Война прокатилась по этой земле и ушла на запад. Остался полуразрушенный город, разбитые дороги, сожженные деревни. Почти нетронутым остался только лес, нашпигованный минами, забитый поломанной военной техникой. Жизнь его была непонятна и страшна, как и силуэты людей, появляющихся на опушке перед заходом солнца и исчезающих с рассветом.

День уходил. Еще один многотрудный военный день осени сорок четвертого года. На запад шли войска, ползли машины и танки. На запад, на запад, на запад.

Девушка-регулировщица взмахнула флажком, пропуская юркий штабной «додж» с офицерами в запыленных гимнастерках.

Один из офицеров улыбнулся и подмигнул регулировщице.

День уходил. Крестьяне, закончив работу на полях, прикрыв глаза от солнца ладонью, смотрели на бесконечный поток солдат и машин.

Широколобый «додж» свернул с основной дороги и по пыльному проселку помчался в сторону деревни, приткнувшейся у леса.

Машина въехала в деревню, и шофер резко затормозил: улицу переходили гуси.

— Ты аккуратнее, Ковалев, — недовольно сказал капитан в шерстяной прожженной пилотке, сидевший впереди.

Машина медленно подкатила к покосившейся хате, на которой висел выгоревший на солнце красный флаг. С крыльца сошел человек в застиранной до белизны гимнастерке, в старой пограничной фуражке. Был он туго перепоясан ремнем и совсем бы смог сойти за кадрового сержанта, если бы не костыли и грубо выточенный протез вместо левой ноги.

— Председатель сельсовета? — спросил вылезший из машины капитан.

— Он самый, Андрей Волощук. — Председатель бросил ладонь к козырьку.

— Кадровый?

— Был старшиной заставы, потом партизанил, а теперь вроде в обоз списали.

— Ничего, старшина. — Капитан улыбнулся. — Здесь тоже служба не сахар.

Водитель вылез, достал ведро, опустил его в колодец, начал заливать в радиатор воду.

— Ты бы, Ковалев, сначала нас напоил. — Спрыгнул на землю один из солдат.

— Успеешь. Машина больше тебя хочет.

Подошли двое крестьян, протянули кринки с молоком.

— Понимают солдата, — усмехнулся Волощук. — Сами служили, еще в старой армии.

— Как мне быстрее доехать до Гродно? — спросил капитан.

— Зачем же вы с дороги свернули?

— По карте через лес вдвое короче.

— Не всегда короче дорога, которая короче.

— Не понял?

— Лес, он и есть лес. Там всякого хватает.

— Банды?

Волощук посмотрел на темнеющий в сумерках лес.

— Всякое там. Одним словом, гиблый лес.

— Пугаешь. Дело у нас неотложное, потом мы фронтовики, четыре автомата не шутка.

— Смотрите.

— Прощай, старшина.

«Додж» запылил по дороге, скрылся за поворотом, и гул мотора затих в лесу.

Над селом опустилась ночь. Повисла похожая на фонарь луна. Никого. Только, прячась в тени плетней, проковыляла по улицам странная в размытом лунном свете фигура человека.

Волощука разбудил выстрел, и он, еще не проснувшись и не понимая, сон это или явь, расслабленно-бессмысленно лежал, прислушиваясь, в душной темноте хаты.

Звук автоматной очереди вернул его к реальности, и он вскочил, выдернул из-под подушки наган, по звуку стараясь определить, где все-таки стреляют.

Снова прогрохотал автомат, потом еще и еще, и Волощук, натягивая брюки и ища костыли, насчитал пять длинных очередей.

Неумело прыгая на костылях в темной хате, он добрался до сеней и откинул тяжелую щеколду.

Над деревней висела луна, в мертвенно-желтом свете дома и лес за ними казались расплывчато-зыбкими, нереальными.

Опять хлопнул одинокий выстрел, и где-то совсем рядом взревел автомобильный мотор. Волощук, подпрыгивая на костылях, еле успел добраться до забора, как на дорогу выскочил тупорылый «додж» с погашенными фарами. В движении его таилось столько непонятной опасности, что Волощук, упав у плетня, вскинул наган и трижды выстрелил по машине.

Трах!

Трах!

Трах!

Выстрелил и перекатился к колодцу.

Из машины зло и хлестко ответили автоматы, трассирующие пули, обрубая листву, впились в бревна избы. Со звоном посыпалось стекло, рухнул срезанный, словно пилой, стояк навеса. Волощук, встав на колени, пополз за полуразвалившийся колодезный сруб, вел револьверным стволом, пытаясь хоть раз выстрелить прицельно. Но машина уже промчалась мимо его дома. Тяжело урча, она уходила в конец села, к лесной дороге. Волощук сунул руку в карман, где насыпью лежали патроны к нагану. И тут вновь вдалеке ударил автомат, и ему сразу же ответили длинно и зло очереди.

Волощук перезарядил наган, прислушался. Стрельба прекратилась. Только слышен был удаляющийся шум автомобильного мотора.

Обдирая колени, нащупал руками костыли и пополз к дому. Затем встал и, переваливаясь, заковылял к калитке.

Все так же висела луна над селом, и дома в наступившей тишине казались пустыми и безлюдными.

С трудом передвигаясь на костылях, Волощук вышел на дорогу и застыл на ней, не зная, что делать, куда идти. Луна разломала его тень, и она уродливо и длинно легла на серебристый песок улицы.

Тихо. Непонятная тишина таила опасность.

Внезапно он услышал топот. По дороге кто-то бежал, тяжело стуча коваными сапогами. Уходить было поздно, и Волощук, удобнее уперев костыли в землю, поднял наган.

Темная фигура была уже различима на дороге.

— Стой!

— Председатель! Волощук! — донеслось из темноты. — Не стреляй. Слышь? Я это, Гончак.

— А, участковый. — Председатель обвис на костылях.

Участковый подбежал, поправляя на плече ремень автомата. Остановился рядом, пытаясь заглянуть в лицо.

— Что это, председатель?

— Я тебя хочу спросить, сержант.

— Машина-то «додж», военная машина. Наша.

— Ваша, значит, — сплюнул Волощук. — Тогда ты бы и спросил их.

— Ты чего говоришь? Чего говоришь… Ты же председатель сельсовета… Партизан… Ранению принявший.

— А что я говорить должен? Прыгать на одной ноге? Радоваться? А?

— Откуда они выехали? — Участковый полез в карман. — Табак забыл. У тебя нема?

— Залезь в карман. Вроде они от Капелюхов выехали.

Участковый скрутил цигарку, достал кресало и трут, зло звякнул по камню. Вспыхнули в темноте синеватые искры, оранжево затлел трут. Участковый прикурил, затянулся жадно несколько раз, обкусил конец самокрутки, протянул Волощуку.

— Ну какие наши действия, председатель?

— К Капелюхам пойдем.

— Оно, конечно, так, идти надо. Никак, без этого нельзя, — с тоской сказал участковый и снял с плеча автомат.

И они пошли. Двое. Только двое в этой недоброй ночи.

У забора дома Капелюха они остановились.

— Эй! — крикнул участковый, и голос его прозвучал в тишине неожиданно гулко. — Эй, хозяин! Капелюх, слышишь меня?

В темноте что-то заскрипело протяжно и тоскливо.

Участковый вскинул автомат. Волощук повел стволом нагана.

— Это дверь в хате скрипит, — сказал председатель шепотом. — Я был у Капелюха, так она прямо воет, проклятая.

— Ладно, Волощук. — Участковый протянул ему автомат. — Ты не ходи со мной. При твоих подпорках толку от тебя там не будет. Ты прикрой меня, если что. Полдиска осталось. Так ты короткими. Слышишь?

Волощук взял автомат, передернул затвор. В тишине пружина лязгнула тревожно и звонко. Он посмотрел на дом. В свете луны тот показался ему непомерно большим от теней, прилипших к скату крыши, к углам.

Участковый достал пистолет, постоял немного, вглядываясь в темноту, и шагнул во двор. Легко, стараясь не стучать сапогами, перебежал лунную дорожку, ведущую от калитки к хате, и остановился.

Снова протяжно заскрипела дверь. Звук был уже привычен, но все-таки неожидан, и опять он заставил участкового вздрогнуть.

Ступени крыльца затрещали под ногами. Участковый достал карманный фонарик, желтая полоска света вырвала из темноты крыльцо, золотистую россыпь гильз, какие-то тряпки, валяющиеся у двери.

Участковый толкнул дверь и услышал стон.

— Кто здесь? — тихо позвал он.

— О-о-о! — отозвалось из дома.

Участковый толкнул противно заскрипевшую дверь, и луч фонаря осветил сени — поваленные лопаты и грабли, медное корыто, разбросанные ведра.

— О-о-о!

Луч фонаря мазнул по стенам. В углу сеней, бесстыдно разбросав белые ноги, лежала женщина с залитым кровью лицом.

Участковый, споткнувшись о гулко загремевшее ведро, шагнул к ней и осветил фонарем.

На полу в порванной ночной рубашке лежала невестка Капелюха Ядвига.

— Ядзя, Ядзя. Это я, Гончак, милиционер, Ядзя!

— О-о-о!

— Ядзя! Ты меня слышишь?..

Женщина продолжала стонать надрывно, захлебываясь, и участковому казалось, что она прощается с жизнью. Луч фонарика вновь побежал по стенам, вырывая один за другим предметы разбросанного крестьянского скарба. И вид этих вещей, испокон веков имевших свое место, наполнял тревогой душу крестьянина, надевшего синюю милицейскую форму.

Открытая дверь в горницу манила его и страшила одновременно. Но он должен был идти и, сжав пистолет, шагнул в комнату, повел фонариком.

Трупы. Залитые кровью, почти пополам разрезанные автоматными строчками, лежали там, где их настигла смерть. Разбитые шкафы, поваленный комод. Пятясь, спотыкаясь о ведра и грабли, Гончак вышел на крыльцо. И здесь его начало рвать.

Волощук услышал странные звуки, будто кто-то плакал, захлебываясь. Он повесил автомат на шею, выдернул из-за пояса наган и заковылял к хате.

