, принялись укладывать на бруствер куски дерна. Они носили их, ухватив за траву. Трава была длинная, дернины покачивались у них в руках, и Марысе чудилось во всем этом что-то ужасное.
— Эй, сачок, хватит придуриваться! — крикнул танкист Гридин.
Дынник, снова стоявший на коленях перед грудой костей, даже не обернулся.
— Сержант, приведи в чувство этого придурка!
— Одни работают, а другие… Ничего себе…
— Кончай там, — подал голос сержант Гаврилов. — Потом разберешься.
— Потом не до того будет, — проворчал Дынник. Где-то он раздобыл тряпки и теперь заворачивал в них вырытые железяки, в которых при утреннем свете ясно просматривались мечи, серпы, длинные наконечники копий.
— Что тут было? — замирающим голосом спросила Марыся, подойдя к нему со спины и стараясь не смотреть на разбросанные черепа и кости.
— Как село называется? — спросил Дынник, резко обернувшись.
— Городня же. — Она помнила, что ее спрашивали о селе еще ночью, и подумала, что раненый этот красноармеец, видать, совсем плох, раз переспрашивает.
— Я так и знал!
— Чего?
— Говорил же ведь: по названиям надо искать. Железо, дерево, кости — все гниет, все пропадает во времени. А названия живут… Городня? — обернулся он к Марысе.
— Городня.
— Город, значит. Вот он тут и был, город. Один из многих на Руси.
— Не было никакого города.
— Не было? А чего ж вы тут не копали никогда?
— Старухи говорили: нельзя, Святая гора.
— Почему нельзя? С чего они это взяли?
— Не знаю. Так издревле.
— Издревле! Вот! Все вроде бы позабылось, а что-то ведь и осталось. И название села осталось. И часовню кто-то поставил. Смутна память людская, смутна, но и крепка!..
— Эй, придурок, давай помогай!
— Ничего себе, будто дома устроился, будто и войны нет…
— И с бабой…
— Отставить разговорчики! — крикнул Меренков. Все-то пропускал мимо ушей, а когда Марысю затронули, услышал.
Он подошел к сидевшему на земле Дыннику, грозно глянул на него, взял Марысю под руку, осторожно взял, будто это была ваза стеклянная, отвел к танку, показал место за его кормой, куда пологой горкой сбегал скос аппарели и где под стенками окопа было защищенно, даже уютно.
— Здесь вы будете находиться все время, — сказал мягко, но твердо. Видно, приходил в себя лейтенант и снова просыпалось в нем командирское. — Договорились?
Марыся испуганно кивнула, но, когда лейтенант ушел, выглянула из окопа, ища глазами перевязанную голову Дынника. Тот сидел на земле и скручивал с ноги длинную обмотку. Она догадалась, зачем это, — чтобы перевязать тюк, и побежала к нему — помочь. Вдвоем они дотащили тюк до танка, засунули между гусениц.
— Вот! — удовлетворенно сказал Дынник. — Будем уходить — возьму.
— Такой тяжеленный?!
— Ничего, — Дынник ласково глянул на тюк, наклонился, подтолкнул его поглубже и улыбнулся радостно: — Ничего. Умру, а дотащу.
Он взбежал по аппарели и затрусил к кустам, за которыми были стрелковые ячейки.
Светало быстро. Луна висела высоко в небе, но была она теперь не фонарем, как ночью, а белым одиноким пятном в белесой пустоте неба. А над горизонтом стлалась во всю ширь чистая заря без пятнышка, обещавшая погожий день. Вот уже и первая волна ветра темной полосой пробежала по глади хлебов. И дымки появились над селом, и отдаленное мычание расплылось в тишине, вплетаясь в разноголосую паутину звуков пробуждающегося дня.
— Господи, корова чья-то! — вскинулась Марыся. Выбежала из окопа, огляделась, не зная, куда бежать. И тут услышала какой-то стрекот в полях, будто жатка работала на полных оборотах, захлебываясь мотовилом в плотной массе стеблей.
Кто-то тяжелый с хриплым придыхом налетел на нее, придавил.
— Ложись!
Это был тот самый веселый парень, который приходил ночью в село.
— Ты что, не слышишь?!
— Слышу, — сказала она обиженно. — Корова мычит.
— Корова! Мотоциклы немецкие, вот что.
— Не двигаться! Без команды не стрелять! — прозвенел над высотой почему-то тонкий, почти девичий голос лейтенанта.
Боец, лежавший рядом, улыбнулся белозубо, вывернул из-под себя, протянул руку:
— Будем знакомы, Бандура. Это фамилия. А зовут, стало быть, Сашок, можно Сашенька.
— Марыся, — растерянно ответила она.
— Мне кажется, мы с вами где-то встречались.
— Да ну вас! — Она тоже улыбнулась, подумав, что он мелет все это, наверное, для того, чтобы она не пугалась.
— Вот всегда так: только познакомишься с девушкой, воевать надо.
— А они близко?! — снова вскинулась Марыся.
— Поглядим да послухаем, враз все и выясним. — Он потянулся на траве, присыпанной сухой землей, спросил игриво: — А лейтенант-то ничего парень?
Марыся покраснела и отвернулась.
— Какой был бы жених, если б не война, а?
Передернула плечами, промолчала.
— Генералом будет, это уж точно…
«Если не убьют», — мысленно добавил он. Нагляделся уже: такие вот, сами лезущие в драку, погибают в первую очередь.
Стрекот в полях становился все громче. Скоро и мотоциклы разглядел Бандура. Их было всего четыре, ползли жуками по белой дороге, поднимая пелену пыли.
— Не стреля-ать! — снова крикнул лейтенант.
— Потому что это разведка, — пояснил Бандура команду лейтенанта. — Четыре мотоцикла — не та цель для нас.
— Они же в село едут!
— В село. Сейчас грабить будут.
Марыся отвернулась и заплакала. Он положил руку на вздрагивающее ее плечо, погладил.
— Погоди, расквитаемся. Выждать надо.
Мотоциклисты не грабили: из густой купы садов, скрывших хаты, не взметнулось пожарищ, не послышалось ни одного выстрела. Скоро они опять появились на дороге, помчались обратно.
Снова тихо стало в полях, но тишина эта казалась уже совсем иной, напряженной, в которой перепархивание птах по кустам принималось порой за отдаленные всхлипы моторов.
Помолчав, Бандура вдруг начал декламировать стихи:
— Все рожь кругом, как степь живая, ни замков, ни морей, ни гор…
Марыся засмеялась.
— Чего хихикаешь? Это знаешь чьи слова? Это самого Некрасова слова. Слыхала?
— Слыхала. Только это не рожь, а пшеница.
— Разве? Скажи, пожалуйста. Теперь только бы научиться просо от пшена отличать, и можно в агрономы.
Она поняла: дурачится парень ради нее, чтобы не пугалась. Рассердилась, отвернулась. А когда снова повернула голову, то уж на увидела никого рядом. И очень удивилась: как это так можно совершенно бесшумно исчезать?!
Час прошел, а немцы не появлялись. Время от времени откуда-то доносился страдальческий коровий мык, заставлявший Марысю каждый раз выскакивать из своего укрытия и прислушиваться. Она оглядывалась, все порываясь позвать лейтенанта, попросить разрешения пойти поискать корову, но не решалась. Корова умолкла. Марыся снова сползала по аппарели под корму танка, обижаясь на лейтенанта за то, что ни разу не заговорил сам, даже не взглянул в ее сторону. Наконец ей надоело так сидеть и ничего не делать, пригнувшись, она перебежала к кустам, за которыми бойцы докапывали свои ячейки. Увидела перевязанную голову Дынника и поползла к нему.
— Ты чего тут ползаешь, ровно ящерица? — приятельски улыбнулся ей Дынник.
— Так вы же ползаете.
— Нам так положено. Ячейку стоя не копают, разве что с коленок.
Ладонью он размазал по лицу пот, стекавший из-под повязки.
— Зря ты за нами увязалась, — сказал Дынник. — Мы ж по немцам из пушки вдарим. А они по нас, это уж как пить дать. В атаку полезут.
— А я не боюсь. У меня вот чего есть. — Она вынула новенький, совсем не обтертый пистолет ТТ.
— Откуда взяла?!
— Лейтенант подарил.
— Наш?!
— Другой, летчик.
— Ишь ты, — усмехнулся он, — У тебя и другой лейтенант есть?
— Он раненый был.
— А оружие-то раздаривать не полагается.
— Совсем раненый. На самолете сел. Третьего дня. Увезли его, жив ли, нет, не знаю.
— Сама пистолет взяла? — прищурился на нее Дынник.
— Так мальчишки хотели. Я у них отняла.
— Все ясно. — Он сердито воткнул нож, которым рыхлил землю, чтобы выбросить ее руками. — Отодвинься, запорошу ведь.
— Я все спросить хочу, — виноватым голосом произнесла Марыся. Сразу было видно: очень ей хотелось переменить тему разговора. — Чего тут было-то?
Он понял вопрос.
— Бой тут был, большая битва. Враги осадили город…
— Какие враги?
— По всему видать — татаро-монголы. Проходила в школе? Ровно семь веков назад, год в год…
— Марыська! — В кустах стоял Бандура, смеялся, как всегда. — Тебе где велено находиться?
Она отмахнулась.
— Чего мне там делать?
— Выполняй приказания, иначе домой отправим.
— Не отправите.
— Иди, тебе говорят. Лейтенант зовет. Вскинулась, согнувшись, побежала к кустам.
— Там корову поймали. Подоить надо.
Первое, что увидела Марыся, добежав до леса, были вытаращенные от боли, побелевшие коровьи глаза.
— Ой, да то ж тетки Олены! — запричитала она, бегая вокруг коровы, гладя ее пестрые вздувшиеся бока, шею, лоб меж короткими обпиленными рогами. — Да где ж она пропадала? А та ее искала, искала, думала, вороги съели. — Тронула непомерно раздувшееся вымя, и корова замерла.
Желтоватое, с примесью крови молоко струей полоснуло по траве. Марыся потерла им руки, чтобы скользили пальцы, и начала доить. Корова вздыхала, как человек, глубоко и облегченно, косила на Марысю посветлевшим глазом. Молоко уже лилось чистое, голубоватое, и Бандура подсунул котелок, который быстро наполнился, пенная шапка перевесилась через край.
— Погоди доить! — крикнул он. — Принесу посуду. Не пропадать же добру.
Он побежал к высотке и скоро вернулся, гремя котелками. Марыся доила в большой бидон, который обеими руками держал танкист Кесарев.
— Тут тебе не бензоколонка, — решительно отодвинул бидон Бандура.
Но котелки, которые он подставлял один за другим, быстро наполнились, и снова Кесарев пододвинул свой бидон, потом уж и не во что стало доить, а молоко все стреляло белыми ленточками из-под рук Марыси, пенилось на узких листочках травы.
— Да погоди ты! — снова крикнул Бандура и сердито оглянулся на стоявшего рядом танкиста. — Не видишь, добро пропадает?! Тащи посуду. В танке — не в сидоре у пехотинца, есть же что-нибудь.
Пришел лейтенант, остановился возле Марыси, смотревшей на него снизу вверх и в растерянности все цвиркавшей струйками молока на траву.
— Товарищ лейтенант, да что это такое, — кинулся к нему Бандура. — Да перестань ты доить! — крикнул на Марысю. — Люди не ели, не пили, а тут молоко. Сухарей в сидорах — кот наплакал, но все же есть. С молоком-то они за милую душу. Дайте передых славянам, пока тихо, пускай пожуют напоследок, может, больше не придется. Чего стоишь? — напустился на танкиста, все державшего обеими руками бидон молока. — Неси посуду!!
— Принеси там, — согласился лейтенант, махнув рукой. И присел возле Марыси, принялся рассматривать коровье вымя с таким вниманием, с каким механик заглядывает под машину, выискивая неисправность.
Танкист убежал, и Бандура, сообразив, что его маячение тут совсем ни к чему, попятился в кусты. А лейтенант все осматривал вымя, удивляясь тому, что оно такое большое, гладкое, исполосованное венами, словно руки у наработавшегося человека. Дотронулся до него пальцем, почувствовал телесное, мягкое и покраснел. И обругал себя за свое непонятное ему самому поведение. Повернул голову к Марысе, собираясь сказать что-нибудь и тем самым сбросить с себя нерешительность, но будто разом перезабыл все слова. Никогда с ним такого не было, да и не знал он, что такое может быть.
— Нельзя вам… — наконец выговорил Меренков.
— Почему нельзя? — живо обернулась к нему Марыся, и Меренков впервые близко увидел ее глаза, темные, влажные от вдруг набежавших слез.
— Нельзя, — повторил он. Хотел сказать, что ее присутствие мгшает ему быть командиром, смелым и инициативным, каким он был еще вчера, что бой, решение о котором принял он сам, единолично, требует его полной готовности. Ему лишь хотелось выразить все то, что он чувствовал, что так внезапно навалилось сладким, непонятным, обезволивающим удушьем.
Но Марыся поняла иначе:
— А командир сказал, что мне можно остаться.
— Какой командир?!
— Тот, у которого воротник оторван.
— А, Гаврилов, — засмеялся Меренков.
В этот миг зашумели кусты, и он отдернул руку, встал. Кесарев брякнул перед Марысей ведро и застыл балбес балбесом, не понимая, что лишний он тут.
— Неси сколько надоится, — сказал ему лейтенант и пошел к высоте.
Что-то сломалось в душе его. То был скован и угрюм, а теперь напала непонятная веселость, желание мчаться куда-то, что-то делать. Будто бой, задуманный им, уже позади, и все получилось как нельзя лучше. Крикнул Гридину, чтобы собрал все, что найдется съестного, побежал к кустам, отыскал сержанта Гаврилоза, копавшего большой, принесенной из села лопатой свою личную ячейку. Длинный черенок мешал выбрасывать землю, и потому ячейка у Гаврилова получалась широкая, как пулеметный окоп.
— На двоих, что ли, копаешь? — пошутил лейтенант.
— Ага, — не отрываясь от работы, серьезно ответил Гаврилов. — Марыську рядом посажу, чтобы не бегала под пулями, когда припечет.
И сразу вся веселость у лейтенанта пропала. Понимал, что сержант шутит, но взять себя в руки не мог. Будто поселился в нем какой-то взбалмошный командир, распоряжался его настроением как вздумается.
— Там молока надоили, — сказал сердито. И, не объясняя больше ничего, пошел к танку, почти не видному за зеленым бруствером да за ветками, завалившими башню.
Весь отряд, за исключением наблюдателя Гридина, расселся на кромках окопа, на скосе аппарели. Сухарей набралось в достатке, нашлись и консервы, и еще кое-какой продукт, вплоть до полуплитки шоколада «Золотой ярлык», которую целиком отдали Марысе. Девушку угощали все, но она ни у кого ничего, кроме шоколада, не взяла, стояла, опершись спиной о холодную броню, смотрела, как они жадно и торопливо едят, и жалела, что ничего не захватила с собой, когда уходила из села. И прикидывала, что и где надо будет взять, когда придется идти
— Ты бы рассказал нам, а? Что тут такое было? — сказал сержант Гаврилов Дыннику и поглядел на лейтенанта: чего бы, мол, не рассказать славянам об этом, пускай знают. А то костей накопали, а что к чему — не ведают.
— Я и сам хотел, — сказал Дынник. Он сидел внизу, под кормой танка, время от времени трогая тюк, засунутый под гусеницы, словно убеждаясь, что он тут, никуда не делся.
Бандура подхватил его под руку, поставил на ноги.
— Давай повыше, а то тебя и не видать совсем.
Дынник не сопротивлялся. Он вроде бы даже и не заметил ничего, таким отрешенным был его взгляд, устремленный на редкие облачка в чистом небе.
— Когда хоть это было-то?
— Семь веков назад.
— Так уж и семь? Откуда знаешь?
Он посмотрел на Бандуру с состраданием, как смотрит учитель на бестолкового ученика. Вынул из кармана что-то завернутое в тряпицу.
— Я же вижу. По оружию и прочему. Вот.
На тряпице лежало что-то серое и бесформенное. Бандура, разглядывая, наклонился к его руке и вдруг отшатнулся.
— Это что? Человеческий?!
— Человеческий позвонок… и наконечник стрелы, застрявший в нем… Такие сувениры оставили нам предки.
Тягостное молчание повисло над окопом, над танком, над высотой. Что-то цвиркало неподалеку, то ли птица кувыркалась в волнах дневного зноя, то ли ветер, разгулявшийся к полудню, барахтался в соседних кустах. А больше никаких звуков не доносилось ниоткуда. Но тишина никому не казалась в эту минуту мирной и расслабляющей.
— Семь веков назад Европа трепетала, ожидая нашествия монгольских орд, — заговорил Дынник. — Многоязыкие полчища хана Батыя, разгромив десятки царств и княжеств, ринулись на запад, чтобы выполнить завет своего кагана — окунуть монгольское копье в «последнее море» — так они называли Атлантический океан. И не было в Европе силы, способной остановить нашествие…
— Как теперь, — подал голос Бандура и оглядел бойцов. Все молчали, и Бандура тоже больше ничего не сказал, хотя уж раскрыл рот, чтобы добавить что-то крепкое по поводу новых орд, новых полчищ.
— Но случилось то, чего никто в Европе не ожидал: орды Батыя вдруг повернули обратно. Это было воспринято как чудо. Попы и папы приписывали спасение богу и своим молитвам. Короли и князья в западных странах выхвалялись друг перед другом несуществующими победами. Дворцовые историки, наторевшие в угодничестве, исписали немало пергамента, чтобы доказать правоту королевских выдумок. Но мы-то знаем: главной причиной, спасшей Европу от разгрома, заставившей Батыя повернуть ноздри коней на восток, была потеря большей части своих войск на равнинах разоренной, но не покорившейся Восточной Европы, Монгольская конница споткнулась о развалины русских городов…
Он замолчал на минуту, и Бандура восторженно оглядел всех. Очень хотелось ему сказать что-то, то ли о тех героических временах, то ли о Дыннике, выглядевшем недотепой, а оказавшемся вон каким оратором, хоть на митинг высовывай, хоть куда. Но опять ничего не сказал красноармеец Бандура, не было у него таких слов.
— История хранит память о кровопролитной сече на реке Сити, о мужестве дружин Коловрата, о героической обороне Рязани, Владимира, Киева. Но история не слишком разговорчива. Она почти ничего не говорит о том, как защищались другие большие и малые города. Одна из таких тайн — период, следовавший непосредственно после падения Киева в декабре тысяча двести сорокового года. Об этом времени летописи рассказывают до обидного скупо: «Также взяли татары Кременец, город Изяславов, Галич… и инии гради мнози, им же несть числа». Но как взяли? Хитростью, посулами, в жестоком бою? Вероятно, мы находимся на одном из этих безымянных городищ, защищавшихся до последнего человека. Судя по находкам, битва была отчаянной — следы мечей на костях, проломы в черепах… Все эти кости, несомненно, принадлежат русичам, ибо монголы имели обычай собирать и сжигать трупы своих соплеменников… Чтобы узнать подробности жизни и героической гибели этого древнего городища, нужны планомерные и длительные раскопки. Но я уже теперь могу представить себе, как это было…
Внезапно Дынник нырнул под танк, выдернул из свертка длинный меч, высоко поднял его над головой. И застыл, не зная, как выразить картину, вдруг возникшую перед ним,
…Бородатый воин в шлеме и кольчуге машет мечом в сторону воротной башни. Мужики торопливо закрывают ворота, бегут на стену ремесленники, не успевшие снять фартуки, с топорами в руках, бабы с серпами, воины в тяжелых кольчугах. Все бегут, тащат на вал бревна, камни. Молодая женщина, с круглыми от ужаса глазами, прижимает к себе ребенка. Старик с клюкой все норовит остановить кого-нибудь, расспросить — что такое содеялось?
А над степью пыль. Лохматые лошаденки, копья с конскими хвостами на концах. Вся эта сила, невиданная, неслыханная, валом валит на высоту, на городок, замерший за крутым обрывом, растекается половодьем по окрестным полям и перелескам…
— Товарищ лейтенант, пыль!
Вскочили все разом, уставились в замутненную зноем даль. Там, где лесок ломал безупречную линию горизонта, стлалось белесое облачко.
Лейтенант вскинул бинокль, разглядел несколько черных точек, похожих на безобидных жучков, крикнул, не оборачиваясь:
— По местам!
Зашумела, зашебуршила и замерла засада. Теперь автомашины можно было разглядеть простым глазом. А в бинокль лейтенант уже ясно видел солдат в кузовах. Не мог только сосчитать машины, первые пять ясно различались, а сколько дальше, в пыли, — не понять. Ему хотелось, чтобы их было много, как можно больше. Тогда уж ни один снаряд не пролетит мимо, каждая пуля найдет цель. Лихорадочное состояние овладевало им, знакомое по самым первым боям, когда еще не привык к крови и гибель друзей казалась неестественной. Его радовала и пугала эта внутренняя дрожь, похожая на озноб. Радовала потому, что вместе с ней уходили нерешительность и скованность, появившиеся с приходом Марыси. А пугала возвратом комплекса неопытности, будто он и не воевал вовсе, будто все ему предстоит впервые.
— Не стреля-ать! — тонко закричал он. — Команда «Огонь!» по выстрелу пушки!
Пыль совсем затянула дорогу, стлалась над полем густой дымовой завесой. Некоторые машины выскакивали в сторону, ехали по нескошенным хлебам, но на тряской пашне быстро отставали и снова ныряли в пыльную пелену.
Держа в прицеле первый грузовик, Меренков ждал, когда тот выедет на ближний изгиб дороги. Не было теперь перед ним ни Марыси, ни друзей-товарищей, живых и погибших, вся жизнь, все мечты и надежды слились в одно-единственное желание — не промахнуться первым снарядом. Он бормотал машинально себе под нос какие-то слова и очень бы удивился, если бы понял, что бормотал:
— Господи, не дай промахнуться, не дай промахнуться, не дай!..
То, что входит в человека в пору детства, живет в нем до последнего часа. Так, самому крепкому парню в тяжкую минуту хочется заплакать.
Выстрел громыхнул, как показалось лейтенанту, совсем неожиданно. Звонко вылетела гильза, и звон ее захлебнулся в гильзоулавливателе. Знакомо запахло пороховой гарью. А разрыва все не было видно, и лейтенант еще успел удивиться, как медленно в иные секунды может тянуться время.
Ему повезло с первым выстрелом. Снаряд угодил в кабину грузовика, разбросал солдат, сидевших в кузове. Это он сразу засек наметанным глазом. А в следующий миг вскинулся черно-огненный сноп: вспыхнул бензин. Второй, третий, четвертый снаряды рванули в стороне от машин, но это не беспокоило: осколки все равно доставали. Он не слышал, как прицельно тюкали винтовки красноармейцев, как суматошно частили десятки немецких автоматов, посылал снаряд за снарядом по черневшим в пыли и дыму пятнам автомобилей, торопясь, крича so весь голос, ругая заряжающего за то, что медлит.
И вдруг лейтенант увидел, что стрелять больше уж не по кому. На дороге полыхали четыре костра, а уцелевшие грузовики прямо через хлеба уносились к дальней роще.
И затихло поле. Отзвенело в ушах оглушающее эхо стрельбы, снова стало слышно, как срезанные ветки, укрывающие башню, царапаются под ветром о горячую броню. Пороховую гарь быстро вытянуло в открытый люк. Лейтенант выглянул, и первое, что увидел, — маячившую над зеленью кустов круглую перевязанную голову Дынника.
— Не двигаться! — закричал он. — Прекратить движение!
Снова нырнул в башню, припал к прицелу, готовый не снарядом, так пулеметной очередью срезать тех, кто откроет огонь по высоте. Ясно было, что там, в густой пшенице, валялись не только убитые да раненые, но прятались и уцелевшие гитлеровцы. Но они не стреляли, ждали.
И сержант Гаврилов, сидя в своей ячейке, недоумевал по поводу столь внезапно оборвавшегося боя, и даже неопытный Дынник все порывался встать, чтобы посмотреть, куда подевались немцы. У Дынника это был первый настоящий бой. Попавший в маршевую роту, он с первого дня призыва только и делал, что маршировал. Сначала к фронту, потом в обратном направлении, пока не выяснилось, что маршировать уже некуда — кругом немцы. Он снова привстал и опять никою не увидел. Только полыхали четыре костра посреди поля.
Какой-то звук донесся с неба, то ли посвист, то ли шум, и вдруг на высоте громыхнуло. Дынник присел в ячейке, так что один только штык остался торчать над бруствером. Приподнялся, увидел растекающийся дым на том месте, где еще недавно стояла часовенка, и ужаснулся: это ведь и по собранным останкам защитников городища может угодить снаряд, и по свертку древнего оружия, которым Дынник собирался удивить своих коллег — историков…
Новый взрыв прогремел ближе. И зачастило, забухало на высоте. Снаряды рвались с оглушающим треском, обдавая даже далеко находящихся бойцов тугими волнами сухой пыли и вонючего, удушливого дыма.
Самого близкого разрыва Дынник не слышал. Его вдруг ударило головой о приклад собственной винтовки, или, как ему показалось, винтовка, вырвавшись из рук, ударила его, и все исчезло.
Долго, мучительно выкарабкивался он из какой-то ямы в ватном беззвучном мире, окружавшем его. Мелькали перед ним лица, руки, спины, он напрягался, стараясь остановить это мельтешение, собрать из разрозненных частей что-то целое, как в детстве собирал картинки из кубиков. И вот снова увидел бородатого человека в шлеме и кольчуге, размахивающего мечом, раздирающего рот в неслышном крике. И старика увидел, хватающего за руки бегущих людей, и толпу на городской стене, и человека со стрелой в спине, изогнувшегося в смертельном рывке. И дымы над степью, и речку под стеной, красную от крови, от закатного солнца, от пожарищ. Он тоже кричал, но не слышал своего голоса. Царапал ногтями оползающие стены ямы, задыхался от спешки, и все казалось ему: от того, выберется он или нет, зависит жизнь или гибель всех этих людей, бьющихся на стенах.
Сквозь плотную завесу тишины просочился звук, то ли стон, то ли плач. Он прислушался и разобрал: мычит корова. Поднял голову, с трудом разлепил глаза, увидел синее небо с редкими прозрачными облачками, дымы, поднимавшиеся вдали. Было тихо, ни разрывов, ни выстрелов, ни криков, только все то же надрывное мычание коровы. То ли корову снова надо было доить, то ли ее задело во время артобстрела.
В тишине явственно простучала короткая автоматная очередь, оборвала жалобный коровий мык. От соседней ячейки, где сидел Бандура, послышалась длинная забористая ругань. Дынник привстал, огляделся. На зелени склона, сколько было видно из-за основательно прореженных кустов, чернели воронки, и все пространство между ними пестрело от комьев, веток, вывороченных из земли каких-то предметов. Дынник заскользил ботинками по стенкам ячейки, торопясь выбраться из нее. Нащупал ногой нишу, вылез, шатаясь, побежал к танку.
На скосе аппарели Марыся перевязывала танкиста Кесарева, раздетого до пояса. Бруствер щели, вырытой им для себя, был подчистую сметен взрывом, и странным казалось, что после такого близкого взрыва Кесарев еще жив.
Что-то подвернулось под ноги, крупное большое. Дынник наклонился, поднял череп. На темени чернел старый пролом, а на лбу змеился свежий след осколка.
Слезная жалость полоснула по сердцу. Не только Марысю было жаль, даже не чудом уцелевшего Кесарева, а всё и всех — болтуна Бандуру, себя, лейтенанта, высоту эту, мертвые кости С новым острым чувством вины Дынник положил череп на землю, кинулся к танку, принялся колотить кулаком по броне. Потом догадался, повернул винтовку и стал бухать прикладом.
— Ты что, сдурел?! — Выглянувший из люка танкист в шлеме, оглохший от стрельбы, орал во весь голос.
— Лейтенанта! Где лейтенант?!
— Чего тебе? — Лейтенант тоже кричал. Высунувшись, он скосил глаза в сторону Марыси, но не задержал взгляд, снова сердито уставился на Дынника.
— Уходить надо отсюда, товарищ лейтенант. Сейчас же надо уходить!
— Почему?
— Да поглядите, что наделали. Еще один обстрел, и археологам тут делать будет нечего.
— Ну и что?
— Как что?! Стерильный слой… Семь веков прошло… Памятник, спасти надо…
Он говорил то, что все уже слышали, и лейтенант махнул рукой.
— Иди на свое место. Да не маячь…
— Это же археологический памятник!.. Не пойду!
— Как это не пойду?! — еще громче закричал лейтенант. Снова метнул взгляд на Марысю и вдруг смягчился: — Ночью уйдем, немцы еще полезут. Расчихвостим их последними снарядами и уйдем. — И вздохнул: — Было бы горючее, ушли бы хоть сейчас.
Дынник с тоской оглянулся, наткнулся глазами на чадившие машины в поле. Снизу, из ячейки, их не было видно — только дымы, — а теперь разглядел черные остовы. И увидел еще одну машину, стоявшую поперек дороги, не сгоревшую.
— Не пойдет, это ж дизели, — сказал лейтенант, догадавшись, чего хочет Дынник. — Нам авиационный бензин нужен, самолетный, понятно?
Самолетный! Что-то ворохнулось в памяти, кто-то говорил про самолет, совсем недавно говорил… И вспомнил: да Марыська ж! Он шатнулся к ней так стремительно, что девушка испугалась.
— Где самолет?
— Какой?
— Летчик живой? Тот, чей пистолет у тебя. Значит, самолет целый?
— Целый…
— Какой самолет? — в свою очередь, насторожился Меренков.
Марыся покраснела, вынула пистолет.
— Где он?
— Увезли его. Раненый был, совсем раненный…
Лейтенант спрыгнул с танка, схватил девушку за плечо, бесцеремонно повернул к себе, будто не он только что робел перед ней.
— Где самолет, спрашиваю?!
— Далеченько. Километров семь отсюда. Может, с гаком.
— С гаком, — эхом повторил лейтенант. И покачал головой, добавил с безнадежностью: — Если несбитый сел, значит, горючее кончилось.
— Раненый летчик-то, раненый! — заорал Дынник, удивляясь тому, что лейтенант никак не хочет понять такое простое и ясное. Он-то сразу уверовал, что только так, а не иначе все и было: ранило летчика, и он посадил машину, которая и посейчас стоит там с баками, полными превосходного авиационного бензина.
— Ты самолет видела?
— Нет, я только пистолет у мальчишек отняла.
— Но кто-то видел?! Что он — сгорел, перевернулся?..
— Сказывали: целый стоит.
— На шасси?
— Откуда шоссе у нас? Дорога там обыкновенная.
— На колесах стоит? — рассердился лейтенант.
— На колесах, сказывали.
Знакомый посвист хлестнул воздух над головой, и пуля с жалобным подвыванием срикошетировала от бруствера. Лишь затем до слуха донеслось татаканье далекой пулеметной очереди. Лейтенант пригнул Марысе голову, почти обнял ее, но не отпустил, так и стоял, выглядывая, откуда стреляют. И увидел частое мельтешение фигур на пшеничном поле.
— По места-ам! — закричал он и, толкнув Марысю под корму танка, нырнул в люк.
И Дынник тоже присел в неглубоком танковом окопе, не зная, что теперь делать — бежать в свою ячейку или оставаться. Но снова загрохали по высоте разрывы, и маетный вопрос этот отпал сам собой. И перевязанный танкист тоже сидел тут, безвольно уронив перебитые руки.
Дынник считал разрывы и каждый раз замирал, ожидая, когда рванет еще. Артобстрел скоро прекратился, но тут застучал танковый пулемет. Казалось, весь танк, от башни до гусениц, гудел как колокол. В промежутки между всплесками этого гуда расслышал Дынник редкие хлопки винтовок и опять замаялся: бойцы отстреливаются, а он сидит тут, прячется, как дезертир.
Атаку отбили раньше, чем он собрался бежать в свою ячейку. И снова повисла тишина, снова выглянул лейтенант, сполз по броне в окоп.
— Надо найти этот самолет, — сказал, ни на кого не глядя.
Марыся сразу вскочила, будто вопрос относился к ней одной.
— Мальчишки говорили: он за логом, у болота.
— Крикни сержанта, — повернулся лейтенант к Дыннику. — Пусть кого-нибудь выделит.
— Я пойду, — решительно сказал Дынник.
— Заплутаете один-то, я покажу. — Марыся вскинула руки и начала укладывать косу, словно это было самое главное при сборах в дорогу.
— Небось не заплутаю, — поспешил отговорить ее Дынник. Конечно, с Марыськой было бы надежней, но Он боялся, что лейтенант не пустит ее с ним. Вон как взъедался еще утром.
Но теперь в Меренкове уже не кипело утреннее, он тоскливо думал о том, что ее придется-таки послать лучше всего именно с Дынником, поскольку никто, как он, не рвется добыть этот бензин, чтобы поскорей выставить танк с высоты, чтобы не было тут боя, чтобы уцелело в неприкосновенности все, что лежит в этой земле. Умрет, а разыщет самолет.
— Ведро возьми, — сказал он. — Краник-то знаешь где, если что? Как бензин наливать будешь? Под крыльями гляди, под крыльями…
Поколебавшись, он подозвал Дынника, что-то нашептал ему и отвернулся, чтобы не смотреть, как они будут уходить. Он думал о том, что если судьба, так неожиданно поманившая избавлением, не обманет, то ведра бензина будет довольно, чтобы вырваться к самолету на танке и заправиться как следует. А потом уж… Что будет потом, он и сам не знал: затаится ли в новой засаде или на скорости попробует прорваться к фронту. Последнее было почти нереально. Фронт откатился далеко — совсем не слыхать, — а долго гулять по тылам немцы не дадут, подловят. Впрочем, всегда останется та же возможность: взорвать танк и уйти в лес. О Марысе он старался не думать совсем.
А Марыся все оглядывалась, не понимая, что такое сделалось с лейтенантом: не простился, даже не помахал рукой. Потом рассердилась и так припустила, что Дыиник сразу отстал. Длинный штык винтовки, висевшей на ремне, цеплялся за ветки, и винтовку ему пришлось взять в руку. В другой руке было ведро, он выставлял ведро вперед, отводя ветки, но они все равно то и дело били по лицу.
Вздохнул облегченно, когда перелесок кончился, почти бегом догнал Марысю.
— Ну, девка, совсем загоняла. Места, что ли, хорошо знаешь?
— Коровы тут паслись, лошади.
Она ответила сердито, отрывисто.
— Послушай, все хочу спросить. Родителей у тебя нету, что ли?
— Почему нету?
— Ушла, никому не сказала.
Марыся промолчала, и он понял: коснулся запретного. То ли их и в самом деле нет в живых, то ли живут вразброд, как повелось последнее время, то ли еще что.
Долго после этого шел молчком. Потом догадался, чем успокоить.
— Ты на лейтенанта не сердись…
— Больно надо, — перебила Марыся, и эта ее горячность ясней ясного сказала: надо, да еще как больно.
— Не сердись. Он хороший, только молодой.
— Это плохо? — Она приостановилась, с усмешкой взглянула на него.
— Ты давай иди. Разговоры разговорами..
Позади за лесом загрохотало, и они оба остановились, прислушиваясь. Но тут же Дынник спохватился, подтолкнул Марысю.
— Спешить надо.
И снова замолчал. Она взглядывала на него вопросительно, но он решил не говорить больше ничего, не отвлекать пустыми разговорами. Да и смотреть надо было по сторонам, внимательно смотреть, запоминать дорогу. Пот скатывался из-под повязки, заливал глаза, саднило ухо, и все усиливалось гудение в голове, ни на миг не утихавшее после того взрыва.
Самолет нашли скоро. Видно, Марыся и впрямь знала тут каждый куст, если вывела, не плутая. Это был «ишачок», как его ласково звали в войсках, короткохвостый, короткокрылый, тупоносый. Он стоял целехонький, только развернуло его напоследок поперек узкой грунтовой дороги, ровно рассекавшей поле, уткнуло винтом в кусты.
Дынник, радостный, обежал самолет кругом, похлопывая, поглаживая по крыльям, по фюзеляжу. Никогда он не видел самолетов вблизи, и вот привелось так, что не только все можно трогать, но хоть садись и лети. Вдруг подумалось: самолет этот верняком придется сжечь, чтобы не оставлять врагу, и очарование, какое заставляло его еще мальчишкой задыхаться, глядя в небо, вмиг пропало. Он нырнул под крыло, потом под другое, долго искал и там и тут — никакого краника не было. И затосковал: есть бензин, но как его налить?
— Может, тут? — спросила Марыся, рассматривавшая что-то над колесом.
Дынник пошарил рукой там, куда она показала, нащупал в неглубокой нише холодную металлическую пипочку с длинной чекой, закрученной проволокой. Нерасчетливо рванул эту проволоку и отскочил: в траву ударила тонкая пахучая струя.
— Давай ведро! — закричал радостно. Подсунул ведро под струю и так держал его обеими руками, с удовольствием слушая упругое журчание жидкости.
Бензин не весь вытек, и это известие Дыннику не терпелось поскорее сообщить лейтенанту. Он не заглянул даже в кабину летчика, чего еще несколько минут назад нестерпимо хотел, не стал искать патроны, которые верняком гоже были в самолете и которых не хватало там, на высоте. Кинул вещмешок за спину, скатку на шею, винтовку за плечо, подхватил ведро и, ни слова не сказав Марысе, заспешил знакомой дорогой обратно. Бензин выплескивался на брюки, скоро в левом ботинке захлюпало. Дынник остановился в березнячке, вырезал из бересты круг, распрямил его на стянутом кольцом прутике, крикнул Марысю, кинул ей пилотку, в которой были иголка с ниткой.
— Прихвати по краям, да побыстрей.
Он с трудом сдерживался, чтобы не вырвать у нее берестяной круг: все казалось, что Марыся медлит. Накалял себя злостью, понимая, что не сможет передать приказ лейтенанта, который тот шепнул ему на ухо перед уходом.
— Кончай быстрей, — крикнул раздраженно. Девушка испуганно глянула на него, не понимая, с чего это боец вдруг взъелся, заторопилась, уколола палец, вскрикнув, сунула его в рот.
Снова поднялась стрельба за лесом, там, где была высота, и стихла. Солнце уже не пекло, как днем, покрасневшее, оно скатывалось к горизонту, сгущая тени, подкрашивая багрянцем стволы березок.
Дынник едва дождался, когда Марыся кончит класть стежки, выхватил у нее берестяной круг, бросил его в ведро и снова, не оглядываясь, заспешил через поле. Марыся не отставала, и он уж знал — не отстанет.
Когда миновали березняк, Дынник остановился, резко обернулся.
— Тебе надо домой идти.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Потому. Это приказ. Знаешь, что такое приказ?
— Никуда я не пойду.
— Иди домой, тебе говорят!
— Чего это вы меня гоните?!
— О тебе забочусь, дурочка ты этакая.
— Я сама о себе позабочусь, не маленькая.
— Иди! — грозно крикнул Дынник, но грозности у него не вышло. Видно, мало одного желания для грозности, нужна еще и злость. А злости у него на Марыську, как ни старался, не было, одна только жалость.
— Я лейтенанту скажу, что вы меня гоните.
— Да лейтенант сам и велел!
— Неправда! — побледнела Марыся.
— Гони, — говорит, — в шею, если не послушается.
— Неправда! — Она выбросила вперед обе руки, будто хотела заслониться от его слов, попятилась, потом побежала.
«Пускай лейтенант сам разбирается», — подумал Дынник и заспешил следом, держа ведро перед собой, чтобы не расплескать бензин.
Автоматной очереди он не услышал. Подумал в первый миг, что запнулся, и изогнулся весь, боясь уронить ведро. Но и поняв, что по нему стреляют, испугался лишь за то же ведро: не дай бог попадет пуля. И, уже падая, он поворачивался так, чтобы заслонить драгоценную свою ношу.
Потом услышал торопливые хлопки пистолетных выстрелов, еще автоматную очередь. И все стихло.
Очнулся Дынник, как ему подумалось в первый момент, поздно вечером: перед глазами было темно. Потом понял, что лежит под кормой танка, зарытого в окопе. Внезапно надвинулась на него еще тень, и он узнал красноармейца Бандуру.
— Бензин! — с трудом выговорил Дынник.
— Цел бензин, цел.
Дынник вдруг вытянулся весь, шевельнул рукой.
— Что? — наклонился к нему Бандура.
— Карман…
— Достать что-нибудь? Это? — Он вынул из кармана брюк Дынника небольшой сверток, развернул. На тряпице лежал страшный сувенир: человеческий позвонок с застрявшим в нем наконечником стрелы.
— Отдай Киеве… музей… Скажи… высота… Городня…
— Все сделаю, не беспокойся. — И заговорил быстро, стараясь отвлечь товарища от мрачного: — А Марыська! Ну, девка! Думал: цаца деревенская, а она… Немцев поубивала, одна двоих. И бензин принесла, даром что раненая…
— Марыся?.. Раненая?!
— Тебя-то уж я притащил, а она сама. — Он вдруг отвернулся, выкрикнул, не сдержавшись: — Умирает Марыська-то!..
— Не-ет! — потянулся к нему Дынник. Дернулся, вывернул голову, увидел быстро черневшее небо, словно туча его застилала, тяжелая грозовая туча. А больше уж ничего не увидел: тьма опустилась на высоту, на танковый окоп, на широко открытые глаза Дынника.
Вскоре прибежал сержант Гаврилов, сказал, что Митина прямым попаданием разнесло по косточкам, что патронов больше нет и надо уходить в лес. С лейтенантом он договорился. Тот забирает в танк раненую Марысю и будет прорываться на нем самостоятельно.
Вдвоем они вытащили тело Дынника, чтобы танк, когда будет выползать, не раздавил его, положили в окопчик, вырытый для себя механиком-водителем Кесаревым, затем положили туда же сверток с древними мечами, торопливо забросали землей и, оглядываясь на танк, уже взревевший двигателем, перебежками бросились к лесу. И растворились в густом кустарнике, охватывающем опушку.
Лейтенант Меренков не видел, как уходили Бандура и Гаврилов. Он вообще ничего не видел с места механика-водителя, на котором сидел в эту минуту. Впереди за смотровыми щелями был скос окопа, а сзади виднелись только сапоги заряжающего Гридина, сидевшего теперь у пушки, поблескивающая коса Марыси, змеей лежавшая на сапоге, да белая перевязь бинтов обезрученного механика-водителя.
Теперь ему следовало быть сильным, лейтенанту Меренкову. Предстояло вывести танк из окопа, а потом на полной скорости рвануть через поле к селу. Там он собирался вынести Марысю из танка, сказав людям, что подобрал ее, раненную, в поле, дабы потом не замучили фашисты. Затем разыскать самолет, заправиться и попытаться прорваться к фронту.
Гаврилов уходить на танке отказался. Внутри места уже не было, а сидеть на броне, когда по тебе лупят из пулеметов и автоматов, — верная смерть.
Двигатель завелся сразу, взвыл за спиной, наполнив тесное пространство танка знакомыми запахами. И пришла спокойная злая уверенность, какая всегда приходила перед боем. Танк дернулся, выполз из окопа, и Меренков, припав к смотровой щели, увидел залитое закатным солнцем поле, испятнанное черными фигурами атакующих высоту врагов, темную околицу села и коробки автомашин неподалеку от нее.
— Бей по машинам! — закричал он стоявшему у пушки заряжающему.
Меренкову показалось, что он на некоторое время потерял сознание от оглушающего удара, вдруг обрушившегося на танк, потому что, когда, опомнившись, припал к смотровой щели, не увидел завесы дыма и пыли, вскинутой близким взрывом. Тронул рычаги, танк послушно дернулся вправо-влево. Обрадовался, что все обошлось, но тут уловил запах, знакомый по единственному в его боевой практике случаю, когда горел в танке. Оглянулся в испуге, увидел осевшего на пол заряжающего и большие, незнакомые глаза Марыси. Она в упор смотрела на него чужим остановившимся взглядом.
— Марыся! — в ужасе закричал Меренков.
Снова припал к смотровой щели: бегущие через поле фигурки врагов были совсем близко. Тарахтел, захлебывался двигатель, хлестко били по броне пули, и пахло, все сильнее пахло дымом.
— Марыся! — опять позвал он. Повернулся на сиденье, увидел, как глаза ее медленно, рывками, закрываются, будто ей невмоготу держать веки. — Не умирай, Марыся!.. — И закашлялся от дыма…
Местные жители потом рассказывали, что в тот день, когда немцы подошли к селу, какая-то сила остановила их у Святой горы. Был долгий бой, много полегло ворогов, много погорело у них машин. А ввечеру извергла гора что-то огненное, дымным факелом прокатилось это неведомое по вражеской колонне и скрылось за дальним лесом.
Тогда же пропала из села первая раскрасавица Марыська. И куда она подевалась, никто не знает до сего дня.
Все, что требовалось от новичка, — это слегка подтолкнуть уголок. Стальная плита сама развернулась бы на роликах и пришла под нож необрезанной кромкой. Вместо этого он что было силы уперся в плиту ключом и погнал ее с перепугу куда-то в сторону Астрахани.
На глазах у остолбеневшей бригады металл доехал до последнего ряда роликов, накренился и тяжко ухнул на бетонный пол. Наше счастье, что перед курилкой тогда никого не оказалось.
Первым делом мы с Валеркой кинулись к новичку. Оно и понятно: Валерка — бригадир, я — первый резчик.
— Цел?
Новичок был цел, только очень бледен. Он с ужасом смотрел пои. ноги, на лежащую в проходе плиту, и губы его дрожали.
А потом мы услышали хохот. Случая не было, чтобы какое-нибудь происшествие в цехе обошлось без подкранового Аркашки.
— Люська! — в восторге вопил подкрановый. — Ехай сюда! Гля, что эти чудики учудили! Гля, куда они лист сбросили!
Приехал мостовой кран, из кабины, как кукушка, высунулась горбоносая Люська и тоже залилась смехом.
Илья Жихарев, по прозвищу Сталевар, неторопливо повернулся к Аркашке и что-то ему, видно, сказал, потому что хохотать тот сразу прекратил. Сам виноват. Разве можно смеяться над Сталеваром! Сталевар словом рельсы гнет.
С помощью Люськиного крана мы вернули металл на ролики и тут только обратили внимание, что новичок все еще стоит и трясется.
Мы сунули ему в руки чайник и послали от греха подальше за газировкой.
— Минька, — обреченно сказал Валера, глядя ему вслед. — А ведь он нас с тобой посадит. Он или искалечит кого-нибудь, или сам искалечится.
— А может, у него высшее образование? — сочувственно пробасил Вася-штангист.
— Брось! — сказал Валера. — Высшее образование! Двух слов связать не может!
Впятером мы добили по-быстрому последние листы пакета и, отсадив металл, в самом дурном настроении присели на скамью в курилке.
— Опять забыл! — встрепенулся Сталевар. — Как его зовут?
— Да Гриша его зовут, Гриша!..
— Гриша… — Сталевар покивал. — Григорий, значит… Так, может, нам Григория как-нибудь на шестой пресс, а? У них вроде тоже человека нет…
— Не возьмут, — вконец расстроясь, сказал бригадир. — Аркашка уже всему цеху раззвонил. И Люська видела…
Старый Петр сидел прямой как гвоздь и недовольно жевал губами.
— Вы это не то… — строго сказал он. — Не так вы… Его учить надо Все начинали. Ты, Валерка, при мне начинал, и ты, Минька, тоже…
В конце пролета показался Гриша с чайником. Ничего, красивый парень, видный. Лицо у Гриши открытое, смуглое, глаза темные, чуть раскосые, нос орлиный. Налитый всклень чайник несет бережно, с чувством высокой ответственности.
— А как его фамилия? — спросил я Валерку.
Тот вздохнул.
— Прахов… Гриша Прахов.
— Тю-тельки-матютельки! — сказал Сталевар. — А я думал, он нерусский…
Красивый Гриша Прахов остановился перед скамьей и, опасливо глядя на бригадира, отдал ему чайник.
— Ты, мил человек, — сухо проговорил Старый Петр, — физическим трудом-то хоть занимался когда?
Темные глаза испуганно метнулись вправо, влево, словно соображал Гриша, в какую сторону ему от нас бежать.
— Физическим?.. Не занимался…
— Я вот и смотрю… — проворчал Старый Петр и умолк до конца смены.
— Гриш, — дружелюбно прогудел Вася-штангист — А ты какой институт кончал?
— Институт?.. Аттестат… Десять классов…
Сталевар уставил на него круглые желтые глаза и озадаченно поскреб за ухом.
— Учиться — не учился, работать — не работал… А что ж ты тогда делал?
И мне снова почудилось, что Гриша сейчас кинется от нас бежать — сломя голову, не разбирая дороги… Но тут над нами, урча, проехал мостовой кран.
— Эй! — пронзительно крикнула Люська и, свесившись из окна кабины, постучала себя ногтями по зубам.
Валерка встал.
— За нержавейкой поехала, — озабоченно сказал он. — Пошли, Григорий, металл привезем…
Он сделал два шага вслед за Люськиным краном, потом остановился и, опомнясь, посмотрел на Григория. Снизу вверх.
— Или нет, — поспешно добавил он. — Ты лучше здесь посиди, отдохни… Вася, пойдем — поможешь.
Ни на приказ бригадира, ни на отмену приказа Гриша Прахов внимания не обратил. Он глядел в конец пролета, куда уехала Люська. Потом повернулся к нам, и видно было, что крановщица наша чем-то его потрясла
— А что это означает? — спросил он и постучал себя ногтями по ровным белым зубам.
— Нержавейка, — сказал я.
— А почему…
— А потому что из нее зубы делают.
— А-а… — сказал он и снова уставился в конец пролета, где прыгали по стенам и опорам красные блики с прокатного стана.
Отработали. Пошли мыться. Выйдя из душевой, в узком проходе между двумя рядами шкафчиков я снова увидел Гришу Прахова. Оказалось — соседи. Вот так — мой шкафчик, а так — его.
— Ну и как тебе, Гриша, у нас?
И знаете, что мне на это ответил Гриша Прахов? Он как-то странно посмотрел на меня и тихо проговорил:
— Какие вы все разные…
И больше я ему вопросов не задавал. Ну его к черту с такими ответами!
Да и торопился я тогда, хотел забежать в универмаг к Ирине — договориться, что делаем вечером. Быстро одевшись, я закрыл шкафчик, но взглянул на Гришу и остановился.
Гриша Прахов надевал просторную, застиранную почти до потери цвета… Нет, не рубаху. Я не знаю, как это называется. То, что он в конце концов надел, не имело воротника и завязывалось под горлом двумя тесемками На самом видном месте, то есть на пузе, мрачно чернел прямоугольный штамп. Кажется, больничный.
Затем Гриша погрузился в штаны. Штаны эти, наверное, не одна канава жевала. Они были коротки и все норовили упасть, пока Гриша не перетянул их по талии веревочкой, сразу став неестественно широкобедрым.
Пиджак был тесен и сгодился бы разве что для протирки деталей. Напялив его, Гриша выдохнул и с хрустом застегнул единственную расколотую пополам пуговицу.
Снова полез в шкафчик и достал оттуда… ну, скажем, обувь Оба каблука были стоптаны, как срезаны, причем наискосок — от внутренней стороны стопы к внешней.
Надев эти отопки прямо на босу ногу, Гриша закрыл шкафчик и тут только заметил, что я на него смотрю.
— Так я пойду? — встревоженно сказал он.
Я кивнул.
Рискуя вывихнуть себе обе ступни, Гриша Прахов неловко развернулся в узком проходе и, нетвердо ступая, направился к выходу между двумя рядами шкафчиков
Опомнясь, я поспешил за ним. Пересменка кончилась, и в раздевалке уже никого не было. Только у входа в душевую стоял голый Сталевар с полотенцем через плечо. Вытаращив желтые глаза и отвесив челюсть, он смотрел на дверь, за которой, надо полагать, только что скрылся Гриша Прахов.
Пройдя через стеклянный кубик проходной, я увидел Люську. Куртейка на ней — импортная, джинсы — в медных блямбах, на скулах — чахоточный румянец по последней моде. Не иначе жениха поджидает.
— Ты что же это передовиков обхохатываешь? — грозно сказал я. — Смотри! Еще раз услышу — премии лишу.
Люська запрокинула голову и рассмеялась.
— Ой! Передовики! Видели мы, как вы листы роняете.
Выпрямить ей нос — цены бы девке не было. А уж если еще и норов укоротить!..
— И новичка от работы отвлекаешь! — добавил я сурово. — Он и так ничего не соображает, а тут еще ты со своим краном…
Вместо ответа Люська изумленно округлила глаза. Это мне очень напомнило недавний взгляд Сталевара, и я обернулся.
Вдоль заводской Доски почета, рассеянно посматривая на портреты передовиков, ковылял на подворачивающихся каблуках Гриша Прахов. С ума сошел! Через первую проходную — в таком виде!
— Ой!.. — потрясенно выдохнула Люська. — Что это на нем?..
— Погоди ты, — цыкнул я на нее. — Не мешай…
Гриша Прахов как раз проходил мимо моего портрета. Покосился равнодушно и не узнал. Да и немудрено. Я сам себя на этой фотографии узнать не мог.
Дальше был портрет Люськи. Гриша вздрогнул и медленно повернулся к стенду лицом.
— Все, — сказал я. — Готов. По-моему, тебя, Люсенька, увольнять пора.
Люська заморгала и уже открыла рот, чтобы отбрить меня как следует, когда над ухом раздался знакомый ленивый голос:
— Это кто ж тут у меня девушку отбивает?
Сверкающая улыбка, а над ней радужные фирменные очки в пол-лица. Валька Бехтерь с Нижнего поселка. Ну-ну… Люське, конечно, видней.
— Отчего ж не отбить? — говорю. — День-то какой!
Улыбается Валька Бехтерь. Весело улыбается. Широко.
— Да, — говорит. — Ничего денек. Солнечный…
Что-то мне в его голосе не понравилось, и, зная про наши с Бехтерем отношения, Люська быстренько подхватила его под руку.
— Ну ладно, Миньк! Привет!
— Привет-привет, — говорю. — До встречи, Люсенька.
Бехтерь при этих моих словах, естественно, дернулся, но она уже буксировала его в сторону троллейбусного кольца… Правильно он делает, что очки носит, А то разнобой получается: улыбка наглая, а глаза трусливые.
Тут я вспомнил про Гришу Прахова и обернулся. Перед Доской почета было пусто. Уковылял уже…
Весна, помню, стояла какая-то ненормально ранняя — середина апреля, а тепло, как в мае. До универмага я решил пройтись пешком, через сквер. Деревья, конечно, еще голые, ясно белеет сквозь ветки кирпичная заводская стена… А сейчас из-за поворота покажется моя скамейка. Краски на ней уже, наверное, слоев семь, а надпись все читается:
Сразу видно: от души человек резал, крупно и глубоко. Это я — когда в армию уходил. Целую ночь мы с Наташкой на этой скамейке просидели… Там еще дальше было
Я миновал поворот и увидел, что на моей скамейке, опустив голову, сидит какая-то женщина, а рядом играет малыш в комбинезончике. Капюшон ее плаща был откинут. Светлые волосы, капризные детские губы…
На скамейке сидела Наташка.
Не дожидаясь, пока она повернет голову в мою сторону, я перескочил через черные нестриженые кусты и беглым шагом пересек газон у нее за спиной.
Я вот почему так подробно об этом рассказываю: не задай я тогда стрекача — и не было бы всей этой истории. Или была бы, но не со мной. Завтра утром Валерка сплавил бы Григория на шестой пресс, а послезавтра я бы о новичке и думать забыл.
…Очутившись в соседней аллее, долго не мог отдышаться. От злости. Нет, ну в самом деле! Кто кого бояться должен? Можно подумать, это не она замуж вышла, можно подумать, это я жену из армии привез!
Вот тут-то мне и попался под горячую руку Гриша Прахов. Задумчиво глядя себе под ноги, это чудо в перьях брело по соседней дорожке.
— Гриша!
Он оглянулся с испуганно-вежливой улыбкой.
— А ну-ка иди сюда!
Он узнал меня и, просияв, шагнул навстречу. Остановился. Беспомощно озираясь, потоптался на краешке асфальта.
— Иди-иди, не провалишься, — зловеще подбодрил я его.
Между нами был газон. Голый газон, покрытый влажным черно-ржавым пластом прошлогодней листвы.
— Ну! — уже раздраженно сказал я.
Гриша повернулся и торопливо заковылял к выходу из сквера.
— Ты куда?
Гриша остановился и неуверенно махнул рукой.
— Ты что, ненормальный? Перейди по газону!
Перебежал. Но чего ему это стоило! На лбу — испарина, Дыхание — как у щенка, глаза косят то вправо, то влево.
— Ты чего?
— Так ведь запрещено же, — преступным шепотом ответил мне Гриша Прахов.
Взял я его, родимого, за расколотую пуговицу, подтянул к себе и говорю:
— Ты что ж, сукин сын, рабочий класс позоришь! Денег нет прилично одеться? Это что на тебе за тряпье такое!..
И равномерно его при этом встряхиваю — для убедительности. На слове «тряпье» не рассчитал, встряхнул чуть сильнее, и половина пуговицы осталась у меня в пальцах. Теряя равновесие, Гриша взмахнул руками, пиджак с треском распахнулся, и я снова увидел черный больничный штамп.
— Как из мусорки вылез! — прошипел я. — В чем дело?
Трясущимися пальцами Гриша пытался застегнуть пиджак на оставшуюся половину пуговицы. — Приезжий, что ли?
— Приезжий…
— У тебя здесь родственники?
— У меня нет родственников…
— Подкидыш, что ли?
Гриша посмотрел на меня с опаской.
— Пожалуй… — осторожно согласился он.
И пока я пытался сообразить, что это он мне сейчас такое ответил, Гриша Прахов отважился задать вопрос сам:
— Минька, а ты… Ты не мог бы мне объяснить: если кого-нибудь второй раз заметят, что он ночует на вокзале, — что ему тогда будет?
— А кто ночует на вокзале?
Гриша замялся.
— Это неважно. Ну, скажем… я.
— А почему ты ночуешь на вокзале? Почему не в общежитии?
— Н-ну… Так вышло…
— Как вышло? — заорал я. — Что значит — вышло? Ты приезжий! Тебе положено общежитие! Положено, понимаешь?
— Я понимаю… Но мне сказали…
— Кто сказал? А ну пойдем покажешь, кто там тебе что сказал!
Ухватил я его за рукав и поволок к выходу из сквера. Ох, думаю, и выпишу я сейчас чертей этим конторским! За все сразу!
— Кто тебя на работу принимал? Жирный такой, головенка маленькая — этот? Ну, я с ним потолкую!.. Ты уже сколько там ночуешь? А, ч-черт!
Я резко остановился, Гришу занесло, и мне пришлось его поддержать.
— Куда же мы с тобой идем — сегодня суббота!.. Вот проклятье! Ну-ка, вспомни точно, как вы с ним говорили — с этим, из отдела кадров.
— Он предупредил меня, что с общежитием трудно, — сказал Гриша. — И спросил, не могу ли я подождать…
— Ну! А ты?
— Я сказал, что могу, — уныло признался Гриша.
— Ладно… — вздохнул я. — Пошли.
— Куда?
— Куда-куда… — расстроенно сказал я. — Ко мне! А с общежитием утрясем в понедельник.
На проспекте Металлургов нас чуть было не накрыл дождь, и мы с Гришей нырнули в кафе «Витязь».
Культурно, уютно, и никаких тебе спиртных напитков. С потолка на цепях свешивается что-то вроде средневековых светильников из жести, а на торцовой стене богатырь на тонконогом, как журавль, коне рубится со Змеем Горынычем, аж розовое пламя из трех пастей в косы заплетается.
Посадил я Гришу в уголке спиной к помещению, чтобы не смущать народ тесемочным бантиком, а сам направился к стойке.
— Миньк! — шепнула мне щекастая белокудрая Тамара. — Кого это ты привел?
— А это наш новый резчик, — небрежно сказал я. — Нравится?
— Ну и резчики у вас! — Тамара затрясла обесцвеченными кудрями. — Как бы он чего с собой не пронес… Она соорудила два коктейля, и я вернулся к столику.
— Я не пью, — встревоженно предупредил меня Гриша.
«Оно по тебе и видно», — подумал я, подавая ему хрупкий высокий стакан, наполненный слоистой смесью. Гриша принял его с обреченным видом.
— Да ты, я смотрю, тоже левша?
Гриша растерянно уставился на свою левую руку.
— Я нечаянно, — сказал он и переложил стакан в правую.
Я удивился. А Гриша вынул из стакана соломинку, побледнел, выдохнул и, зажмурясь, хватил коктейль залпом. Потом осторожно открыл глаза и с минуту сидел, прислушиваясь к ощущениям.
Все это мне очень не понравилось.
— А ну-ка, давай честно, Гриша, — сказал я. — Пьешь много?
— Спиртных напитков?
— Да, спиртных.
— Вот… в первый раз… — сказал он и предъявил мне пустой стакан.
Я решил, что он так шутит. Я тогда еще не знал, что этот человек вообще не умеет шутить.
А Гриша тем временем порозовел, оттаял и принялся с интересом озираться по сторонам: на людей, на Змея Горыныча, на цепные светильники эти…
— Правильно я сделал, что приехал сюда, — сообщил он вдруг.
По лицу его бродила смутная блаженная улыбка.
— И чего я боялся! — со смешком сказал он чуть погодя.
— Боялся? — не понял я. — Кого?
— Вас, — все с той же странной улыбкой ответил Гриша.
Заподозрив неладное, я быстро заглянул под стол. Бутылки под столом не было.
— Почему ты ведешь меня к себе? — вырвалось вдруг у него.
— А тебе что, на вокзале понравилось?
Гриша опечалился и повесил голову. Видно было, что к своим черным блестящим волосам он после душа не прикасался.
— Нет, — сказал он. — На вокзале мне не понравилось…
Он вдруг принялся мотать головой и мотал ею довольно долго. Потом поднял на меня глаза, и я оторопел. Гриша Прахов плакал.
— Минька!.. — сказал он. — Я особо опасный преступник…
Я чуть не пролил коктейль себе на брюки.
— Что?
— Особо опасный преступник… — повторил Гриша.
Я огляделся. Нет, слава богу, никто вроде не услышал.
— Погоди-погоди… — У меня даже голос сел. — То есть как — особо опасный? Ты что же… сбежал откуда-нибудь?
— Сбежал… — подтвердил Гриша, утираясь своим антисанитарным рукавом.
Я посмотрел на его пиджак, на тесемочный бантик под горлом и вдруг понял, что Гриша говорит правду.
— А паспорт? Как же тебя на работу приняли без паспорта? Или он у тебя… поддельный?
— Паспорт у меня настоящий, — с болью в голосе сказал Гриша. — Только он не мой. Я его украл.
Нервы мои не выдержали, и, выхватив из коктейля соломинку я залпом осушил свой стакан.
— А ну вставай! — приказал я. — Вставай, пошли отсюда!
И, испепеляемые взглядом Тамары, мы покинули помещение. Завел я Гришу в какой-то двор, посадил на скамеечку.
— А теперь рассказывай, — говорю. — Все рассказывай. Что ты там натворил?
Плакать Гриша перестал, но, видно, истерика в «Витязе» отняла у него последние силы. Он сидел передо мной на скамеечке, опустив плечи, и горестно поклевывал своим орлиным носом
— Закон нарушил… — вяло отозвался он.
— «Свистка не слушала, закон нарушила…» — процедил я. — Ну а какой именно закон?
— Закон? — бессмысленно повторил Гриша. — Закон…
— Да, закон!
— Это очень страшный закон… — сообщил Гриша.
— Как дам сейчас в торец! — еле сдерживаясь, пообещал я. — Мигом в себя придешь!
Гриша поднял на меня медленно проясняющиеся глаза. Голову он держал нетвердо
— Закон о нераспространении личности… — торжественно, даже с какой-то идиотской гордостью проговорил Гриша Прахов и снова уронил голову на грудь.
Некоторое время я моргал. Закон — понимаю. О нераспространении — понимаю. Личности — тоже вполне понятно. А вот все вместе…
— Пойдешь завтра в милицию, — сказал я, — и все там расскажешь, ясно?
Язык у Гриши заплетался, и следующую фразу он одолел лишь с третьего захода.
— При чем тут милиция? — спросил он.
— Ну если ты закон нарушил!
— Не нарушал я ваших законов! — в отчаянии сказал Гриша. — Свои — нарушал. Ваши — нет. У меня чуть сердце не остановилось.
— Какие свои? Гриша!.. Да ты… откуда вообще?
— Из другого мира я, Минька, — признался наконец Гриша Прахов.
Я почувствовал, что ноги меня не держат, и присел рядом с ним на скамеечку.
— Из-за рубежа? — как-то по-бабьи привизгнув, спросил я.
— Дальше…
Я наморщил лоб, потряс головой и все равно ничего не понял.
— Как дальше?
— Дальше, чем из-за рубежа… — еле ворочая языком, объяснил Гриша Прахов. — С другой планеты, понимаешь?..
В калитку я его внес на горбу, как мешок с картошкой.
Из-за сарайчика, грозно рявкнув, вылетел Мухтар. Узнал меня, псина, заюлил, хвостом забил. А потом вдруг попятился, вздыбил шерсть на загривке и завыл, да так, что у меня у самого волосы на затылке зашевелились.
Дернул я плечом — висит Гриша, признаков жизни не подает. Прислонил его к забору, давай трясти.
— Гриш, ты что, Гриш?..
Гриша слабо застонал и приоткрыл один глаз. Слава богу!..
— А ну пошел отсюда! — закричал я на Мухтара. — Иди в будку! Дурак лохматый!..
В будку Мухтар не пошел и с угрожающим ворчанием проводил нас до двери, заходя то справа, то слева и прилаживаясь цапнуть Гришу за скошенный каблук. У самого крыльца это ему почти удалось, но в последний момент Мухтар почему-то отпрыгнул и снова завыл.
Злой на себя и на Гришу, я втащил его в прихожую и закрыл дверь В комнате осеклась швейная машинка.
— Минька, ты? — спросила мать. — А что это Мухтарка выл?
— Да кто ж его знает! — с досадой ответил я. — Тут, мать, видишь, какое дело… Не один я.
По дому словно сквозняк прошел: хлопнула дверца шифоньера, что-то зашуршало, портьеру размело в стороны, и мать при параде — то есть в наспех накинутой шали — возникла в прихожей. На лице — радушие, в глазах — любопытство. Думала, я Ирину привел — знакомиться.
— А-а… — приветливо завела она и замолчала.
Гриша сидел на табуретке, прислоненный к стеночке, и мученически улыбался, прикрыв глаза. И до того все это глупо вышло, что я не выдержал и засмеялся.
— Вот, мать, нового квартиранта тебе нашел…
— Ты кого в дом привел? — опомнясь, закричала она.
— Да погоди ты, мать, — заторопился я. — Понимаешь, дня на два, не больше… Ну, переночевать парню негде!
— Как негде? — Маленькая, кругленькая, она куталась в шаль, как от холода, сверкая глазами то на меня, то на Гришу. — Санитарный день, что ли, в вытрезвителе? Да что ж это за напасть такая! То кутенка подберет хромого, то алкаша!..
— Да с горя он, мать! — закричал я. — Ну, несчастье у человека, понимаешь? Жена из дому выгнала!
Что-то дрогнуло в лице матери
— Прямо вот так и выгнала? — с подозрением спросила она.
— В чем был! — истово подтвердил я. — В чем квартиру ремонтировал — в том и выгнала!
— Так надо в суд подать, на раздел, — все еще недоверчиво сказала мать.
— И я ему то же самое говорю! А он, дурак, хочет, чтобы как мужчина — все ей оставить!..
— Вот мерзавка! — негромко, но с чувством сказала мать, приглядываясь к Грише. Выражение лица ее постепенно менялось. — И что ж вам так с женами-то не везет, а?.. И парень, видать, неплохой…
— В нашей бригаде работает, — вставил я. — В понедельник мы с Валеркой Чернопятовым попробуем ему общежитие выбить…
— Ох, дети-дети, куда вас дети?.. — вздохнула она и пошла в комнаты, снимая на ходу с плеч непригодившуюся парадную шаль. — Ладно, постелю ему…
Еще раз удивил меня Гриша Прахов Под тряпьем у него оказалось чистое белье, вроде даже импортное. Лохмотья его я сразу же решил выбросить и поэтому обыскал. В кармане брюк обнаружился временный пропуск на завод и двадцать три копейки, а за прорвавшейся подкладкой пиджака — в целлофановом пакете — военный билет, свидетельство о рождении, аттестат и паспорт.
Документы я, конечно, проверил. Все вроде на месте: серия, номер, фотография — Гришкина, не перепутаешь. И в военном билете — тоже, только Гриша там помоложе и пополнее. Вот ведь чудик, а?
На всякий случай я заглянул и в аттестат, посмотрел, на какой он планете ума набирался.
Я снова завернул документы в целлофан и, кинув пакет на стол, сгреб в охапку тряпье на выброс.
Вот не было у бабы хлопот…
Во всяком случае, церемониться я с ним не собирался.
Из глубокой предутренней синевы за окном только-только начали еще проступать черные ветки и зубчатый верх забора, а я уже вошел в малую комнату и включил свет.
— Подъем! — скомандовал я в полный голос, и Гриша, оскалясь, сел на койке. Рывком.
Секунду он сидел напружиненный, с широко открытыми невидящими глазами, словно ждал чего-то страшного. Не дождавшись, расслабился и с легким стоном взялся за голову.
— Трещит? — не без злорадства спросил я.
С огромным удивлением Гриша оглядел комнату: вязаный половичок возле кровати, настенный матерчатый коврик с избушкой и оленями, две гераньки в горшочках на узком подоконнике
Потом он заметил лежащий на столе рядом со стопкой мелочи целлофановый пакет и беспокойно завертел головой.
— Нет твоего тряпья, — сказал я. — Выкинул я его, понял? Наденешь вот это.
И бросил ему на колени свой старый коричневый костюм. Ну как — старый? Новый еще костюм, хороший, просто не ношу я его.
Гриша отшатнулся и уставился на костюм, как на кобру.
Светало быстро, завтракали мы уже без электричества. Несмотря на мои понукания, Гриша ел, как цыпленок, стеснялся, молчал.
— Опытом бы поделился, что ли… — буркнул я наконец. — Куда ты ее потом дел?
— Кого? — испугался он.
— Я тебе сейчас дам «кого»! Бутылку вчера в «Витязь» пронес?
— Нет, — быстро сказал он.
— Как это нет? Ты же лыка вчера не вязал, Гриша! До других планет доболтался!
— До других планет? — в ужасе переспросил он.
— Ага, — сказал я. — До других планет.
Гриша отложил вилку. На лбу его блестела испарина.
— Но ведь ты же сам заставил меня пить этот… коктейль… — жалобно проговорил он.
За дурака меня считает, не иначе.
— Гриша, — сказал я, — коктейль был безалкогольный. В «Витязе» вообще спиртного не подают.
— Но я же не знал!.
— Не знал, что коктейль безалкогольный, и поэтому окосел?
— Да!
«На шестой пресс! — подумал я. — И чем скорее, тем лучше! Сегодня же подойду к Валерке, пусть что хочет, то и делает, но чтобы Гриши этого в бригаде не было!..»