— Что?! — крикнул Волощук.

— Там, — захлебываясь, ответил Гончак. — Там…

— Что там? Что?

— Капелюхов… Побили Капелюхов…

— Всех? — Голос председателя сел.

— Нет… Ядзя… Жива… Только стонет… Ранена…

— Где?

— В сенях.

— Что делать будем, Гончак?

— Постой. — Гончак вытер рукавом рот, присел на ступеньки крыльца. — Постой. Надо в райотдел сообщить. Ты, Волощук, здесь будь. Слышишь? Никого не подпускай. Я к телефону.

— Лесом не ездий.

— Лесом скорее. Всего минут двадцать.

— Лесом не ездий, Гончак.

— Надо лесом, председатель, время у нас нема.

Участковый гнал лошадь сквозь лес. Гнал, низко склонившись в седле, почти лежа на мокрой, пахнущей потом лошадиной шее. Гнал, стиснув зубы, пересиливая страх. И казалось ему, что из-за каждого куста направлен в него бездонно-черный ствол автомата.

Райотдел милиции разместился в длинном одноэтажном здании ссудной кассы. С той далекой поры окна были наглухо забраны тяжелыми чугунными решетками. Дежурная часть находилась в кабинете кассира. Комнату пополам делила металлическая сетка с узкой дверью и окошечком для выдачи денег. Дежурный лейтенант в синей выгоревшей милицейской гимнастерке с мятыми серебряными погонами, немецким штыком-кинжалом нарезал сало, слушая рассказ помощника, сержанта.

— Вот я тебе и говорю. Вошли они, значит, в дом. В масках. Трое. И говорят: давай ценности. А тот им: нет, говорит, у меня ничего, все, мол, немцы забрали. Тогда они начали его бить. А один примус стал разжигать.

— А примус-то зачем? — Дежурный ловко подхватил кусок сала, уложил его на краюху хлеба и протянул в окошко кассы.

— Как зачем? — Сержант взял бутерброд, изумленно, словно на ребенка, посмотрел на лейтенанта. — Штык калить…

— Зачем?

— Пытать собрались.

— А-а.

— Вот тебе и а… А дочка хозяйская в другой половине спала, она в окно вылезла и на улицу. А тут машина наша едет…

— Ну?

— Что «ну»? Взяли их. Один, между прочим, полицай бывший.

— До чего сволочи всякой война развела. — Дежурный изумленно закрутил головой и снял с плиты чайник. — Страх, до чего много.

— А то…

Зазвенел телефон, и лейтенант, с неодобрением посмотрев на него, снял трубку.

— Райотдел милиции, дежурный Слепнев. Кто?! Откуда?! Гончак? Чего тебе, Гончак? Что? Да говори ты медленнее, не кричи так, я слышу. Что?! Что ты несешь?! Стой, записываю!

Лейтенант отодвинул кружку с чаем, вытер сальные пальцы прямо о галифе, достал журнал происшествий.

— Диктуй, Гончак. — Дежурный начал писать. — Так… Так… Кто?.. Капелюх… Так… Время…

Часы на стене сипло пробили один раз.

— Понял тебя. Обеспечь сохранность места происшествия. Действуй!

— Что там? — дожевывая хлеб, спросил сержант.

— В Смолах семью перебили.

— Кто?

Дежурный посмотрел на него, усмехнулся и подошел к телефону, висящему на стене, закрутил ручку.

— Товарищ подполковник…

— Фару зажгите, — приказал подполковник Павлов. Он стоял во дворе усадьбы Капелюха, маленький, мешковатый, больше похожий на бухгалтера, чем на человека, отвечающего за борьбу с бандитизмом в этом неспокойном, прифронтовом районе.

Вспыхнул авиационный фонарь, укрепленный на длинной алюминиевой стойке, и осветил двор бледным, мертвенным светом.

Работники опергруппы делали свое дело сноровисто и привычно, сантиметр за сантиметром обшаривая двор.

Из дверей хаты вышла женщина с погонами старшего лейтенанта медицинской службы.

— Что у вас? — спросил подполковник.

— Пострадавшая приходит в себя, касательное ранение головы.

— Остальные?

Врач развела руками.

— Вся семья?

— Да, товарищ подполковник, шесть человек. Даже детей не пожалели.

— Так. Давыдочев! Где Давыдочев? — крикнул подполковник.

— Он в доме, — ответил кто-то.

— Ко мне его!

— Давыдочева к начальнику!

Молодой лейтенант выглянул в окно хаты.

— Меня?

— К начальнику.

Давыдочев подошел, на ходу застегивая воротничок гимнастерки.

— Ну, что у тебя? — Подполковник внимательно посмотрел на лейтенанта.

— Трупы…

— Я знаю, что не цветы. Конкретнее.

— Семья перебита внезапно! Следов борьбы нет. Некоторых смерть застигла в постелях. Стреляли почти в упор. Накрошили…

— Из чего стреляли?

— Из «шмайсеров». Гильз много. Пули из стены выковыряли.

Лейтенант раскрыл ладонь. На ней лежали деформированные кусочки металла.

— Еще что?

— Взяты все вещи.

— Что значит «все»?

— Шкафы и комод пустые.

— Как ты думаешь, Давыдочев, много можно взять у крестьянина?

— Не знаю. Наверное, немного.

— Правильно. Возможно, нападавшие что-то искали.

— Явных следов нет.

— Смотрите лучше. А может быть, они нашли сразу…

— Товарищ подполковник! — К начальнику подошел высокий пожилой майор. — Следы сапог обнаружены, размер сорок второй, судя по рисунку подошвы, сапоги наши, армейские.

— След загипсовали?

— Так точно. Вот пачка от немецких сигарет «Каро».

Майор протянул начальнику раздавленную сапогом синюю коробку с золотыми буквами.

— Так. — Подполковник взял коробку, шагнул в свет фонаря, поднес ее к глазам. — Интересно. Вы уверены, что ее оставили нападавшие?

— Уверен.

— Почему?

— У убитого найден большой запас табака-самосада.

— Это ни о чем не говорит. Можно курить и то и другое.

— Не думаю.

— Давыдочев, — повернулся Павлов к лейтенанту, — потерпевшая может говорить?

— Пока нет.

— Срочно ее в город, в госпиталь. Где председатель сельсовета?

— Вот он. — Давыдочев кивнул в сторону сидящего на бревне Волощука.

Павлов пересек двор, подошел к председателю. Тот торопливо начал нашаривать костыли.

— Сидите, сидите. Я тоже присяду. Настоялся. Так как же это, Советская власть?

— А вот так! — Волощук выплюнул цигарку. — Я власть до заката. А потом мы на заячьем, извините, положении.

— Кто «мы»?

Волощук, усмехнувшись, недобро хлопнул ладонью по торчащему за поясом револьверу.

— Есть еще оружие?

— Трехлинейка.

— Я распоряжусь, чтобы вам оставили автомат.

— Лучше «дегтяря» или МГ и патроны, конечно.

— Оставим. Вы видели машину?

— Да.

— Какая марка?

— Навроде как у вас.

— «Додж»?

— Он. На такой же машине вчера под вечер приезжали капитан и трое бойцов. Торопились в Гродно. Решили ехать через лес.

— Приметы их помните?

— Товарищ подполковник, — подбежал Давыдочев, — в сарае пилотку нашли, нашу, офицерскую.

Подполковник взял пилотку, осветил фонарем.

— Это его пилотка! — крикнул Волощук.

— Чья?

— Да капитана, что приезжал.

— Странно, очень странно. Как вы думаете, почему они приходили?

— Думаю, за продуктами. В лесу прячется сволочь всякая. Ходят по крестьянам, отбирают муку, сало, птицу. А Капелюх не дал им ничего. Вот они и дождались, когда он госпоставку приготовит. Я в сарай заходил. Чисто. И кабана застрелили, и корову с телкой, да, видать, увезли.

А ночь уходила. Рассвет растворил белый, призрачный свет лампы, и ее погасили.

— Товарищ подполковник! — Высокий сухопарый лейтенант — эксперт-криминалист подошел и замолчал, глядя на Волощука.

— Говори, при нем можно.

— Следы машины соответствуют «доджу три четверти». Резина неновая, правое заднее колесо латаное, оставляет характерный след. Отпечатки загипсованы. Следы машины прослежены по всему селу.

— Хорошо. Иди. Скажи-ка, председатель, кто вон в том доме живет? — Подполковник ткнул пальцем в сторону соседнего плетня. — Вон, кстати, и хозяева.

Волощук поднял голову. У плетня стояли мужчина и две женщины, молча глядели на двор Капелюха.

— Тройские это. Казимир, жена его и невестка.

— А где сын?

— Говорят, у поляков служит в Войске Польском.

— Давыдочев! — Подполковник вскочил с неожиданной для его плотного тела легкостью. — Давыдочев!

— Здесь, товарищ подполковник! — подбежал запыхавшийся лейтенант.

— Заправься, фуражку поправь. — Подполковник неодобрительно оглядел его. — Ты же уполномоченный ОББ, а ходишь как начальник банно-прачечного отряда.

— Виноват. Я…

— Вот этого, — подполковник указал на Тройского, — ко мне.

Давыдочев, придерживая рукой кобуру, побежал к соседнему плетню. Тройские попятились, потом почти бегом бросились к хате.

— Стой! — крикнул лейтенант. — Стой, хозяин!

Тройский остановился. Рука, схватившаяся уже за перила крыльца, сжалась, словно он боялся оторваться от спасительного родного дома.

— Хозяин! — еще раз крикнул лейтенант.

Тройский повернулся, медленно, словно ожидая выстрела в лицо.

— Пошли со мной, — махнул рукой Давыдочев.

Тройский с трудом оторвал руку от перил и шагнул к лейтенанту.

— Казимешь! Нет! Казимешь! — закричала жена. Она схватила Тройского за руку и потащила в хату. — Нет, — кричала она по-польски, — не пущу! Нет!

— Вы что? — крикнул Давыдочев. — Прекратите!

Тройский мягко освободил руку и обреченно шагнул к Давыдочеву.

— Прошу! — Лейтенант показал рукой на двор Капелюха. У плетня он обернулся и поразился нескрываемому отчаянию, исказившему лицо женщины. Тройский шел медленно, осторожно ставя босые ноги, словно боялся наступить на что-то острое.

Во дворе усадьбы Капелюха он затравленно огляделся и, безошибочно определив старшего, шагнул к Павлову.

— Тройский? — спросил подполковник.

— Да, пан.

— Кто был ночью у вашего соседа? Вы видели?

— Нет, нет, — Тройский говорил на странной смеси польского, белорусского и русского языков.

— Подождите. Я не понимаю вас.

— Он говорит, что спал, — перевел Волощук, — потом услышал выстрелы. Много выстрелов. Так я говорю, Казимир?

Тройский кивнул и заговорил еще быстрее.

— Они испугались, — продолжал Волощук, — и спрятались в подпол. Так, Казимир?

Тройский опять кивнул.

— Я думаю, товарищ подполковник, — Волощук подобрал костыли, тяжело опершись, поднялся. — Я думаю, он действительно ничего не видел, у нас народ напуганный. Сознания в нем мало. Боятся всего. Приучил их немец к страху. Да разве немец один.

Волощук помолчал.

— Здесь всякие банды были, — продолжал он горько. — Убили в народе веру в правду, страх посеяли. А страх — дело опасное, товарищ начальник, он ненависть родит.

— Пусть он идет, — задумчиво сказал Павлов.

— Иди, Тройский, а то твоя баба слезами изошла. — Волощук махнул костылем.

Тройский быстро, почти бегом, заспешил к своей усадьбе. Павлов смотрел ему вслед и видел, как он перемахнул через плетень, как женщина обняла его и, тесно прижавшись, пошла вместе с ним к хате.

— Вы, товарищ Волощук, — нарушил тишину Давыдочев, — председатель сельского Совета, партийный, значит, передовой человек, а чушь городите. Страх, ненависть. Несознательность это, мракобесие. Вы им должны текущий момент разъяснять.

— Момент? — Волощук резко обернулся к лейтенанту, так что костыли заскрипели жалобно, и посмотрел на него недобро и тяжело. — Момент, говоришь? Вот ты сначала порядок здесь наведи, а потом я им политграмоту зачту…

Гремя и подпрыгивая на ухабах, к усадьбе Капелюха подлетела полуторка.

— Товарищ подполковник, — крикнул офицер милиции, — «додж» нашли.

«Додж» стоял на развилке дороги, тяжело осев на переднее колесо. Навалившись на руль, словно заснув на минуту, в нем сидел человек.

— Так, — сказал Павлов, — Так.

Он влез в машину, осмотрел убитого.

— Одна пуля в бок, вторая — в затылок.

— Он, наверное, раненый еще вел машину, а когда скат сел, они его добили.

— Бандюги, они и есть бандюги, — сказал один из милиционеров.

— Положите его и осмотрите как следует. Что еще?

— Весь кузов в крови, на бортах шерсть. Видимо, корову тащили. Следы волока уводят в лес, — сказал эксперт-криминалист.

Убитый лежал на земле, в кургузой, явно не по росту солдатской гимнастерке, в фасонистых немецких бриджах и немецких хромовых сапогах с пряжками. Рядом с ним на куске брезента лежал портсигар, зажигалка, пачка красных тридцаток и немецкий десантный нож.

Павлов взял нож, нажал на кнопку, острое жало выскочило из рукоятки.

— Больше ничего?

— Ничего.

— Грузите в машину.

Мимо убитого вереницей шли жители села, всматривались в залитое кровью лицо, молча отходили. Тройский наклонился к убитому и отшатнулся испуганно.

— Не опознали, — повернулся к Павлову Волощук. — Я же говорил вам, что народ у нас пуганый, им веру надо внушить в нашу правду и силу.

— Внушим, председатель, внушим. — Павлов повернулся и пошел к дому Капелюха.

— Вот вы уедете, — сказал Волощук, шагая за ним, — а мы останемся…

Он замолчал внезапно и сдернул с головы старую, истертую, выгоревшую фуражку с зеленым пограничным верхом: из хаты милиционеры выносили покрытые брезентом трупы.

— Вы их похороните, — сказал Павлов. — Как положено. Видать, в лесу у вас банда. Оставляю вам лейтенанта, он с участковым бандой займется.

Волощук недоверчиво посмотрел на лейтенанта. Уж слишком по-юношески тонок был этот парень в синей милицейской гимнастерке.

— Да, помощник…

— Он парень боевой, в разведке служил, — словно оправдываясь, сказал Павлов, — ранили его, а после госпиталя к нам.

Волощук посмотрел на подполковника, словно хотел сказать: «Вам в городе легко», — но промолчал.

Они шли вдоль деревни. Синие гимнастерки выцвели на солнце, сапоги покрыла мучнистая пыль. Солнце, висевшее в небе, было не по-осеннему жарким, и милиционеры расстегнули воротники гимнастерок.

У плетней стояли люди, они молча кивали идущим и провожали их взглядами.

— Молчаливый у вас народ, — усмехнулся Давыдочев.

— Пуганый. — Гончак выплюнул самокрутку.

— Темный народ, — зло ответил лейтенант.

— Не прав ты, лейтенант. — Гончак остановился. — Народ у нас добрый, трудовой. В этой деревне партизаны завсегда и ночлег и еду находили, раненых прятали.

— Так, что же они теперь?

— А вон, — Гончак показал на лес. — Пока здесь два закона — дневной да ночной.

Давыдочев посмотрел на лес внимательно и долго. В ярком солнечном свете был он совсем не страшным, а, наоборот, веселым и нарядным. И все же рука лейтенанта легла на кобуру.

— Запрягай, Гончак, лошадь, — сказал Давыдочев, — поедем в соседнюю деревню, там еще поспрошаем.

— Я только Волощука предупрежу, — ответил участковый.

«Спецсообщение

Обл. ОББ РОМ Павлову

Дактилоскопическая проверка убитого в деревне Смолы ничего не дала. По нашим данным, в вашем районе дислоцируется бандгруппа, примерный состав до восьми стволов. Бандиты нападают на крестьян, отбирают продукты. Они имеют устоявшийся канал сбыта, меняя продукты на деньги и золотые изделия, как в районе, так и в области. Исходя из особой опасности бандгруппы, высылаем вам в помощь оперуполномоченного ОББ УНКВД области капитана Токмакова.

Нач. ОББ Клугман».

Сентябрь был жарким. Павлов сидел на ступеньках больницы, расстегнув воротник гимнастерки и сняв фуражку.

Больница была маленькой, чисто выбеленной, оконные рамы покрашены голубой краской. Павлов закрыл глаза и сразу же словно провалился в темноту. Сон был легким и крепким.

Он очнулся от прикосновения. Открыл глаза. Перед ним стоял главный врач больницы Трофимов.

— Хотите, подполковник, я положу вас на диване в своем кабинете?

— Хочу, но не могу.

— Вам необходимо поспать.

Павлов встал, поправил фуражку, застегнул воротник.

— Как она?

— Лучше.

— Поговорить с ней можно?

— Да. Только она плачет все время. Пойдемте.

В маленькой прихожей Трофимов снял с вешалки халат, протянул Павлову. Халат был широким и длинным, и подполковник словно утонул в нем.

В коридоре плотно стояли койки, и Павлов с Трофимовым шли провожаемые любопытными взглядами.

У дверей с табличкой «Старшая сестра» главврач остановился.

— Мы ее отдельно положили.

В маленькой комнате, заваленной узлами с бельем, на широком кожаном диване лежала женщина с перевязанной головой.

Лицо ее было бледно и неподвижно, только глаза, огромные, серые, жили на этом лице. Они смотрели на Павлова тоскливо и вопросительно.

— Это к тебе, Ядзя, — сказал Трофимов, — вы тут поговорите, а я пойду.

Павлов осторожно присел на край постели.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — чуть слышно прошептала женщина.

— Я начальник районной милиции. Вы можете ответить на мои вопросы?

— Да.

— Скажите, вы узнали кого-нибудь из нападавших?

— Да.

— Кого?

— Андрея Рокиту. — Голос женщины окреп. — Он раньше в нашей деревне жил, потом в городе. При немцах в полиции служил.

— Только его?

— Только. Их пятеро было… Каты… Бог покарает их…

Она кусала губы, сдерживая рыдания.

— Почему они пришли к вам?

— Они ночами ходили по хатам, забирали продукты, а свекор прогнал их, не дал ничего. И Казимир Тройский тоже не дал…

— Они были одеты в нашу форму?

— Да.

Ядвига закрыла руками лицо и зарыдала.

В дверь райотдела милиционеры в намокших от пота гимнастерках пытались втащить огромный сейф, украшенный замысловатым чугунным литьем.

Дежурный внутри здания руководил этим нелегким делом.

— Лемех! — слышался сквозь открытые окна его голос. — Лемех! Мать твою!.. Ну подлезь ты под его! Подлезь! Слышь, что говорю?

— Сам подлезь, — тяжело отвечал Лемех. — Как командовать, так все, а как таскать…

Павлов сидел на подножке «доджа», наблюдая за стараниями милиционеров. Сейф закупорил дверь, и теперь ни выйти из здания, ни войти в него было невозможно.

— Лемех! Горячко! — надсаживаясь, кричал невидимый дежурный.

Подполковник встал, подошел к окну и крикнул:

— Авдеев!

У решетки окна появилось красное лицо дежурного.

— Я, товарищ начальник.

— Скоро кончится этот базар?

— Да, я…

— Даю еще пять минут.

— Так он же застрял, товарищ подполковник.

— Пять минут, я сказал, хоть динамитом взрывайте.

— Слушаю! — Лицо дежурного исчезло.

Подполковник опять подошел к машине, сел на ступеньку.

У ворот райотдела остановился «виллис». Из него выпрыгнул майор Кузьмин и приглашающе указал на вход своему спутнику, капитану в ладном кителе с золотыми погонами.