— Ладно, — бросил я. — Давай посуду вымоем — и вперед. Пора…
Переодевшись в рабочее, я вышел из бытовки и сразу был остановлен Люськой.
— Говорят, ты новичка у себя поселил? — спросила она.
— А кто говорит?
— Ну кто… Аркашка, конечно.
— Ты ему как-нибудь крюк к, каску опусти — может, болтать поменьше будет, — посоветовал я и хотел идти, но Люська опять меня задержала.
— Неужели правда? Аркашка говорит: приютил, в свое одел…
— Ну, приютил! — раздражен, бросил я. — На груди пригрел! Тебе-то что?
— Ничего… — Она отстранилась и с интересом оглядела меня исподлобья. — Просто спросить хотела… Ты его из соски кормить будешь или как?
Вот язва, а? Язвой была — язвой осталась. С детства.
— Так я что, перебил его у тебя? Ну забери — у себя поселишь.
— Дурак! — вспыхнув, сказала она. Повернулась и гордо унесла куда-то свой орлиный нос.
Интересно, под кого ты, Люсенька, клинья подбить решила: под меня или под Гришу? Если под меня, то предупреждаю заранее: бесполезно, я не Бехтерь, я тебя, лапушка, насквозь вижу. Тебе ведь нос чуток выпрямить — и лицо у тебя станет совершенно Наташкино. И словечки у тебя Наташкины то и дело проскакивают. И предательница ты, наверно, такая же, как она… Вообще чертовщина с этими лицами. Взять хоть Ирину из универмага — мордашку ей слегка вытянуть, и опять получается Наташка. Как сговорились…
С такими вот интересными мыслями я подошел к прессу. Только-только принял оборудование у третьей смены, как Сталевар зычно оповестил:
— Бугор на горизонте! Эх, а веселый-то, веселый!..
Я посмотрел. Действительно на каменной физиономии приближавшегося к нам Валерки Чернопятова оттиснуто было что-то вроде удовлетворенности. Он коротко кивнул бригаде и, приподняв тяжелый подбородок, остановился перед Гришей.
— Пошли, Григорий, — как бы с сожалением сказал он. — Переводят тебя от нас на шестой пресс.
Гриша беспомощно оглянулся на меня. Я отвернулся к прессу и, нахмурясь, принялся осматривать новые, недавно поставленные ножи. Потом не выдержал и, бросив ветошку, подошел к нашим.
— В чем дело? — спросил я Валерку.
— Все в порядке, — заверил он, не оборачиваясь. — На резку еще одного новичка направляют. Его мы берем себе, а Гришу отдаем шестому прессу.
— И сменный мастер знает?
— А как же! — бодро отозвался он. — Все согласовано.
— А со мной? — закипая помаленьку, проговорил я. — Со мной ты это согласовал?
С Валеркой мы не разговаривали до конца апреля. И это еще не все…
Вечером я вспомнил наконец, что хорошо бы забежать в универмаг к Ирине — объяснить, почему исчез.
Забежал, объяснил…
Домой я вернулся с твердым намерением как можно быстрее обеспечить Гришу общежитием. Хватит! Еще не спрашивали меня, с каким это бродяжкой я пронес бутылку спиртного в кафе «Витязь»! Пусть с покупателями своими так разговаривает!..
Никого не обнаружив в комнатах, я сунулся в кухню и увидел там такую картину: Гриша сидел в уголке на табуретке и неумело чистил картошку, внимательно, с почтением слушая сетования матери.
— Все с нее началось, с Наташки, — жаловалась она. — Поломала дуреха жизнь и ему, и себе. А у Миньки-то характер — сам знаешь какой! В ступе пестом не утолчешь! Из армии пришел — грозился: мол, в две недели себе жену найду, получше Наташки… И вот до сих пор ищет…
Я вошел в кухню и прервал эту интересную беседу.
— Ты картошку когда-нибудь чистил? — хмуро спросил я Гришу. — Кто так нож держит? Дай сюда…
Показав, как надо чистить картошку, я перенес низенькую, еще отцом сколоченную скамейку к печке, сел и, открыв дверцу, закурил.
— Ну и как там твоя Ирина? — осторожно спросила мать. Печь исправно глотала табачный дым черной холодной пастью. Зверская тяга у агрегата. Дядя Коля, сосед наш, делал…
— Какая Ирина? — нехотя отозвался я. — Не знаю я никакой Ирины.
Мать покивала, скорбно поджав губы. Ничего другого она от меня и не ждала.
— В общем, так, Гриша, — сказал я. — Насчет общежития идем завтра… А что ты на меня так смотришь? Что случилось?
— Картошка кончилась, — виновато ответил Гриша.
— Всю почистил? — обрадовалась мать. — Вот спасибо, Гришенька. Не сочти за труд — сходи во двор, ведро вынеси…
Гриша с готовностью подхватил ведро с кожурой и побежал выполнять распоряжение.
— Знаешь, Минька… — помолчав, сказала мать. — Не надо вам завтра никуда идти. Подумала я, подумала… Возьму я Гришу квартирантом. Все равно комната пустует.
Я уронил окурок, неудачно поднял его, обжегся и, повертев в пальцах, бросил в печку. Нет, такого поворота я не ожидал.
— Вежливый, уважительный… — задумчиво продолжала мать. Потом очнулась и посмотрела на меня строго. — Дать бы тебе по затылку, — сказала она, — чтобы голову матери не морочил! Какая его жена из дому выгнала? Он и не женат вовсе. Тоже вроде тебя…
Во дворе шевелились бело-розовые яблони, а я сидел у окна и без удовольствия наблюдал, как Мухтар командует Гришей.
Хитрая псина с низким горловым клокотанием вылезла из будки, и Гриша послушно остановился. Взрыкивая для острастки, Мухтар медленно обошел кругом замершего квартиранта и лишь после этого разрешил следовать дальше. Потом, как бы усомнясь в чем-то, снова скомандовал остановиться и придирчиво обследовал Гришины ноги, словно проверяя, по форме ли тот обут. Убедившись, что с обувью (галоши на босу ногу) все в порядке, не спеша прошествовал к будке и улегся на подстилку, высоко держа кудлатую голову и строго посматривая, как Гриша с величайшим почтением перегружает содержимое ведерка в миску
И такую вот комедию они ломали перед моим окном каждый день, причем ужасно были друг другом довольны. Так и подмывало выйти во двор, ангелочку Грише дать по шее, а наглецу Мухтару отвесить пинка, чтобы знал свое место в природе, псина.
Дождавшись возвращения Гриши, я зловеще спросил его:
— А чему ты все время радуешься?
Действительно, стоило Грише чуть отдохнуть, и лицо его немедленно украшалось тихой счастливой улыбкой. Как сейчас.
На секунду Гриша задумался, потом поднял на меня серьезные глаза и произнес негромко:
— Свободе.
— Какой свободе, Гриша? Ты же за калитку не выходишь! — Выхожу, — быстро возразил он.
— Если мать за хлебом пошлет, — сказал я. — Слушай, чего ты вообще хочешь?
Гриша растерялся.
— Вот… Мухтара покормил… — как всегда, невпопад ответил он.
— Молодец, — сказал я. — Мухтара покормил, картошку почистил, из окошка во двор поглядел… Устроил сам себе заключение строгого режима и говоришь о какой-то свободе!
— Я объясню, — сказал Гриша. — Можно?
— Валяй, — хмуро разрешил я.
Глаза б мои на него не глядели! Дома — Гриша, на работе — Гриша. И мать, главное, взяла в привычку чуть что в пример мне его ставить: и домосед он, и не грубит никогда, и что попросишь — все сделает…
— Скажи, пожалуйста, — начал Гриша, — есть такое наказание, чтобы человека лишали возможности двигаться?
— Нет такого наказания, — недовольно сказал я. — Это только в сумасшедших домах смирительные рубашки надевают. На буйных.
— Ну вот, — обрадовался Гриша. — Представь: человека поместили в камеру и надели на него такую рубашку. Год он лежал без движения, представляешь?
— Не представляю, — сказал я. — У него за год все мышцы отомрут.
— Ну пусть не год! Пусть меньше!.. А потом сняли с него эту рубашку. И вот он может пройти по камере, может встать, сесть, выглянуть в окно… Он свободен, понимаешь?
— В камере? — уточнил я.
— В камере! — подтвердил Гриша. — Ему достаточно этой свободы!..
И такие вот разговоры — каждый день.
Привязался однажды: можно ли найти человека, если известны паспортные данные? Я ответил: можно — через горсправку. А если не знаешь, в каком он городе живет? Ну, тут уж я задумался. Не перебирать же, в самом деле, все города по очереди — так и жизни не хватит.
— А кого ты искать собрался, Гриша?
— Я?.. Никого… Я так… из любопытства…
Но больше всего меня поражало вот что — Гриша-то ведь и вправду оказался трезвенником! То есть вообще ни-ни. Ни капли.
Хотя была однажды ложная тревога. Я сидел в кухне на своей скамеечке и курил в печку, а Гриша с матерью разговаривали в большой комнате. Что-то в их беседе показалось мне странным. Мать молчала, говорил один Гриша.
— …а мальчик тем временем рос и ничего не знал, — печально излагал наш особо опасный квартирант. — Ни о том, что он заброшен сюда с другой планеты, ни о том, что за ним когда-нибудь прилетят…
И что самое удивительное — вязальные спицы в руках матери постукивали мерно, спокойно, словно речь шла о чем-то очень обыкновенном.
Я швырнул окурок в печку и направился в большую комнату.
Гриша сидел напротив матери и сматывал шерсть в клубок. Глаза — ясные, голос — ровный.
— О чем это вы тут разговариваете?
— А это мне Гришенька фантазию рассказывает, — с добрым вздохом отвечала мать. — В книжке прочел…
Вечером, дождавшись, когда Григорий ляжет спать, я снова подошел к матери.
— Слушай, мать… Я, конечно, понимаю: квартирант у нас хороший, лучше не бывает… Но скажи мне честно, мать: тебя в нем ничего не беспокоит?
Она отложила вязанье, сняла очки и долго молчала.
— Ну, странный он, конечно… — нехотя согласилась она. — Но ведь в детдоме рос — без матери, без отца…
— Детдом — ладно, — сказал я. — А вот насчет других планет — это он как? Часто?
— Да пусть его… — мягко сказала она.
— А что это нашего квартиранта не видать?
Швейная машинка ответила мне длинной яростной речью, мать же ограничилась тем, что оделила меня сердитым взглядом искоса.
— Не понял, — уже тревожась, сказал я. — Где Гриша?
За окнами было черным-черно. Часы на серванте показывали половину двенадцатого.
— Да не стучи ты, мать, своей машинкой! Он что, не приходил еще?
— Почему… — сухо и не сразу ответила она. — Приходил. Потом снова ушел. Да он уж третий вечер так…
— Третий вечер? — изумился я. — Гриша? Вот не знал…
— Откуда ж тебе знать! — вспылила она. — Ты сам-то в последнее время дома вечерами бываешь?
Я смущенно почесал в затылке и, прихватив сигареты, вышел из дому.
Наш переулок, опыленный светом желтеньких безмозглых лампочек на далеко разнесенных друг от друга столбах, был весь розово-бел от цветущих деревьев. Я постоял, прислушиваясь.
Минуты две было тихо. И вдруг где-то возле новостройки взвыли собаки. Лай начал приближаться, откочевал вправо, причем из него все явственней проступали выкрики и топот бегущих ног.
— Что-то слышится родное… — озадаченно пробормотал я.
В частном секторе теперь было шумно, и ядро этого шума катилось прямиком ко мне. Первым из-за угла выскочил высокий широкоплечий парень и припустился наискосок к нашей калитке. Увидев огонек моей сигареты, шарахнулся и принял оборонительную позу.
— А ну быстро в дом! — негромко скомандовал я. — Быстро в дом, я сказал. Без тебя разберемся…
И растерянный Гриша Прахов молча скользнул мимо меня во двор. Навстречу ему, угрожающе клокоча горлом, двинулся спущенный на ночь с цепи Мухтар, но Гриша был настолько взволнован, что просто перешагнул через пса и заторопился по кирпичной дорожке к дому. Ошарашенный таким пренебрежением, Мухтар сел на хвост и, до отказа вывернув голову, уставился вслед. Я прикрыл калитку.
Тут из-за угла выскочили еще двое. Точно так же метнулись на огонек моей сигареты, а потом с ними произошло то же, что и с Гришей, — только узнали они меня быстрее и шарахнулись не так далеко.
— Да это же Минька! — растерянно сказал тот, что повыше. Зовут Славкой, фамилии не знаю, живет в Нижнем поселке.
А кто второй? Второму фонарь светил в спину, лица не разглядишь. Выдала улыбка — широкая, наглая. Бехтерь.
Со стороны котлована под собачий аккомпанемент подбежал третий. Задохнулся и перешел на тяжелую трусцу… А намного их Гриша обставил. Молодец, бегать умеет. Хотя с чего ему не уметь — ноги длинные, голова легкая…
— Что, чижики? — ласково спросил я, дождавшись, когда они соберутся вместе. — Детство вспомнили? В догонялки поиграть захотелось? А если мне сейчас тоже поиграть захочется?
Я сделал шаг, и они попятились. Бехтерь перестал улыбаться.
— Нет, Минька, — скрипуче ответил он, и я удивился, столько в его голосе было ненависти. — С тобой мы в догонялки играть не будем. А вот с квартирантом твоим еще сыграем. Так ему и передай.
Я выслушал его и не спеша затянулся.
— Бехтерь, — прищурясь, сказал я. — А помнишь, ты лет пять назад этот переулок спичкой мерил? Сколько у тебя тогда спичек вышло?
Вместо ответа Бехтерь издал какой-то змеиный шип.
— Так вот, Бехтерь, — продолжал я. — Если я тебя еще раз поймаю в нашем районе — заставлю мерить по новой. Только уже не поперек, а вдоль. Славка!
— Ну! — встревоженно отозвался он.
— Тебя это тоже касается. И дружку своему растолкуй. Я его хоть и не знаю, но личность запомнил.
— А меня-то за что? — баском удивился тот, о ком шла речь.
— А не будешь на свету стоять, — закончил я, топча окурок. Мать ждала меня в прихожей, приоткрыв дверь во двор.
— Что там, Минька? — спросила она.
— Все в порядке, мать, — успокоил я. — Так… Нижнинские немножко не разобрались.
Успокоил и направился прямиком в Гришину комнату. Гриша сидел на койке и расстегивал рубашку, хотя умные люди обычно начинают с того, что разуваются. Увидев меня, он ужасно смутился и стал почему-то рубашку застегивать.
— Ну расскажи, что ли, — попросил я, присаживаясь рядом с ним — Что вы там с Бехтерем не поделили?
Гриша вдруг занервничал, ощетинился.
— Я… отказываюсь отвечать на такой вопрос! — заявил он высоким срывающимся голосом.
Это было так не похоже на нашего обычного Гришу, что физиономия моя невольно расползлась в улыбке.
— Ну а что я у тебя такого спросил? Я спросил, что вы не поделили с Бехтерем…
Гриша вскочил.
— Ты так ставишь вопрос, — оскорбленно проговорил он, — что я просто не могу на него отвечать! Смотри-ка, вскакивать начал…
— Ну хорошо, — сказал я, удивленно глядя на него снизу вверх. — Давай по-другому поставлю. За что тебя сейчас гоняли? Такой вопрос пойдет?
Гриша помолчал, успокаиваясь.
— За Людмилу, — сказал он мрачно.
— За Людмилу? — ошарашенно переспросил я. — Ах, за Людмилу…
Я посмотрел на смущенного рассерженного Гришу и засмеялся.
— А что хоть за Людмила? Я ее знаю?
— Как же ты ее можешь не знать! — с досадой бросил Гриша. — В одной смене работаем.
Я перестал смеяться.
— Постой-постой… Так это наша Люська? Крановщица?
Гриша молча кивнул.
— Мать! — крикнул я, втаскивая его за руку в большую комнату. — Посмотри на этого дурака, мать! Ты знаешь, с кем он связался? С Люськой Шлеповой из Нижнего поселка!
Мать выронила вишневый плюш, которым покрывала швейную машинку, и, всплеснув руками, села на стул.
— Да как же это тебя угораздило, Гришенька?
У Гриши было каменное лицо взятого в плен индейца.
— Он уже и с Бехтерем познакомиться успел, — добавил я. — Устроили, понимаешь, клуб любителей бега по пересеченной местности!
Услышав про Бехтеря, мать снова всплеснула руками.
— Побьют тебя, Гришенька, — проговорила она, с жалостью глядя на квартиранта.
Когда я на следующий день перед сменой рассказал обо всем ребятам, отреагировали они как-то странно. Валерка осклабился, Вася-штангист всхохотнул басом, Старый Петр сказал, поморгав:
— А в чем новость-то? Что Гринька с Люськой? Так я это неделю назад знал.
— Неделю? — не поверил я. — А кто разнюхал? Аркашка?
— Ну ты, Минька, силен! — восхитился Сталевар. — Глянь-ка туда.
Я обернулся. Возле правилки, там, где у нас располагается лестница, ведущая на кран, стояли и беседовали Гриша с Люськой. И то ли повернулись они так, то ли свет, сеющийся по цеху из полых стеклянных чердаков в полукруглой крыше, падал на них под каким-то таким особым углом, то ли я просто впервые видел их вместе… Похожи — как брат с сестрой. Гриша, правда, черноволосый, а у Люськи — рыжая копна из-под косынки, вот и вся разница.
— Я тоже сначала думал — они родственники, — пробасил над ухом Вася-штангист. По-моему, он хотел меня утешить.
А после смены я снова встретил Люську у проходной.
— Бехтеря ждешь? — спросил я. — Или Гришу?
— А ты прямо как свекор, — кротко заметила она. Глаза ее были зелены и нахальны.
— Слушай, Люська! — сказал я. — Чего ты хочешь? Чтобы Бехтерь Гришу отметелил? А я — Бехтеря, да?
— Кто бы тебя отметелил… — вздохнула она.
— Ишь, губы раскатала! — огрызнулся я. — Метелок не хватит!.. Слушай, на кой он тебе черт сдался, а? Для коллекции, что ли? Нет, я, конечно, понимаю: парень красивый, видный. Тихий опять же. Стихи, наверное, читает…
Люська поглядела на меня изумленно и вдруг расхохоталась, запрокинув голову.
— Стихи?.. Ой, не могу! Гриша — стихи!
— Ну вот, закатилась! — с досадой сказал я. — Чего смешного-то?
— Да так… — все еще смеясь, ответила Люська. — Просто никто еще мне ни разу не вкручивал, что он из-за меня с другой планеты сбежал…
— Чево-чево?!
— А как же твоя философия насчет смирительной рубашки? Тебе ведь раньше камеры хватало…
Он улыбнулся.
— Не хватило, как видишь…
Мы подходили к заводу, и уже замаячил впереди стеклянный кубик проходной, когда навстречу нам шагнул Валька Бехтерь с фирменными очками в руке, причем видно было, что с переносицы он их сорвал сию минуту.
— Почему у тебя рожа целая? — испуганным шепотом спросил он Гришу.
На меня он даже не смотрел.
— Два раза тебе повторять? — с угрозой осведомился я. — Кому было сказано, чтобы ты мне больше не попадался?
Похоже, Бехтерь не понял ни слова и Среагировал только на голос.
— Минька! — в страхе проговорил он, тыча в Гришу очками. — Почему у него рожа целая?
— В чем дело, Бехтерь? — начиная злиться, процедил я.
— Минька, клянусь! — Бехтерь, чуть не плача, ткнул себя очками в грудь. — Я же его вчера ночью встретил!.. Я же его вчера… Синяки же должны были остаться!..
Но тут я так посмотрел на него, что Бехтерь попятился и пошел, пошел, то и дело оглядываясь и налетая на людей.
— Вот идиот! — сказал я. — И не пьяный вроде… Интересно, что это у него за работа такая? Полчетвертого уже, обед у всех давно кончился, а он гуляет…
Я повернулся к Грише и увидел, что смуглое лицо моего квартиранта бледно, а губы сложены в безнадежную грустную улыбку.
— Так, — сказал я. — С ним все ясно. А с тобой что?
— Знаешь, Минька, — через силу выговорил он. — Я, пожалуй, от тебя съеду…
— Съедешь с квартиры? — изумился я. — А чего это ты вдруг?
— Нашли меня, Минька, — с тоской сказал Гриша Прахов. — Я теперь опасный квартирант. Держись от меня подальше… пожалуйста…
— Да он что, заразный, что ли? — взорвался я, имея в виду Бехтеря. — Сначала он бредил, теперь — ты!..
Сгоряча я сказал что-то очень похожее на правду.
— Людмила! — ахнул Гриша. — У нее же отгулы! Ее же сегодня в цехе не будет!..
Он кинулся в сторону, противоположную проходной, и я еле успел поймать его за руку.
— Ты куда?
— К ней!
— Куда к ней? Хочешь, чтобы прогул тебе записали?
Скрутил я его, довел до стеклянного строения и силой затолкал в вертушку проходной. Оказавшись на территории завода, Гриша перестал буянить и притих.
— Да ведь она же к родственникам уехала! — вспомнил он. — Ну, тогда все…
Опустил голову и молча побрел к цеху. Ничего не понимаю. Только что был парень как парень — и вот на тебе! Того и гляди снова себя инопланетянином объявит!
И Сталевара в тот день с нами не было. Собирался в область Сталевар — к теще на блины, и заранее колдовал со сменами, переходя из одной в другую…
А Гриша продолжал меня удивлять. Мы и раньше знали, что парень он старательный, но в этот раз он самого себя перехлестнул. Уж до того отчаянно гонял листы, что даже рассердил Старого Петра.
— Ты что один корячишься? — заворчал на Гришу Старый Петр. — Видишь же, какую плиту режем! Ее вдвоем вести надо… Почему Васю не подождал? В последний раз, что ли, работаешь?..
Гриша растроганно поглядел на него и ничего не ответил. Передышки он себе в тот день не давал. Кончится пакет — хватает чайник и бежит на прокатный стан за газировкой. Если и случалось ему присесть на минутку — уставится и смотрит. На меня, на бригадира, на Старого Петра… Даже на пресс. И не шелохнется, пока не окликнешь его. Только в одну сторону он не взглянул ни разу — вверх, где вместо Люськи ездила в кабине мостового крана толстая тетка с кислым сердитым лицом.
— Ты не заболел, Гриня? Может, тебя у мастера отпросить? Иди домой, а утром врача вызовешь…
Гриша с признательностью смотрел на спрашивающего и молча качал головой. Бехтерь, скотина!.. Чем же он его так достал, хотел бы я знать! «Почему у тебя рожа целая…» Угроза? В том-то и дело, что нет! Не угрожают с таким ошарашенным видом…
Стеклянные чердаки в полукруглой крыше засинели, а потом стали черными. Смена кончилась.
Я даже не заметил, как и куда Гриша исчез. Когда выбрался из душевой, на шкафчике его уже висел замок. Поспрашивал ребят, и мне сказали, что Гриша оделся и ушел. Я хотел было на него обидеться (раз Люськи нет — думал, вместе домой пойдем), как вдруг увидел, что из замочка торчит ключ. И что-то сразу мне стало не по себе. Вот в чем дело: Гриша ничего никогда не забывает — недаром мне мать все уши прожужжала об его аккуратности, И если он оставил ключ нарочно…
Я отомкнул шкафчик, открыл дверцу и в непонятной тревоге уставился на образцовое Гришино хозяйство. Роба, двойные брезентовые рукавицы, ботинки, полотенце, мыльница, мочалка в целлофановом пакете… Все на месте, всему свой крючок, своя полочка… В уголке вчетверо сложенная влажная тряпка — уходя, Гриша тщательно протер шкафчик изнутри и снаружи…
Домой я возвращался почти бегом.
— Мать, Гриша пришел? — крикнул я с порога, но увидел ее лицо и осекся. — Что случилось, мать?
— Ой, не знаю, Минька… — еле проговорила она, кутаясь в шаль, как в ознобе. — Что-то Мухтар весь вечер не по-хорошему воет…
Тут, точно в подтверждение ее слов, Мухтар завыл. Вой действительно был нехорош. Мало того — это был тот самый вой, которым Мухтар встретил Гришу три месяца назад. Я сорвал с себя пиджак и, отшвырнув его, выбежал из дому.
— Осторожнее там, с Бехтерем! — умоляюще крикнула мне вслед мать, но я уже был на улице.
Обвел меня Бехтерь, обвел, как хотел! Испуганным прикинулся, голову заморочил, ерунды наплел… Значит, не ерунда это была! Значит, что-то они с Гришей знали такое, чего я не знал!.. Ну, все, Бехтерь! Если ты его хать пальцем сегодня тронешь — уезжай из города, Бехтерь! Уезжай от греха подальше!..
На полпути к заводу вспомнил, что пропуск у меня остался в кармане пиджака. Вот черт! Тогда придется — напрямик, через сквер… Вот будет номер, если дыру замуровали — собирались ведь замуровать…
Шел второй час ночи, и сквер был пуст. На моей скамейке с крупно вырезанным словом
Я свернул с аллеи на тропинку, ведущую к заводской стене, и остановился. Кажется, я успел вовремя — Гришу еще ждали. За высоким кустом самочинно разросшейся смородины спиной ко мне стоял какой-то человек. Он явно следил за проломом. Караулишь, да? Ну, я тебе сейчас покараулю!..
Но тут, услышав мои шаги, человек беспокойно шевельнулся, и я перестал понимать, что происходит. В кустах смородины, наблюдая за дырой в стене, стоял — кто бы вы думали? — Гриша Прахов.
— Ну и какого черта ты здесь делаешь? — подойдя, негромко спросил я.
Гриша Прахов оглянулся и посмотрел на меня с вежливым удивлением.
— Простите?..
Я обомлел. Серого, льющегося со стороны аллеи полусвета вполне хватало, чтобы высветить Гришино лицо и положить на него тени. Но передо мной стоял не Гриша. Этот человек не притворялся — он в самом деле видел меня впервые. И одет он был по-другому: строгий серый костюм, белая рубашка, галстук…
— Извиняюсь… — ошарашенно пробормотал я. — Обознался…
Двинувшись к пролому, я краем глаза зацепил второго, одетого точно так же Этот лепился у стены, чуть поодаль. Возле самой дыры я нарочно споткнулся, выиграв таким образом, пару секунд, и успел разглядеть, что левый глаз у него заплыл, бровь чем-то заклеена, а губа распухла. И тем не менее ошибки быть не могло: у этого, второго, тоже было Гришино лицо, только сильно побитое.
Видна, я был крепко ошеломлен, потому что опомнился, лишь налетев на смутно белеющую в темноте груду штакетника. Справа чернела громада строящегося пролета, впереди пылили желтоватым светом окна и открытые ворота листопрокатного.
В смятении я оглянулся на еле различимую в серой стене дыру. С кем я сейчас встретился? Что это еще за оборотни к нам заявились? Кто они? Что им здесь нужно в два часа ночи?
И тут в памяти всплыли недавние Гришины слова, да так ясно, будто он вдруг оказался рядом и снова их произнес:
— Нашли меня, Минька…
Словно тоненький яркий лучик прорвался внезапно в мою бедную голову. Странная истерика в «Витязе», вечная Гришина боязнь лишний раз высунуть нос на улицу, осторожные расспросы о том, легко ли найти скрывающегося человека, — все теперь стремительно вязалось одно к одному, превращаясь в пугающую правду.
Вот он кого боялся — не Бехтеря, что ему Бехтерь! Понятно… Все понятно! Искали, нашли и приехали сводить какие-то старые счеты… А говорил, родственников у него нет! Надо же, как похожи — до сих пор мороз по коже!..
А почему обязательно родственники? Может, национальность такая южная — все на одно лицо?.. Какая, к черту, национальность — Гриша по паспорту русский…
Паспорт! Меня аж пошатнуло, когда я о нем вспомнил. Настоящий, но краденый!.. Неужели все-таки Гриша в чем-то замешан? Шалопай, ах, шалопай! Три месяца молчал, не мог подойти, объяснить по-человечески: так, мол, и так… Да за него бы, если что, вся бригада поручилась!..
А что ж это я стою, губы раскатал? Гриша-то еще на территории, раз караулят его!
Эта мысль сорвала меня с места и толкнула к цеху…
Господи, как я обрадовался, когда увидел, что на первом прессе за «хвостового» работает Сталевар!
— На-ка, потрудись, — сказал он, отдавая ключ размечающему. — Это опять ко мне…
Сталевар был сильно чем-то озабочен. Подойдя, вынул из клешнеобразной рукавицы крепкую корявую пятерню и протянул для рукопожатия, которое мы почему-то не разрывали до самого конца нашего короткого разговора.
— С чего это Гриня уезжать надумал? — хмуро спросил Сталевар.
— Уезжать? Куда?
— Откуда ж я знаю? — с досадой сказал он. — Прибежал среди ночи, попрощался… Я так понял, что уезжает.
И снова меня мороз продрал вдоль хребта, когда я услышал это «попрощался». Да кто же они такие? Что им от него надо? Может, охрану к дыре вызвать с первой проходной?..
— А когда он здесь был? Давно?
— Да только что. Минут пять, не больше.
— А куда пошел? Не помнишь? Ну, хоть в какую сторону?
— Не заметил я, Минька, — виновато сказал Сталевар. — Но он где-то здесь, далеко от цеха он уйти не мог…
Рукопожатие наше разомкнулось, и я, ничего не объясняя, устремился мимо участка отгрузки к открытым воротам. Оказавшись снаружи, приостановился, давая глазам снова привыкнуть к темноте.
Где же он околачивался все это время? Хотя понятно… Увидел возле первой проходной родные лица и вернулся. Побежал ко второй проходной — там то же самое. Сунулся туда, сюда, а выходы все перекрыты…
Додумать я не успел, потому что увидел Гришу. Это был точно он — я узнал со спины его куртку: черную, с желтым клином — вместе покупали, с первой его получки… Опустив голову, Гриша брел к дыре.
— Гриша! — что было силы заорал я, но сзади мощно ворчал и погромыхивал цех. Кроме того, Гриша был слишком далеко — желтый клин маячил уже возле смутно белеющей груды штакетника, а потом и вовсе пропал за черной коробкой недостроенного пролета.
Я кинулся вдогонку, но тут же вынужден был перейти на быстрый шаг. Бегать ночью по территории завода да еще вблизи строящегося цеха — в два счета обезножешь.
Ничего, ребята, ничего… Еще не вечер… Кто вы такие, мы выясним потом. А Гришу я вам так просто не отдам, вы об этом и думать забудьте!..
Возле груды штакетника я задержался и вытянул из нее рейку. Ладно, если их всего двое. Только ведь там может быть и третий — в кустах, для страховки…
Я выбежал из-за недостроенного пролета и увидел, что опоздал: Гриша Прахов на моих глазах нагнул голову и шагнул в пролом…
Они даже не прикоснулись к Грише Прахову — просто подошли с двух сторон, одинаково одетые, с одинаковыми лицами, и остановились, молча глядя на поникшего преступника…
Преступника?
Но ведь я же прекрасно видел, что эти двое не из милиции! Два часа ночи, темный сквер, явная уголовщина!.. И потом эти их одинаковые физиономии!..
Преступника…
Двое повернулись и пошли к выходу из сквера, ступая уверенно, неторопливо. А Гриша Прахов, мой квартирант, резчик из моей бригады, плелся между ними, жалко опустив плечи.
Серый полусвет фонарей лился им навстречу, и с каждым шагом эти трое делались все более плоскими, словно вырезанными из бумаги.
И я понял вдруг, что вижу Гришку в последний раз, что его уводят навсегда…
Меня вышвырнуло из пролома, как торпеду.
Они оглянулись.
— Минька, не надо! — услышал я испуганный Гришин вскрик, но было поздно.
Первым мне подвернулся тот, с заплывшим глазом, и я положил на него штакетину сверху — с оттягом, как кувалду. Он почти уклонился, и все же я его зацепил. Хорошо зацепил, крепко.
Второй мягко отпрыгнул и, чуть присев, выхватил что-то из-за спины левой рукой. У меня не было времени снова занести штакетину, и я просто отмахнулся ею. Повезло — достал. Выбитый ударом предмет, кувыркаясь, улетел в заросли.
Крутнулся на месте… Так и есть — третий! Чуяло мое сердце! Этого я женил рейкой точнехонько в лоб.
И только когда раздался деревянный сухой звук удара, когда этот неизвестно откуда взявшийся третий попятился от меня мелкими нетвердыми шажками, дошло наконец, что это я Гришу рейкой женил. Черт бы драл их одинаковые физиономии!
Гриша допятился до конца лужайки, там его подсекли под коленки плотные подстриженные кусты, и он по-клоунски через них кувырнулся — спиной вперед, только подошвы мелькнули.
Противники мои вели себя тихо: один лежал, уткнув заплывший глаз в короткую черную траву, второй постанывал, свернувшись в вопросительный знак и по-вратарски «упаковав» подбитую руку.
Надо было, не теряя ни секунды, хватать Гришу, взваливать его на горб и со всех ног бежать к дыре. А там — срочно поднимать шум! Кому-кому, а уж мне-то рассказывать не стоит, что за штуку выдергивают из-за спины таким движением, — служил, знаю…
Я отшвырнул штакетину, дернулся было к кустам, за которые только что улетел Гриша Прахов, и вдруг в самом деле увидел третьего. Вернее, не то чтобы увидел… Просто вдалеке, возле аллеи, где света было побольше, мелькнуло что-то серое.
Пригибаясь, я метнулся в сторону, перескочил через ближайшие заросли и упал за чахлой елочкой, чуть не пробив себе ребра чем-то твердым и угловатым. Вот дьявол! На что же это я упал?
Пока я, стараясь кряхтеть потише, извлекал из-под себя эту словно нарочно кем подложенную штуковину, серое пятно приблизилось. Все правильно — это был третий.
Оборотень с лицом Гриши Прахова передвигался короткими бесшумными переходами шага в три-четыре. Замрет на секунду, прислушается — и скользнет дальше, веточкой не шелохнув. В левой руке у него (опять в левой!) было что-то вроде большого неуклюжего пистолета, и чувствовалось, что стрелять он в случае чего будет навскидку и без промаха.
Видно, он тоже заметил подозрительное мелькание теней на лужайке и теперь двигался прямиком ко мне. И хоть бы камушек какой рядом лежал! И рейку, дурак, бросил!.. Ну куда же мне с голыми руками против…
И тут я обнаружил, что держу за ствол в точности такую же штуковину, как у него. Секунды две в голове моей шла какая-то болезненная пробуксовка, прежде чем я понял, откуда она взялась. Я же сам только что вытащил это из-под собственных ребер. Ну точно! Тот темный предмет, что, кувыркаясь, улетел в заросли после моей отмашки дрыном!..
А этот уже стоял посреди лужайки — серый, неподвижный, с выеденным тенью лицом. Черные кусты напротив елочки распадались широкой прогалиной, и я ясно видел, как он поднял оружие и тщательно прицелился в одного из лежащих. Конечно, ничего хорошего от этой братии я не ждал, и все же меня прошиб холодный пот, когда я увидел, что он собирается сделать.
Все произошло беззвучно и страшно. Выстрела не было. Эта штука в его руке даже щелчка не издала. А человека не стало. Просто не стало, и все. И только трава на том месте, где он лежал, залоснилась вдруг в сером полусвете фонарей от немыслимой стерильной чистоты.
Точно так же, спокойно и деловито, оборотень навел оружие на второго… Ну пусть не щелчок, но хоть бы шорох какой раздался! Ни звука. Был человек — и нет его.
Убийца подрегулировал что-то в своей дьявольской машинке и, прицелившись в мою штакетину, уничтожил и ее тоже. На всякий случай.
Я уже боялся дышать. Вот, значит, что стало бы со мной, промахнись я рейкой по второму!.. Долго бы искали потом Миньку Бударина…
Пальцы моей левой руки сами собой, без команды, сомкнулись на рукоятке, и от кисти к локтю пробежали электрические мурашки. Перед глазами у меня вместо прицела оказался стеклянный экранчик не больше спичечного коробка. В нем я увидел слегка увеличенные черные кусты и тонко прочерченную светящуюся окружность.
Кто они такие, откуда взялись, почему у них такое оружие — я об этом и думать забыл! Одного мне хотелось — чтобы этот серый скрылся, и как можно скорее. Но он, похоже, не собирался скрываться — неподвижная фигура по-прежнему маячила посреди лужайки.
Если бы он при этом смотрел в мою сторону — черт с ним! Я тоже в его сторону смотрел, и очень даже пристально. Серый силуэт как раз вписывался в светящуюся окружность на стеклянном экранчике.
Но в том-то все и дело, что оборотень пялился на плотные подстриженные кусты, за которыми лежал обездвиженный мною Гриша Прахов. Если этот гад сделает к нему хоть один шаг… Сделал. Ну, не обижайся…
Спусковая клавиша плавно ушла в рукоятку…
Никому, даже Бехтерю, не пожелал бы я попасть тогда в мою шкуру. Я ведь с той самой ночи стал тишины бояться. Мать до сих пор удивляется: что это я — телевизор включаю, а сам его не смотрю? А меня просто в полной тишине жуть берет…
Так вот, тишина тогда была полной. Где-то далеко-далеко ворчал еле слышно листопрокатный, да шевелились вверху черные кроны. Вот он, серый разрыв между кустами, вот она, выбитая в траве светлая тропинка, а на ней — никого… Как будто не стоял там секунду назад страшный серый человек с лицом Гриши Прахова.
Мне послышалось, что возле стены отчетливо хрустнул под чьей-то ногой осколок стекла. А в следующий миг землю рядом со мной словно подмело — сдуло бесшумно мелкие камушки, хвоя на низко опущенной ветке блеснула, как вымытая…
В себя я пришел за травянистым бугорком метрах в пятнадцати от того места. Аллея теперь проходила рядом. Краем глаза я видел изнанку моей скамейки и бетонную урну. И только было я подумал, что хотя бы со стороны аллеи прикрыт надежно, как урна эта исчезла. А за ней исчезла и скамейка. Словно кто-то быстро и деловито убирал все заслоняющие меня предметы.
Дальше убирать было нечего — дальше был я. Меня подбросило… А вот что случилось потом — не помню. Наверное, я отбежал. Или отполз. Или откатился. Словом, что-то я такое сделал…
Дальше идут мелкие обрезки… Ума не приложу, за каким чертом меня понесло через аллею, а главное — как это я ухитрился перебежать ее, не попав под выстрел.
Но они, гады, эту ночку тоже запомнят надолго. Какой там, к дьяволу, Гриша Прахов! Им теперь было не до Гриши. Беготня и бесшумная пальба перекинулись на противоположную сторону сквера — ту, что примыкает к шоссе.
Вот не думал, что пригодится мне когда-нибудь моя армейская выучка! Похоже, я стянул на себя всех Гришиных родственничков, дежуривших возле завода. Еще раза три слизывал невидимый выстрел пыль с травы перед самым моим лицом. Я вскакивал, отбегал, падал, отползал, целился… В голове сидела одна-единственная мысль: «Лишь бы этот дурак не очухался раньше времени… Лишь бы он не полез меня выручать…»
А потом вдруг суматоха кончилась, и стало ясно, что дела мои плохи. Даже залечь было негде. Я сидел на корточках за жидким кустиком, а из черных провалов ночного сквера на меня наползала оглушительная леденящая тишина. А за спиной — ограда, железные копья выше моего роста — не перелезешь. Короче говоря, зажали Миньку Бударина.
Кричать? Звать на помощь? Кого? Три часа ночи, пустая улица, никто не услышит. А услышит — так не успеет. А успеет — так не поможет…
И тут откуда-то издали, со стороны старого щебкарьера, поплыл низкий рокочущий звук. Сначала он был еле слышен, потом окреп, приблизился, распался на отдельные голоса… Это шли заводские КрАЗы.
Я видел, как шевельнулись кусты, как мелькнула за ними и пропала серая сгорбленная спина, но стрелять вдогонку не стал. Это уже ничего не меняло. Огромный мир вспомнил наконец про Миньку Бударина и шел теперь к нему на выручку.
Рычание моторов надвигалось — уверенное, торжествующее. Из него вдруг прорвался хриплый петушиный крик сигнала — видно, шофер пугнул сунувшуюся под колеса собачонку…
Я ждал, что заросли вскипят разом и еще с десяток Гришиных родственничков кинутся, пригибаясь, врассыпную от ограды. Но нигде даже веточка не дрогнула, лишь одна-единственная серая спина мелькнула по-крысиному на аллее, наискосок пересекая световой коридор. Где же остальные-то? Неужели я их всех?..
Показались КрАЗы. Они шли колонной — пять длинных угловатых громад, и все дрожало, когда они проходили один за другим. Метров за двадцать до меня водитель первой машины включил фары, и на темные закоулки старого сквера рухнул обвал света. Рассеченный стволами вязов, свет метался, выхлестывая из зарослей всю эту ночную нечисть — вернее, следы ее…
Конечно, они меня не заметили. Спорить готов, что никто из них даже головы в мою сторону не повернул, но кому какое дело! Главное, что незнакомые мне парии, сами о том не зная, успели вовремя. И попробуй кто пискнуть, что за баранкой КрАЗа сидел тогда хоть один плохой человек!..
— Спасибо, ребята… — бормотал я, выбираясь на аллею. — Спасибо…
Выбрался — и остолбенел. Я и не думал, что их будет так много — чистых островков, лежащих вразброс на асфальте. То ли я палил, то ли по мне палили — ничего не помню… Но не все же это промахи! Я смотрел на испятнанную смертельной стерильной чистотой аллею и чувствовал себя убийцей. Оставалось одно: добрести до цеха, положить оружие на металлический стол, сказать: «Вызывайте милицию, мужики. Этой вот самой штукой я только что уложил в сквере человек десять. Только вы учтите — Гриша здесь ни при чем, он пальцем никого не тронул…»
Кто-то приближался ко мне по асфальтовой дорожке, а у меня даже не было сил поднять руку. И слава богу, что не было, потому что навстречу мне, держась за ушибленную голову, брел очнувшийся Гриша Прахов.
— Стой! — вырвалось вдруг у меня. Между нами лежало чистое пятно, асфальт без пылинки, и Гриша неминуемо бы наступил на него, сделай он еще один шаг.
— Обойди… — хрипло приказал я. Нельзя было ходить по этим пятнам. Все равно, что на могилу на чью-то наступить
Мы стояли друг против друга на том же самом месте, где встретились три месяца назад.
— Я так и знал, что ты ввяжешься, — услышал я его больной, надломленный голос. — Я же предупреждал тебя, это очень опасно… Зачем ты, Минька?..
Я смотрел в его замутненные болью глаза и понимал уже, что если и положу оружие на стол, то слова мои будут другими. «Делайте со мной что хотите, — скажу я, — но только иначе никак не получалось. Не мог я им отдать этого человека, понимаете?..»
Я шагнул к Грише, хотел сказать, мол, не тушуйся, главное — отбились, живы оба, как вдруг что-то остановило меня. Остановило, а потом толкнуло в грудь, заставив снова отступить на шаг.
— Гриша… — выдохнул я, всматриваясь в знакомое и в то же время такое чужое теперь лицо. — Кто ты, Гриша?!
Я проснулся от ужаса. Мне приснилось, что на моей скамейке с крупно вырезанным словом
Я рывком сел на койке и сбросил ноги на пол. Лоб мокрый, сердце колотится, перед глазами — пятнистый асфальт и пустота на том месте, где раньше стояла скамейка.
— Всю ночь не спала!.. — грянул где-то неподалеку голос тети Шуры.
В окно лезло солнечное ясное утро. Я сунул руку под подушку, и пальцы наткнулись на прохладную шершавую рукоять.
— Совсем из смысла выжил! — в сильном гневе продолжала соседка. — Ночь дома не ночевать — это что ж такое делается!..
Ничего не приснилось. Дядя Коля не пришел ночевать. Он вообще никогда больше не придет. Он спал вчера на этой скамейке… и исчез вместе с ней.
Я сидел, оцепенев. А тетя Шура все говорила и говорила, и некуда было деться от ее казнящего голоса. Я старался не слушать, я готов был засунуть голову под подушку… если бы там не лежала эта проклятая штуковина!..
— Перед соседями бы хоть постыдился!
Стоп! С кем она говорит?
Меня сорвало с койки, и я очутился у окна. Соседский двор из него просматривался плохо — мешали сарайчик и яблони. Мне удалось увидеть лишь закрывающуюся дверь и на секунду — обширную, в желтеньких цветочках спину уходящей в дом тети Шуры.
С кем она сейчас говорила?
Я кинулся в прихожую, отомкнул дверь и, ослабев, остановился на крыльце. Посреди соседского двора стоял, насупясь, сухонький сердитый старичок. Маленький, как школьник.
Я сошел с крыльца и двинулся босиком через двор к заборчику.
— Дядя Коля… — сипло позвал я. — Дядя Коля…
Он услышал меня не сразу.
— Да ты подойди, дядя Коля… Дело есть…
Он оглянулся на дверь, за которой недавно скрылась супруга, и, поколебавшись, подошел.
— Что это она с утра расшумелась?
Дядя Коля хотел ответить и вдруг задумался Как же мне сразу в голову не пришло: он ведь мог вчера десять раз проснуться и уйти из сквера до начала пальбы! Дядя Коля, дядя Коля… Что ж ты со мной, старичок, делаешь?!.
— Силу им девать некуда, вот что, — обиженно проговорил он
Я глядел на него и не мог наглядеться. Живой. Ах ты, черт тебя возьми! Живой…
— Кому? Ты о ком, дядя Коля?
Дядя Коля неодобрительно качал головой.
— Ну шутники у нас, Минька, — вымолвил он мрачно. — Ну шутники…
— Да что случилось-то?
— А вот послушай, — сказал дядя Коля. — Получил я вчера пенсию, так? Домой я всегда, ты знаешь, через сквер иду… Ну и присел на лавочке… отдохнуть. Просыпаюсь…
Тут сухие плечики дяди Коли полезли вверх, а кожа на лбу собралась в гармошку.
— Просыпаюсь на скамейке… Урна рядом стоит…
— На скамейке? — отрывисто переспросил я. — Как на скамейке? Где на скамейке? В сквере?
— В каком в сквере? — внезапно осерчав, крикнул дядя Коля. — В щебкарьере! Просыпаюсь на скамейке, а скамейка стоит в щебкарьере! И урна рядом!..
— Да ты что, шутишь, что ли? — задохнувшись, сказал я. — Какой щебкарьер? До щебкарьера девять километров!
— Это ты кому — шутишь? — вскипел дядя Коля. — Это ты мне — шутишь? Я двадцать лет экскаваторщиком проработал, а ты мне — про щебкарьер? Ты под стол пешком ходил…
Он оборвал фразу, постоял немного с открытым ртом, потом медленно его прикрыл.
— Ну ладно, во мне веса нет, — в недоумении заговорил он. — Но ведь они же меня, получается, на скамейке несли, вот что! На руках несли, Минька!.. Если бы на грузовике — я бы проснулся…
— Дядя Коля, — сказал я. — А ты ничего не путаешь?
Дядя Коля меня не слышал.
— Урну-то они зачем перли? — расстроенно спросил он. — Тоже ведь дай бог сколько весит — бетонная…
Тут на пороге показалась тетя Шура и зычным, хотя и подобревшим голосом позвала дядю Колю в дом — завтракать.
Я оттолкнулся от заборчика и на подгибающихся ногах побрел к себе.
Добравшись до своей комнаты, снова достал оружие из-под подушки.
Машинка напоминала дорогую детскую игрушку. Очень легкая — видно, пластмассовая. И цвет какой-то несерьезный — ярко-оранжевый, как жилет дорожника. Из толстого круглого ствола выпячивалось что-то вроде линзы.
Щебкарьер… Ничего себе шуточки! Так и свихнуться можно.
Я ухватил рукоять поплотнее, и от кисти к локтю пробежали вчерашние электрические мурашки.
Гришу пора будить, вот что! Хватит ему спать. Отоспался…
Посреди стола белела записка.
Дочитать не успел — показалось, что в дверях кто-то стоит.
Я обернулся.
В дверях стоял Гриша Прахов.
Никогда раньше он не позволял себе выйти из своей комнаты, не смахнув перед этим последней пылинки с отутюженных брюк. Теперь он был в трусах, в майке и босиком. Да еще марлевая повязка на лбу — вот и весь наряд.
Я выпустил записку из рук и шагнул к Грише.
— Эти… — хрипло сказал я. — В кого я вчера стрелял… Что с ними?
Гриша смотрел непонимающе. У меня перехватило горло. Перед глазами снова блеснули чистые пролысины на пыльном асфальте.
— Ну что молчишь? Живы они?
— Живы, — сказал Гриша. — Ты отправил их на корабль. В камеру коллектора. Понимаешь, есть такое устройство…
Дальше я уже не слушал. Проходя мимо койки, уронил оружие на подушку и остановился перед окном. Почувствовал удушье и открыл форточку.
— Дурак ты, Гриша… — обессиленно проговорил я и не узнал собственного голоса. Был он какой-то старческий, дребезжащий. К восьмидесяти годам у меня такой голос будет. — Что ж ты вчера-то, а? Я же думал — я их всех поубивал…
Расположились в кухне. За окном качалась зеленая ветка яблони и время от времени, как бы приводя меня в чувство, легонько постукивала в стекло.
А передо мной на табуретке сидел и ждал ответа… (Я отмахнулся от лезущего в глаза сигаретного дыма). Черт знает что такое! Сидит на табуретке парень из мой бригады, Гришка Прахов — вон с Бехтерем у него нелады из-за Люськи… Другая планета…
А куда денешься, если в самом деле другая?
— Интересно у тебя получается, — нахмурясь, проговорил я. — Ты — преступник. Я — вроде как твой сообщник… А они? Они-то сами кто? Ангелы?.. Ну нет, Гриша, брось! Ангелы по ночам засады не устраивают. Да еще на чужой территории!
— Они не нарушали законов, — негромко возразил он.
— Чьих?
— Своих.
— А наших?
Гриша запнулся. А я вспомнил вдруг, как эти двое вели его вчера сквозь ночной сквер. Шли — будто по своей земле ступали…
— Во всяком случае, — добавил он совсем тихо, — они сделали все, чтобы вас не обеспокоить…
Я хотел затянуться, но затягиваться уже было нечем — от окурка один огонек остался. Я бросил его в печь и захлопнул дверцу.
— Слушай, а что это вы все такие одинаковые?
Лицо у Гриши стало тревожным и растерянным.
— Странно… — сказал он. — В самом деле одинаковые… Раньше мне так не казалось… Хотя, с другой стороны, в общем-то все логично: идеальное общество требует идеального людского материала.
— Чего-чего?
— Я объясню, — сказал он. — Допустим, так: дом по-настоящему прочен лишь в том случае, когда он построен из одинаковых камней. Если какой-нибудь камень сильно отличается от остальных, стена может рухнуть…
Несколько секунд я соображал.
— Ага… — проговорил я наконец. — А идеальное общество, значит, из одинаковых рыл… Весело. Ну а как же так получилось, что вы все одинаковые?
— Не знаю, Минька, — сказал он.
Я пощупал виски. Разговор еще только начинался, а мозги у меня уже тихонько гудели от перегрева.
— Так… — пробормотал я. — Понятно… Значит, общество — ангельское, а ты… Вроде того камня, да? И закон этот ваш, насчет личности… Слушай, а как ты его нарушал?
— Нарушал… — безразлично отозвался он.
— Ну а что ты делал-то? По газонам ходил? Вел себя не так?
— Просто вел себя…
Я шумно выдохнул сквозь зубы.
— С тобой свихнешься… Как это — вел себя? Все себя ведут!
— Не все… — тихонько поправил он, и словно знобящий сквознячок прошел по кухне после этих его слов. Я снова сидел, укрываясь за жидким кустиком, а из черных провалов ночного сквера на меня наползала оглушительная смертельная тишина… — И они из-за этого достают человека на другой планете? Вел себя… Интересное дело — вел себя…
— Бесполезно, Минька! — с отчаянием проговорил Гриша. Ты пытаешься вогнать то, что произошло, в привычные рамки — бесполезно! Пойми: это отстоявшееся до предельной ясности общество. Там считаются преступлением такие мелочи, на которые здесь никто не обращает внимания. Потому что более серьезных преступлений там нет…
Говорил он искренне, с чувством, и выходило очень даже складно. И все же что-то пугало меня в том, как легко он нижет слова, и…
— Гриша! — отшатнувшись, выговорил я. — А откуда ты так хорошо знаешь наш язык?.. И этот твой ангел с битой мордой… Он же мне вчера по-русски ответил!.. А документы! Где ты взял паспорт? Как ты сюда попал вообще? Кораблем?
— Что ты! — сказал он. — Я бежал через… — Он запнулся, ища слово, — ну, скажем, через «приемник»…
Меня аж подбросило, когда он объяснил, что это такое.
— Так какого же черта ты раньше молчал! Где он, этот твой «приемник»?
— Уничтожен. Полгода назад.
— Интересно… И кто ж это его уничтожил?
— Я. — сказал Гриша и умолк, как бы сам удивляясь своему ответу. Я тоже молчал. Ошарашил он меня, по правде говоря.
— Знаешь, Минька, — вздохнул он, — давай-ка я лучше по порядку…
…Мало я что из его истории понял. Грише то и дело не хватало наших слов, и он вставлял свои либо переводил их так, что запутывал все окончательно. Голова у меня гудела и шла кругом. То мне вдруг мерещились какие-то запаянные ампулы со скрюченными младенцами внутри, то вдруг огромные соты типа осиных — и в каждой по Грише Прахову, потом вдруг в эти соты ни с того ни с сего вдвинулся обыкновенный коридор, в котором Гриша встречался с каким-то человеком и почему-то тайно. Она… Тут я с разбегу остановился.
— Стоп! Кто «она»?
— Человек…
— О ч-черт!.. — только и смог выговорить я. — Так это, значит, она, а не он?
Она. Причем из этих… Из отбракованных. У Гриши, — у того хотя бы внешне с породой все было в порядке, а ее еще и масть подвела. Ангелок с изъяном — все черные, а она рыжая… Рыжая?
— Гриша, — позвал я. — А что, Люська сильно на нее похожа?
— Нет, — помолчав, отозвался он. — Но сначала показалось, что очень…
О знакомстве этом Гриша рассказывал особо путано. Я, например, понял так, что влюбились они друг в друга. А как тут еще можно понять?.. А вот то, что Рыжая его была преступницей, Гриша узнал лишь перед самым своим побегом… Я смотрю, веселое житье у этих ангелов: куда ни плюнь — преступник.
— Тоже вроде тебя?
— Нет, — сказал он. — Не вроде меня. Хуже. Она совершила что-то действительно очень страшное.
— Вокзал, что ли, взорвала?
— Не знаю, Минька, — сказал он. — До сих пор не знаю… Просто однажды она исчезла на несколько дней, а когда появилась снова… то это уже была не она.
— Как?!
— Высшая мера, Минька. К ней применили высшую меру. Теперь она не смогла бы уже совершить никакого преступления, но при этом… Понимаешь, она стала… Да просто не стало ее!
Я торопливо достал и запалил еще одну сигарету. Вот так ангелы…
— И ты решил бежать?
Гриша очнулся и поглядел на меня изумленно.
— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — сказал он. — Не бежать, Минька, нет… Я решил пойти в Дом Стражи и заявить сам на себя. Может быть, даже наговорить на себя… Наговорить — до высшей меры…
…Он идет по длинным пустым коридорам. Голые стены и потолок излучают ровный, не дающий тени свет.
Он давно уже чувствует, как какая-то сила сначала легонько, а потом все сильней и сильней нажимает на виски, стесняет дыхание… Это давит на него всей своей огромной тяжестью Дом Стражи.
Давление растет с каждым шагом. Сейчас он не выдержит, повернется и побежит к выходу… Однако он не делает этого и продолжает углубляться в пустой лабиринт коридоров.
Вскоре он теряет чувство времени. Туннели неотличимы друг от друга. Но вот коридор обрывается тупиком, и он останавливается в растерянности.
Поколебавшись, делает еще один шаг, и стена бесшумно откатывается в сторону.
Входить не положено, и все же он входит и посреди пустого зала видит предмет, напоминающий кресло.
Он садится в это кресло и ждет чего-то. Внезапно со всех сторон к нему протягиваются блестящие суставчатые манипуляторы и смыкаются вокруг головы, образуя нечто вроде тесного шлема…
…Он приходит в себя, и воспоминания обжигают его сильнее прежнего. В смятении перебирает он события последнего времени и вдруг понимает, что дело не в самих событиях, а в том, что он думает о них на чужом языке Устройство ничего не изъяло из его памяти, наоборот — в него ввели информацию, предназначавшуюся кому-то другому.
Он выбирается из кресла и подходит к стене. В полном сознании, отдавая отчет в своих действиях, он поднимает с пола оставленный неизвестно кем остроконечный брусок металла и взламывает шторку ниши, на которую раньше не решился бы и взглянуть
Из ниши он извлекает четыре странных предмета — четыре набора тонких прямоугольных пластин — и некоторое время изучает их, разбирая чужие условные знаки. «Прахов Григорий…» На той планете (он уже знает о ее существовании!) это называется именем. Даже если человек сменит работу или станет калекой, его все равно будут называть Прахов Григорий…
— Ну-ка, дай сюда паспорт!
Гриша сунул руку в нагрудный карман рубашки и протянул мне красную книжицу. Я долго всматривался в фотографию. Гришкино лицо. Никакой разницы. Разве что чуть моложе.
— Чьи документы? — спросил я. — Как они вообще туда попали?
— Все просто, — сказал он. — Это документы одного из… наблюдателей, работавших здесь, у вас…
Из-под меня чуть скамеечка не вывернулась.
— Но они уже все отозваны, — поспешил добавить он. — То есть нет их сейчас на Земле?
— Ни одного. Я же говорю: все отозваны…
Я перевел дыхание и малость успокоился.
— А почему отозваны?
— Из этических соображений, — сказал Гриша.
— Чего-о?
— Из этических соображений, — повторил он. — Было решено, что тайно изучать — недостойно. И наблюдателей отозвали.
Я ошалело поглядел на Гришу, потом на фотографию
— Постой! А у него паспорт откуда взялся?
— Это его паспорт. Выдали, когда исполнилось шестнадцать лет…
— Ах, черт!.. — Я вспомнил давний разговор Гриши с матерью. — Так их, выходит, что? В самом деле сюда детьми забрасывали? И подменяли потом?
— В самом деле…
И ведь по-умному все рассчитали, собаки! Знали, видно, что для нас они — на одно лицо. Вернется такой пацан откуда-нибудь с каникул — да кто что заподозрит! Ну характер изменился, ну и что? Переходный возраст — бывает… Из этических соображений… Долго они что-то соображали.
— На, держи. — Я приподнялся и отдал паспорт Грише. — И что там с тобой дальше было?
— Дальше… Дальше я воспользовался «приемником».
…Оказавшись внутри цилиндра, он закрывает люк, отсекая разом и Дом Стражи, и рыжеволосую преступницу с выжженной памятью, и всю свою прежнюю жизнь.
На пульте — всего одна клавиша. Утопленная, она вспыхивает и начинает наливаться сиреневым. Он ждет, пока свечение станет ровным и ярким, затем нажимает ее повторно. Клавиша гаснет. И хотя больше ничего не происходит, он все же каким-то образом понимает, что теперь за стенками цилиндра — иной мир.
Справа от пульта он находит механизм ликвидации и приводит его в действие. Время пошло — нужно спешить. Скоро то, чем «приемник» прикинулся на этой планете, исчезнет в неяркой беззвучной вспышке.
Он открывает люк, и лица касается несильный холодный ветер. Чужая ночь. Чужие мелкие звезды. Их очень мало. Он делает несколько шагов, удивляясь тому, как неровна поверхность, по которой идет. Наклоняется и ощупывает грубое бугристое покрытие, присыпанное тонким пачкающим порошком. Пыль. Это называется пыль. Прах…
Теперь первым делом — достать местную одежду. Любую. А ту, которая на нем, — уничтожить, чтобы и следа от нее не осталось.
А погоня… Погоня будет. В этом он почему-то уверен.
Рядом с дверью нужного нам кабинета стояли шеренгой четыре стула. На крайнем, поближе к двери, сидел этакий жировичок в мятом костюме. Наше появление его встревожило.
— А товарищ майор еще не пришел, — с опаской глядя на нас, предупредил он.
— Ничего, подождем, — проворчал я, присаживаясь рядом. Гриша подумал и тоже присел.
Уяснив, что перед ним всего-навсего посетители, жировичок успокоился.
— Будете за мной, — с достоинством сообщил он. Некоторое время сидели молча.
— Как она хоть называется, твоя планета? — негромко спросил я Гришу.
Гриша сказал. Я попробовал повторить — у меня не получилось.
— Понятно… А где находится?
— Не знаю…
— То есть как? Не знаешь, где твоя планета?
— Я ведь не астроном, — с тоской пояснил Гриша. — И потом это в самом деле очень далеко…
Я вспомнил, что где-то в кладовке у меня должен лежать старый учебник астрономии за десятый класс. Карты звездного неба и все такое… Хотя что с него толку, с учебника! Гриша-то ведь по cbohvi картам учился, в наших он просто не разберется. Да я и сам теперь в них не разберусь…
— А вы, простите, по какому делу? — поинтересовался жировичок.
— По важному, — отрезал я.
— Понимаю… — Он многозначительно наклонил голову. Потом сложил губы хоботком и принялся озабоченно осматривать ребро своей правой ладони.
У него было круглое бабье лицо, острые, глубоко упрятанные глазки и седоватая гривка.
— Вот ведь как бывает, — доверительно обратился он ко мне. — С виду рука как рука…
— Чего надо? — прямо спросил я. — Видишь же — люди разговаривают! Чего ты лезешь со своей рукой?
Жировичок тонко усмехнулся и, понизив голос, проговорил без выражения и почти не шевеля губами:
— Ребром ладони могу вскрыть любой сейф…
— Что?!
В этот момент в коридоре показался майор — крупный светловолосый мужчина лет тридцати пяти. Поздоровавшись, он задержал взгляд на посетителе в мятом костюме, и в его серых глазах мелькнуло беспокойство.
— Вы опять ко мне? — вежливо, с еле уловимой запинкой спросил майор.
— К зам, Павел Николаевич! — отвечал, влюбленно на него глядя, вскочивший со стула жировичок. — Знаете, я сегодня всю ночь думал… Все-таки на учет меня поставить надо! Ведь если человек способен вскрыть сейф без помощи каких-либо инструментов…
Майор поморщился.
— Давайте лучше пройдем в кабинет, — предложил он.
— Конечно-конечно!.. — засуетился жировичок, и дверь за ними закрылась.
У меня потемнело в глазах.
Да что ж это за невезуха такая! Прийти — раз в жизни, по делу, да по такому, что серьезнее не бывает, — и сразу же наткнуться… Нет, вы прикиньте, что теперь получается! Заходит к майору этот чокнутый и говорит: «Здравствуйте, я вот ребром ладони сейфы режу, поставьте меня на учет…» И тут же, следом, как нарочно, вхожу я, ввожу Гришу и говорю: «Здравствуйте, тут вот товарищ с другой планеты прибыл. Выговорить ее невозможно, где находится — он не знает. Документы у него настоящие, но краденые, а что фотография везде его, так это вам только кажется…»
Я вскочил со стула.
— Гриша! — хрипло сказал я. — Айда отсюда.
Но тут дверь кабинета отворилась и в коридор вышел разобиженный жировичок. Быстро его майор…
— Ну? — с ненавистью бросил я.
— Все в порядке, — неохотно отозвался он. — Поставил на учет… Фамилию записал, адрес…
— А чего надутый такой?
Жировичок оскорбленно фыркнул.
— И здесь перестраховщики! — сердито помолчав, сообщил он, — Я, говорит, не могу доложить о вас начальству, предварительно не убедившись! Вот, говорит, вам мой сейф — режьте!..
— Ну? — еле сдерживаясь, процедил я. — А ты?
Жировичок опять фыркнул — на этот раз гневно.
— Неужели он сам не понимает? — с досадой сказал он. — Ну, разрезал бы я этот сейф, испортил бы казенное имущество, а отвечать кому? Ему же и отвечать! Странный он, ей-богу!..
— А ну пошел отсюда!.. — прохрипел я, и жировичка не стало.
На шум из кабинета выглянул майор.
— Вы тоже ко мне? — спросил он, не увидев нигде поставленного на учет посетителя. — Что ж вы не заходите?
Пришлось зайти. Мы отдали ему пропуска и опустились в предложенные нам жесткие полукресла, стараясь не смотреть в угол, где стоял небольшой серо-голубоватый сейф.
— Слушаю вас, — деловито и в то же время доброжелательно сказал майор. — Только представьтесь сначала…
Представились. Услышав, что перед ним резчики холодного металла, майор насторожился и как бы невзначай покосился на сейф.
— Я вас слушаю, — повторил он.
Я поднялся и, ни на кого не глядя, полез в свою спортивную сумку за вещественным доказательством. Вынул, поискал глазами какой-нибудь ненужный предмет и, не найдя, установил на краешке стола спичечный коробок. Майор с интересом следил за моими действиями. Я отрегулировал рычажком дальность, аккуратно прицелился…
И ничего не произошло. Коробок как лежал — так и остался лежать. Машинка не сработала. Впервые.
А ведь я знал, что она не сработает! Еще когда нажимал клавишу! Потому что не почувствовал электрических мурашек, бегущих от кисти к локтю. Вместо этого мурашки пробежали у меня по спине, но электрическими они не были.
— Не работает… — сказал я с тоскливым отчаянием и положил оружие на стол. Пропащий ты человек, Минька Бударин! На роду, что ли, так написано?..
Майор озадаченно разглядывал лежащий перед ним на столе большой ярко-оранжевый пистолет. Потом поднял глаза на меня.
— А работало? — живо спросил он.
— Не знаю, — сдавленно ответил я и сел, не чувствуя ничего, кроме страшной разламывающей усталости.
Подумав, майор снял телефонную трубку.
— Ты сильно занят? — спросил он кого-то. — Тогда загляни ко мне. Да, прямо сейчас. Тут, кажется, кое-что по твоей части…
Трубка легла на место, и почти в тот же самый момент в кабинет вошел хмурый темнолицый человек в штатском. Видно, у них кабинеты через стенку.
— Ну-ка, взгляни, Борис Иванович, — попросил майор. — Что это может быть?
Хмурый Борис Иванович, мельком глянув на нас с Гришей, поздоровался вполголоса и, подойдя к столу, принял оружие из рук майора. Не меняясь в лице, осмотрел, примерил к правой руке, к левой. Оказавшись в его огромных (больше, чем у меня) лапах, пистолет как-то сразу утратил свои внушительные размеры и стал еще больше похож на детскую игрушку.
— А как это к вам попало? — довольно равнодушно спросил Борис Иванович.
Я прокашлялся.
— Да у пацана отнял… у соседского… — выдавил я, не решаясь поднять глаза на Гришу. — А пацан в овраге нашел…
Борис Иванович кивнул и снова замолчал минуты на две. Майор ждал. Видимо, хмурый, загорелый дочерна человек был из тех, кого торопить не стоит.
— Ах, вот даже как… — пробормотал он наконец. — Значит, это — сюда…
Одним решительным и точным движением он сдвинул ствол, разъял рукоятку, вынул стеклянный экранчик, что-то вывинтил, что-то расключил… Как будто всю жизнь только и занимался тем, что собирал и разбирал такие вот штуковины.
Меня аж в спинку кресла вдавило, когда я увидел, что он делает. Вот убей — не решился бы разбирать!.. Да он бы и сам, наверное, не решился, если бы хоть раз увидел эту штуку в действии!
Борис Иванович разложил все детали на столе и удовлетворенно оглядел получившуюся картину.
— А почему вы обратились к нам?
— Так ведь… на оружие больно похоже…
Борис Иванович вставил одну деталь в другую и состыковал все это с третьей.
— Да нет, это не оружие, — заметил он, вкладывая то, что получилось, в рукоятку.
— Думаешь, игрушка? — спросил майор.
Борис Иванович словно не слышал. Он прилаживал ствол.
— Игрушка?.. — чуть погодя с сомнением повторил он. — Вряд ли… Тут ее, видно, до меня уже раза два разбирали и собирали. Внутри явно чего-то не хватает. Какой-то детали…
— Световой тир, — подсказал майор. — Такое может быть?
Борис Иванович прилаживал ствол.
— В прошлом году в город чехи приезжали с «Луна-парком», — задумчиво напомнил он. — У них там ничего не пропадало из игровых автоматов?
— Могли и сами выбросить, — предположил майор.
— Могли, — равнодушно согласился Борис Иванович и положил собранный пистолет на стол.
Подумав, майор пододвинул к себе наши пропуска и аккуратно расписался на каждом.
— Ну что ж, спасибо. — Он вышел из-за стола и пожат нам руки — сначала мне, потом Грише. — Лишняя проверка, знаете, никогда не повредит. Правильно сделали, что пришли…
Отдавая Грише его пропуск, он обратил внимание на прикрытый челочкой желвак.
— А что это у вас?
— Производственная травма, — поспешил вмешаться я.
— Понимаю — Майор сочувственно покивал.
— Забрать или пускай здесь остается? — спросил я, с ненавистью глядя на ярко оранжевый пистолет.
Они переглянулись.
— Да нет, зачем же, — мягко сказал майор. — Конечно, заберите. Вещица неопасная, вдобавок сломанная. Отдайте пацану, пусть играет.
Я запихнул пистолет в сучку, и мы с Гришей пошли к двери.
— Михаил Алексеевич!
Я обернулся — резко, с надеждой. Верни он меня, посади опять в это кресло, спроси, прищурясь: «А если честно, Михаил Алексеевич? Что все таки произошло у вас с этой штуковиной?» — клянусь, рассказал бы!..
— Вы у меня на столе спички забыли, Михаил Алексеевич…
Как это все называется? А очень просто. Струсил Минька Бударин! Никогда ничего не боялся, а вот сумасшедшим прослыть — духу не хватило.
Выйдя из здания, мы пересекли трамвайную линию и углубились в парк. Шли молча. В левой руке у меня была сумка, в правой — спичечный коробок. Потом я швырнул все это на первую подвернувшуюся скамейку и сгреб Гришу за отвороты куртки.
— Твоя работа?
— Ты что, Минька? Ты о чем?
— О пистолете, — процедил я. — Какой там внутри детали не хватает?
— Да я же к нему не прикасался! — закричал Гриша и я, подумав, отпустил его. Ведь в самом деле не прикасался…
— Ладно, извини, — буркнул я. — Давай тогда перекурим, что ли…
Мы присели на скамейку. Поодаль галдели пацаны и серебрилась беседка, сделанная в виде богатырского шлема.
— Ты не расстраивайся, — сказал Гриша, глядя на меня чуть ли не с жалостью. — В каком-то смысле там действительно не хватало одной детали. Самой главной.
Я не донес сигарету до рта.
— А что за деталь?
— Коллектор, — сказал Гриша. — Не хватало камеры коллектора. Пистолет — он как антенна, понимаешь? Ну вот представь: человек не имеет понятия о радио, а в руки ему попала антенна от твоего транзистора. Что он о ней подумает? Игрушка. Раздвижная металлическая трубочка…
— Погоди-ка! — Я наконец сообразил. — Так это, выходит, у них на корабле авария?