Павлов, чуть прищурясь от солнца, следил, как офицеры пересекали двор. Кузьмин шел устало, словно человек, трудно и долго работавший, капитан шагал по-молодому, упруго, планшет на длинном ремне щеголевато болтался где-то у самых колен.

Офицеры подошли и остановились, приложив руки к козырькам фуражек.

— Товарищ подполковник, заместитель командира отдельного автотранспортного батальона капитан Лесин.

— Здравствуйте, капитан! — Подполковник встал, протянул руку. — Ну посмотрите, посмотрите, может, это ваша машина?

— Наша, товарищ подполковник, я ее сразу узнал. Наша. — Капитан обошел машину, похлопал по пыльному борту. — Наша…

У входа в райотдел что-то ухнуло, раздался оглушительный треск, гулко и тяжело упал в коридор сейф.

— Лемех! — перекрывая шум, зычно заорал дежурный. — Мать твою!

Капитан испуганно обернулся.

— Ничего страшного, Лесин. — Подполковник погрозил кулаком в сторону окна дежурной части. — Ничего страшного, это всего-навсего сейф.

— Шумно у вас, — растерянно проговорил капитан.

— Кто был в машине?

— Капитан Авдеев, помпотех и трое рядовых.

Павлов расстегнул полевую сумку, вынул шерстяную обгоревшую пилотку.

— Узнаете?

— Да, это пилотка Авдеева. Что с ними?

— Видимо, погибли. Напоролись на бандитов.

Капитан Лесин взял пилотку, повертел ее в руках, вопросительно поглядел на Павлова.

— Так как же это, товарищ подполковник? В тылу?..

Павлов быстро шел по длинному коридору областного управления, рассеянно здороваясь со знакомыми. Он толкнул дверь и вошел в маленькую приемную. Из-за стола поднялся капитан с бледным, как у людей, мало бывающих на воздухе, лицом.

— Минутку! — Капитан исчез за сделанной под шкаф дверью. Павлов подошел к столу, взял журнал «Огонек», начал неторопливо перелистывать страницы.

— Прошу! — Капитан вновь появился в приемной.

Павлов вошел и вытянулся у дверей.

— Товарищ комиссар…

— Здравствуй, Андрей Сергеевич! — Начальник управления, высокий плотный человек, с погонами комиссара милиции третьего ранга, тяжело поднялся из-за стола и, застегивая китель, пошел навстречу Павлову. — Ну, проходи, садись. — Комиссар показал рукой на стул. — Ну, как у тебя, плохо?

— Плохо, товарищ комиссар.

— Знаю. А я уже приказ приготовил, забрать тебя начальником ОББ Управления.

— Видно, не судьба, товарищ комиссар.

— Ты, Павлов, фаталист… Прямо, как его, у Лермонтова-то?

— Вулич.

— Точно, Вулич. Ты, однако, что-то мрачно настроен. Есть концы?

— Пока имеются наметки.

— Значит, так и докладывать в обком партии и в наркомат? Ну, что молчишь?

— Нечем обрадовать, товарищ комиссар.

— Как с людьми?

— Плохо, товарищ комиссар.

— Я уже дал команду, как Токмаков вернется, к тебе его. Докладывай.

— Банда базируется в районе между деревнями Смолы и Гарь. Командует ею бывший следователь немецкой вспомогательной полиции Андрей Рокита. Приблизительный состав банды — пять–шесть стволов.

— Что они делают?

— Грабят крестьян, забирают продукты.

— Как ты думаешь, Павлов, зачем им столько продуктов?

— Я думаю, они отправляют их в город…

— И я так думаю. Продукты сейчас — это все. Деньги, золото, ценности. Мы располагаем данными, что в районах ездят какие-то люди, одетые в советскую военную форму, выдают себя за интендантов, скупают у крестьян продукты. Мне кажется, дорогу к банде надо искать в городе. Черный рынок. Понял, Павлов?

Комиссар достал из пачки папироску, постучал мундштуком по коробке.

— Мы связались со штабом охраны тыла. Но пока за порядок спрос с нас — с милиции. Ты слышал, какие разговоры после налета в Смолах поползли? Мол, мы поляков и литовцев уничтожаем.

— Слышал.

— Помни, армия есть армия, ей воевать надо. А вооруженный бандитизм — наша забота. Вот за это я с тебя спрошу по всей строгости.

Волощук чистил пулемет. МГ лежал на столе, жирно поблескивая смазанным рубчатым кожухом. Ветер шевелил цветы на подоконнике, шелестя газетой, разложенной на столе.

— Эй, староста! — крикнул кто-то у дверей.

Волощук положил руку на наган, полузакрытый бумагой.

— Войти можно?

— Входи! — крикнул председатель, узнав голос соседа.

Тройский, в простой рубашке поверх немецких форменных брюк, тяжело опустился на лавку, начал скручивать цигарку.

— Ну, Казимир? — спросил Волощук.

— Дай документ, староста. Хочу перебраться к брату в город. Боюсь я. Мой дом с Капелюхом рядом. Они и ко мне придут.

— Документ? — зло сощурился Волощук. — Нет!..

Горбатый Яруга вышел из хаты и долго, приложив ладонь к глазам, оглядывал лужайку, деревню, лес. Село жило своими дневными заботами. Внимательно и долго рассматривал он усадьбу Тройских, пустой дом Капелюхов. Потом, припадая на поврежденную ногу, горбун двинулся к сараю. Открыв тяжелые створки, начал осматривать телегу. Он готовил ее к дальней дороге, смазывая дегтем крепления оглобель и облучка. Потом, найдя в углу кучу тряпья, начал обматывать обода колес. Работал неторопливо, аккуратно.

Закончив с телегой, Яруга пошел на лужайку, поймал стреноженную лошадь. Запряг ее и задами выехал к лесу.

Телега шла мягко, без шума и скрипа, и горбун был доволен.

В лесу он спрятал телегу в кустарник, забросал ее ветками.

Пыля по большаку, влетели в село две машины и остановились на середине улицы. Из кабины выскочил молоденький лейтенант в свежем, необмятом еще обмундировании, потянулся, глядя на солнце, и прошелся, разминая ноги. Он радовался жизни, погонам своим с двумя звездочками, ладным хромовым сапогам.

— Слезай! — нарочито строго скомандовал он. Чувствовалось, что ему еще не надоело командовать и носить на боку тяжелый ТТ.

Затем лейтенант оглядел дворы. Пусто. Только запоздавшие крестьяне торопливо прятались в хаты.

— Лапшин! — крикнул лейтенант. — Организуй помыться.

Лейтенант толкнул калитку, вошел во двор усадьбы.

— Эй, хозяин!

Дом молча смотрел на него окнами, забранными ставнями.

Лейтенант поднялся на крыльцо, постучал. Никакого ответа.

— Товарищ лейтенант, — подбежал сержант, — да они попрятались все. Ребята хотели купить чего или сменять, так разговаривать не хотят.

— Почему? — со строгим недоумением спросил лейтенант.

— Вроде как дикие они. Западники. Католики, одним словом.

— Странно очень. Мы Красная Армия…

Сержант пожал плечами.

— Давай мыться, — сказал лейтенант и скинул гимнастерку.

Он мылся, покрякивая от холодной колодезной воды, и никто не обратил внимания на полуразвалившийся дом с красным флагом у крыльца.

С чердака Волощуку были отлично видны машины, моющийся офицер и солдаты. Он напряженно следил за ними, на всякий случай провожал каждого воронено-безжалостным стволом МГ.

Яруга вел лошадь к лесу, похлопывая ее по упругому теплому боку. Лошадь встряхивала головой, косила темно-фиолетовым глазом. Яруга вел ее к кустам у опушки, где хворостом была засыпана телега.

Оглянувшись, Яруга начал разбрасывать хворост. Вот она, телега, смазанная, ладно пригнанная, с колесами, по ободам обмотанными старыми шинелями. Такая не заскрипит, не застучит на кореньях.

Яруга впряг лошадь и за узду медленно повел ее в лес. Он шел тихо, неслышно катилась телега, только лошадь иногда недовольно пофыркивала. Лес был по-осеннему свеж и тих.

А он уходил все глубже в чащу, иногда останавливаясь, прислушиваясь настороженно.

На поляне у кустов стоял покосившийся легковой автомобиль. Яруга обошел его со всех сторон, заглянул внутрь. Достал клеенчатый плащ, осмотрел его, бросил в телегу. Потом вынул нож и срезал кожу с сидений.

Обошел машину, открыл багажник, нашел домкрат, сумку с инструментами, выволок запасное колесо. Потом влез в машину и начал отвинчивать часы на панели.

Солнце уже поднялось высоко, а Яруга все еще блуждал по лесу. Вот тропинка нырнула в кусты, и он повел лошадь по ней.

Потом поднял голову и увидел троих с автоматами. Хотел броситься к спасительным кустам, но за спиной увидел четвертого.

Один из них, высокий, в сапогах, начищенных до матового блеска, в кожаной немецкой куртке, подошел к телеге, взял часы, повертел, бросил обратно.

— Ну что, Яруга, шарашишь потихоньку?

— Я… — Голос Яруги сел, он никак не мог справиться с ним.

— Не дрожи, не дрожи, не тронем. Как там власть новая?

— Ничего пока…

— Не знает она о тебе, а?

— Не знает.

— Так вот, чтоб они ничего не узнали и дальше, ты мне поможешь.

Яруга молчал.

— Слышишь, сволочь?! — Бандит схватил Яругу за рубашку, дернул на себя. — Человеку нашему поможешь.

Яруга молчал.

— Он придет к тебе, скажет, что от меня. А по деревне слух пусти, что это красноармейцы грабят. Понял? И помни. Как они госпоставки соберут, сразу свистни. Я тебя теперь каждый вечер проверять буду.

Бричка, груженная узлами и сундуками, выехала из ворот усадьбы Тройского. Сам Тройский в городском костюме сидел на облучке, на вещах примостились жена и невестка. Крестьяне, вышедшие из домов, молча глядели вслед бричке.