На какое то мгновение мне показалось, что все еще поправимо. Я почти видел этот застрявший где-нибудь возле отвала в щебкарьере корабль.
— Все гораздо проще, — вздохнул Гриша. — Они улетели… И пистолет этот, как ты его называешь, теперь в самом деле не больше чем игрушка.
— Улетели? — встрепенутся я. — Совсем?
Гриша молчал. В том конце парка, утопленное на треть в се ребристо зеленую листву тополей, ожило «чертово колесо». Ярко желтая кабинка всплыла над кронами и, очертив неторопливый полукруг, снова ушла из виду.
— Делать то что будем? — хмуро спросил я.
— Жить… — ответил он со странной улыбкой. С той самой вчерашней улыбкой смертельно больного.
— И долго?
— Месяца полтора…
— Слушай, ты! — повернулся я к нему. — Ангелочек! Может, хватит, а? Вчера вон тоже хоронить себя собрался…
Я замолчал и долго к нему приглядывался.
— Слушай, а ты мне, правда, все рассказал?
— В общих чертах — все.
— В общих чертах… Так ведь ерунда получается в общих чертах, Гриша! Планета твоя — бог знает где. Каждый рейс, наверное, в копеечку влетает… Что ж ты за птица такая, если из за тебя одного корабль через весь космос гоняют, людьми рискуют? Да они радоваться должны, что ты от них сбежал, — хлопот меньше!..
— Возможно, они просто не хотят чувствовать себя виноватыми…
— Перед кем?
— Перед вами. Фактически они упустили к вам своего преступника…
— А что это ты их все время выгораживаешь? — прищурился я. — Они тебе что, много доброго сделали?
— Я — особо опасный преступник.
— Дурак ты особо опасный!
Вот положение, а? А хуже всего то, что с нашей точки зрения Гриша-то ведь тоже не безгрешный. Как ни крути, а проник он к нам тайно, и паспорт у него чужой, хотя с другой стороны — поди докажи!.. Эх, майора бы сюда, да что теперь о майоре!.. Вовремя они смылись, ничего не скажешь! Как почувствовали…
— Слушай, — сказал я. — А этот механизм ликвидации… которым ты «приемник» уничтожил… Ты с ним раньше когда-нибудь дело имел?
— Ни разу.
— Так как же ты?
— Не знаю, — сказал он. — Как то все само собой вышло… Может быть, вместе с языком, в кресле…
Да, похоже, что так. Похоже, что в креслице этом Гриша много чему выучился…
— А ну-ка покажи, как ты там чего нажимал!
Гриша нацарапал прутиком на асфальте квадрат и разделил ею на четыре части. Четыре квадратные кнопки впритык друг к другу. Левую верхнюю — раз, правую нижнюю — два раза, правую верхнюю и левую нижнюю — одновременно, и еще раз — левую верхнюю… Черта с два так случайно нажмешь?
Темная история, ох, темная… Нечаянно пришел к нужной двери. И в лабиринте этом не заблудился. Нечаянно сел в кресло. И железяка, чтобы нишу с документами взломать, тоже там оказалась нечаянно…
Может, ему просто подстроили побег?
Но тут я вспомнил вчерашнюю ночь: сквер, страх, чистые пятна на пыльном асфальте — и от сердца у меня отлегло. Не стали бы они за ним охотиться, если бы сами все подстроили… Значит, просто повезло Грише. Дьявольски повезло. Как мне вчера…
— Думал, поработаю у вас месяца два и уволюсь, — признался он вдруг. — Уеду куда-нибудь, там поработаю… Они бы меня долго так искали. А тут, видишь, как все вышло, и не уедешь никуда…
— Люська? — спросил я.
— Да, — сказал он. — И не только она. Все сразу… Раньше надо было уезжать, Минька. Теперь поздно уже…
Гриша слепо смотрел поверх деревьев, туда, где ужасающе медленно проворачивалось «чертово колесо».
И вот тут меня наконец взорвало.
— Ну и что? — постепенно наливаясь злостью, проговорил я. — Ну не повезло! Ну не сработала эта машинка, черт ее дери! Мне вон всю жизнь не везет — так что ж теперь, повеситься?!
Я вскочил. И в тот же самый момент пришла мысль. Вот всегда так со мной. Стоит разозлиться — и уже ясно, что делать дальше.
— Слушай, — сказал я. — Ну а, допустим, прилетает за тобой еще один корабль… Он тоже с этим… с коллектором?
— Насколько я знаю, все корабли с коллекторами.
— Все корабли с коллекторами… И что будет с этим… — я потыкал пальцем в сумку, — с пистолетом?
— Видимо, заработает.
— Заработает?.. — И я почувствовал, как по лицу расползается глупейшая блаженная улыбка.
— Гриша! — сказал я. — Так какого же мы с тобой черта… Надо просто проверять эту машинку каждый день. Все время ее проверять! И как только заработает — все бросать и бегом к майору!.. Ангелы, да? Охотиться за нами, да? Ну, давайте-давайте…
Я уже был крепко взвинчен и расхаживал перед скамейкой, говоря без остановки.
— Брось, Гриша! — убеждал я его. — Чтобы два таких мужика — да не выкрутились? Со мной, Гриша, не пропадешь! Ты, главное, Гриша, не робей! Мы тебя научим на собаку лаять!
Домой мы вернулись часам к пяти.
— Да! — вспомнил я перед самой калиткой. — Ключ-то забери. И не оставляй больше…
Слова мои поразили Гришу Прахова. Он взял у меня ключ от своего шкафчика, стиснул его в кулаке, а кулак прижал к груди.
— Минька, — сказал он. — Можно, я задам тебе один вопрос?
— Ну, задай.
— Зачем я вам нужен?
Ничего себе вопросец!
— А черт его знает, — честно ответил я. — Вроде привыкли уже к тебе…
Дома нас ждал сюрприз. Заходим мы с Гришей в большую комнату, а на диванчике — рядышком и чуть ли не за руки взявшись — сидят мать и Люська, обе заплаканные.
Увидев Гришу, Люська вскочила, вскрикнула и кинулась к нему. Я, конечно, посторонился — того и гляди затопчут.
— Я так и знала, я так и знала!.. — всхлипывала Люська, вцепившись в бедного Гришу. — Я же чувствовала — что-то случится!..
Интересное дело, вяло подумал я. Мать — чувствовала, Люська — чувствовала… Один я ничего не чувствовал.
— Я его посажу! — всхлипывала Люська. — Я его посажу!..
— Кого? — спросил я.
— Бехтеря, кого же еще! — ответила за нее мать. Тоже всхлипывая.
— Какой Бехтерь, чего вы плетете? — сказал я. — Бехтерь к нему и близко не подходил.
Люська уставилась на меня бешеными зелеными глазами.
— Не подходил? А лоб почему разбит?
— Так это не Бехтерь, — объяснил я. — Это я ему рейкой заехал.
— Как? — в один голос сказали мать и Люська.
— Случайно, — буркнул я и пошел спать, хотя солнце только еще собиралось садиться. Пусть сами как хотят, так и разбираются.
Добравшись до койки, сел и долго смотрел на шнурки кроссовок — не было сил нагнуться и развязать… Но Люська-то, а? Ишь как вскинулась! Это потому, Люсенька, что у тебя никогда никого не отнимали… Надо же — сама прибежала!..
…Мне снилось вчерашнее сражение в старом сквере. Вернее, даже не само сражение — всего один момент; я сижу в проломе, стискивая штакетину, а они уходят — два ангела и Гриша между ними, — и серый полусвет льется им навстречу, и это уже не люди, а три плоских колеблющихся силуэта… Я заставляю себя броситься за ними — и не могу. Вот ведь какая штука: наяву не испугался — во сне боюсь…
Я просыпался и подолгу лежал, глядя в потолок и понимая с облегчением, что Гришу я все-таки отбил. Потом запускал руку под подушку, доставал пистолет и брал на прицел спичечный коробок. Нажимал на спуск, вздыхал, запихивал мертвую машинку обратно и снова оказывался в проломе со штакетиной в руках…
— Гринь, — сказал Сталевар с умильной улыбкой, — пока смела не началась, слетал бы за газировкой…
Все подождали, когда Гриша с чайником отойдет подальше, а потом повернулись ко мне.
— Ну и что он? — уже без улыбки спросил Сталевар. — Уезжать не раздумал?
Я взглянул на их озабоченные лица и вдруг понял что должен был чувствовать Гриша в первые дни. Разные? Да по сравнению с ними мы — дворняжки! Мы — беспородные переулочные шавки, и каждая скроена на свой манер! А эти — на подбор, в рост, в масть, как доберманы-пинчеры на собачьей выставке!..
— Может, он недоволен чем? — прямо спросил бригадир. — Если разрядом — будет у него скоро хороший разряд… Ну нельзя его отпускать, Минька! Ты ж первый резчик — сам понимать должен. Сунут опять в бригаду кого попало! Или тоже весело — впятером тыкаться!..
— Ты… это… — немедленно взволновался Старый Петр. — Ты Валерка, знаешь… того… Впятером — не впятером… Чего ему уезжать? Ну ладно бы еще в техникум или учиться… А то ведь просто так, по дурости…
— Что у него там с первой женой? — спросил Валерка.
— Чего? — сказал я.
— Ну жена его из дому выгоняла или не выгоняла.
— Не выгоняла, — ответил за меня Сталевар. — Он, говорят, сам от нее ушел. А теперь вот, видишь, родственники ее грозить приехали…
Я только очумело переводил глаза с Валерки на Сталевара и обратно.
— Да шалопай он, ваш Аркашка! — рассердился вдруг Старый Петр. — Откуда Аркашке про Гриньку знать? И ты тоже, Илья… — заворчал он на Сталевара. — Голова уж седая, а Аркашку слушаешь…
— Родственники… — презрительно пробасил Вася-штангист. — Какие там родственники? Тут в Бехтере дело. В раздевалке Гриньку без каски видели? Шишмарь у него на лбу видели? Чего вы суетитесь? Все уже улажено. Встретил я вчера Бехтеря, поговорил…
Все посмотрели на Васю. Бедный Бехтерь…
— Ну так как же все-таки? — снова спросил меня Сталевар. — Уезжает?
— Мужики! — сказал я. — Куда он от нас денется?
После обеда, когда возвращались из столовой, меня окликнула Люська. Что-то, видно, случилось. Невеста наша была вне себя — аж зеленые искры из глаз сыплются. Позади нее с потерянным видом жался Гришка Прахов. И с чего это я взял, что они похожи? Так, слегка, может быть…
— Минька! — бросила Люська, глядя мне прямо в глаза. — С кем вы вчера дрались в сквере?
Я посмотрел на Гришу. Гриша Прахов ответил мне унылым взглядом и слабо развел руками.
— А друг с другом, — спокойно отозвался я. — Разве не понятно?
— Я серьезно! — сказала она.
Да уж вижу, что серьезно… Серьезней некуда. Надо понимать, проболтался Григорий.
— Я все рассказал Людмиле, Минька, — виновато пояснил он.
— А все — это как?
— Н-ну… в общих чертах…
— С кем вы вчера дрались? — еле сдерживаясь, повторила она.
— С инопланетянами, Люся, — сказал я. — Тут, понимаешь, за Гришей с его планеты прилетели… А что ты на меня так смотришь? Сама спросила…
— Минька! — голос у Люськи дрогнул от бешенства. — Мне твои шуточки еще с такого вот возраста надоели! С вот такого вот…
И она показала рукой, с какого возраста ей надоели мои шуточки. Потом резко обернулась к Грише.
— А ты учись у него! — зловеще посоветовала она. — Учись, он тебя много чему научит! Вместе шутить будете… Но только не со мной, понятно?!
Брызнула напоследок зелеными искрами — и пошла. Гриша дернулся было вслед, остановился и беспомощно поглядел на меня.
— Кто тебя за язык тянул? — сказал я. — Ну беги теперь, догоняй… Скажи: извиняюсь, мол, за глупую шутку, попал под дурное влияние Миньки Бударина…
— Но…
— Иди-иди. — Я развернул его и подтолкнул в спину. — А то перерыв кончится…
Да, вразумил меня жировичок, хорошо вразумил… Спасибо ему. Не попадись он нам тогда перед дверью кабинета — я бы ведь на рожон полез, я бы майора за грудки тряс, я бы до самого их высшего начальства дошел… Чтобы все поняли как следует — психи пришли: один — буйный, другой — тихий…
Перед тем, как снова включить пресс, я открыл инструментальный шкафчик, залез в него по пояс и, достав из-под ветоши ярко-оранжевый пистолет, проверил его. Молчит пока…
Домой со смены нарочно пошел через сквер — посмотреть, как там, после сражения. Накрапывал дождик. Чистые пятна от выстрелов исчезли, на пропажу скамейки и урны никто не обращал внимания. Наверное, один только я и помнил, что здесь стояла скамейка…
— Наташка-то развелась… — сказала мать.
Я даже не заметил, когда она вошла, — транзистор сильно орал.
— Наташка?.. — рассеянно переспросил я. — Какая Наташка?
Мать остолбенела.
— Наташка… — беспомощно повторила она, и я наконец отвлекся от разложенных на столе деталей.
— Развелась? — спросил я. — Давно?
— Да, говорят, недели две уже…
— Понятно… — сказал я, помрачнев. Вставил одну деталь в другую и состыковал все это с третьей.
Мать долго ждала продолжения. Потом подошла к столу и выключила транзистор.
— Ты жениться когда-нибудь думаешь? — прямо спросила она.
— Думаю, мать, думаю…
— Вижу, как ты думаешь! — сказала она, сердито наблюдая за тем, как детали в моих руках мало-помалу собираются в большой ярко-оранжевый пистолет. — Хоть бы Гриша на тебя, что ли, подействовал! У них-то с Люсей…
— Мать, — сказал я. — Ну ты же раньше Люську терпеть не могла.
— Мало ли что! — возразила она. — Раньше я ее не знала…
— Да пойми ж ты, мать…. — сказал я с тоской. — Ну не до того мне сейчас!
— Да уж вижу, что не до того! Семьи нет, детей нет, а он сидит в игрушки играет!..
Повернулась и вышла. Я с досадой бросил собранный пистолет на стол. Развелась… Ну и развелась! Какая тут Наташка, когда мы с Гришей уже второй месяц вроде как на военном положении!
Тут я заметил, что одна деталька осталась лишней. Ну вот… Снова теперь разбирать…
Машинку изучил — не хуже своего пресса. Собрать-разобрать — с закрытыми глазами, хоть норматив сдавай, а как работает — убей не пойму… Вот она откуда, эта деталька. И все равно — какая-то она лишняя…
Мать говорит, характер у меня совсем испортился. Испортишься тут… И от Гриши проку никакого! Показать, где планета находится, — он не астроном, карту начертить — он не географ. Ну хотя бы приблизительно нарисуй: вот здесь океан, здесь материк… Не может. Ему этого знать не полагалось. А что тебе знать полагалось? Свою работу. Ну о работе расскажи! А что о работе?.. Стоял кнопки нажимал, за стеклышком прозрачные трубы ехали… Глаза б мои на него не глядели!..
А что это транзистор замолчал? Ах, да… Я шлепком вогнал трубчатую антенну в гнездо по шляпку и поднялся из-за стола.
Время было позднее. Взглянув поверх занавески, в одном из желтеньких окон соседнего дома я увидел дядю Колю. Вот еще тоже жертва… Нет, кроме шуток: здорово на него тот случай подействовал. Тихий стал старичок, задумчивый. Пенсию домой приносит до копеечки, а уж сквер, наверно, за версту обходит…
А хуже всего то, что я так до сих пор и не понял, чего мне от этих ангелов ждать. Все клочками, ничего не стыкуется… Бежал Гриша легко. Слишком легко. Как будто нарочно отпустили… По доброте своей, по ангельской… Потом эта операция по изъятию. Умные люди так операцию проводят? Устроили, понимаешь, спектакль — штук пятнадцать одинаковых рыл вокруг завода! И засада была дурацкая: у проходных ждали, у дыры… А если бы Гриша догадался в любом месте через стену махнуть? И как это тот ангел позволил, чтобы Бехтерь со своими чижиками ему морду набил? Опять по-ангельски? Врезали по правой — подставил левую? Или рассекретиться боялся раньше времени?.. А я ведь помню, как тот, с пистолетом, шел через сквер. Жуть берет, как он шел. Профессионала-то за версту видно…
В Гришиной комнате пискнула койка. Я удивился и, прихватив пистолет, направился к нему.
— А я думал, ты Люську пошел провожать…
Гриша неподвижно сидел на койке, уставясь куда-то в угол.
— Я не имел права втягивать тебя в эту историю, — глухо сказал он. — И ее тоже…
Неужели он весь вечер так просидел — глядя в стену?
— Ну пойди повесься тогда, — предложил я. — Чего уж теперь…
— Ты просто не представляешь себе размеров опасности…
— А ты меня не пугай. Я и так боюсь.
Он недоверчиво поглядел на меня.
— Правда?
— А то нет? — проворчал я.
Помолчали.
— До сих пор не пойму, — признался он. — Как тебе удалось тогда с ними справиться? Ведь это были Стражи, Минька! Понимаешь, они… Они — как десантники.
— Вот то-то и оно, — буркнул я. — Они — как десантники. А я — десантник. Бывший, правда… Почему Люську провожать не пошел?
Плечи его сразу опустились, взгляд потускнел — сидит, в стенку смотрит.
— Будет лучше, если мы с ней поссоримся…
— Поссоритесь?.. Ты с какого гвоздя сегодня сорвался?
— Если я вдруг исчезну… для нее это будет ударом.
— Ага… — сказал я, помаленьку приходя в себя. — Нормально… А раньше ты что же?
— Раньше она не относилась ко мне серьезно.
Вот так! А я думал, он ничего не понимает…
— Пойдешь завтра провожать! — бросил я. — И попробуй только не пойти! Провожалки обломаю, понял?
И, надо полагать, угроза моя на Гришу подействовала, потому что через пару дней подкрановый Аркашка разнес по цеху весть, что дело у Гриши с Люськой вроде бы идет к свадьбе. Да и Люська уже при встрече со мной не отворачивалась, а улыбалась. Ну и наконец поздоровалась однажды. Сама. Случилось это на улице. Как раз прошли дожди, асфальт подсыхал, листва блестела, как вымытая. Постояли, поговорили…
— А все-таки — с кем вы тогда дрались? — спросила она.
— С инопланетянами, — твердо сказал я.
Люська засмеялась.
— Ох, отлуплю я тебя когда-нибудь, Минька! — пообещала она. — Как в детстве лупила.
— Да уж лупила ты меня как в детстве! — возмутился я. — Это еще выяснить надо, кто кого лупил!
— А у качелей тогда?
— Интересное дело! — сказал я. — У качелей! Конечно! У меня тогда глаза были песком засыпаны…
Тут лицо у Люськи стало — не поймешь — то ли нежным, то ли озабоченным. Что она там увидела? Я обернулся. Полная молодая мамаша катила по просыхающему асфальту широкую детскую коляску с двумя близнецами. Прервав разговор, мы смотрели, как она обходит по краешку лужу, отразившись в ней вместе с коляской. Потом колесо чиркнуло по воде, и отражение немедленно порвалось в мелкие клочья.
— Что с Гришей, Минька? — каким-то надломленным голосом проговорила Люська.
— А что такое?
— Не знаю… — сказала она. — Аркашка говорит, он от жены сбежал. Врет, конечно… Но я же чувствую: Гриша от меня что-то скрывает. Минька! С кем вы тогда дрались?
— С женой Тришкиной, — сказал я.
В другой бы раз она мне этого не простила. Но больно уж денек стоял хороший. На Люську вообще погода сильно действует.
— Дурачок ты, Минька, — искренне сказала она. — Сколько тебя помню — всегда дурачком был.
— Ага, — бодро согласился я. — Дурачок. Иванушка-дурачок. Тридцать лет на печке лежал.
— И неграмотный вдобавок, — засмеялась она. — Это же не Иванушка, это Илья Муромец на печке лежал…
Кончался август. И я не знаю, в чем дело, но только после того разговора с матерью Наташка стала попадаться мне на глаза чуть ли не каждый день. Еле успевал на ту сторону переходить. Но однажды все-таки не уберегся.
— Ну куда ты полез, Миша! — услышал я совсем рядом ее рассерженный голос и, вздрогнув, остановился. — Куда тебя понесло? Вернись сейчас же!
Это она со своим пацаном воевала. Увидев меня, растерялась.
— Миша?.. Здравствуй…
А губы — ну совершенно детские. И носик такой пряменький, аккуратный… Не то что Люськин рубильник.
— Привет… — осторожно отозвался я. — Как жизнь?
— Вот… погулять вышли… — ответила она.
Я смотрел на нее и соображал, что бы еще такое сказать. — Я слышал, развелась ты…
— Развелась… А ты? Так до сих пор и не женился?
— Да некогда все, — сказал я. — Дела.
— Дела? Какие?
— Такие дела, что закачаешься, — хмуро ответил я.
— Скамейку нашу помнишь? — спросила она вдруг.
Я буркнул, что помню.
— Сменили ее. Новую поставили…
— Серьезно? — сказал я. — Надо пойти посмотреть.
Она жалко улыбнулась уголком рта.
— Чего уж там смотреть…
Замолчали. Наташкин пацан штурмовал ограду сквера — протискивался меж прутьев туда и обратно.
— А у меня день рождения скоро…
— И что? — насторожившись, спросил я.
— Приходи. Если сможешь, конечно…
Так… Потянули телка за веревочку… Не дурачок ведь, понимаю, в чем дело. Все прекрасно понимаю. Не дождалась, выскочила замуж, промахнулась, развелась, вспомнила, что Минька Бударин до сих пор не женат.
— Не знаю, в общем… — промямлил я. — Мы тут, понимаешь, как раз тридцатого всей сменой за грибами выезжаем…
Насчет грибов я не врал. Наши уже и туески подготовили, и автобус был заказан. Сам-то я, правда, ехать не собирался.
Кое-как унеся ноги, решил взглянуть на новую скамейку. Посидел на ней, потрогал гладкий брус, где раньше было вырезано крупно и глубоко:
Ладно. По грибы — так по грибы. За мной ведь тоже, как за Гришей, глаз да глаз нужен. Оставь меня в городе — возьму да и сорвусь на день рождения, кто меня знает!
Кто-то остановился передо мной, постоял немного и сел рядом. Я покосился на подсевшего и увидел, что это Бехтерь.
— Ну, здравствуй, — неприветливо сказал я ему. — Что? Лавки другой не нашлось?
Бехтерь снял фирменные очки и долго тер переносицу.
— Ну хоть ты бы мне, что ли, объяснил, — с тоской попросил он. — Бил я его тогда или мне это так, от злости померещилось?
— От злости, — сказал я.
Бехтерь усмехнулся. Что-то плохо он выглядел — то ли больной, то ли усталый.
— Ничего, — сказал он. — Она еще с ним наплачется…
— Это почему же?
— Наплачется, — упрямо повторил Бехтерь. — Вот увидишь. Я-то знаю, что он за человек…
— А ты-то сам что за человек?
Бехтерь вдруг ухватил меня за руку.
— Минька! — сказал он. — Не хотел я с ним тогда драться, веришь? Хотел подойти, поговорить по-людски, с глазу на глаз… Она ведь заявление из загса забрала, Минька! А он даже говорить со мной не хочет. Морду воротит, понимаешь? Простите, говорит, мы с вами не знакомы… Ах ты, думаю!..
Бехтерь задохнулся и умолк. Так это он, выходит, один на один отделал того… которого я потом рейкой? Аи да Валька! Как же надо было разозлиться!..
— Не того ты отлупил, Бехтерь, — сказал я ему. — Не Гришу.
Он вскинул голову.
— Что… правда?
— Правда, — сказал я.
Бехтерь подумал, потом уныло кивнул.
— И что он теперь? Этот, кого я… В суд на меня, да?
— Да нет, Бехтерь, — вздохнул я — Никто на тебя в суд подавать не будет…
Первый раз в жизни я говорил с ним не раздражаясь. А может, меня и раньше раздражал не столько сам Бехтерь, сколько этот его дурацкий фирменный оскал.
— Кончай киснуть, Валька, — сказал я ему. — Сам понимаешь: ушла — значит, ушла. Другую найдешь.
— Не найду, — безразлично ответил мне Валька Бехтерь.
Наш автобус стоял у ручья на опушке, и огромная верба время от времени лениво проводила по его крыше кончиками узких листьев.
Я влез в автобус, и спавший на заднем сиденье шофер поднял голову.
— Свои, свои… — успокоил я его. — Спички только возьму…
Я пробрался к своей сумке и устроил в ней маленький переворот. Коробок, конечно, оказался на самом дне. Я разгреб продукты, переложил пистолет… и от кисти к локтю проскочили знакомые электрические мурашки.
Еще не веря, я торопливо установил на сиденье спичечный коробок, прицелился и утопил спусковую клавишу.
Коробок исчез.
Несколько секунд я тупо смотрел на глянцевый от чистоты край кожаного сиденья. Потом швырнул пистолет в сумку, ремень — через плечо, и вылетел из автобуса.
С трех сторон шевелился лес, огромный, просвеченный солнцем. Где мне их теперь искать, этих голубков? Я прикинул, на какое расстояние могли разбрестись грибники, и чуть не застонал…
Полчаса, не меньше, я бегал по лесу сломя голову и выспрашивал наших, не видел ли кто Гришу с Люськой. Дальше всех зашли — как нарочно!
— Гриша!..
— Чего тебе от него надо?
Я обернулся. Они стояли буквально в десяти шагах от меня. Видно, спрятались сначала за дубом, когда услышали мой голос, а потом сообразили, что Минька Бударин зря глотку драть не станет.
— Влипли, Гриша, — сказал я, подойдя. — Заработала…
Гриша Прахов побледнел и прислонил к дубу тонкий рогатый посошок.
— Когда? — еле слышно спросил он.
— Полчаса назад.
— Значит, скоро они будут здесь… — медленно проговорил он. — Ты ведь выстрелил, да? Они должны были засечь этот выстрел…
— Как? — разом охрипнув, сказал я. — Так они, значит, могут по выстрелу?.. А точно знаешь?
— Я предполагаю, — объяснил Гриша. — Если пистолет теперь связан с коллектором на корабле…
Я готов был его придушить.
— Вслух надо предполагать такие вещи! Вслух, а не в тряпочку!.
— Вы что, ненормальные оба? — спросила Люська. — Вы себя со стороны послушайте!..
— Люська! — сказал я. — Ради бога! Хоть ты не лезь!
— Опять инопланетяне? — недобро прищурясь, спросила она.
— Опять!
На секунду мне показалось, что она сейчас размахнется и даст мне лукошком по голове.
— Люся, я все объясню… — заторопился Гриша.
— Не надо, — спокойно проговорила она. Взяла прислоненный к дубу рогатый посошок и пошла прочь. Отойдя на несколько шагов, оглянулась и добавила безразлично: — Поедем в город — в автобусе ко мне не подсаживайся…
Волосы ее на этот раз были заплетены в короткую толстую косу, и коса эта при каждом шаге с каким-то особым презрением качалась туда сюда — рыже-золотой маятник с пушистой метелкой на конце.
Гриша двинулся было за ней, но я его удержал.
— Пусть идет, — бросил я. — Или ты ее тоже хочешь втянуть в историю?
Гриша испуганно затряс головой.
— Тогда давай думать, как нам быстрее в город попасть… Выйдем сейчас к автобусу…
— К автобусу? — жалобно переспросил Гриша, все еще норовя оглянуться на уходящую Люську.
Я чертыхнулся.
— Верно! Я ж как раз в автобусе выстрелил! Тогда вот что… Автобус обогнем, так? Выйдем по грунтовке к шоссе — и автостопом до города. Вперед!
Проскочив испятнанную солнечными зайчиками поляну, мы наткнулись на Сталевара. Похожий скорее на лешего, чем на грибника, он ворошил палочкой траву возле старого пня. Увидев нас, удивился.
— А ты откуда здесь взялся? — спросил он Гришу. — Аркашка говорит, он тебя в другой стороне видел.
— У шоссе? — похолодев, спросил я.
— Ну да… Еще, говорит, странно: Гриша — и вдруг без Люськи… Поссорились, что ли?
Мы с Гришей поглядели друг на друга. То есть пока я разыскивал эту парочку, ангелы успели перекрыть подходы к шоссе. Оперативно работают ребята.
— Слушай, Сталевар, — сказал я. — Тут вот какая штука… Мы сейчас, наверно, с Гришей вернемся… Ну, дело есть в городе, понимаешь? Скажи Люське, чтобы Гришину сумку потом из автобуса забрала, некогда нам…
Сталевар уставил на меня круглые глаза, ставшие в лесу еще желтее, и ухмыльнулся от уха до уха.
— Утюг забыл выключить?
— Ага, — сказал я. — Утюг…
Подлесок заслонил нас от Сталевара.
— Ну что, Гриша? Тогда давай напрямик. Больше ничего не остается…
Напрямик… Чуть ли не двадцать километров пешком — сначала лесом, потом через овраги, через пашню… Да, близка дорожка! Дай бог к вечеру дойти. Майора, конечно, на работе уже не будет. Впрочем, у них там всегда есть дежурный…
— Стоп! — спохватился я. — А грибникам нашим они ничего сделать не могут?
— Нет, — отрывисто отозвался Гриша. — Они охотятся только за нами. Точнее — за мной…
Меня так и подмывало еще раз проверить пистолет, но сам понимал: нельзя. Хватит, и так уже засекли нас… А вот под рукой его держать на всякий случай надо. Когда-то он еще станет доказательством, а пока это — оружие. Я запустил руку в сумку и нащупал рукоять. Как там насчет мурашек? Вот они, родимые…
— А чего ты с пустыми руками идешь? — спросил я Гришу. — Ну-ка, стой!.. Хор-роший, однако, дрын! Как будто сам нас нашел…
Я оторвал приглянувшуюся мне полуотломленную сухую ветку — прямую, крепкую, толстую, как оглобля.
— Вот… — сказал я, отшибая лишние сучья. — А то висит дровина без дела…
Снова двинулись. Я раскрыл перочинный нож и на ходу принялся доводить дровину до ума.
— Накостылять бы тебе по шее! — проворчал я, добравшись до особо прочного отростка. — Давай выкладывай, что ты там еще напредполагал…
— Ничего я не предполагал, — хмуро сказал Гриша. — Мне самому только сегодня в голову пришло, что нас могут засечь по выстрелу…
Тропинка уводила нас все дальше и дальше от опасных мест. Вот где было грибов полно! Теперь они даже не прятались — чувствовали, видно, что нам с Гришей не до них.
— А вот интересно, — сказал я. — Если человек только наполовину в прицел попал… Пополам его не разорвет?
— Не знаю… — с нервным вздохом ответил мне Гриша. — Не разорвет, наверное…
Я закончил строгать и сложил ножик. Серьезная вышла дубина.
— На, держи, — сказал я. — В случае чего — в лоб! И не раздумывая, понял?
— По-моему, за нами кто-то идет, — сказал Гриша.
— Ну-ка спрячься, — приказал я. — Встань за дерево. Значит, все понял, да? Если что — в лоб!
Я достал пистолет и тоже отступил в сторону. Отрегулировал дальность, но заранее целиться не стал. Ангелы ходят бесшумно. Черта с два мы бы их услышали первыми.
И все же, когда ветки всколыхнулись, я не удержался и поднял оружие. Поднял и тут же опустил. Потому что из-за поворота тропинки выбежала растрепанная, запыхавшаяся Люська. В руках у нее уже не было ни лукошка, ни посошка. Коса на бегу расплелась, и теперь над Люськиной головой вставала рыжая туча спутанных волос. Увидев меня, Люська резко остановилась.
— Гриша?! — И задохнулась.
Гриша вылетел из-за дерева. В лесу стало очень тихо. Кукушка невдалеке отсчитывала кому-то уже, наверное, вторую сотню лет. Люська не мигая смотрела на двух придурков: один — с пластмассовым пистолетом на изготовку, другой — с каким-то дышлом наперевес.
— Ну и какого черта ты за нами увязалась? — со злостью спросил я.
— Куда вы идете?
— В город.
— Зачем?
— Люська! — сказал я. — Пожалуйста! Иди к автобусу! Не до тебя сейчас…
— Я прошу тебя, Люся… — поддержал меня Гриша.
— Никуда я не пойду! — отрезала она. — Господи, да что же это такое! Все бросили, вещи бросили… Почему забрать сумку из автобуса?.. Я никуда не пойду, пока вы мне все не объясните, слышите?
— Что тебе объяснить? — взорвался я. — Ну, гонятся за нами! Гонятся, понимаешь?
— Кто за вами гонится?
— Инопланетяне! — рявкнул я. — С рожками! С ножками! С крылышками!.. Иди к автобусу!
— Не пойду!
Я открыл было рот и вдруг замер. Низкое, еле слышное жужжание прошло над деревьями и пропало где-то впереди. Нет, не пропало… Снизилось и загуляло между стволами, мало-помалу приближаясь к нам. Кукушку как обрезало. Я оглянулся на Гришу.
— Они? — одними губами спросил я его.
Гриша неопределенно потряс головой. Лицо серое, зубы стиснуты.
— Не знаю, — ответил он шепотом.
— Что ты вообще знаешь!.. — прошипел я, лихорадочно соображая, на какое расстояние мне поставить дальномер моей машинки.
Жужжание приближалось. Теперь уже было ясно, что оно идет прямиком на нас.
Гриша с Люськой стояли оцепенев — бери их голыми руками. Опомнясь, я толкнул их что было сил, и, отбежав шагов на десять от тропинки, мы втроем повалились в траву.
Жужжание выплыло из кустов, но я ничего не увидел. Звук двигался в метре над тропинкой, я мог указать пальцем, откуда он сейчас раздается, но там ничего не было. Просто звук.
Быстро посмотрел на Люську. Не дай бог в обморок упадет — еще и ее на себе тащить!.. Плохо я подумал о Люське. Так она и позволила себе упасть в обморок! Побледнела, вцепилась пальцами в ствол — чуть кору не сорвала, по выдержала, молодец…
Жужжание задержалось над тем местом, где мы только что стояли, потом снова двинулось и стало удаляться, но уже не по прямой, как раньше, а то и дело давая петли то в одну, то в другую сторону.
— Они… — хрипло сказал я, поднимаясь. — Сколько здесь живу, а такого ни разу не слышал… Ты когда-нибудь слышала?
Люська помотала головой. Вроде бы приходила в себя.
— Что это? — спросила она.
— Инопланетяне… — устало ответил я. — И Гриша твой — инопланетянин… Особо опасный преступник…
Она посмотрела на меня, потом на Гришу. Выражение лица у нее было самое жалобное.
— Не понимаю… — беспомощно сказала она.
— Люська! — взмолился я. — Ну не время сейчас! Я два месяца понять пытаюсь — и то до сих пор до конца не понял! А у нас нет двух месяцев! У нас минуты лишней нет, ясно тебе? Нам в город надо, к майору… Иди обратно, Люська! Иди к автобусу! Ну что нам, на коленях тебя просить?..
— Это очень опасно, Люся… — в отчаянии добавил Гриша.
В лесу ожила кукушка. Сказала один раз свое «ку-ку», а повторить так и не решилась. Можно понять птичку…
— Куда обратно? — встрепенулась Люська. — Туда? Я теперь туда не пойду!
— Да не тронет оно тебя! — сказал я. — Ты-то здесь при чем?