На дорогу перед самыми мордами коней выскочил Волощук.

— Стой! Стой!

— Тпру-у! — натянул вожжи Тройский.

— Ты куда? — Волощук дышал тяжело.

— В город, к брату.

— Нельзя хозяйство бросать, понял? — крикнул Волощук. — Кто армию кормить будет?

— Какую армию? Червонную? — с придыханием спросил Тройский.

— Червону!

— Так пусть она сначала банду прогонит. Это они до меня шли. Понял, староста, до меня, а не до Капелюха. Я же тоже им харчей не дал. Уйди с дороги!

— Стой! — Волощук выдернул из-за пояса наган.

Тройский хлестнул коней, они рванули, оглобля задела не успевшего отскочить Волощука, и он упал, выронив наган, и бричка пронеслась мимо него.

Волощук прополз в пыли, дотянулся до оружия. Вскинул наган, потом опустил и долго сидел на дороге, беспомощный и слабый.

На базаре торговали всем. Он выплеснулся из огороженного рыночного пространства и заполнил близлежащие улицы. Здесь продавали немецкие, польские, румынские сигареты, папиросы самых разнообразных сортов, местный самогон — бимбер, самодельный, ядовитого цвета лимонад в грязноватых бутылках, конфеты. Продавалось за деньги и менялось на продукты все: часы, золотые украшения, серебряные портсигары, польские и немецкие мундиры, офицерские сапоги, костюмы и платья.

В центре, на дощатых рыночных прилавках, приезжие крестьяне торговали салом, битой птицей, окороками и овощами.

Над базаром висел непрекращающийся гул голосов.

Телега запоздавшего крестьянина с трудом пробиралась сквозь толпу к коновязи. Крестьянин спрыгнул с облучка, привязал лошадь, протянул сторожу шматок сала.

— Припозднился. — Сторож понюхал сало, завернул его в тряпицу.

— Так дорога… Теперь, Стась, опасно на базар ездить.

— Это как?

— А так. Слыхал, бандиты в Смолах целую семью вырезали?

— Брешешь!

— Так то пес брешет. А я дело говорю.

Крестьянин засунул за голенище кнут, взвалил мешок и тяжело зашагал к прилавкам.

— День добрый, панове.

— День добрый, — ответили ему.

— Что там, в Смолах?

— Плохо, — отозвался пожилой крестьянин. — Бандиты семью Капелюха побили.

— Так за что?

— А ты поезжай в Смолы. От них до нас за ксендзом приезжали. Завтра хоронить будут…

Крестьянин замолчал. Сквозь толпу протискивался патруль. Трое с красными повязками на рукавах внимательно и цепко оглядывали военных. Вот подошли к одному из них, начали проверять документы, потом остановили другого, окружили и медленно повели с рынка.

В другой стороне базара двое в штатском и Ядвига с перевязанной головой медленно шли мимо людей, торгующих носильными вещами. Женщина подходила, разглядывала пальто, кожухи, платья.

— Такие у нас дела, Токмаков, — сказал Павлов, встал из-за стола и словно растаял в темноте. Свет лампы освещал письменный стол, во всей остальной комнате было сумеречно.

— Что известно о банде, товарищ подполковник?

— Мало. Состав — четыре–пять стволов. Руководит Андрей Рокита, бывший уголовник, при немцах служил в полиции в Гродно, был связан с гестапо. Сам родом из Смол. Действуют нахально. Нападают на крестьян, едущих с продуктами на базар.

— Сергей Петрович, — Токмаков шагнул из темноты, — а куда они продукты девают?

— Думаю, есть посредник, который меняет их на ценности. Им ценности нужны.

Токмаков достал папиросу, закурил, помолчал немного.

— Это точно, Сергей Петрович, продукты нынче большую силу имеют. Надо посмотреть в городе, а вдруг выйдем на перекупщика.

— Смотри. Два дня тебе даю, потом в Смолы. Банду надо ликвидировать как можно скорее. Госпоставки на днях сдавать крестьяне будут. Сало, муку, мясо, картофель. Представляешь, если хоть один обоз попадает к Роките? С нас спросят, с милиции. И за людей, и за поставки.

Бо-мм! — гудит колокол. Голос его несется над селом, над дорогой, над лесом. По пыльной улице движется похоронная процессия. Впереди идет ксендз. Он смотрит перед собой спокойными глазами, произнося вполголоса латинские молитвы.

Бо-мм!

Шесть белых гробов из неструганых досок несут на широких вышитых рушниках. За гробами тяжело подпрыгивает на костылях Волощук. Он в чистой гимнастерке, с тускло поблескивающим орденом на красной заношенной ленточке.

Бо-мм!

Вся деревня провожает в последнюю дорогу семью Капелюхов. Лица людей скорбны и неподвижны. Глаза, видевшие много смертей за эти пять лет, смотрят сурово и отрешенно.

Бо-мм!

На улицу села выезжает «студебеккер». Шофер тормозит, пропуская процессию.

— Эй, мужики, кого хороните? — кричит шофер.

Люди молчат, не поднимают глаз. Словно не видят ни машины, ни солдат в ней.

Сержант с недоумением смотрит на этих недружелюбных, молчаливых людей.

Бо-мм!

Похоронная процессия сворачивает к кладбищу. Неспешен ее путь мимо могил с поваленными крестами, мимо свежих бугров земли с дощатыми пирамидками, увенчанными звездой, мимо белых немецких крестов над заросшими могилами.

В могилу опускают гробы. Гудит колокол!

— Вечный покой и вечный свет даруй им, господи!..

Голос ксендза, неожиданно сильный, летит над кладбищем, деревней, лесом.

— Вечный покой и вечный свет даруй им, господи!..

Из леса трое наблюдают за похоронами. Один из них опустил бинокль, усмехнулся и сказал со странным акцентом. Так обычно говорят по-русски люди с западных украинских земель, из Галиции:

— Вон того в рясе, хорошо бы сейчас…

Он щелкнул пальцами.

— Да, — ответил ему другой.

— Так где хата Яруги? — спросил третий.

— Хату, где мы были, помнишь?

— Да.

— Так не та большая, справа, а за ней. Смотри в бинокль. Будешь приходить к нему каждый вечер.

Перекрестие бинокля пробежало по домам и остановилось на маленьком доме.

— Этот?

— Да.

А над лесом плыл грустный голос колокола.

Чем дальше уходила война, тем размереннее и спокойнее становилась жизнь города. Он уже почти оправился от тревог, и только присутствие военных определяло его статус — ближний тыл. Военных было много. Их ежедневно выбрасывал в город железнодорожный узел, они приезжали в командировки, торопились на фронт из госпиталей и запасных полков. Интенданты, трофейщики, саперы, офицеры охраны тыла, службы обеспечения были подлинными хозяевами города.

Люди в военной форме стали привычны. Они как бы дополняли городской пейзаж. Поэтому никому не бросились в глаза два вышедших из парикмахерской офицера. Такие, как все, в пилотках, в гимнастерках, видавших виды, они медленно и праздно гуляли по улице.

Купили у торговки кулек с ягодами, подошли к кино. Предъявили документы военному патрулю. И дальше по городу. Ах, этот тыловой город! Сколько соблазнов таит он для людей, приехавших с фронта. Как мила им тишина и беззаботность. Как много нужно успеть за короткое время командировки.

Вот и ресторан. Танго выплескивается на улицу. Щемящее прекрасное польское танго. И голос женщины чуть хрипловато и грустно поет о любви. Заходите, офицеры! Выпейте, потанцуйте. Не вечна ведь командировка. Когда еще вы попадете в этот город? Мрачноватый, с узкими улочками, с обветшалой готикой домов, с распятиями Христа за мутными от пыли окнами.

Вот площадь. А на ней фотограф. Маленький, круглый человечек в полосатой рубашке и галстуке-«бабочке». Он не снимает. Нет. Он колдует. Он может навсегда остановить мгновение. Одну секунду прожитой жизни. Остановить и подарить ее всем.

Съемные декорации. С аляповатыми лебедями и всадниками в черкесках.

Офицеры засмеялись и подошли к фотографу. Один из них снял пилотку, отдал товарищу, сел у полотняного экрана. Снимай, фотограф.

— За фотографиями завтра, — поклонился фотограф, принимая деньги.

Завтра так завтра. У них еще есть время. И день сегодня хороший и длинный. Они поблагодарили фотографа, угостили его сигаретой «Каро».

День кончился, и фотограф собрал свое имущество. Спрятаны в соседнем доме задники-декорации и тренога с фотоаппаратом. Фотограф идет домой. Знакомые улицы, знакомые дома. В этом городе он знает всех и его все знают. Он вежливо приподнимает шляпу, Приветствуя. Он идет с работы. Фотограф вырос и состарился в этом городе. На его улицах он встречал легкомысленных польских кавалеристов, прятался в подвале от людей в черных эсэсовских мундирах.

У самого его дома пивная. Много лет ежедневно заходит он сюда.

— Добрый вечер, дорогой Микульский, — приветствует его пожилой буфетчик.

— Добрый вечер, Стась.

Буфетчик наливает стопку водки.

В пивной пусто. Занято всего два столика. У буфетчика есть время поболтать.

Фотограф выпивает, морщится, закусывает моченым горохом.

— Как торговали?

— Сегодня неважно. Вчера было лучше. Крестьяне с рынка.

— Что нового?

— Плохие новости. Бандиты, одетые в русскую форму, побили семью в Смолах.

Фотограф поставил рюмку, посмотрел на буфетчика:

— Не верю. Мало чего болтают на базаре.

— Правда. Мой брат оттуда бежал. Рядом с его домом они убили всю семью.

— О Тройский, Тройский. А ваш брат ничего не путает?

Буфетчик усмехнулся горько.

— Христом клянусь.

— У Смол лес, а там кого только нет. Спасибо. До свидания.

В маленькой квартирке фотограф снял пиджак и галстук, надел синий халат. Сегодня у него много работы. Завтра надо успеть отдать снимки. Честь фирмы. Что делать!

Горит красный фонарь. Вспыхивает и гаснет увеличитель. Падают в ванночку листы фотобумаги. Появляются на ней веселые лица людей в военной форме. Широкие улыбки солдат-фронтовиков, радостные девичьи лица.

Улыбка, лицо. Улыбка, лицо. Группа солдат. На снимке крупно лицо человека в офицерской форме. Фотограф поправляет увеличитель. Опять опускает в ванночку новый снимок. Сквозь закрепитель медленно проявляется на бумаге лицо.

Оно проступает медленно. Сначала глаза, потом лоб, потом тонкие губы, тяжелый подбородок. Фотограф долго смотрит на отпечаток, аккуратно вынимает его, идет в комнату, кладет на стол, закуривает сигарету и опять долго разглядывает лицо офицера.

В чулане у него архив. На полках стоят сотни пластинок, к каждой из которых прикреплен маленький контрольный снимок. Фотограф ищет, тщательно перебирая каждую пластинку. Кажется, нашел. Он снова идет в лабораторию. Вспыхивает увеличитель. Плавает в ванночке бумага. И опять медленно проступает лицо. Сначала глаза, потом лоб, потом тонкие губы, тяжелый подбородок. На снимке лицо офицера, только теперь он в щеголеватом костюме, галстук — «бабочка», волосы аккуратно причесаны на косой пробор.

Фотограф смотрит на эти снимки, а в памяти всплывает пивная и голос буфетчика: «Рядом с его домом бандиты, переодетые в русскую форму, убили всю семью». На квитанции подпись: «Пан Ромуз. Коммерсант». Микульский складывает снимки в пакет и, оглядев комнату, гасит свет.

Фотограф почти бежит по серым предрассветным улицам.

— Стой!

Из-за угла появляется патруль. Два офицера и два солдата с автоматами.

— Документы.

— Вот! — Фотограф достает паспорт, в него вложена справка.

— Ваш ночной пропуск.

— У меня его нет. — Фотограф волнуется. — Мне срочно нужно в милицию.

— В милицию? — переспрашивает офицер. — Не часто видишь человека, торопящегося в милицию…

— Давай его! — Подполковник Павлов застегнул гимнастерку, крепко потер ладонями опухшее, сонное лицо.

Фотограф вошел в кабинет, сел к столу, молча достал снимки.

— Вот.

— Что вот? — с недоумением спросил подполковник.

— Этот человек фотографировался у меня в прошлом году на кенкарту. Тогда его фамилия была Ромуз. Профессия — коммерсант. Вчера он пришел ко мне в форме капитана,

— Этот? — Павлов пододвинул снимки к лампе.

— Да, товарищ подполковник.

— Товарищ Микульский, мне сказали, что вы были в подполье?

— Да, помогал немного.

— Вы можете напечатать нам к утру, ну, двадцать снимков.

— Конечно.

— Мы заплатим…

— Не надо.

— С вами пойдет наш офицер. Когда Ромуз должен забрать снимки?

— В полдень.

Сначала послышалось шипение. Потом над площадью поплыл треск, словно где-то рядом ломали забор, потом начали бить часы на старом костеле. Звук их был неожиданно мелодичный и радостный.

Токмаков беззаботно бросал в рот сладкие ягоды малины. Он стоял, прислонившись к стене дома, лениво оглядывая площадь. У парикмахерской чистил сапоги болтливый старшина в авиационной форме, девушка с погонами старшего лейтенанта разглядывала афишу кинотеатра, возились шоферы у машин с заглохшим мотором, лениво прохаживались у кинотеатра военные.

Все было обычно, как вчера, позавчера, неделю назад. Но Токмаков видел, что площадь уже стала капканом, все выходы из нее плотно закрыты.

Время тянулось медленно, как телега по разбитым колеям. Часы на костеле показали 12.30. Старшина-летчик скучающей походкой подошел к фотографу, сел в кресло. Его место заняла девушка — старший лейтенант.

13.00. Солдаты вынули двигатель из машины и сели покурить.

13.20. Токмаков вошел в парикмахерскую, занял очередь.

13.31. Офицер появился на площади. Вот он, Ромуз. Токмаков сразу узнал его!

Офицер подошел к фотографу. Тот начал медленно перебирать снимки. Протянул. Офицер пожал ему руку и пошел.

Токмаков «вел» его по городу. Да, этот человек хорошо знал все проходные дворы, улочки, лазейки в развалинах. Чем дальше он уходил от центра, тем труднее было следить за ним. Так он крутился по городу минут двадцать и наконец свернул на узкую полуразбитую улицу.

Начинался район развалин. Улица вилась меж облупленных домов.

Токмаков догнал его.

— Простите, товарищ капитан, разрешите прикурить.

Ромуз полез за спичками.

Из-за угла выскочила «эмка», она поравнялась с Ромузом, и сильные руки прямо с тротуара дернули его в машину.

— У нас мало времени. — Подполковник Павлов прошелся по кабинету. — Нам некогда слушать и разбираться в вашем вранье.

Ромуз сидел на табуретке, руки связаны за спиной.

— Вы же прекрасно понимаете, что завтра мы проверим ваши документы. Но мы даем вам шанс.

Ромуз молчал.

— Так. — Подполковник усмехнулся. — Глядите. — Он поднес к лицу задержанного две фотографии.

Лицо Ромуза дернулось.

— Ну что, будем молчать дальше?

Капитан вздрогнул, будто его ударили кнутом, попытался встать.

— Вот! — Павлов выбросил на стол пачку сигарет «Каро». — Это изъято у вас. А это… — Павлов положил рядом раздавленную сапогом пачку. — …Эта лежала в Смолах. На дворе убитого Андрея Капелюха.

— Нет!

Ромуз закричал, забился.

Двое офицеров подскочили, рывком подняли его с табуретки.

— Нет! Я не был там! Не был!..

— Кто вам дал документы? — резко, словно выстрелил, спросил Павлов.

— Недзвецкий… Это он… Я был должен ему… Много… Мы при швабах делали дело на черном рынке… Он дал мне форму… Документы… Сказал, привезешь харчи три раза, и все…

— Адрес!

— Не знаю. Мы встречались с ним каждый вечер в ресторане. Недзвецкий. Только я не знаю….. Ничего не знаю насчет убийства…

— Предположим, я вам поверю.

Ромуз качнулся к столу.

— Вы должны мне поверить.

— Где вы получали продукты?

— Люди Рокиты привозили их к разбитой часовне за Смолами. Я на бричке забирал и отвозил в развалины. Отвозил и уходил.

— Кто такой Недзвецкий?

— Он всегда был связан с бандитами и в Польше, и при немцах, и при Советах.

— Кто ваш напарник?

— Не знаю. Зовут Сергей. Бывший вор. Его здесь, кроме Недзвецкого, никто не знает.

— Зачем он приехал?

— У Рокиты убили шофера. А они водить машину не умеют.

— Сколько человек у Рокиты?

— Пять.

— Как Сергей попадет в банду?

— Я должен отвезти его к часовне завтра в двенадцать. Отвезти и простоять с ним десять минут, потом оставить его и ехать в город.

— Где Сергей?

— На Костельной, семь, у Голембы.

— Когда он вас ждет?

— В восемь.

— Времени мало. — Павлов встал из-за стола. — Ромуз согласен помочь: Кузьмин, блокируй Костельную. Токмаков, сегодня в ресторане берешь Недзвецкого. Ясно?

Офицеры встали, пошли к дверям.

— Помните, ребята, — в спину им сказал Павлов, — возьмем банду, люди нам поверят. И тогда закон будет один — наш закон.

Фотограф работал. Сегодня выдался удачный день. Клиентов было много. И сейчас перед аппаратом сидели два солдата и две девушки.

Микульский накинул темное покрывало. Из-под материи были видны только его ноги в полосатых брючках.

Токмаков ждал, когда же наконец освободится фотограф. Солдаты встали, веселой гурьбой окружили Микульского. Отдали деньги, взяли квитанции. Отошли.

Токмаков почти бегом пересек площадь и плюхнулся на стул перед аппаратом.

Микульский понимающе посмотрел на него и спрятался под покрывалом.

— Готово, товарищ капитан.

Токмаков встал, подошел к фотографу и, протягивая деньги, сказал:

— Вы очень нам нужны, товарищ Микульский.

— Хорошо, — тихо, одними губами ответил фотограф.

Машина остановилась у костела. Офицеры свернули на узкую улочку.

— Притон, — с осуждением сказал один из офицеров. — У нас такого давно нет.

— Это где, у вас? — усмехнулся в темноте старший лейтенант Крюков.

— Ну, дома.

— Дома. Ты в милиции без году неделя.

— Этого добра везде хватает, — примирительно сказал один из офицеров.

Седьмой дом зиял мрачной, глубокой, как тоннель, аркой. От стены отделился человек в штатском.

— Где люди? — спросил Крюков.

— На месте.

— Ну, давай, Ромуз.

Миновав глухую длинную арку, офицеры вошли в темный квадрат двора. Только сквозь маскировку на первом этаже прорывалась узкая полоска света.

— Здесь? — спросил Крюков.

— Да.

В свете карманных фонарей лестница казалась еще более щербатой и обветшалой. Дверь с вылезшим войлоком.

— Давай, Ромуз.

Ромуз постучал. Тишина. Он постучал снова. За дверью послышались шаги.

— Кто?

— Это я, Големба, Ромуз. Сергей здесь?

— Здесь. Сейчас.

Дверь распахнулась. Крюков шагнул в прихожую.

— Тихо! — Он зажал рот хозяину. — Тихо, иначе…

Хозяин, щуплый, в сорочке без воротничка, закивал головой.

— Где он?

— В комнате, с бабой.

— Пошли.

Первая комната напоминала склад. Видимо, хозяин собирал дорогую мебель из разбитых домов.

Крюков подошел к двери, прислушался. Тихо. Он толкнул дверь, и офицеры ворвались в комнату. Дико завизжала полуголая женщина, вскочив с постели. Ее напарник спал, пьяно разбросав руки и бессмысленно улыбаясь.