Чуть запрокинутое лицо ее на секунду застыло, и я вдруг подумал с тоской и совершенно не к месту, что Люська иногда — вылитая Наташка… Нельзя нам ее с собой брать. Во-первых, в самом деле опасно, а во-вторых, попробуй угадай, что она отчудит в следующий момент…
— Я иду с вами! — решительно сказала Люська. — Только сначала вы мне все расскажете!
Ну вот… Так я и знал! Вне себя я выхватил из пачки сигарету и, не найдя в левом кармане спичечного коробка, полез в правый.
— Люська!.. — начал я.
— Я иду с вами! — Она повысила голос.
Ну вот что ты с ней будешь делать!
— Ладно, — буркнул я. — Гриша тебе по дороге все расскажет… Только громко не болтать, ясно? Гриша, где дрын? Я для чего его строгал? Чтобы ты его под деревом бросил?..
Недовольный, я выбрался на тропинку и зашагал, перекатывая в губах незажженную сигарету и машинально хлопая себя по всем карманам. Были же спички… Может, я их опять в сумку кинул?
За спиной у меня — сбивчиво, взахлеб, наперебой — говорили Гриша и Люська. Я не слушал. Вернее, слушал, по не их. Пока вроде ничего подозрительного… Будем надеяться, что ангелы нас потеряли.
Да что за черт — ив сумке тоже спичек нет! И тут я наконец вспомнил. Я же их собственными руками отправил на корабль к ангелам! Ну не дурак, а? Полный коробок!.. Я остановился, и разговор у меня за спиной мгновенно смолк. Обернувшись, я увидел, что Гриша с Люськой смотрят на меня во все глаза.
— Спички есть у кого-нибудь? — спросил я.
Они даже не сразу меня поняли. Напугал я их своей остановкой.
— Ненормальный, — еле выговорила Люська. — Разве так можно? Чуть сердце не разорвалось…
— Да что ты мне про сердце! — сказал я. — Спички у тебя есть?
— Нет у меня спичек! — отрезала она.
— А я не курю, ты же знаешь, — добавил Гриша.
Тоже мне грибники! В полном расстройстве я засунул сигарету в пачку. Это что же я теперь, до самого города без курева буду? Совсем весело…
Некоторое время Гриша с Люськой молчали. Потом заговорили снова.
— Похожа на меня?.. — упавшим голосом переспрашивала Люська. — Очень похожа?..
Я так понимаю, что, когда выйдем на майора, она о Гришиной планете больше меня знать будет…
Переход до Глубокой балки сожрал у нас почти весь остаток дня. Отвык я от таких маршей. Ну куда это — почти десять километров пешком отмахать! Хорошо хоть без приключений. Вот только шмели нас часто пугали — жужжат похоже…
А приключения начались сразу же за Глубокой балкой.
Напрямик по стерне мы идти не отважились и решили просочиться по тонкой ниточке лесопосадки. Жужжание навалилось внезапно, сверху. Мы попадали на землю, и оно пошло кружить, становясь все громче и громче. Потом я — по какому-то наитию, не иначе — лег на пистолет брюхом, и звук остановился как бы в нерешительности. Поплутал по кустам смородины и, взвыв, ушел в поле. Некоторое время мы лежали неподвижно. Потом я сдул прилипший к губам жухлый листок и сел.
— Гриша, — позвал я. — Знаешь, в чем дело? Пистолет оно чует, вот что…
— Очень может быть… — отозвался он, тоже приподнимаясь.
— Но ведь я же не стрелял…
Гриша пожал плечами и не ответил.
— Да выбросьте вы его! — сказала Люська, с ужасом глядя на ярко-оранжевую игрушку.
— Нельзя, Люська, — с тоской проговорил я. — Никто нам без этой машинки не поверит…
Огромное тяжелое солнце, вишневое, как остывающий металл, почти коснулось краешком горизонта, когда мы втроем вышли наконец к старому щебкарьеру. Пологий, несколько раз оползавший склон весь порос ковылем и клубился при малейшем ветерке. Мы стояли как будто на краю облака и смотрели на показавшийся вдали город.
— Я, наверное, схожу с ума, — жалобно призналась Люська. — Что это там? Вон там, видите?
Внизу шевелились тростники, далеко впереди посверкивала вода. А метрах в трехстах от нас на каменистой, словно нарочно кем-то выровненной площадке стояли рядышком скамейка и бетонная урна. Солнце осветило их напоследок, и они были очень хорошо видны вдалеке — крохотные, будто игрушечные.
— Зря мы тут маячим, — хмуро сказал я. — Давайте-ка отойдем…
Мы отступили от уходящего вниз склона и присели в ковыль. Кажется, из всех возможных маршрутов я, как всегда, выбрал самый неудачный. Ну показался город, а толку? Теперь между нами и майором лежал заброшенный щебкарьер. Обходить его по краю вдоль обваловки — это только к утру дойдешь. Напрямик идти, по дну?.. А если ангелы опять окопались в щебкарьере? Тут в тростниках не то что корабль — целый космический флот можно спрятать…
— Минька, — позвала Люська. — А этот ваш штаб… Он ведь где-то здесь, правда?
Я смотрел на нее, соображая. Люська имела в вицу пещерку, которую мы с одним пацаном открыли, углубили и оборудовали еще бог знает когда — лет пятнадцать назад.
— Не влезем мы туда втроем, — сказал я. — Да он уж, па-верно, и обвалился давно…
Солнце наконец коснулось дальней кромки щебкарьера. Плохо. Насколько я знаю, ангелы как раз по ночам и работают.
— Ладно, пошли вниз, — решился я. — Только пригнувшись — в рост не вставать…
Мы спустились на дно щебкарьера и двинулись вдоль клубящегося ковыльного склона. Он становился все круче и круче — видно, грунт потверже пошел. Ковыль скоро кончился, и теперь справа от нас тянулась голая глинистая стена. А слева — тростники. Тоже стеной.
— Вроде здесь… — сказал я, останавливаясь.
Вроде… В том-то и дело, что вроде! Вроде и место — то самое, и пещерка — вот она, и ступеньки вырублены в грунте — я сам их когда-то вырубал и укреплял дощечками…
Не могли эти ступеньки сохраниться за пятнадцать лет. Их бы уже сто раз дождями размыло. И потом, я же хорошо помню: никаких колышков я перед дощечками не вбивал. Это уже кто-то, видать, после меня поработал.
— Гриша, — тихо сказал я. — А ангелы ее никак занять не могли? Ну, там под «приемник» какой-нибудь…
Гриша с сомнением поглядел на земляные ступеньки и покачал головой.
— Отойдите-ка в сторонку… — попросил я и, достав из сумки пистолет, пошел по ступеням вверх.
Стоило мне заглянуть в пещерку, как все сразу стало понятно. Пацаны, пришедшие сюда после нас, догадались укрепить потолок досками на подпорках, как в шахте, и углубили пещерку настолько, что в ней теперь могли уместиться уже не три человека, а все десять. Ну точно — пацаны! Уж я — то как-нибудь детскую работу от взрослой отличу! Гляди-ка, и мебель тут у них появилась: два ящика, табуретка… И не лень ведь было из города тащить!
Ну что ж, спасибо, ребята, выручили.
Я выглянул наружу и позвал Гришу с Люськой. Оказавшись в пещерке, они сразу же забились в дальний угол и снова заговорили — тихо, взволнованно, неразборчиво. Я расположился на табуретке поближе к выходу. Еще раз достал сигарету и попробовал затянуться просто так… Вот подлость, а? Хоть трением огонь добывай! Я спрятал сигарету и задумался.
Как ни крути, а придется здесь заночевать. Хорошо еще, что мать на два дня к сестре уехала, а то бы она уже там с ума сходила…
И опять все из-за Наташки! Не попадись она мне тогда возле сквера — и не поехал бы я ни за какими грибами! И сам бы не поехал, и Грише бы запретил…
— А если поймают? — со страхом спрашивала у меня за спиной Люська. — Что они с тобой сделают? Как с ней, да? Все забудешь, да? Меня забудешь?.. И станешь как робот? Делать что прикажут?..
Гриша отвечал еще тише и уж совсем неразборчиво. Щебкарьер наполнялся синевой, света в пещерке становилось все меньше. Вдобавок к ночи холодало, и меня мало-помалу начал пробирать озноб.
Очень мне все это не нравилось. И то, что мы застряли в щебкарьере, и что заночевать придется… А больше всего мне не нравилось то, что пещерка не имеет второго выхода. Приходи и выливай нас отсюда как сусликов…
По-моему, я уже дрожал не только от холода. Потом обратил внимание, что в пещерке тихо. Гриша и Люська молчали.
Я повернулся к ним, хотел сказать что-нибудь ободряющее, и тут мы снова услышали жужжание. Оно явно прощупывало склон, метр за метром приближаясь к нам. Вот и дождались! Я сунул пистолет за пазуху и скорчился на табуретке, уткнув подбородок в колени.
Прошло мимо… Нет! Вернулось. Остановилось перед входом в пещерку… Мы давно уже не дышали. Постояло, повысило тон и осторожно начало протискиваться внутрь…
Света в пещерке, можно сказать, не было, а все же я (уж не знаю, каким образом, кошачье зрение прорезалось, не иначе!) увидел, что Люська изо всех сил зажимает себе рот обеими руками. Я увидел ее страшные, черные на белом лице глаза и понял, что это конец.
Правая — свободная — рука судорожно зашарила по неровному земляному полу и ухватила деревянный ящик. Пистолет давно уже не казался мне оружием, во всяком случае — против этого…
Но тут оно попятилось, постояло с минуту перед пещеркой и двинулось дальше. Отойдя метров на сто, взмыло и, истончась до комариного писка, растаяло над щебкарьером.
Я не знаю, сколько мы еще сидели, боясь пошевелиться. А потом я услышал всхлипывания. Плакала Люська.
— Гады!.. — изумленно выдохнул я. — Ах вы гады!..
Страшные черные ругательства готовы были хлынуть горлом, но я заставил себя замолчать. Почудилось вдруг, что ненависть эту нельзя растрачивать вот так — попусту, в воздух…
Время шло. Серое пятно входа исчезло, было черно, как в печке.
— Не смей! — вскрикнула сзади Люська. — Не смей, слышишь? Минька!..
— Что там у вас? — Я обернулся и ничего не увидел.
— Он хочет выйти! — в ужасе сказала она. — Он хочет сам!..
— Сидеть! — сказал я в темноту. — Ушибу дурака!..
— В конце концов они охотятся не за вами, а за мной! — ответил мне срывающийся Гришин голос. — При чем здесь вы?
Я не дал ему договорить.
— Нас решил спасать, да? Ну спасибо тебе, Гриша! За каких же сволочей ты нас с Люськой держишь, а? Да на кой нам черт такое спасение!
— Что я без тебя делать буду… — начала было Люська и смолкла.
Вдалеке по щебкарьеру гуляло еле слышное жужжание. Нет, на этот раз, кажется, послышалось…, Нет, не послышалось! Жужжит, зараза…
На плечо мне легла Люськина рука и, быстро скользнув вниз, потянула из моих пальцев пистолет.
— Ты чего? — испуганно спросил я и поднялся. Мы стояли, пригнувшись и все же упираясь головами в потолок. Люська слабо, но настойчиво тянула пистолет на себя.
— Я пойду… — Она словно бредила. Мы стояли лицом к лицу, почти соприкасаясь лбами, и, однако, я еле мог ее понять — так тихо она говорила. — Отойду подальше… и выстрелю…
— Молодец, — сказал я, отбирая у нее пистолет. — Умница… Никуда ты не пойдешь. Гриша, ты где?
Гриша стоял рядом и напряженно вслушивался. К счастью, он, видно, не разобрал, о чем мы. Иначе бы снова полез приносить себя в жертву.
— Где дрын? — спросил я. — Опять бросил? Я же сказал: из рук не выпускать! За Люську отвечаешь, понял? А я пока пойду разведаю, что и как… Нельзя здесь больше оставаться.
Черт, а вылезать-то страшновато… Я заставил себя выбраться из пещерки и оглянулся
— Сидеть и ждать меня, — сказал я тихо. — Гриша, все понял?..
Я соврал ребятам. Скажи я им правду — они бы вцепились в меня и никуда бы не отпустили. Я собирался сделать то, чего не разрешил Люське: отойти подальше и выстрелить. Пускай тогда за мной за одним поохотятся…
Но они уже охотились за мной. Оранжевая игрушка так и притягивала к себе — жужжание наплывало из темноты то справа, то слева. Я ложился на землю, машинку — под брюхо, и жужжание промахивалось. Я выжидал, пока оно уплывет подальше, вставал, а шагов через двадцать все начиналось сначала.
И все же лучше было вот так играть с ними в кошки-мышки посреди ночного щебкарьера, чем сидеть в этой проклятой пещерке и ждать, когда за тобой придут… Да и потом — не со смертью же я в конце концов играю! Это локатор. Это всего-навсего локатор. Ну засекут они меня, ну прибегут… А там мы еще посмотрим, кто кого! Я ведь старый щебкарьер на ощупь помню — мы его пацанами весь излазили!..
Откуда же я знал, что это будет так страшно?! Оно накрыло меня на железнодорожной насыпи. Я шел по трухлявым, без рельсов, шпалам, чувствуя, как огромная невидимая рука шарит вслепую по щебкарьеру. Вот она подбирается ко мне сзади… Спрыгивать с насыпи было поздно, и я упал прямо на шпалы.
Какое, к черту, жужжание — теперь это был рев!
Сотрясая насыпь, оно прошло по моей спине. Такое ощущение, как будто с тебя — без боли — сдирают кожу от пяток до затылка. Сдирают и скатывают в рулон.
Я был оглушен, раздавлен, я даже не знал, жив ли… Пошевелился, понял, что жив, и долго еще лежал, всхлипывая и уткнув лицо в пыльную сухую землю между шпалами.
Дядя Коля рассказывал: немцы в войну вместе с бомбами сбрасывали пустые бочки из-под бензина, насверлив в них дыр. И бочки выли, падая. Выли так, что люди сходили с ума…
Я поднял голову и увидел прямо перед собой облачко золотистой пыли, встающее над черным краем щебкарьера. Это светился ночной город. Мой город…
И вдруг лицо мне обдало жаром, как от неостывшего стального листа!
Меня, Миньку Бударина, выливают из норки, как суслика! Меня гонят по щебкарьеру! Я сюда пацаном играть бегал, а вы меня — по моему щебкарьеру? По моей земле?..
— Сволочи! — прохрипел я, поднимаясь в полный рост. — Ну, где вы там? Ну! Ангелы поганые!..
В щебкарьере было тихо. Жужжание, словно испугавшись, умолкло совсем. Я чувствовал, что еще минута — и я начну палить куда попало, пока не набью грунтом доверху паскудную камеру их паскудного коллектора!..
И тут пришла мысль. Страшная. Сумасшедшая. Я остолбенело уставился на светлую даже в этой темноте линзу моей машинки и медленно, на ощупь, перевел рычажок на самый широкий захват.
Повернул оружие стволом к себе и отнес руку как можно дальше. Нет, не получается…
Тогда я спустился с насыпи, сел, скинул с правой ноги кроссовку, сорвал носок и установил перевернутый рукояткой кверху пистолет в щели между камнями. Большой палец ноги еле пролез между спусковой клавишей и клювообразным прикрывающим ее отростком. Я скорчился, чтобы попасть в прицел целиком, и поглядел в слабо тлеющую и как бы дышащую линзу Я давно уже забыл о пещерке, о Грише с Люськой, даже город, мерцавший на горизонте, словно бы погас. Остались только ненависть, темнота и круглый немигающий глаз дьявольской игрушки. Вот оторвет ногу к чертовой матери…
«Что же я делаю?!»
Я выругался шепотом и нажал пальцем босой ноги на курок.
На секунду меня обдало не то жаром, не то холодом — чем именно, не разобрал, слишком уж быстро все случилось. Насыпь, на которую я опирался спиной, исчезла, и я, потеряв равновесие, повалился на гладкий пол, вскинув босую ногу. Целую и невредимую. Ну что ногу не оторвало — это я еще понять могу. А вот то, что на ней подобно раку, защемив большой палец, все еще болтался пистолет… Впрочем, удивляться мне было некогда. Я сорвал пистолет с ноги и вскочил. Стены кругом Вот она, камера коллектора…
Не раздумывая, я двинулся прямо на стену, как будто ждал, что она передо мной расступится. Не расступилась. Грубая броневая плита без единого шва. Приблизительно на уровне глаз она была побита и чуть вдавлена, словно ее пытались уже то ли проломить, то ли проплавить. Потом я обратил внимание, что машинка моя мертва. С какой бы силой я ни стискивал рукоять пистолета — мурашек не было. Все правильно. По логике он и не должен действовать в камере коллектора. Должен сработать какой-то предохранитель…
И куда же это я себя загнал?.. Трогая ладонью грубый металл стены, я обошел камеру кругом и снова остановился возле выбоины.
Постой-постой… Предохранитель?
Сам не знаю, что это на меня такое снизошло, но в следующий миг я уже сдвинул ствол, разъял рукоятку, вынул стеклянный экранчик… Стоп! Дальше можно не разбирать. Вот она, деталька, на виду…
Я подковырнул ее лезвием перочинного ножа, и, полупрозрачная, словно наполненная светом, она выпала на пол и разлетелась под ногами в мелкую стеклянную крошку.
Медленно, опасаясь коснуться ненароком какого-нибудь контакта, я вставил на место экранчик и состыковал рукоятку. Задвинул ствол до упора — ив ют же самый момент брызнули мурашки…
Я поспешно вскинул пистолет к выбоине в стене и утопил спусковую клавишу.
Интересно, рискнул бы я тогда выстрелить, зная наперед, что из этого выйдет? Ох, сомневаюсь…
Грохот? Скрежет? Шипение?. В жизни своей я не слышал звука страшнее. Пол вывернулся у меня из-под ног, и я кубарем полетел вперед — в искрящую электрическими разрядами черноту…
…Я полулежал-полусидел на гладкой, волнообразно изогнутой поверхности, а в метре от моего плеча трещало и сыпало искрами короткое замыкание. В его синеватом, вспыхивающем и гаснущем свете я увидел прямо перед лицом грозный блеск обнаженного металла, словно кто-то держал у моего горла огромное кривое лезвие.
Боясь пошевелиться, я скосил глаза вправо Там, отражая какой-то бледный полусвет, изгибались еще два таких же лезвия. Осыпаемый искрами, я начал осторожно протискиваться туда, вжимаясь спиной в гладкую, наклоненную от меня стену. Добравшись, понял, что свет сеется из глубокой прямоугольной ниши, до нижнего края которой я вполне достаю рукой.
Кое-как забравшись в нее, я смог наконец оглядеть целиком мерцающую металлом конструкцию.
Представьте себе клубок… нет, не клубок — путаницу огромных и, как мне показалось, стальных лент, каждая шириной до полутора метров, а толщиной… Плита. Броневая плита. Причем это была не беспорядочная груда лома — ленты изгибались правильно, красиво, металл клубился, образуя что-то вроде гигантского цветка…
Потом до меня дошло, что ниша, в которой я сижу, — вовсе не ниша, а скорее тупичок, оставшийся от какого то коридора. Остальное было отхвачено напрочь — наискось, как бритвой…
И лишь после этого я понял, что произошло.
Передо мной мерцала металлом камера коллектора, пожравшая сама себя, вывернутая наизнанку моим последним выстрелом. Я посмотрел в самую гущу оцепеневшего стального смерча и содрогнулся, представив, что стало бы со мной, будь я в него затянут…
Кстати, машинка, каким-то образом не оброненная во время всех этих кувырков и падений, снова была мертва. Теперь уже навсегда.
Стены тупичка медленно гасли. Единственная целая стена на треть ушла вбок да так и осталась в этом положении, так ее и заклинило… Тут я вспомнил наконец, зачем я здесь, и тяжело поднялся на ноги. Пролез в вертикальную полуметровой ширины щель и оказался в другом коридорчике, стены которого болезненно трепетали синеватым бьющимся светом. Одна лишь торцевая стена сияла ровной медицинской белизной. Я шагнул вперед, и она исчезла — скользнула в иол, открывая мне путь в глубь корабля, к самому их горлу…
…Мне бы только до вас добраться, а там — хоть волк траву ешь!
Припадая на босую ногу, я шел сквозь корабль, и стены едва успевали отскакивать — вверх, вниз, в стороны… Последний тупик, последняя расступившаяся переборка — и я ворвался, прихрамывая, в круглое помещение с пультами вместо стен.
Навстречу мне вскочили двое — ангелы. Один молоденький — таким, наверное, Гриша был лет в семнадцать. Другой пожилой, с тусклыми волосами, — таким, наверное, Гриша будет лет в пятьдесят… Нет, вру! Никогда он таким не будет! Никогда живое Гришкино лицо не станет такой вот неподвижной даже во время испуга маской…
Секунду мы смотрели друг на друга: аккуратные, подтянутые ангелы в чистеньких комбинезончиках и я — расхристанный, грязный, одна нога — босая, в руке — тусклый от пыли пистолет.
— Что, чижики? — выдохнул я наконец. — Не ждали?..
Они выхватили оружие одновременно, Я увидел две тусклые мертвые линзы, и губы мои повело в злобной усмешке. Так стальные листы ведет после отжига.
Им хватило доли секунды попять, что машинки их сдохли и что они оба стоят передо мной безоружные. Я сделал шаг, и ангелы попятились.
Припадая на босую ногу, я подошел к плоскому, как стол, пульту в центре рубки и с маху грохнул белесый от пыли пистолет об его чистенькую гладенькую поверхность. Сел в капитанское — или какое там? — кресло и, подавшись вперед, бешено уставился на пожилого.
— Доигрались? — с ненавистью выговорил я. — Допрыгались, ангелочки?..
Я знал, что живым мне отсюда не уйти. А еще я знал, что начну вот с этого самого пульта в центре рубки. Жаль только — ничего тяжелого нет под рукой… Ладно! Кулаками буду расшибать, головой, чем попало!..
— Как вы проникли сюда? — с запинкой спросил пожилой ангел по-русски.
— Не твое собачье дело! — прохрипел я.
— Простите?..
На их смуглых лицах стыли растерянность и страх. И я понял вдруг, что на корабле нас всего трое: я и они. А остальные, видно, в разбеге — Гришу ищут…
— Слушай, ты! — сказал я пожилому. — Если кто-нибудь из вас хоть пальцем Гришу тронет — не жить тебе, понял? И ангелочкам твоим — не жить! Так им и растолкуй!..
Он не слушал меня. Он смотрел па мою растопыренную пятерню, упершуюся в приборную доску.
— Я прошу вас не трогать пульт!
В голосе его была тревога. Я поглядел на клавиши, и что-то остановило мое внимание. Что-то очень знакомое… Вот оно! Четыре квадратные черные кнопки впритык друг к другу. Те самые кнопки, которые Гриша нацарапал когда-то прутиком на асфальте. Меня обдало со спины такой волной озноба, что я даже выпрямился в кресле…
Следя за тем, как у пожилого меняется лицо, я наклонился к пульту и надавил первую кнопку.
Верхнюю левую — раз, нижнюю правую — два раза, верхнюю правую и нижнюю левую — одновременно… Теперь осталось — верхнюю левую…
Мой палец остановился в сантиметре от кнопки.
— Нажать?.. — сипло спросил я.
Пожилой был бледен.
— Вы тоже погибнете, — быстро предупредил он.
— Ага… — Словно вся пыль щебкарьера осела у меня в горле. — С тобой за компанию… А народ-то твой весь — в поле… А вернуться-то им будет некуда… Вот такие дела, дядя…
Смуглое лицо пожилого ангела окаменело. Несколько огоньков на пульте бились, как в истерике, исходя прерывистым мушиным звоном. Надо полагать, с того самого момента, как я нажал в камере коллектора спусковую клавишу моего пистолета.
— В общем, так… — сказал я. — Слушай сюда… Вы сейчас собираете манатки…
— Простите?..
— Собираете манатки! — яростно повторил я. — И исчезнете отсюда к ангельской вашей матери! Слушай сюда! — заорал я, заметив, что он опять хочет переспросить. — И если я еще раз увижу здесь ваши одинаковые морды… или услышу эту вашу гуделку!..
Дальше я говорить не мог — перехватило дыхание.
— …пожалеете, гады! — просипел я из последних сил.
— От чьего имени вы говорите?
— Какая тебе разница?
— Я прошу вас уточнить. Вы представляете государство?
— Да, — выговорил я, глядя ему в глаза. — Представляю государство.
Я сидел, закинув ногу за ногу, и качал перед ним грязной босой ступней. А что мне было терять?
— Я прошу правильно понять нас, — сказал пожилой. — Мы не имеем целью вмешиваться в вашу жизнь.
— Чего ж тогда вмешались?
— У вас пребывает наш человек. Мы имеем целью вернуть его обществу.
— Перебьется ваше общество!
— Простите?..
— Гришу вы не получите. Все! Точка!
Ангел соображал.
— Не понимаю… — проговорил он тихо и встревоженно. — Он представляет для вас какую-нибудь ценность?
— А для вас?
Ангел не ответил. У него было изможденное лицо. Он как-то сразу растерял всю свою моложавость и словно дряхлел на глазах…
— Мы принимаем ваши условия, — услышал я усталый до безразличия голос пожилого ангела.
— Условия?
Он даже не удивился вопросу.
— Вернуть на корабль наших людей. Кроме преступника. Покинуть планету. Не возвращаться. Разве я неправильно вас понял?
Я смотрел на него не отрываясь. Ангел не шутил. Ему было явно не до шуток. И он предлагал мне… Черт возьми, он предлагал мне жизнь!
Ни с того ни с сего я вспомнил вдруг, что не знаю, сколько сейчас времени, и, может быть, вечеринка еще не кончилась, и Наташка, растерянно улыбаясь, бродит среди гостей…
Уйти с корабля живым! Живым…
— Ну вот что… — тоскливо оскалясь, выговорил я. — Никуда я отсюда не уйду, понял? Буду сидеть и буду держать палец на этой вот кнопке. Пока ты мне все как есть не выложишь! А там посмотрим…
Он выслушал меня с полным равнодушием.
— Разрешите мне сесть, — попросил он.
Получив разрешение, опустился на выскочившее откуда-то из стены сиденье и долго молчал, как бы собираясь с силами.
— Что вас интересует?
— Почему вы все на одно лицо?
Ангел удивленно поднял голову.
— Простите?..
Пришлось разжевать.
— Я понял ваш вопрос, — сказал он. — Мы кажемся вам одинаковыми. Это естественно. Просто вы имеете дело с представителями чистой расы.
— Что ж у вас там, одна раса на всю планету? Других не было?
— Странно, что вас это интересует, — заметил он. — Да, конечно, были и другие.
— И что с ними стало?
— Вымерли.
— Почему?
У пожилого ангела был озадаченный вид.
— Вымерли — то есть были нежизнеспособны, — объяснил он.
— Может быть… неполноценны? — сразу подобравшись, спросил я.
— Да, благодарю вас, — вежливо отозвался он. — Неполноценны.
…Правильно я их понял. Еще тогда, в сквере. Как только в первый раз личики их ангельские увидел!
— А у нас вам какого черта надо?
— Но ведь я уже объяснил вам. Мы имеем целью…
— Да не сейчас! Раньше! Что здесь делали ваши наблюдатели? Почему вы их вдруг отозвали? Из каких таких этических соображений?
Он ответил не сразу. Верно, выбирал, с какого вопроса начать. Ангелочек стоял у стенки чуть ли не по стойке «смирно», и лицо у него было не выразительнее пулы а.
— Два года назад, — заговорил наконец пожилой, — когда все сведения, полученные от наших наблюдателей, были обработаны и выяснилось, что, атаковав Землю, мы неминуемо теряем…
Мне показалось, что я глохну. Ровный тусклый голос пожилого ангела уплыл куда-то, стал еле слышен. Остались звучать всего два слова. Два простых оглушительных слова. Атаковав Землю.
— Повтори! — хрипло потребовал я.
Он повторил и встал. Меня подняло с кресла, и ангелы отшатнулись. Вот так, наверно, и мы втроем вжимались в глинистую стену пещерки, когда на
— Когда?..
— Простите?..
— Когда вы собирались?..
— Сроки так и не были назначены, — торопливо ответил он. Скажи он мне что-нибудь другое — клянусь, придушил бы обоих голыми руками… Опомнясь, я вернулся к креслу и сел — рука на кнопке.
— Почему?
— Но ведь я уже объяснил вам! Уровень развития вашей техники оказался слишком высок. Мы бы потеряли здесь почти все боевые машины и даже часть космического флота. Это имело бы для нас необратимые последствия. Руководство было раздражено до такой степени, что обвинило наблюдателей в умышленной дезинформации. Все они были отозваны без замены.
Он умолк, ожидая нового вопроса. Но я еще не совсем опомнился. Я сидел оглушенный и видел подкрадывающиеся к Земле армады космических кораблей, ракетные и лазерные установки, бог знает подо что замаскированные «приемники», готовые выплеснуть на нас людей и технику… Вот тебе и ангелы, Гриша! Вот тебе и ангелы!.. Но я-то, я-то, дурак!.. В себя стрелял, коллектор наизнанку выворачивал… Думал бой выиграть. А тут не бой — тут война…
— Как видите, мы уже не угрожаем вашей безопасности, — снова заговорил пожилой. Он смотрел на меня с какой-то странной надеждой. — Попробуйте теперь понять, что от возвращения бежавшего преступника зависит судьба значительной группы лиц…
Я заставил себя очнуться.
— Группа лиц? Какая группа лиц?
— Видите ли, — сказал он, — внутри Дома Стражи имеются две группы лиц, к первой из которых принадлежу я. Полгода назад второй группой лиц был совершен ряд противозаконных действий, направленных против первой…
Я сразу же запутался в этих его группах лиц, и ему пришлось растолковать мне все на пальцах.
— …для своих целей вторая группа лиц после долгого и тщательного отбора остановилась па некоем преступнике, способном при определенных обстоятельствах…
И тут я наконец понял!
— Подстроили побег?!
— Да, — сказал он. — С целью доказать профессиональную несостоятельность первой группы лиц. Той группы лиц, к которой принадлежу я. Они начали с того, что применили высшую меру исправления к невинному человеку. Я имею в виду женщину, с которой был близок преступник.
— Рыжая?..
И я вдруг увидел Люську. Зеленоглазую язву Люську с потухшим взглядом и неподвижным лицом. Ах, Гришка, Гришка… И ты спорил со мной, ты их выгораживал!..
— Твари! — сказал я, как сплюнул. — Ее-то за что?
— Они имели целью довести преступника до отчаяния. В противном случае он бы просто не решился на побег. Даже при наличии задания.
— Задание? Они дали задание? Гришке?
Я бы все равно не поверил ему, скажи он «да»!
— Видимо, я неточно выразился, — после короткой заминки сказал пожилой. — Задание было внушено гипнотически. Сам преступник был убежден, что действует самостоятельно.
Все сходилось. И то, что Гриша не заплутался в этих коридорах, и то, что сам пришел к нужной двери, и кресло, и железяка, и механизм ликвидации…
— …оказавшись на вашей планете, немедленно уничтожить устройство, — говорил тем временем ангел. — Вес его действия в Доме Стражи были якобы случайно зафиксированы и представлены как доказательство нашей преступной небрежности. Что будет с беглецом дальше — их не интересовало, и это была их единственная ошибка. Поймите, это очень расчетливая и ни перед чем не останавливающаяся группа лиц!
Он умолк, и в рубке стало очень тихо. Бесконечно повторяющийся мушиный звон аварийного сигнала, казалось, отсчитывает время. Пожилой ангел смотрел на меня то ли с надеждой, то ли с отчаянием.
— Так… — сипло сказал я. — Понятно… Сожрали вас, короче. Скушали… Ну а теперь-то вы что суетитесь? Поздно уже!
— Нет, — сказал он. — Не поздно. Если бы нам удалось вернуть преступника, разблокировать ему память и доказать, что имело место задание…
— То тогда бы уже накрылись не вы, а они, — не удержавшись от злобного смешка, закончил я. — Весело… А что это за спектакль вы в прошлый раз устроили у завода? Что за поддавки?
— Простите?..
Я объяснил.
— Видите ли, — сказал он, — дело в том, что в прошлый раз один из экипажа оказался ставленником второй группы лиц. Мало того — он руководил операцией и сделал все, чтобы сорвать ее. Он с умыслом неудачно расставил людей, а в самом крайнем случае — уничтожил бы преступника. Но, видя, что в дело вмешался ваш человек, он как бы выступил на его стороне, обезвреживая своих подчиненных одного за другим…
Я сидел как примороженный. Вот она, та серая спина, по-крысиному мелькнувшая на аллее… Значит, он щелкал их с тыла… Все. Последняя подробность встала на свое место. Ангел говорил правду.
Я снял руку с черной кнопки и медленно поднялся из кресла.
— Спички верни.
— Простите?..
— Ну, спички, спички! То, что я вам днем отправил! Такая коробочка с палочками…
Он поспешно сунул левую руку за спину и достал откуда-то мой коробок. Вопросительно поглядел на меня. Я забрал у него спички и осмотрелся. Помигивали огонечки на пультах, блестела какая-то клавиатура…
— Где выход из корабля?
— Вы уходите? — Ангел обмяк. — Подождите! А как же?.. Интересно, на что он рассчитывал? Что я проникнусь жалостью к группе лиц и отдам им Гришу? Не знаю…
Я взял с пульта свой пистолет Пыль с него куда-то делась, и теперь он снова был яркий, блестящий, новенький. Я взвесил его в последний раз на руке и бросил обратно Очень мне не хотелось сто оставлять, но должен же я был как-то показать, что ничего нам здесь от них не надо.
— Я прошу вас не уничтожать корабль при старте, — торопливо сказал ангел. — Это наше единственное условие.
Неужели он и вправду поверил, что я представлял государство?
— Уничтожать? — медленно проговорил я. — Да на кой черт вас уничтожать? Сами друг другу глотки поперервете… Где выход из корабля?
Пожилой что-то квакнул по-своему. Ангелочек сорвался с места, стена перед ним раскрылась, и он показал мне, куда идти.
Выходя, я оглянулся. Пожилой ангел с мертвым лицом, сгорбясь над пультом, одну за другой нажимал черные кнопки. Давал отмену…
Последнюю дверь ангелочек открыл — вернее, отвалил — вручную. Лицо тронул зябкий ночной ветерок.
Меня уже мутило на этом их корабле. Я хотел побыстрее пройти мимо ангелочка, но взглянул случайно ему в лицо и остановился, пораженный.
Передо мной стоял Гриша Прахов. В его широко раскрытых глазах я увидел удивление и ужас Мир рушился, понимаете? В их чистенький сволочной рай ворвался грязный оборванный Минька Бударин, и вес ангельские планы полетели к чертовой матери!.
Откуда же было ему знать, ангелочку, что ноль без палочки Минька Бударин! Что планы их рухнули не сейчас, а два года назад, когда, не решаясь напасть на Землю, они навсегда отозвали отсюда своих наблюдателей! Что если и приложил Минька Бударин руку к событиям — то не здесь, не на корабле, не с пальцем на черной кнопке, а в цехе, у пресса, на своем, как говорится, рабочем месте…
— Эх ты, чижик… — почти что с жалостью сказал я ему.
Он, конечно, не понял. Не полагалось ему понимать…
Я шагнул наружу, и правая — босая — нога ощутила грунт, показавшийся теплым после прохладного пола. Я думал, у них здесь хотя бы трап какой-то будет. А они вон как — на одном уровне с землей…
Лишь бы камушек под босую ногу не подвернулся. Ангелочек наверняка смотрит вслед. Вот и пускай видит, что ухожу я уверенно, не оглядываясь, что плевать я хотел на всю их ангельскую технику!