— Интересно, — Крюков сунул руку под подушку, достал пистолет ТТ.

— Во, нажрался! — сказал один из оперативников.

— Берите его. Вы, гражданка, одевайтесь, тоже с нами поедете. А вам, гражданин Големба, придется здесь с нашими людьми поскучать.

На эстраде ресторана играл оркестр. Два аккордеониста, саксофон и ударник. Веселый прыгающий мотив немецкого фокстрота заполнил маленький зал.

Ресторан был небольшой, столиков пятнадцать. Его так и не успели отремонтировать после уличных боев. Когда-то хозяева строили его с претензией на варшавский шик, поэтому в маленьком зале преобладала покрытая золотом лепнина. Но это было когда-то. Сейчас на потолке и стенах расположились монстры с отбитыми головами, руками. Тусклый свет керосиновых ламп бросал на стены и потолок причудливые тени, заставляя лепных монстров оживать на секунду в своем безобразии.

В углу ресторана высился когда-то щеголеватый, словно дорогой автомобиль, бар, отделанный полированным деревом. Но щеголеватый он был до уличных боев. Теперь его наскоро зашили крашеными досками, и он потерял былую элегантность, стал похож на старый деревянный сундук.

И тем не менее ресторан был полон. Несколько офицеров с девушками, компания инженеров, приехавших из Москвы, железнодорожники в серой форме с серебряными погонами, местные завсегдатаи с дамами, блещущие остатками варшавской элегантности.

Микульского хорошо знали в ресторане. Почтительно поклонился мордатый швейцар, метр, бросив гостей, устремился навстречу фотографу.

На эстраде появилась певица, высокая, красивая блондинка с усталым лицом. Увидев Микульского, она послала ему воздушный поцелуй.

Микульский раскланивался со знакомыми, пробираясь к стойке бара.

Певица запела. Голос ее, низкий, чуть с хрипотцой, заполнял зал щемящей грустью.

Несколько пар пошли танцевать.

Один из офицеров, сидящих за столом, внимательно следил за фотографом. Он видел, как Микульский подошел к бару, поздоровался с барменом, взял налитую рюмку, повернулся к соседу, заговорил с ним.

Микульский выпил и заказал еще одну рюмку. Он стоял у бара, облокотившись на стойку, глядя куда-то за спину бармена. Казалось, он весь под обаянием голоса певицы, под обаянием старого довоенного танго.

Высокий человек в коричневом спортивном пиджаке, в бриджах и офицерских сапогах с высокими голенищами бросил на стойку деньги и пошел к выходу, протискиваясь через толпу танцующих.

Микульский допил рюмку, вынул из кармана платок, вытер губы.

Высокий человек подошел к дверям в гардероб, оглянулся и цепко, оценивающе оглядел зал. Толкнул дверь. В вестибюле ресторана гардеробщик натягивал плащ на подгулявшего посетителя. Двое офицеров надевали фуражки у треснувшего наискось зеркала.

Человек взял свою кепку, подошел к зеркалу. На одну минуту в мутноватой глубине его он встретился глазами с офицером, вышедшим за ним следом. Скользнул взглядом по вестибюлю. Заметил напряженные лица офицеров, двоих в милицейской форме у выхода, почему-то растерявшегося гардеробщика.

И вдруг он стремительно пересек вестибюль и прыгнул в окно. Зазвенело разбитое стекло.

Он мягко, умело упал на ноги в кривом узком переулке и выдернул из кармана пистолет.

— Стой! — крикнул кто-то.

Человек выстрелил и, петляя от стены к стене, побежал по переулку.

— Стой!

Зарокотал за спиной мотор.

Он оглянулся, прижался к стене, двумя руками поднял тяжелый парабеллум.

Выстрел! Выстрел! Выстрел!

Машина вильнула, с грохотом врезалась в ворота арки.

Человек бросился дальше.

Один из офицеров поднял пистолет.

— Не стрелять! — крикнул капитан Токмаков. — Живым брать.

Он бежал мягко, пружинисто, постепенно нагоняя несущуюся по узкой улице высокую фигуру.

Человек оглянулся и выстрелил. Пуля ударилась рядом с капитаном в стенку. Кирпичная крошка полоснула болью по щеке.

Капитан пригнулся. Человек обернулся снова, вскинул пистолет.

Из подворотни выскочил комендантский патруль. Старший патруля, сержант, увидел человека в штатском, целящегося в офицера, и вскинул автомат.

— Не стреляй! Не…

На узкой улочке очередь прогремела необычайно громко. Человек выронил пистолет и рухнул на бок. Капитан подбежал к нему, перевернул лицом к свету. Человек был мертв.

Осенний ветер раскачивал над городом большие яркие звезды. Павлов и Токмаков сидели на бревнах в глубине двора райотдела и курили.

— Ну вот, Токмаков, — нарушил молчание подполковник, — я тебя не неволю.

— Так разве в этом дело, товарищ подполковник, — Токмаков встал, хрустко потянулся своим большим и сильным телом, — в другом дело.

— Ты прав. Значит, этот Сергей Симаков — дезертир, бывший уголовник, шофер из автобата. Знал его только человек, которого убили, — Недзвецкий…

Токмаков промолчал.

— Големба и Ромуз. Големба — в квартире, под контролем, Ромуз поведет тебя.

— Прикроете?

— А то. Как государственного деятеля. Легенда Сергея — сапожник. В Смолах он должен ждать связного. Ты видел, где спрятана угнанная им машина?

— Все видел.

— Пойдешь без оружия. В Смолах у развилки есть колодец старый, там мы спрячем твой ТТ и четыре обоймы. Понял? Документы готовы, и права Симакова, и справка из артели.

— А чего не понять?

— Ты вправе отказаться. Ты ведь не сапожник.

— Ночь-то какая. — Токмаков глубоко затянулся и бросил папиросу.

— Только Сергей этот блатной, весь в наколках.

— Есть и наколки….

Дежурный вскочил, увидев начальника и капитана.

— Редкое зрелище, — засмеялся Токмаков, — картинная галерея.

Он стащил гимнастерку.

— Вот это да! — ахнул дежурный.

На груди у капитана красовалась могила с крестом, на предплечьях затейливо переплетались кинжалы и змеи.

— Серьезно, — закачал головой Павлов, — штучная работа, где это ты?

— Я ж детдомовский, кололись от глупого шика. Не поверите, мне в сороковом путевку дали в Ялту, так я днем купаться стеснялся. Ночью бегал. А сапожничать и шить меня в детдоме научили.

— Быть посему. Иди переодевайся.

Подполковник пошел к дверям.

— Витя, — повернулся к дежурному капитан, — у тебя гранаты есть?

— «Лимонки».

— Дай одну.

Повозка подъехала к развалинам часовни ровно в полдень. Токмаков соскочил на землю, хлопнул Ромуза по плечу.

— Ну, бывай, друг. Зоське скажи, чтоб не скучала, бимбер готовь, скоро вернусь, — громко крикнул он. И добавил шепотом: — Помни, ты под прицелом.

Ромуз стремительно развернул подводу и, нахлестывая лошадь, помчался к городу.

Токмаков огляделся, поднял мешок, подошел к часовне. Христос с отбитыми взрывом ногами печально глядел на лес, дорогу, на красоту осени.

Токмаков бросил мешок и сел, прислонясь спиной к нагретым солнцем камням. Он сорвал веточку и начал катать ее зубами.

Время таяло. Никто не подходил. Ему было жарко сидеть на солнце, и он скинул старую штопаную гимнастерку. Здесь не ялтинский пляж, и стесняться ему было некого.

Время шло. Никого.

Токмаков закрыл глаза и задремал.

Он открыл глаза и увидел сапоги, и листья, прилипшие к высоким хромовым голенищам. Над ним стоял человек в щеголеватых бриджах и кожаной немецкой куртке. Лишь после этого он увидел бесконечную темноту автоматного ствола, глядевшего ему в глаза.

Лениво поднял руку и отвел ствол в сторону.

— Не люблю.

— Никто не любит, — усмехнулся человек. — Ты кто?

— А ты?

— Я Рокита.

— А, это ты, — Токмаков выплюнул ветку и неохотно поднялся. — А я сапожник.

— Оружие есть? — спросил Рокита.

Токмаков развязал горловину мешка и вынул нож.

— Это не оружие.

— Смотря где, у нас в городах лучше не надо.

— Вор?

— Законник.

— Сидел? — Рокита с интересом рассматривал татуировку.

— Было.

— Ну, как там?

— Попадешь — узнаешь.

— Смелый. — Рокита опустил автомат, протянул пачку сигарет «Каро». — Кури.

— Богато живете.

Они закурили. Помолчали.

— Работы на три дня, — сказал Рокита.

— Моя доля?

— Сорок тысяч.

— Годится. Потом разбегаемся, ни вы меня, ни я вас не знаю. Я подаюсь на восток.

— Там посмотрим.

— И помни: я на мокрое не пойду.

— Посмотрим. Документы хорошие?

Токмаков кивнул.

— Пойдешь в деревню, начнешь сапожничать, тебя мой человек найдет.

— Как я его узнаю?

— Убогий он.

— Это как?

— Кривобокий.

— Компания!..

Токмаков засмеялся и потянулся.

— Ты, старшой, мои права возьми, не дай бог сапожник да с правами.

— Давай.

Токмаков расстегнул карман гимнастерки, вытащил пачку бумажек, протянул Роките права. Тот, не глядя, сунул их в карман куртки.

— Цветные в деревне есть?

— Кто?

— Мильтоны.

— А, есть двое, там староста сволочь, его особенно берегись.

— Как мне дойти до деревни?

— По этой тропинке на большак, а там прямо.

Токмаков пошел по тропинке, спиной ощущая злой глазок «шмайсера».

Волощук, Гончак и Давыдочев обедали. Они сидели в избе Волощука, которая была одновременно и сельсоветом и жильем. На столе стоял закопченный чугун с картошкой, лежал на газете шмат сала, в котелке виднелись огурцы.