Отойдя подальше, я все-таки не выдержал и, как бы невзначай повернув голову, скосил глаза. Ну и ничего, понятно, не разглядел Темнота — и все… Так вот и вышло, что корабль их я видел только изнутри. Даже на что он похож, не знаю…
Под ногами захлюпало, босая ступня погрузилась в холодною илистую грязь. Значит, озеро где-то рядом… Куда же это они меня высадили?
Я продрался через камыши и, прихрамывая, начал подниматься на пологий пригорок. Сделал шаг — и остановился, облившись холодным потом. На вершине пригорка что-то было. Какое-то сооружение.
Вот ты и попался, Минька! Поверил ангелам, да?.. А им бы только из корабля тебя выставить! Ты им только на корабле был страшен. А вот теперь..
Сжав кулаки, я стремительно шагнул вперед, в темноту…
И смех и грех: на плоской, будто нарочно выровненной площадке, стояли скамейка и бетонная урна. На подгибающихся ногах я подошел к скамейке и сел. Потом обратил внимание, что в кулаке у меня все еще зажат полураздавленный спичечный коробок. Трясущимися пальцами я извлек из пачки сигарету и чиркнул спичкой. Затянулся и, подавившись дымом, жестоко закашлялся. Вот подлость! Швырнул сигарету на землю и чуть не затоптал ее босой ногой. Не могу курить!
Опасная тишина стояла в щебкарьере. Чем-то она отличалась от обычной тишины.
Внизу коротко прошуршали тростники. Потом еще раз. Похоже, кто-то пробирался к кораблю. Я приподнялся, всматриваясь… Черта лысого в таком освещении разглядишь! Лупа наполовину ушла в плотное облако и продолжала погружаться в него все глубже и глубже, будто ее кто нарочно туда запихивал
Ладно, бог с ним… Лучше сориентируемся для начала… Значит, впереди у меня — ковыльный склон, по которому мы спустились в щебкарьер, сзади — огни ночного города, ангельский корабль — справа. Пещерка… Я обомлел. Получалось, что между кораблем и нашей пещеркой — каких-нибудь триста метров, не больше. Чуть сами в гости к ангелам не пожаловали…
А ну-ка не торопись, Минька. Посиди, подумай… Мало ли что он тебе там говорил — не всему же верить… Ангелам ты не нужен. Им нужен Гриша. Позарез причем… Так, может, пожилой надеется, что ты сейчас побежишь радостью делиться? Сам возьмешь и выведешь их на Григория! Тогда уж лучше заночевать здесь, на скамейке.
Я откинулся на спинку скамьи, положил руку на верхний брус, и ладонь в аккурат легла на крупно и глубоко вырезанные буквы:
Как будто без рукавицы за горячий лист взялся. Да кто здесь в конце концов хозяин: я или они?
Я вскочил, и в этот момент что-то произошло. Звук? Нет, никакого звука не было. А движения я тем более заметить не мог — ночь. И все же что-то случилось. Что-то исчезло. Каким-то образом я почувствовал, что щебкарьер пуст.
Сначала решил — показалось. Но вот рядом со мной осторожно скрипнул сверчок. Потом другой. А потом вдалеке повисла тоненькая бесконечная трель цикады… Тишина снова становилась тишиной.
Уже точно зная, что произошло, я спустился с пригорка и двинулся в ту сторону, где стоял корабль. Полчаса, не меньше, я ходил по буграм и ложбинкам, пока не убедился, что никакого корабля здесь нет. Ангелы исчезли беззвучно.
Я шел к пещерке и предвкушал, как я там появлюсь. Представлял Люську с Гришей — сидят, обнявшись, забившись в дальний угол… Вот что-то возникает перед входом… И мой насмешливый голос: «Сидим? Дрожим? А ну выходи по одному…»
Главное — чтобы без шума… Я крадучись подобрался к земляным ступенькам, но тут рядом со мной в темноте шевельнулась какая-то тень, и в следующий миг мне был нанесен страшный удар в лоб — аж перед глазами вызвездило! Меня швырнуло спиной и затылком об склон, и я медленно сполз по нему наземь. Сознания, правда, не терял. Нет у меня такой привычки — терять сознание…
— Минька, прости! — полуоглохнув, услышал я над собой отчаянный Гришин вскрик.
Потом рядом возникла Люська, и они вдвоем попробовали поставить меня на ноги. Я отбился от них и поднялся сам, опираясь на склон. Изумляясь боли, осторожно ощупал лоб. Крови нет, кость вроде цела… Кажется, обошлось.
— Минька, прости!.. — обезумев, причитал Гриша. — Я не думал, что это ты… Я думал…
— Ничего-ничего… — оторопело пробормотал я. — Все правильно… Так и надо…
— В пещеру! Быстро! — скомандовала Люська.
Они подхватили меня под руки, но я опять уперся.
— Никаких… пещер… Отставить… пещеры…
Я пытался им объяснить, что все уже обошлось, что бояться нечего, а они, дурачки, думали — сотрясение мозга у Миньки вот он и заговаривается… И только когда я разозлился и начал на них орать, до Люськи, а потом и до Гриши дошло наконец, что я всерьез.
Там же, на земляных ступеньках, держась за расшибленную голову, я рассказал им все. Они ни разу не перебили меня. И только когда я замолчал, Люська спросила осторожно:
— Минька… А ты как себя чувствуешь?
Они все еще не верили мне. Я достал смятый коробок, отбитый мною у ангелов, и вместо ответа чиркнул спичкой. Они оба прекрасно знали, что это за коробок. Пока шли от леса до щебкарьера, я им уже, наверно, плешь проел этим коробком — только о нем и говорил… Теперь они зачарованно смотрели на желтый теплый огонек.
— Они сюда больше не прилетят, — тихо сказал Гриша.
Спичка дрогнула в моих пальцах и погасла.
Темнота сомкнулась, и из нее снова проступили огни нашего города — облачко золотистой пыли, встающее над черным краем старого щебкарьера…
На ближайшей лиственнице за окном еще были четко видны нежно-желтые хвоинки, но по кабинету уже плыла вечерняя полумгла. Шатохин оторвался от бумаг, несколько секунд смотрел в окно, потом перевел взгляд на часы. Без десяти шесть. На шесть он назначил встречу учительнице Хусаиновой. Нужно было подготовиться.
Он включил свет, придвинул к себе тоненькую картонную папку, развязал тесемки вытащил верхний, заполненный крупным стремительным почерком листок мелованной бумаги. Это было заявление на имя начальника краевого УВД от учительницы городской средней школы № 28 Хусаиновой Дианы Хамитовны.
Начальник отдела полковник Пушных передал Шатохину это заявление вместе с другими материалами, касающимися смерти Симакина, вчера вечером. Шатохин, не откладывая, прочитал все документы. Лузин вроде все проделал как нужно. Установил, что чемеричной настойкой садоводы пользуются при опрыскивании кустарников от насекомых, и она есть почти на каждой даче в Саврасине, подтвердил склонность Симакина к периодическим выпивкам, исключил наличие врагов. Даже бывшей женой Симакина, которая после развода переехала в Уфу и вскоре во второй раз вышла замуж, поинтересовался. Нигде ничего подозрительного. Следов насильственной смерти нет. К самоубийству Симакин не был склонен. Скорее всего и есть несчастный случай.
Однако что-то же заставило Хусаинову написать заявление?
Читая его, Шатохин представлял учительницу женщиной энергичной, подвижной, из тех, что с охотой берут на себя чужие заботы а за себя в нужный момент и подавно умеют постоять. Хусаинова оказалась другой. Вошла довольно нерешительно, поздоровалась тихим голосом и остановилась, тонкими пальцами перебирала ремешок сумочки.
На вид ей было лет двадцать восемь. Густые светлые волосы, нос прямой, чуть длинноватый, губы рельефно очерчены. Своеобразный разрез глаз придавал лицу притягательность, миловидность.
Шатохин привстал, жестом предложил посетительнице садиться. Хотел и подбодрить ее, но она уже освоилась, заговорила:
— Вас, наверно, в первую очередь интересует, кем приходится мне Симакин? Полковнику я сказала, что невеста, но это неправда. Мы с Алексеем… Словом, юридически мы чужие люди…
Вот что ее смущало: неопределенность положения по отношению к Симакину. Она сомневалась, что в качестве просто знакомой имеет право вступаться за него. Видимо, и встречи с Лузиным сказались. Чем-чем, а деликатностью лейтенант не отличался.
— Нет-нет, Диана Хамитовна, — поспешно ответил Шатохин. — Родственные отношения ни при чем. Вы написали заявление, вот что главное. Я прочитал материалы. Вы утверждаете, что нелепая случайность исключена. У вас, видимо, есть причины сомневаться? Какие?
Хусаинова молчала.
— Вы давно знакомы с Симакиным?
— Нет. С весны…
— Диана Хамитовна, вот посмотрите, — Шатохин вынул фотографию из папки, — снимок стола и подоконника. Видите, как близко стоят друг от друга бутылки.
Хусаинова взглянула мельком, промолчала.
— Он часто выпивал?
— После развода стал иногда. Такое бывает. Мы с мужем тоже развелись. Вы не подумайте, что и я…
— Хорошо, пусть несчастный случай вы исключаете, — сказал Шатохин. — Но ведь тогда убийство? А за что?
— Меня уже спрашивали, — не сразу отозвалась Хусаинова. — Но ему никто не угрожал, не жаловался он ни на что такое последнее время… Ума не приложу, почему он в тот день оказался на даче.
— Он не собирался?
— Вообще-то он туда часто ездил. — Хусаинова поправила волосы, чуть откинулась на спинку стула. — Очень любил бывать там. Все на даче своими руками сделал. А в тот день он позвонил мне, сказал, что у него дела. Сказал, что зайдет в восемь — это уже двадцать третьего, — и поедем на дачу.
— Понятно… У него были близкие друзья?
— Один. Алексей со многими в хороших, в приятельских отношениях был, а друг один. Рогожин. Он в НИИ электроники работает. Они с Алексеем со студенчества друзья.
— Симакин в институте учился?
— Почему учился? Он закончил институт. В одной группе с Рогожиным.
— Вот как. И работал в телеателье линейным мастером?
— Да…
Разговор с учительницей Хусаиновой продолжался около двух часов. Нового, что хоть в самой малой мере могло бы поколебать вынесенное Лузиным заключение о несчастном случае, сказано не было.
Шатохин силился понять: какие чувства двигали ею, когда она писала свое заявление? Возможно, крылось в этом одно лишь нежелание примириться с самим фактом смерти. Хотя ее отношения с Симакиным и определялись как просто знакомство, она, возможно, надеялась, что рано или поздно они поженятся. И вот все непоправимо оборвалось. А бессилие изменить непоправимое у иных людей вызывает еще и не такой протест, Шатохин по опыту знал.
Однако он не имел права исключить, что поверить в случайность смерти мешает Хусаиновой присутствие какой-то глубоко личной детали в отношениях с Ошаниным. Мог быть мимолетный взгляд, слово, обещание. Хусаинова могла забыть эту малую деталь, однако подспудно это продолжало тревожить, заставляло действовать.
Не откладывая, Шатохин решил побывать в Саврасине.
Старинное, распавшееся лет двадцать назад сельцо было в часе ходьбы от восточной окраины города. Дачи строились по берегам небольшой речки Шальки. Каждый домик в Саврасине по-своему хорош, но симакинский отличался особо. Небольшой теремок, срубленный из тщательно подогнанных, одно к одному, гладких бревнышек, весь был разукрашен деревянной резьбой. Она вилась по наличникам окон, по столбикам-кронштейнам, державшим козырек крыльца, по карнизу; розеткой — «солнышком» возникала на фронтоне, плавно перетекала в металлическую крышу. Шатохин от удивления цокнул языком, так все в меру и к месту было на тереме, так удачно резной декор вписывался в нетронутую хвою.
Пока он разглядывал симакинский домик, за ним наблюдали. Пожилые мужчина и женщина, правда, делали вид, будто интересуются лишь собственной смородиной. Однако конспираторами они были плохими. Поминутно то один, то другой оглядывались на следователя. Он знал: соседи, пенсионеры Гребенюковы. Собственно, ради встречи с ними Шатохин и приехал в Саврасино, верно рассчитав, что в погожий осенний день, вероятнее всего, найдет стариков за городом.
— Нравится дом? — спросил Гребенюков. В голосе его сквозила настороженность.
— Я из милиции, — сказал Шатохин.
Облегчение сразу промелькнуло на лице у Гребенюкова. И он пошел вдоль забора, указывая рукой, где калитка.
— Вы первый увидели Симакина? — спросил Шатохин.
— Ну да, да, — согласился Гребенюков. — Мы с Машей тогда около десяти приехали. Слышу, у Алексея приемник транзисторный включен, музыка играет. Зайду, думаю. Мы запросто всегда, без церемоний, друг к другу заходили. Гляжу, он на веранде… Мне про смерть, как она выглядит, объяснять не нужно: всю Отечественную в пехоте провоевал…
— Дверь заперта была изнутри?
— Her. Он никогда не закрывался, если один.
— А перед этим когда его видели?
— Неделю назад, пять ли дней. С Диной они были, славная женщина.
— Гости у него часто здесь бывали?
— Да какие гости — соседи. Заходили, особенно как один остался.
— А в тот вечер был кто-нибудь, не слышали?
Гребенюков отрицательно покачал головой:
— Мы уж тут между собой, соседи, говорили. Не был никто. Летом ночуют, пока ночи теплые, пока урожай не собран.
Так, разговаривая, они приблизились к жене Гребенюкова. Шатохин поздоровался с ней. Все трое сели на лавочку под молодым кедром.
— Когда его увидели, — поглядев вверх, в густую крону дерева, спросил Шатохин, — странного, подозрительного не отметили?
— Отметил бы, сразу сказал, — быстро ответил Гребенюков. — До вас справлялись сотрудники. Напрасно вы думаете что-то такое. Неловко о мертвом, но сам виноват. Говорил ему: будешь так прикладываться, до моих лет не доживешь. А он вот… — Старик вздохнул, умолк.
— Часто выпивал?
— Бывало. Может, с Диной бы выправился… Что теперь толковать без пользы.
— Петька Сапрыкин ему помог, можно сказать, — вмешалась жена Гребенюкова. — Он на фармзаводе экспедитором работает и тянет оттуда чемерицу, настойку то есть. Как своей распоряжается, продает. Все Саврасино снабжает отравой. Весной у соседей, взгляните, вон красная крыша виднеется, — привстала, указала пальцем, — мальчонка тоже нечаянно выпил этой чемерицы. Хорошо хоть молоко было, отпоили сразу, а то бы как Алексей…
— Большой мальчик? — спросил Шатохин.
— В этом году в школу пошел.
— Значит, Сапрыкин таскает с завода чемеричную настойку и продает дачникам? — уточнил следователь.
Гребенюковы кивнули разом.
— А Симакин давно купил у него?
— Да сразу после майских праздников. Вся улица тогда покупала, сезон. Да, Маша? — Гребенюков повернулся к жене.
— Я хоть бутылки запрятала подальше. Не как у него, на виду, руку протяни.
— И теперь целы? — спросил Шатохин.
— Конечно, куда денутся. В подполье стоят.
— Вы мне отдадите одну из них?
— Можно хоть обе.
— Спасибо. Канистра-то одна была?
— Да.
— Тогда достаточно пока одной…
Распрощавшись с Гребенюковыми, через полтора часа Шатохин уже снова был на окраине города.
Подвесив на крючок в телефонной будке авоську с бутылкой и пол-литровой баночкой облепихового варенья (подарок, от которого не удалось отказаться), он позвонил к судмедэксперту Добрынину.
Трубку долго не снимали. Шатохин бросил бы свою затею дозвониться в воскресный день, если бы не знал слабость Добрынина в выходной день поспать, понежиться в постели до полудня. Пока было начало двенадцатого, и Шатохин не терял надежды. Наконец терпение его было вознаграждено.
— Алло, — услышал он густой баритон Добрынина. Голос звучал недовольно и нетерпеливо.
Шатохин назвался, поспешил спросить:
— Помнишь на даче в Саврасине несчастный случай?
— Конечно, дней десять назад. Симкин, кажется.
— Симакин, — поправил Шатохин. — Алкогольное отравление исключается?
— Какое алкогольное. Помню, он выпил. Но для такого мужика — слону дробина. Отравы какой-то глотнул. Если материал у тебя — там есть заключение. Ошибка исключена, гарантирую.
— Да, я видел. Есть маленькое «но». Твоя помощь требуется.
— Подходи в понедельник с утра.
— А если сейчас?
— А сейчас выходной. Жена в машине ждет. Посмотри в окно, день какой. Последняя возможность набрать грибов. — Добрынин сделал ударение на слове «последняя». Отказывать он не умел, и скрытая просьба оставить его в покое сквозила в интонациях.
— Больше часу не отниму, обещаю, — сказал Шатохин. — А жене за ожидание — баночка облепихового варенья. Очень вкусное.
— Ладно, — после продолжительной паузы сдался Добрынин. — Буду через полчаса.
Когда Шатохин в переполненном автобусе добрался до бюро экспертизы, темно-зеленые добрынинские «Жигули» уже стояли во дворе. Сам Добрынин в плаще и берете сидел в своем кабинете, хмуро поигрывая ключами от машины.
— Еще и ждать себя заставляет, — проворчал судмедэксперт. — Что у тебя такое сверхсрочное стряслось?
— Вот, — Шатохин протянул бутылку.
Добрынин взял, посмотрел на свет, меланхолично ключиком сковырнул пробку, понюхал.
— Ну и что, — сказал, ставя бутылку на стол, — чемеричная водная настойка.
— Такой же отравился Симакин?
— Ну нет, — с усмешкой возразил Добрынин. — От такой он бы в худшем случае животом недельку маялся. Та — спиртовая была, и концентрация раз в пять—десять, по цвету сужу, повыше.
— Уверен?
— Абсолютно. Ну, не абсолютно, так на девяносто девять.
Добрынин поднялся, достал из шкафа папку, полистал, показал Шатохину:
— Вот данные вскрытия, вот анализ настойки из недопитой бутылки, вот — из полной. Показатели идентичны. Концентрация очень высокая. Достаточно выпить стопку — паралич дыхания обеспечен.
— Сильно, — сказал задумчиво Шатохин. — Нет, нужно срочно повторить анализ. И из этой бутылки, — кивнул он на принесенную, — взять пробу. Понимаешь, если ты не ошибаешься, то это скорее всего не несчастный случай.
— Поехали, — со вздохом сказал Добрынин.
— Куда поехали?
— За лаборанткой. И к Егоровой заехать нужно. Бутылки в комнате вещественных доказательств находятся. Без нее как возьмем?..
Добрынин оказался полностью прав. Спустя четыре часа он сам с нарочито-безразличным видом передал Шатохину письменное доказательство своей правоты — настойка, взятая у Гребенюковых, и та, которой отравился Симакин, разительно отличаллсь.
Убийство? Шатохин вглядывался в неровные размашистые строчки добрынинского почерка, размышлял.
Пожалуй, утверждать категорически, что убийство, преждевременно. Важно еще встретиться с вороватым экспедитором с фармацевтического завода. Вдруг да после майских праздников он продал новую порцию настойки, покрепче. Исключить такое нельзя, однако сомнительно.
Да, но, однако же, Симакин выпил. Знал, нет ли — что, но выпил сам. Кто-то подлил ему в стакан, а потом подменил бутылки? Возможно. Но кто и зачем?
Нужно постараться узнать, чем Симакин был занят во второй половине дня. Последнего своего дня. Да, но это завтра, в понедельник. А нынче? С учительницей пока повторно встречаться незачем, к сказанному нового она не добавит. А вот с институтским другом Симакина, с Рогожиным, повидаться надо.
Добраться до дома, где жил Рогожин, было несложно — дом стоял в трех троллейбусных остановках от управления.
Выйдя на проспект, Шатохин не заспешил, решил пройтись пешком. Больно хорош был этот солнечный вечер. Улицы полны народу; часто мелькали в толпе букеты, корзинки с грибами, горожане возвращались из пригородных лесов, с садовых участков.
Шатохин не спеша поужинал в своем любимом кафе у центрального кинотеатра, еще побродил, понаблюдал, как загораются огни в густеющей синеве вечера, и лишь потом зашагал к дому Рогожина.
Дверь открыл сам хозяин, мужчина лет тридцати пяти. Шатохин правильно сделал, что не поспешил. Хозяин вместе с семьей вернулся домой буквально перед его приходом. В углу в прихожей лежал туго набитый рюкзак, кинутая на него охапка черемуховых веток с агатовыми капельками ягод; у входа — две пары женских резиновых сапожек. Сам глаза семейства, еще не успевший переодеться, предстал перед Шатохиным в видавшей виды штормовке, наверняка помнившей студенческие годы владельца, в сапогах с короткими голенищами.
— Входите, — пригласил он тоном, будто они договаривались о встрече.
— Интересуюсь вашим другом Симакиным, — сказал Шатохин, войдя.
Рогожин коротким оценивающим взглядом посмотрел на него и сказал:
— Вроде товарищ от вас уже разговаривал со мной. Впрочем, если необходимо еще, то, пожалуйста, пройдите в комнату.
Хозяин не заставил себя долго ждать, появился в комнате уже без штормовки и сапог.
— Сейчас жена приготовит кофе, — сказал он и сел в кресло, пригласив Шатохина последовать своему примеру. — Так что бы вы еще хотели узнать об Алексее?
— Прежде всего почему он, имея диплом, работал линейным мастером в ателье?
— Не просто диплом, — сказал Рогожин. — Красный, с отличием. А ответ банальный — деньги. До четвертого курса не встречал человека, которого бы, как Алексея, меньше всего интересовали деньги. Шахматы, волейбол, резьба по дереву, наука, конечно. И вот появляется первокурсница Ирина. Талантов никаких, зато первая красавица в институте. Он влюбляется по уши и женится. Первое время они живут душа в душу. Перед ею дипломированием рождается у них дочь. У молодого папы красный диплом — гарантированное место на кафедре. Ура?! И тут выясняется, что в институте он не остается. Ирина, оказывается, уже распорядилась его будущим. Он должен прилично содержать семью. Он хорошо знает телеаппаратуру, поэтому возьмет свободный диплом и пойдет в ателье, поработает мастером.
Рогожин умолк, обернулся к двери. В комнату входила жена Рогожина, одетая по-домашнему, в легкое ситцевое платье, она катила перед собой столик-поднос.
— Угощайтесь. Очень хорошо с кофе облепиховое варенье. Мы в последнее время пристрастились.
Шатохин невольно улыбнулся, беря чашку с кофе: второй раз нынче его угощают облепиховым вареньем. И у Рогожиных наверняка со своего садового участка. Еще лет пять—семь назад про этот «сибирский ананас» мало кто знал, а теперь повальная мода на целебную вкусную ягоду.
— Так вот, — продолжил Рогожин, — пообещал он тогда через год вернуться в институт. Но где там. Первый раз поддался, а потом ручным сделался.
— А почему они развелись?
— Здесь ларчик самой простой системы: Ирина никогда не любила Алексея.
— А сам он не хотел больше в институт?
— Я постоянно звал. Особенно после его развода. Он говорил: время ушло. И к деньгам, видимо, привык, хоть и не сознавался напрямик. Чтобы защититься, даже при его способностях минимум два года требуется.
— Заметно было, что к деньгам привык?
— Жадность? Нет, этого я бы не сказал. Хотя однажды он меня удивил. Весной, в середине так мая, у меня в лаборатории сразу два места освободились. Я решил: возьму его одного на две эти ставки. С руководством согласовал. И вот как-то вечером пошел вместе с Галей, — Рогожин посмотрел на жену, — приглашать его. Он выслушал и говорит: «Подумать надо».
Как будто не понимает, чего мне стоило договориться, — ведь прямое нарушение финдисциплины. Разозлился на него, хотел сразу уйти. Зову Галю, она не идет, стоит у стола, книги листает. Там целая стопка лежала. Семь или восемь. Может, девять. Старые. Тоже начал листать. Он подходит, спрашивает: «Нравится?» Цены, говорит, нет этим книгам. Золотые!
— Не запомнили, что за книги?
— Нет, — мотнул головой Рогожин, поставил пустую чашку на поднос, — я бегло глядел. Приключенческие, а названий не вспомню.
— Кажется, — сказала жена Рогожина, — что-то хрустальное в одном названии. Пробка или стопка хрустальная. Еще там «Тайна венценосцев»… Еще…
— Да-да, — перебил жену Рогожин, — «Тайна венценосцев» была. Книги, конечно, не золотые, но дорого должны цениться. Две, помню, в прошлом веке, в середине, изданы, остальные — в самом начале нашего.
— Больше не вспомните? — Шатохин попеременно вопросительно посмотрел на мужа и жену Рогожиных.
— Нет, — твердо сказал Рогожин. — Вот когда он сказал про эти книги «золотые», я взорвался. Подумал, что он перепродажей занялся. Обидно стало. Он же прирожденный радиофизик. «Иконок еще скупи, — пожелал ему, — торгуй, лет десять себе наторгуешь в местах не столь отдаленных».
— Он торговал старинными книгами?
— Да нет. До этого не докатился, ручаюсь.
— А те, что видели, откуда взялись?
— Не знаю. Он всю весну по районам мотался, цветные телевизоры ремонтировал. Может, там купил… Зря, по-моему, вы пытаетесь уголовщину найти. Тут все проще. Слабохарактерность его погубила.
— Что ж, — Шатохин поднялся из кресла, — спасибо. И за кофе спасибо. В самом деле вкусно с облепиховым вареньем.
Полковник Пушных слушал Шатохина, медленно прохаживаясь по кабинету. Когда тот умолк, сказал:
— Повременим возбуждать уголовное дело. Пока не встретимся с экспедитором. Но делом займись вплотную. Помощь какая требуется?
Шатохину помощь была нужна. Он хотел заполучить в свое распоряжение Кунцева. Познакомились и подружились они три года назад, когда Шатохин еще работал в Нежме в райотделе и прилетал в крайцентр. На погонах у Кунцева с тех пор прибавилась звездочка. Он был старшим лейтенантом, и не зря: по крайней мере три запутанных дела он самостоятельно расследовал блестяще. Не в первый раз Шатохин выбирал его в помощники и всегда оставался доволен: Кунцев делал не только то, что ему поручено, но постоянно чуточку сверх того, про запас. Порой оказывалось так, что именно этот запас и обеспечивал конечный успех.
Важно было как можно скорее побывать на фармацевтическом заводе, встретиться с экспедитором, потом еще раз съездить в Саврасино. Этим и должен был заняться Кунцев. Сам Шатохин отправился в телеателье. Надо было попытаться установить, где находился Симакин во второй половине злополучного для него дня.
По понедельникам телеателье открывалось после обеда. Шатохин, засунув руки в карманы плаща, постоял с минуту около двери, поизучал расписание работы, потом заспешил к трамвайной остановке, проехал в старый центр, где находился букинистический магазин.
Директор «Букиниста» Цишкевич, добродушный, пожилой толстяк, был хорошо знаком Шатохину. При виде следователя дружелюбная улыбка появилась на его лице, он протянул через стол для пожатия пухлую руку.
— Рад такому гостю. Какие заботы привели ко мне?
Шатохин протянул листок с записанными названиями книг.
Директор проворно пробежал глазами, спросил:
— Очевидно, нужна подробная консультация?
— Да. — Шатохин кивнул.
— Прежде всего разберемся с названиями. Вы в них, полагаю, не уверены.
— Не особенно…
— Приключенческие книги середины прошлого века — редкость. Не исключительная. Но у нас их достать практически невозможно.
— А в собраниях коллекционеров?
— Нет. Можете мне поверить, я тридцать с лишним лет занимаюсь с книжками. Нет! У кого случайно старинная книга окажется, несут ко мне. Если в коллекцию пройдет мимо меня, я услышу. У собирателей натура такая: тупым ножом легче зарезаться, нежели приобрести и помалкивать.
— И все-таки, Михаил Абрамович, именно эти книги месяца три назад промелькнули, — сказал Шатохин.
— В коллекции? — живо поинтересовался Цишкевич.
— Нет.
Цишкевич отложил бумажку со списком книг, задумался.
— Были хорошие частные библиотеки перед революцией, — заговорил директор. — Не доводилось слышать о Фуксе?
— Нет. Я ведь приезжий.
— Ну, о Фуксах и из коренных жителей редко кто знает. Были такие торговцы скобяными изделиями. Отец и сын, обрусевшие немцы. Любили чтение. Богатое собрание имели. Тысячи две томов. Вот в этой библиотеке могли быть интересующие вас книги. Старший Фукс мог приобрести. Но, — Цишкевич сокрушенно развел руками, — библиотека погибла.
— Пожар?
— Вряд ли. Кулинарное училище знаете где? Двухэтажный кирпичный дом старинной кладки на Конармейской. Это и есть бывший дом Фукса. Он никогда не горел. Просто книги пропали. Сгинули.
— Разыскивать их не пробовали?
— Пытались. Безуспешно. Я потому и говорю — «погибла». Правда, однажды мне показалось, что фуксовская библиотека вот-вот отыщется. Но, к сожалению, посветило да погасло. Я вам расскажу. Я был тогда в вашем возрасте и, пожалуй, — Цишкевич окинул взглядом Шатохина, — потоньше вас. Да… И вот однажды летом молодая еще женщина приносит ко мне сеточку книг. Все книги, какие женщина принесла, из собрания Фукса. Книги я принял и, конечно, не преминул спросить, как о ни у нее очутились. Она замялась. И понятно: кому на такую тому приятно объясняться. На том и расстались.
— А почему вы решили, что книги из собрания Фукса?
— О, это просто. На пятой странице каждой книги внизу Фукс ставил красной тушью свою печать.
— Вы один тогда, в пятидесятых, работали?
— Почему один? Я директором был, еще старший продавец, два просто продавца. Как и нынче.
— А без вас не могли принять книги у той женщины?
— Исключено! У меня твердое правило: принимаю только я. Понимаю, что бы вам хотелось услышать. Должен разочаровать. Я не досказал. Потом ведь я подождал, подождал да и на квартиру к ней сходил. Адрес в квитанции оставался записанным, отыскать нетрудно. Но, как и думал, случайность. Она в доме Фукса — а тогда, в пятидесятых, там семилетняя школа размещалась — уборщицей работала. Немудрено, в закутке где-нибудь на книги наткнулась. На остатки.
— Михаил Абрамович, а не помните фамилию женщины?
— Помилуйте, — Цишкевич всплеснул руками. — Тридцать два года. Целый жизненный цикл.
— И адрес тоже?
— И адрес забыл, — сказал директор. — Но с ним проще. Сразу за Крестьянскими банями двухэтажный дом. Подняться на второй этаж, и дверь не то направо, не то налево. Только не прямо…
Двухэтажный, старинной постройки дом с кирпичным цокольным и бревенчатым вторым этажом стоял за Крестьянскими банями. На соседней улице стройной безликой шеренгой высились девятиэтажки из белого силикатного кирпича. А сюда новостройка пока не добралась.
Миновав массивные ворота, Шатохин попал во дворик, неожиданно очень опрятный, с детскими качелями и песочницами, засаженный акациями и черемухой. Легко запрыгнув сбоку на крылечко под узорчатым железным козырьком, он по рассохшимся ступеням лестницы поднялся на второй этаж. Три обитых клеенкой и войлоком двери было на площадке. Не размышляя, нажал на кнопку звонка у двери слева.
Шагов за дверью он не услышал: войлок хорошо скрадывал звук. Раздался щелчок открываемого замка. Худая седоволосая жгнщина в длинном халате и с дымящейся папиросой в руке стояла перед Шатохиным.
— Вы здесь давно, наверное, живете? — спросил Шатохин, поздоровавшись. — Мне бы хотелось узнать…
Не скоро покинул Шатохин этот двухэтажный дом. Выйдя, сразу остановил случайное здесь, в незаасфальтированном закутке, такси, поехал в лабораторию к Рогожину.
В управлении он появился ближе к вечеру.
Полковника Пушных на месте не оказалось — на совещании у генерала, зато Кунцев сидел в своем кабинете. Он уже успел побывать в Саврасине на дачах и на фармацевтическом предприятии, встретился с экспедитором Сапрыкиным.
Шатохин просмотрел запись объяснения экспедитора. Ничего неожиданного. Экспедитор подтвердил, что «унес с завода и продал дачникам канистру чемеричной настойки». Кунцев одним этим не удовлетворился: взял справку у главного технолога. Предприятие в связи с нехваткой спирта выпускало с начала года только водную настойку чемерицы, спиртовая в последний раз делалась в прошлой пятилетке.
— Так что скорее всего кто-то за дружеской беседой подлил ему отравы в скромный кубок, — сказал Кунцев. — Но кому понадобилось? Логики пока не вижу. Что в ателье говорят?
— Ателье ты завтра займешься. А логика, возможно, есть, — сказал Шатохин. — Доводилось слышать о фуксовской библиотеке?
— Это что, какое-нибудь частное собрание?
— Да…
Шатохин в двух словах пересказал слышанное утром or директора магазина «Букинист».
— И что, нашлась библиотека? — Кунцев внимательно посмотрел на Шатохина.
— Она не была потеряна. По крайней мере, когда ее принялись разыскивать. Для этого достаточно было часа, от силы двух часов времени.
Шатохин сделал паузу, снял плащ, повесил рядом с кунцевским.
— Ну-ну, продолжай.
— На дом Фукса после революции обратили внимание, когда началась борьба с беспризорностью. Понадобилось помещение для приюта. Мебель решили оставить на месте, а библиотеку спрятали в подвале. Нашли подходящий уголок, перенесли книги туда, а ход заложили кирпичом.
— Похоронили книги, — подсказал Кунцев.
— Да. Кто прятал, потом не хватился. А обнаружили библиотеку в пятьдесят первом году. В дом Фукса тогда перебралась семилетка. Директор школы оказался человеком деловым, обследовал свои владения тщательно и в подвале натолкнулся на замурованный ход. Его, понятно, разбросали и наткнулись на книги. Только некоторые попортились, взялись плесенью. Директор заглянул в две—три книжки, увидел старорежимные яти и фиты и распорядился выкинуть древний хлам на помойку. С директором вместе были сторож и уборщица. Сторож — неграмотный мужик, для него какие сомнения. Раз директор сказал: хлам, значит, хлам… А вот уборщица, хоть и не очень разбиралась в книгах, оказалась умнее директора.
Директор понаблюдал, понаблюдал, как выполняется его распоряжение, и ушел. Сторож тоже скоро исчез. Она одна осталась. Решила: зачем добру пропадать? Какие посохраннее на вид книги откладывала, около забора припрятывала. Сторож пришел к вечеру, поджег кучу, как было велено.
— Лихо, — сказал Кунцев. Он, очевидно, живо представил себе этот костер.
— Лихо, — согласился Шатохин. — Дом уборщицы стоял недалеко. Она дождалась темноты и перенесла спрятанные книги в свой дровяник. Полтора месяца прошло, все тихо, она успокоилась, взяла несколько книжек на пробу и понесла в магазин. Прямо к Михаилу Абрамовичу. Тот принял книги. Уборщица боялась вопроса, откуда они, и этот вопрос был задан. Это бы еще пережить можно. Однако на другой день к уборщице явился старший продавец «Букиниста». Сказал, что собрание Фукса — ценность государственная, и, если он сейчас же пойдет куда следует и скажет об этой библиотеке, уборщицу немедленно арестуют, а книги будут конфискованы. Короче, продавец сначала насмерть перепугал, а потом дал уборщице за все содержимое дровяника полторы тысячи, еще теми деньгами, и увез книги. Потом он быстро уволился, перебрался в Кузбасс.
— И кто этот пройдоха?
— Симакин Василий Ерофеевич! По материнской линии родной дядя погибшего на даче Симакина!
— Дядя где живет?
— Умер. В этом году, в марте, в шахтерском городке Анжеро-Судженске. На семьдесят втором году. Племянник ездил на похороны.
В кабинете воцарилась тишина.
— Выходит, — первым нарушил молчание Кунцев, — дядюшка с племянником вели тайную книготорговлю. Наверняка были постоянные клиенты. Племянник остался один с наследством и не поладил с компаньонами. — Голос у старшего лейтенанта от слова к слову звучал все увереннее. — Будем изучать знакомства Симакина-старшего?
Шатохин несогласно покачал головой.
— Не то. Вряд ли вообще Симакин-младший причастен к торговле книгами. Времени сколько прошло. К Симакину перешло от всей фуксовской библиотеки томов четыреста—четыреста пятьдесят. Едва ли из любви к книгам продавец околпачил уборщицу. Если что-то и уцелело до последнего времени, то крохи.
Раздался звонок по телефону внутренней связи. Кунцев снял трубку. Звонил полковник Пушных. Он вернулся с совещания и обоих приглашал к себе.
Полковник выслушал доклад Шатохина, прочитал справку с фармацевтического предприятия и объяснение экспедитора, спросил:
— Уголовное дело не возбудили еще?
— Нет пока, — ответил Шатохин.
— Пора! Будем ставить в известность прокуратуру. Значит, фуксовская библиотека?
Шатохин кивнул.
— Интересно. — Начальник отдела уголовного розыска перевел взгляд на Кунцева. — Ну что же, старший лейтенант, пусть Шатохин прорабатывает свой вариант, не будем мешать. Но на работе у Симакина побывать все-таки нужно.
Лузин при описании вещей в квартире Симакина скрупулезно перенес на бумагу названия всех оставшихся после хозяина книг и имена авторов. Даже тонкие брошюры и журналы счел нужным включить в список. Достаточно было пяти минут, чтобы убедиться: книг, о которых вспоминали муж и жена Рогожины, в квартире не было.
Из этого трудно было сделать какие-то выводы. Симакин мог продать, подарить, обменять их на другие. Последнее особенно вероятно. Он радиолюбитель, постоянно что-либо конструировал, а такие люди склонны к самым неожиданным обменам.
Да, книгами Симакин мог распорядиться как угодно, расстаться с ними вполне добровольно, и все-таки Шатохин склонен был думать: пропажа книг и смерть Симакина — звенья одной цепи. Дядя завладевает книгами, через тридцать лет они выныривают у племянника — случайность. И вполне объяснимая. Но дальше между обнаружившимися вдруг и вновь пропавшими книгами и смертью Симакина-младшего должно лежать то, что переводит набор случайностей в закономерность. Вот только что?
Без толку было глядеть в список вещей и пытаться сделать какие-то неожиданные выводы. На сегодня достаточно, пора отдыхать. Шатохин положил в сейф папку, закрыл сейф. Кинул в карман ключ, потянулся до хруста в костях и пошел из кабинета.
Включенное на программу «Маяк» радио проиграло половину одиннадцатого, когда он оказался дома. Прежде чем отправиться принимать ванну, подошел к телефону. Поколебался: удобно ли звонить сейчас Цишкевичу. Все-таки набрал номер.
— Шатохин, — назвался он. — Извините, что поздно, Михаил Абрамович.
— Пустяки, у нас за полночь ложатся. Узнали что-нибудь о библиотеке?
— Да. Я вам позднее расскажу, не сейчас. А пока подскажите, нет ли где списка этой библиотеки.
— Списка, списка, — повторил на другом конце провода Цишкевич. — А вы не пробовали обращаться к Волохонскому?
— К Волохонскому? Кто это?
— Одно время он у Фукса служил секретарем.
— У Фукса? Вы же говорили, что Фукс в гражданскую убит.
— Я и не отрицаю. Но это было до гражданской. — Цишкевич сделал ударение на слове «до». — Его телефон, записывайте…
Волохонский на свидание согласился охотно. Его голос в трубке звучал бодро. Адрес? Это лишнее. По адресу его, пожалуй, не вдруг отыщешь, его дом не на самом проспекте. Лучше так. Он как раз сейчас отправляется на прогулку. Молодой человек знает, где находится магазин «Фарфор. Фаянс. Хрусталь»? Прекрасно! Ровно в полдень они встретятся у центрального входа в магазин. А пока — всего доброго, он отправляется гулять. В трубке поплыли гудки отбоя.
Шатохин улыбнулся, кладя трубку. Вступление предполагало интересную встречу. Хорошо бы в придачу и полезную.
К магазину Шатохин подошел за четверть часа до условленного времени. Волохонский, оказалось, уже поджидал. Одетый в легкую куртку защитного цвета с откинутым капюшоном, в трико и спортивные туфли, прохаживался вдоль витрины с заложенными за спину руками. Был он среднего роста; фигура сухая, верткая. Если бы Шатохин не знал истинного возраста, он бы дал Волохонскому семьдесят пять — столько было на вид. Седые волосы очень коротко подстрижены и зачесаны вниз, на высокий лоб, лицо в неглубоких морщинах и довольно свежее для столь преклонных лет.
Двухэтажный, послевоенной постройки дом, в котором жил Волохонский, стоял сразу за магазином.
— Садитесь за столик, — предложил Шатохину хозяин. — У меня раньше были кожаные кресла, очень удобные. Но протерлись. Искал такую же кожу, и кто бы мог обить, не нашлось. Выставил в подвал.
Волохонский вышел из комнаты, вернулся вскоре с двумя термосами и пластмассовыми белыми стаканчиками. Открыл один термос, налил.
— Кофе. Для вас заранее приготовил. — Волохонский налил полстаканчика, потом себе из другого термоса, сел. — Мне утром Михаил Абрамович звонил. Симпатичный молодой человек, говорит, интересуется библиотекой Фукса.
— Да, Никита Аристархович, — сказал Шатохин. — Вы ведь одно время перед революцией работали у Фукса секретарем…
— Никогда я не был секретарем у Фукса! — недовольным голосом сказал Волохонский. — В тринадцатом году я, будучи студентом технологического института, прочел в газете объявление. Фукс за хорошую плату приглашал толкового студента подрабатывать — разыскивать для него в газетах и журналах материалы по определенной тематике. Я пришел первым, и мы договорились. Но только разыскивать материалы, не более того.
— Но в доме у Фукса вам приходилось бывать? Домашнюю библиотеку видели?
— Конечно.
— Были в ней исключительные ценности?
— Вы про выдающиеся книги? За которыми охотятся и год, и два, не считаясь со временем и средствами, лишь бы заполучить? Пожалуй, нет. — Волохонский прикрыл глаза. Он как будто припоминал расположение книг в библиотеке. — Толстой… Куприн… Чехов… — то, что теперь давно русская классика. Более ранние — Гоголь, Достоевский. Пушкин, конечно. Западноевропейская классика. Все собрания, какие выпущены. Что там еще? По естественным наукам самые свежие издания. География. История… Приключенческие романы Леблана, Леру, Террайля. Морис Леблан вам знаком?
— Не знаком.
— Леблан знаменит тем, что главным героем сделал преступника. Благородною преступника. «Арсен Люпен, вор-джентльмен», «Признания Арсена Люпена», «Хрустальная пробка», — медленно, припоминая названия, перечислял их Волохонский.
— Кроме Фукса, ни у кого не было таких книг?
— Отчего же не быть. В начале века подобным чтением, новинками, магазины были завалены. Другое дело, Фукс весьма дорожил приключенческими книгами. Я вам, кажется, не говорил, какого рода материалы он приглашал собирать студента.
— Не говорили.
— Он ударился в археологию. Студент понадобился для выборки статей из старых газет и журналов, сборников об археологических экспедициях, о находках. Фукс делал вид, будто его интересуют все археологические изыски. На самом деле предметом его увлечения были курганы. Однажды явился я к нему с заметкой из «Сибирской газеты» тридцатилетней давности. В ней говорилось о случайном открытии богатого захоронения в Чиликтинской долине в районе Засайского приставства. Это в бывшей Семипалатинской губернии. За то, что я отыскал эту заметку, Фукс выдал мне вознаграждение — четвертной билет. Справедливости ради, не только за эту. Несколько раньше мне удалось в «Губернских ведомостях» за шестидесятые годы натолкнуться еще на одну. Там тоже речь шла о Зайсане, о Чиликтинской долине, только говорилось о бессмысленности дальнейших поисков: древние богатые захоронения сплошь разрыты и разграблены еще в прошлом столетии. И вот более поздняя заметка из «Сибирской газеты» вселяла надежду, что время чудесных находок не прошло. Фукс радовался как ребенок.
— Выходит, он занимался кладоискательством? — спросил Шатохин.
— Вот об этом сказать с определенностью не могу. По крайней мере мне известно, что следующим летом он ездил в Чиликтинскую долину, и очень надолго.
— А про находки вы слышали?
— Нет. Хотя, по логике вещей, окажись поездка удачной, он бы не потерял интереса к долине. А он переключил внимание на Алтайские предгорья. Осенью попросил меня собрать для него все отчеты об археологических экспедициях на Алтае.
— На Алтай он тоже ездил?
— Не знаю, очень может быть. Год спустя я распрощался с Фуксом. Если не ошибаюсь, в пятнадцатом еще году.
— И больше не слышали о его археологических увлечениях?
— Об этом нет. Такие события вскоре разыгрались! Революция, гражданская война. Но о самом Фуксе слышать привелось. В гражданскую войну он был связан с колчаковцами, после их разгрома ушел в Монголию, к барону Унгерну, и, слышно, там погиб. Так говорили. Это верно только отчасти. В тридцатом где-то году я встретил однокурсника Малышева, он в гражданскую был председателем ревтрибунала. Малышев мне и рассказал, что Фукс весной двадцатого ехал по чужим документам домой, был опознан, снят с поезда и по приговору трибунала вскоре расстрелян. Непонятно, на что он рассчитывал, когда вздумал возвращаться. В лицо его в городе хорошо знали. Малышев, помнится, тоже удивлялся… Я вам, кажется, о чем угодно, только не о библиотеке, — спохватился Волохонский. — Но если вас главным образом занимают исключительной ценности издания, таковых в собрании не было. Мои слова легко проверить: каталог собрания отпечатан типографским способом в семнадцатом году и хранится в фондах краеведческого музея. Я вам запишу, к кому следует обратиться. К сожалению, только каталог.
— Вы что-то узнали об Алексее? — спросила Хусаинова.
— Я вам в другой раз все расскажу, — уклонился от прямого ответа Шатохин. — Постарайтесь вспомнить, Симакин никогда в разговоре с вами не упоминал о золотых курганах, кладах? Вообще об очень старых дорогих вещах?
Учительница пристально посмотрела на Шатохина.
— Нет. Он говорил о деревянной резьбе, собирался переделывать фронтон. О видеомагнитофонах. Чем занимался, о том и говорил. Хотя… — учительница споткнулась, — был однажды разговор о золоте. Я прочитала в журнале: мальчик в Новгородской или Псковской области вскапывал огород и нашел кринку с золотыми и серебряными монетами. Я прочитала ему вслух, сказала: «Везет же людям». Он спросил, какое я вижу в этом счастье? Я ответила что-то в том роде, что и ты бы, мол, не отказался, если бы подобное выпало.
— А он?
— Сказал, что, может быть, и отказался бы.
— И все?
— Тогда все. А вот месяц назад он вдруг завел разговор. Сказал, что я, наверно, его прощу, если он не будет стремиться к бешеным деньгам, а лучше пойдет к Рогожину в лабораторию, пока приглашение остается в силе.
— Он именно так говорил?
— Именно, никак не по-другому. — Хусаинова кивнула. — Я про бешеные деньги восприняла чисто образно. Он окончательно решил со следующего месяца переходить в лабораторию. Двойной оклад, который ему обещал Рогожин, это ведь все равно меньше того, что он получал в ателье. Думала, его просто беспокоит, как я отнесусь к новой зарплате.
— Значит, он подразумевал, что меньшая его зарплата будет касаться и вас?
Хусаинова глубоко вздохнула, молча отошла к окну. Наконец повернулась к Шатохину.
— Прямо он об этом не говорил. И не все ли равно сейчас…
— Последний вопрос, Диана Хамитовна: он в разговоре не упоминал о каких-либо знакомых археологах?
— Нет. Об археологах не говорил. — Учительница вскинула голову. — Почему вы все это спрашиваете? — Глаза Хусаиновой были полны слез, в них стояла мольба.
В телеателье Кунцеву удалось узнать, что двадцать второго сентября примерно за полчаса до перерыва на обед Симакину звонил какой-то мужчина. Звал к телефону Симакина заведующий ателье Бородулин.
Симакину, как и другим, время от времени позванивали на работу друзья, знакомые — Рогожин, к примеру, часто звонил. Но три или четыре дня спустя, то есть когда Симакина уже не было в живых, тот же голос опять его спрашивал. У Бородулина память на голоса отменная.
— Опять просто попросил позвать к телефону? — уточнил Пушных, прерывая доклад Кунцева.
— Да, — кивнул старший лейтенант. — Заведующий ответил незнакомцу, что Симакин умер. Последовал вопрос: «Как умер?» Бородулин ответил: «Обыкновенно». На том разговор и закончился. В момент звонка Бородулин разбирался с клиентом, у которого на другой день после ремонта воспламенился цветной телевизор. Понятно, в какой тональности шел разговор. Сгоряча и по телефону поэтому так ответил. Бородулин сразу не обратил внимания, а теперь припоминает: звонок был необычный, вроде как по междугородному набирали номер.
Телефонистки междугородной телефонной станции не соединяли никого с номером ателье, Кунцев справлялся. Очень вероятно, что разговор состоялся по линии автоматической связи.
— Ладно, добро, — полковник удовлетворенно кивнул. — Послушаем капитана. Что нового с библиотекой Фукса? Удалось что-нибудь выяснить?
— Больше о владельце.
Тщательно Шатохин пересказал разговор с Волохонским.
— Значит, теперь еще забрезжили и сокровища древних курганов, — сказал полковник. — И что ты обо всем этом думаешь?
— Волохонский утверждает, что Фукс к своему увлечению подходил как специалист, как ученый. В таком случае большая вероятность, что он откопал в Алтайских горах древнее богатое захоронение. Не исключено, что как раз за своими курганными находками он возвращался и поплатился жизнью. Он мог оставить описание тайника.
— И это попало к Симакину? — спросил полковник.
— Не исключено.
Начальник отдела поднялся из-за стола, принялся медленно прохаживаться по кабинету. Ненадолго воцарилось молчание.
— Предположим, так и было, — сказал Кунцев. — Нашел Симакин клад, понял, что в одиночку с находкой не управишься, и подыскал компаньона. Но какой компаньону смысл убивать его? С золотом и без того огромный риск, зачем удваивать его?
— Смысл, вероятно, был, — возразил Шатохин. — Посмотрим на Симакина со стороны. Он прирожденный ученый, а занимался из-за семьи не своим делом. Наконец семья распалась, он получил возможность сам сделать выбор, пойти в науку. Его еще не забыли, ценят, зовут. И тут подворачивается находка. Допустим, подворачивается. Должен Симакин понимать, что, связавшись с золотом, он окончательно перечеркнет себе путь в науку? Не случайно, по-моему, он за десять дней до смерти завел речь с Хусаиновой о бешеных деньгах.
— Давай-ка поконкретнее, — вмешался в разговор Пушных. — У нас основная версия о причине смерти Симакина пока та, что он набрел на фуксовские находки из древних могильников?
— Да.
— В таком случае вряд ли он немедленно ринулся искать компаньона. Для начала важно было бы определить реальную значимость. Проще и безопаснее всего посмотреть специальную литературу. Так что нужно поинтересоваться его читательскими формулярами.
— Потом, мог прикинуться любителем археологии, пойти потолковать со специалистом. В музей, к примеру, — сказал Шатохин.
— Правильно, — кивнул Пушных, — нужно срочно все это проверить.
В краевой библиотеке Кунцеву удалось разузнать, что двенадцатого мая Симакин заказал там три книги. Шатохин невольно удовлетворенно улыбнулся, поглядев на названия — «Скифские сокровища Эрмитажа», «Сибирская коллекция Петра» и географический атлас Сибири.
Шатохин знал, что представляет собой сибирская коллекция Петра. Не детально, но в общих чертах. Волохонский вчера упоминал об этом уникальном собрании древних золотых вещиц-украшений. Какие угодно и о чем угодно книги мог взять в библиотеке Симакин, и, не раздумывая, Шатохин отнес бы это к случайности, но интерес к сокровищам древних курганов случайным быть не мог!
Заведующая библиотекой принесла книги, которые заказывал в мае Симакин, положила на стол. Шатохин, взяв верхнюю, принялся тщательно, страничку за страничкой, перелистывать.
Книга была издана четверть века назад. По виду не сказать, чтобы ею пользовались часто. Ни одной пометки на страничках не было.
— Именно эти читал Симакин?
— Да. Они в одном экземпляре, — с готовностью ответила библиотекарша. — Вот, посмотрите, — она вынула из кармана бланки, — я подбирала по номерам.
Пока Шатохин сверял, Кунцев пододвинул к себе тяжелый атлас Сибири и неспешными движениями переворачивал глянцевитые листы.
Рука его вдруг замерла.
— Только Симакину выдавали атлас, или еще кто брал? — спросил он.
— Нет. Он один. Атласы в начале года поступили, а они популярностью не пользуются. Кому крупномасштабная карта особенно требуется? А малые атласы в магазинах свободно продаются.
— Что там? — Шатохин быстро подошел к столу.
— А вот гляди.
Из атласа был вырван лист. Остатки его мелкими зубчиками проступали в склейке листов. После того как лист вырвали, зубчики выщипывали, правда, не особенно старательно.
На соседнем листе виднелись вмятины — следы пометок карандашом или ручкой, — мелкие крестики.
— У вас есть второй такой экземпляр? — спросил Кунцев.
— Мы их семь получили. — Заведующая подошла к полке, сняла другой атлас. — Вот, пожалуйста.
Шатохин нетерпеливо раскрыл. На листе, которого не доставало в симакинском экземпляре, была карта центральной части Горного Алтая.
— С вашего позволения мы заберем пока оба экземпляра, — сказал Шатохин, захлопывая атлас.
Из заключения экспертов следовало: судя по оттискам, на вырванном из атласа Сибири листе было поставлено восемь крестиков, проведено пять волнистых линий, которые скорее всего означают мелкие речушки или ручьи. Буквенных записей никаких. Определить, чьей конкретно рукой сделаны пометки, невозможно.
После полудня Шатохин и Кунцев с атласом, еле поместившимся в довольно вместительный «дипломат», ехали в университет, предварительно созвонившись с заведующей кафедрой археологии.
Профессор Елена Васильевна Наумова пригласила их сесть, затем сказала:
— Показывайте, с чем пожаловали.
Кунцев вынул из «дипломата» атлас, раскрыл на нужной странице.
— Не взялись бы вы объяснить, что могут означать эти пометки?
— Может быть, они имеют отношение к археологии? — спросил Шатохин.
— К археологии, — повторила профессор, всматриваясь. Лицо ее посерьезнело. — Горный Алтай… Пазырыкские курганы. Вот, — она взяла в руку карандаш, — третий курган отмечен. Эти крестики — второй и пятый. Здесь не вся пазырыкская группа отражена.
— Что это за пазырыкская группа? — спросил Кунцев.
— Всемирно знаменитые курганы. Две с половиной тысячи лет назад на этой территории, — Наумова кивнула на карту, — жили племена. Их называли стерегущими золото грифами.
— Как? — переспросил Кунцев.
— Стерегущими золото грифами, — охотно повторила заведующая кафедрой. — Правда, звучно? В науке они известны больше как аримаспы, так их окрестили древние греки. Греки во многом пополняли свои запасы из Южной Сибири, с Алтая, и, естественно, считали, что драгоценных металлов здесь бездна. А охраняют, мешают взять золото грифоны. У вас только три кургана обозначено, а всех пазырыкских — пять. Если нужно, я укажу остальные.
— Пожалуйста.
— Вот. Прямо около села Улаган в двух километрах. — Кончик карандаша потянулся над картой к кружочку с курсивной надписью «Улаган», готов был уже опуститься, но замер в воздухе. Заведующая кафедрой вопросительно посмотрела на Шатохина, на Кунцева: — Да, но если вы от меня первой услышали про Пазырык, кто расставил крестики? И зачем?
Шатохин с Кунцевым молчали. Наумова опять повернулась к карте.
— А это? — Карандаш в ее руке перевернулся острием вверх. Она пробежала карандашом остальные пометки, прикасаясь к ним. — Эти обозначения тоже курганы? Здесь не копали, нет! О таких могильниках не знаю. Вот по Караколу, по Урсулу раскопки были, а здесь — нет.
Она недоуменно посмотрела на Шатохина.
— Елена Васильевна, — спросил он, — к вам никто из любителей не приходил на кафедру? Просто поговорить, консультацию получить? Весной или летом.
— Летом мы все в экспедиции были. А на консультацию… Приходят иногда. Чаще в музей, но и к нам тоже. Сотрудники консультируют. Я сама мало касаюсь этого. Вас ведь любая консультация не интересует, а именно по курганам?
— Да, — сказал Кунцев.
— Телевизор у меня сломался, — кивнула в угол Наумова. — Вызывала мастера. Вот он спрашивал.
— Подробно расспрашивал?
— Да нет, сам больше рассказывал. Я еще подумала: какой эрудированный молодой человек.
— Фамилию мастера не помните?
— Нет, я не спрашивала. Сам он сразу не представился, а потом уж, когда поговорили, неудобно же… Но если вам нужно, давайте спросим Галину Борисовну. По крайней мере она хорошо знакома с другом этого мастера.
— Кто эта Галина Борисовна?
— Зинько. Сотрудница наша, преподаватель. Мы с нею не так давно шли по городу, и на противоположной стороне улицы я увидела того мастера. Редко, знаете, кто из неспециалистов так толково знает предмет. Вы бы слышали, как он говорил о тиарах, о гривнах. Мне он этим и запомнился. И еще исключительной интеллигентностью. Я обратила внимание Галины Борисовны. Мастер был не один. Вот с его спутником Галина Борисовна вместе заканчивала университет.
— Не припомните, когда эта встреча была?
— Точно не скажу. По крайней мере не раньше двадцать первого. Я вечером двадцатого из командировки прилетела.
Шатохин с Кунцевым невольно переглянулись.
Не исключено, что профессор Наумова видела Симакина всего за несколько часов до его смерти. И не одного, а в обществе неизвестного пока человека, который заканчивал археологическое отделение Ленинградского университета вместе с Галиной Борисовной Зинько!
Наумова сняла трубку, набрала номер, попросила:
— Галина Борисовна, зайдите ко мне, пожалуйста.
Кунцев и Шатохин разом обернулись, когда дверь открылась.
— Помните, — сразу спросила вошедшую Наумова, — мы встретили на проспекте вашего однокурсника? С желтым портфелем. Он не один был, а с приятелем. Я вам рассказывала еще об этом приятеле. Помните?
— С которым вы вместе учились в университете, — уточнил Шатохин.
— Ровиков?
— Вы часто его видите?
— Первый раз за двенадцать лет встретила, — Галина Борисовна выразительно посмотрела на Наумову, как бы прося объяснить, что за гости у нее и почему на их вопросы нужно отвечать.
— Молодые люди из милиции, — сказала та.
— Да, — подтвердил Шатохин. — И просим вас рассказать о Ровикове.
— Но я действительно первый раз за двенадцать лет его увидела, и то издали. Учились в одной группе, не дружили, не ссорились. Я по распределению сюда попала, он — в Новосибирск.
— Еще один вопрос, — сказал Шатохин, — Ровиков вас заметил, узнал? Как вам кажется?
— Трудно сказать. В нашу сторону поглядел вроде, а узнал ли… Нет, скорее всего. Проспект широкий.
— А вы его увидели, что же поленились перейти на другую сторону? Все-таки сокурсники, давно не виделись.
— Я хотела. Но в четыре в конференц-зале начиналось чествование профессора Петрунина. Сорок лет научной деятельности. Времени не было. Я и передумала.
— Чествование какого числа было?
— Двадцать второго сентября.
В этот день успели еще по записи в диспетчерской книге установить, что по заявке на ремонт цветного телевизора на кафедру археологии второго июня выезжал А.Симакин. Пришли ответы на кунцевские запросы: из городов, с которыми установлена автоматическая связь, в том числе и из Новосибирска, номер телефона телеателье не набирали. Значит, если звонок был, он оплачивался сразу пятнадцатикопеечными монетами.
— Что ж, — сказал полковник Пушных, — выезжайте в Новосибирск. Поезд отходит в девять вечера, в восемь утра будете там. Чайку попьете вволю в купе, в шахматы сыграете. И выспаться успеете как следует.
Шатохин невольно улыбнулся. В голосе полковника проскальзывало сожаление, что не он будет пассажиром поезда.
Они действительно провели хорошую ночь в поезде. Проснулись отдохнувшие за полчаса до прибытия, успели умыться и побриться, пока в окнах не подплыла громада здания железнодорожного вокзала Новосибирск-Главный.
К началу рабочего дня были в местном управлений. Начальник управления принял их сразу.
— Виктор Петрович звонил мне, — сказал он. — Значит, вас интересует Михаил Ровиков?
— Да.
— Поторопились выехать. Надо было прежде связаться. Я говорил Пушных.
— А в чем дело? — спросил Шатохин.
— Вот, ознакомьтесь, поймете. — Полковник взял со стола папку, протянул.
Это был телеграфный запрос из прокуратуры Горно-Алтайской автономной области. Шатохин с Кунцевым прочитали:
— Поезжайте на Алтай, — сказал начальник управления. — Думаю, работу прокуратуре облегчите. Да и нам заодно. Помогу вам на ближайший рейс с билетами, часика через три на месте будете…
В аэропорту Горно-Алтайска их встретил старший следователь прокуратуры Токошев. Он вел дело Ровикова и Потапова, и его фамилия стояла под запросом в Новосибирск.
— Как ваши подопечные? — спросил Шатохин.
— Знакомимся. Третий день.
— А дружбы нет и нет, — рассмеялся Кунцев. Погода, горы, в которых он вырос и которые любил, привели его в прекрасное расположение духа.
Токошев сдержанно улыбнулся, покивал согласно.
Вскоре они сидели в кабинете старшего следователя в ожидании Ровикова. По просьбе Шатохина следователь распорядился доставить пока одного.
Ровиков вошел в сопровождении конвоира.
— Оставьте нас, пожалуйста, вдвоем, — тихо попросил Шатохин, глядя на арестованного.
Первым вышел Кунцев. Следом, медленно и молча, — Токошев. С ним Шатохин заранее на всякий случай договорился, что, может быть, потребуется разговор наедине.
Ровиков сел, закинул ногу на ногу, сцепил на колене руки. Напряженность, когда они остались вдвоем, несколько спала.
— Я не представился. Капитан Шатохин. Только что из Новосибирска. Тоже занимаюсь вашим делом.
— Я объяснял следователю, — Ровиков быстро заговорил: — Мы случайно наткнулись на курган. Понимаете, я археолог по основной профессии, по диплому, хочу сказать. Понимаете? Не мог пройти равнодушно. Если угодно, это страсть.
— Как археолог, вы должны знать, что копать курганы из одной страсти нельзя.
— За это я готов ответить. Но не за мальчишек. Они схватили сокровища и побежали. Конечно, они могли не представлять, что это национальное достояние, им могло показаться побрякушками. Но я — то ясно сознавал, что произойдет, что потеряет государство, мы с вами, если мальчишкам удастся уйти. Они бы просто сплющили, переплавили драгоценности. Как хотите, я вынужден был стрелять. И прошу учесть, мы ставили цель просто остановить пацанов…
Шатохин терпеливо выслушал многословную сбивчивую речь, сказал:
— Об этом вы еще поговорите со следователем. С этим я разбираться не буду. Значит, вы случайно набрели на курган и не удержались от соблазна копать?
— Да.
— Ложь! — жестко сказал Шатохин. — При аресте у вас была изъята самодельная карта. На ней пять ромбиков. Ни один археолог, думаю, не сможет похвалиться, что ему известно местонахождение сразу пяти древних, не состоящих на учете могильников. Откуда у вас карта?
Ровиков молчал.
— Я не договорил. — Шатохин поднялся из-за стола. — Я приехал из Новосибирска, но работаю в другом городе. Сказать, в каком?
Ровиков заметно напрягся.
— В том, где вы были двадцать второго сентября! И на даче в Саврасине я был.
Арестованный вздрогнул.
— А теперь скажите, за что вы убили Симакина?
— Я не убивал.
— Значит, он сам умер?
— Не убивал, — повторил приглушенным голосом Ровиков.
— Вы помните Галину Борисовну Зинько? Сокурсницу. Вы знаете, где она теперь?
— Понятия не имею. Закончили и разъехались кто куда.
— Вот и ока понятия не имела, где вы, — перебил Шатохин. — Но она вас видела двадцать второго в центре города на проспекте в обществе Симакина. За несколько часов до его гибели. Не одна она. Ошибка?
— Нет, — после заминки сказал Ровиков. — Ну, я виделся с Алексеем. Случайный приезд, случайная встреча. Но это же не значит еще, что на меня нужно взвалить такое тяжкое, такое невероятное обвинение.
— Да, тяжкое. Но все случайности сомкнулись. А вы — в центре. Я пока не спрашиваю, где и как вы расстались. Симакин — это уже установлено — располагал точными данными о древних могильниках. Он умирает, а вы оказываетесь в горах, точно около тех мест, о которых он имел сведения. Вы бы на моем месте поверили при таком стечении обстоятельств в случайность?
Ровиков не отвечал.
— И по мальчикам вы целили! Да-да, целили. Просто тренировки в стрельбе у вас не было, а так ведь на уничтожение погоня шла.
— Нет! — Ровиков приподнялся, снова сел. — Неправда! Я спасал громадные ценности.
Шатохин обогнул стол, подошел к окну, посмотрел на поросшую лесом гору. Ветки деревьев уже почти сплошь были голыми. Можно представить, как нарядно и празднично выглядела гора, пока желто-красная листва не осыпалась с берез и осин.
— Но это же равносильно для меня… — тихим голосом сказал Ровиков, запнулся.
— Хотите сказать, равносильно вынесению самому себе приговора? — Шатохин отошел от окна. — Не могу вам ничего обещать. Но запирательством только навредите себе.
Повисла долгая пауза.
— Мы давно не виделись… Со школы. Как закончили, — начал Ровиков.
— С кем не виделись?
— С Симакиным.
— Вы учились в одной школе?
— Да. Под Анжеркой, на станции Яя…
Ровиков помолчал.
— Я и не знал о нем с тех пор. В мае, двадцать первого, приехал в ваш город. Командировка пустяковая, на день. Все уладил, решил по городу пройтись. И столкнулся с ним. Он, как услышал про мой диплом археолога, оживился. Пригласил к себе на квартиру, потом на дачу… Там и завел речь о древних могильниках, как бы я поступил, если бы удалось узнать точное местоположение? Я ответил, что поехал бы да выкопал. А дальше, спрашивает, государству передал бы ценности за вознаграждение? Государство, говорю, за такое едва ли выплатит. Скорее годика на три изолирует, чтобы не копался, где не надо и не положено. «Все-таки поехал бы копать?» — он допытывался, «Конечно, — ответил, — собиратели, слава богу, не перевелись». Понимаете, шуткой сперва шел разговор…
— Продолжайте.
— Он показал мне карту. Небольшая такая и очень подробная самодельная карта, вся выполненная красной тушью. И на ней восемь крошечных, с пшеничное зернышко ромбиков — древние курганы.
— Симакин говорил, откуда карта?
— Да. Из «Хрустальной пробки». Книга так называется. Карта была вклеена в обложку… Разговор пошел конкретный. Карта старая, курганы могли оказаться давно обследованными. Договорились, что я соберу все сведения об экспедициях и раскопках нашего периода и приеду в августе. Спешить некуда. Все равно, пока туристский сезон не кончится, копать нельзя.
— И вы приезжали в августе?
— Да, всего на несколько часов. Посидели в загородном ресторане, договорились, что отпуска возьмем в первых числах октября, и расстались.
— А что стряслось перед двадцать вторым сентября?
Лоб у Ровикова опять сильно взмок, он вынул носовой платок, но вместо того чтобы утираться, усиленно мял в руках.
— Последние несколько лет я жил как-то по инерции, что ли. Изо дня в день работа, текучка….. Каждый месяц зарплата. Кончились деньги — жди… А тут, после этой встречи, появилась цель. И вдруг он позвонил восемнадцатого, сказал, что передумал, никуда мы не поедем, просил срочно вернуть каргу. У меня была копия.
— Что он хотел сделать с картой?
— Не знаю, он не объяснял. Может, кого-то другого нашел. Велел привезти — и все. Мне было не до анализа. Почувствовал, как все разом рушится. Я уже не мог остановиться.
— Откуда вы взяли чемеричную спиртовую настойку?
— Взял да и взял. Какая разница?
— Почему именно чемеричную?
— Это еще с первой встречи. У него на даче на окне стояла. Но та слабая.
— И вы привезли покрепче.
Арестованный кивнул.
— Я не знал, по-прежнему ли на веранде те бутылки. Если бы не стояли, я бы, наверное, не решился. Но они оказались на месте.
— Ваш компаньон был с вами?
— Нет, нет, нет, — Ровиков энергично потряс головой. — Он вообще не догадывался об этом, не знает, откуда карта. То есть, я ему другое сказал о ее происхождении.
Ровиков умолк, сидел понурый, глядел на выкрашенную в салатовый цвет стену. Признание далось ему нелегко. Лицо приобрело землистый оттенок, во всем его облике обозначилось обреченное безразличие. И все же Шатохин был уверен: арестованный что-то недоговаривал.
— Выходит, Симакин показал вам карту с нанесенными ромбиками, и вы беспрекословно поверили, что обозначения — именно древние могильники? Что же, на карте была гербовая печать, авторитетные подписи? В конце концов, Симакин мог просто разыграть вас.
— Зачем бы он стал так шутить.
— Действительно, шутка опасная, — без тени иронии сказал Шатохин. — Хорошо, пусть курганы на месте, не тронуты. Но как археолог, вы лучше моего должны знать, что на сотни древних погребений едва попадается одно неразграбленное. На сотни! Это утверждает ваша сокурсница, ее руководитель. Не поверю, что, видя одну карту, при таких ничтожных шансах вы решились на убийство. Что другое, Ровиков? Говорите. Чистосердечное признание и раскаяние ваши последние шансы. Правду говорите. Каждое слово будет проверяться.
— Я все основное сказал… Просто еще в августе Симакин дал мне золотую фигурку оленя. Продать. Потрясающий олень! Настоящий. Из кургана. Вот и требовал вернуть эту фигурку. Она у меня в прихожей на антресолях лежит.
— Всего одна была фигурка?
— Других я не видел. Подумал, что он…
— Что подумал?
— Что он уже…
— Водит вас за нос и сам раскопал курганы?
Ровиков торопливо, словно опасался, что ему не поверят, закивал.
— Но больше у него ничего не было. Ни на даче, ни на квартире.
— А книги старинные пропали. Ваша работа?
— Да, семь штук. Я их все сжег. Вместе с оригиналом карты. Позвонил через четыре дня в ателье, к нему, просто так позвонил, не знаю почему. И после сжег.
Шатохин еще раз пристально посмотрел на арестованного. Похоже, теперь можно верить в его искренность. Последний вопрос можно было не задавать. Шатохин все-таки спросил:
— Скажите, Ровиков, вам известно, как назывались племена, которые населяли Алтай в глубокой древности?
— Да… Стерегущие золото грифы… Не думал, что они подстерегут меня.
Нотки сожаления и горечи проскользнули в его голосе.
— Теперь все ясно, — сказал Шатохин. — Дать вам ручку и бумагу, или мне самому записывать?..