— Может, консервы открыть? — спросил Давыдочев.

Он сидел прислонившись спиной к лавке, положив рядом автомат.

— Да зачем, пока жратва есть, — ответил из угла Гончак.

Он снял гимнастерку, и рубашка его белоснежно белела в углу избы.

Волощук нарезал сало трофейным штыком-кинжалом. Резал крупно, от души.

— Устал, — сказал он. — Ноги горят. Всю деревню обскакал. Госпоставку распределял по дворам.

— Когда свозить будут? — спросил Гончак.

— С утра.

— Куда складывать?

— В амбаре у Тройского. Амбар же теперь пустой.

— Опасное это дело, — Гончак взял сало. — А вдруг банда?

— Будем спать в амбаре, — сказал Давыдочев.

— Оно, конечно, лейтенант, только потом все это хозяйство через лес везти надо.

За окном залаяла, забилась на цепи собака.

Давыдочев схватил автомат, передернул затвор. Гончак выглянул в окно.

От калитки к дому шел человек в польской полевой форме. Скрипнуло крыльцо, загремело в сенях.

— Можно?

— Заходи.

— Я Тройский, сын Казимира Тройского, Станислав.

Волощук улыбнулся, встал.

— Здравствуй, товарищ Тройский, здравствуй. Как, насовсем или в отпуск?

— Отпуск по ранению, две недели. Где мои, староста, то есть простите, председатель?

— В город к брату подались, да ты не сомневайся, живы они, здоровы.

Тройский достал документы, положил на стол. Давыдочев взял их, посмотрел внимательно, протянул Тройскому.

— Ну, что ж, — Тройский встал, — мне пора. В город пойду.

— Послушай, капрал. — Волощук подхватил костыли, заковылял к Тройскому. — Поживи у нас. Дня три всего. Банда в лесу, а ты парень боевой. — Волощук щелкнул по колодке на гимнастерке Тройского. — Всего три дня. Помоги нам в город госпоставки свезти.

— Не могу, председатель. Своих не видел с сорок первого.

— Жаль. Дам тебе завтра подводу, автомат дам. Езжай.

— Спасибо, а я пока дом осмотрю. Как стемнеет, ко мне прошу, закусить. Часиков так, — Тройский откинул рукав, чтобы все видели часы, — в девять.

— Добро.

Волощук вышел на порог и увидел человека, сидящего на крыльце.

— Ты кто?

Человек поднялся, достал кучу справок и квитанционную книжку. Волощук прочел справку, улыбнулся.

— Вот это дело. Сапожник нам нужен. А то я в районе просил, обещали еще месяц назад.

— План-то будет? Я ж от артели работаю.

— Будет, а ты чего не в армии? — подозрительно спросил председатель.

— Там справка, контуженый я. Эпилепсия.

Волощук с сожалением посмотрел на здорового симпатичного парня.

— Где тебя?

— Под Минском.

— Ты к нам надолго?

— На неделю. Ты мне вон ту хибару, — сапожник ткнул пальцем в разваленную баньку, — под мастерскую отдашь?

— Пошли.

Известие о том, что в селе появился сапожник из города, быстро облетело дворы. К концу дня угол баньки был завален сапогами, ботинками.

Токмаков работал, насвистывая лихой, прыгающий мотивчик.

— Сапожник!

Токмаков поднял голову. Перед ним стоял Яруга.

— Сапоги к завтрему сделай.

— А, это ты?

— Я.

— Что для меня есть?

— Нет.

— Завтра к утру заходи.

На улице Яруга столкнулся с Тройским. Капрал шел по селу в новой, вынутой из вещмешка и поэтому мятой форме, в фасонистых сапогах. На его френче блестел орден Отечественной войны, две медали и крест.

— День добрый, дядька Яруга.

— Ты стал прямо маршал Пилсудский.

— Ты скажешь!

— Надолго?

— Завтра к своим уеду. А я до тебя.

— Так пошли в хату.

— Часу нет, продай, дядько, бимберу.

— Сколько?

— Бутылки три.

— Один выпьешь?

— Да нет, встречу обмоем, староста придет да милицианты.

Как только стемнело и деревня затихла, Токмаков вынул кирпич из обвалившейся печки, достал ТТ. Завесил окно брезентом, зажег коптилку. Пистолет лежал в руке привычно и удобно. Токмаков выщелкнул обойму, проверил патроны, несколько раз передернул затвор, затем с треском вогнал обойму в рукоятку, загнал патрон в патронник и поставил пистолет на предохранитель. Задул коптилку, снял брезент с окна, сунул пистолет за пояс. Пора.

Он вышел из баньки, огляделся, долго всматриваясь в темноту, и мягко, почти не слышно, словно большой живущий в темноте зверь, побежал вдоль затихших домов.

На опушке, возле дома Яруги, Токмаков лег, спрятавшись в кустарнике. Он ждал.

Станислав Тройский зажег две лампы-трехлинейки, и в покинутом доме стало даже уютно. Свет ламп, мягкий и добрый, осветил декоративные венки из цветов, развешанные на стенах, и они словно ожили. Станислав открыл комод, на дне пустого ящика валялась игрушечная аляповатая лошадка со сломанными ногами. Он повертел ее в руках, усмехнулся и, прислонив к стене, боком пристроил на комоде. Наконец, в старом, рассохшемся шкафу нашел кусок материи в блекловатых цветах, взял его и постелил на стол вместо скатерти. Потом снял со стены один из венков, положил в центр стола. Открыл консервы, вынул из печи чугунок с картошкой, нарезал сало. Отошел, оглядел стол и водрузил на нем три бутылки с самогоном. Сел, закурил и начал ждать гостей.

Они пришли сразу все трое — Гончак, Волощук и Давыдочев. Гончак оглядел стол, крякнул довольно и поставил на него котелок с малосольными огурцами.

— Хорош стол, — засмеялся Волощук и вытянул из кармана завернутый в тряпицу шмат домашней ветчины.

Давыдочев достал банку американской колбасы с яркой наклейкой.

— Прошу дорогих гостей, — Станислав повел рукой, — за скромное угощение простите. Но нет дорогой мамуси.

— Да чего там, — Гончак открыл бутылку.

Гости сели так, чтобы контролировать окна и дверь.

Тройский посмотрел на них и улыбнулся снисходительно.

— Ну, с приездом, Станислав Казимирович, — Волощук поднял кружку…

Они уже выпили понемногу, уже вспомнили фронт, за друзей подняли чарку.

— Чего вы напуганные такие в тылу-то?

— Банда, брат, — Гончак грохнул кулаком по столу. — Сволочь всякая крестьянина обирает. Ты по деревне шел, сам видел: как вымерла. Запугали людей.

— Остались бы, Станислав, — вмешался в разговор Давыдочев.

— Не могу, братья, всю войну того часу ждал, когда своих обниму.

— Не неволю, — Волощук разлил самогон, — сам служил, знаю, что такое отпуск.

Токмаков услышал свист и напрягся словно для прыжка. Свист повторился. Глаза, привыкшие к темноте, различили уродливо-нереальную фигуру Яруги, не идущего, а словно скользившего над землей.

Токмаков собрался идти за ним, но затрещали кусты, и из леса вышел коренастый, приземистый человек, лица которого капитан разглядеть не мог. Они остановились буквально в пяти шагах от Токмакова.

— Ну?

— Харч повезут завтра.

— Так, а где власть?

— Гуляют. Сын Тройского на побывку приехал, у него и гуляют, бимбер у меня взяли.

— Все в доме Тройского?

— Ага.

— Ну ты иди, Яруга, иди. — В голосе коренастого послышался охотничий азарт. — Иди, у меня для них гостинец припасен…

Коренастый шел задами деревни уверенно и быстро, как ходят люди, хорошо знающие местность.

Токмаков двигался за ним, больше всего на свете боясь оступиться.

У дома Тройского капитан отстал, легко перемахнул через плетень и оказался возле дома на пару минут раньше бандита.

В доме играла гармошка, и чей-то голос, несильный, но приятный, пел «Землянку».

Токмаков прижался к сараю и снял ТТ с предохранителя. Бандит перелез через забор, сунул руку в карман и достал гранату — «лимонку». Он был шагах в трех от капитана.

Токмаков выстрелил, не давая ему выдернуть кольцо. Песня оборвалась.

Токмаков прыгнул к упавшему, поднял гранату и побежал.

Гончак из окна увидел убегающего человека и ударил по нему из автомата. Давыдочев стрелял с крыльца вслед неясной, петляющей среди заборов фигуре.

Токмаков бежал, слыша за своей спиной грохот автоматов, пули с противным визгом проносились мимо, кроша плетни, сбивая макушки кустов.

— Посвети-ка, — сказал Давыдочев.

Свет фонаря вырвал из темноты фигуру человека с руками, намертво вцепившимися в траву.

— Слушай, Гончак, а его же в затылок хлопнули.

— Да, дела. — Участковый наклонился над убитым.

Станислав подошел к Волощуку.

— Когда поставки в город везете?

— Через два дня, — рассеянно ответил председатель.

— Давай автомат, я вместе с вами их в город повезу.

Гончак с Давыдочевым отошли к забору, закурили.

— Так, кто же его в затылок хлопнул, а, лейтенант?

— Не знаю, не знаю.

Давыдочев затянулся глубоко, так глубоко, что огонь папиросы на секунду выхватил из темноты его лицо.

На рассвете Давыдочев спрятался у баньки, где поселился сапожник. Было совсем рано, но у покосившейся стены уже горел костерик, над которым на ржавом шомполе висел котелок.

Сапожник вышел из баньки, приспособил на стене маленькое зеркальце, достал из мешка мыло, помазок и опасную бритву. Потом он снял котелок, отлил в кружку горячей воды и начал бриться.

Давыдочев разглядывал его крепкую спину с буграми мышц, пороховую синеву татуировок.

— Осень, прохладное утро… — напевал сапожник.

Картина эта так не вязалась с образом сапожника-инвалида, что Давыдочеву хотелось немедленно подойти и арестовать этого человека. Но все что-то удерживало его. Давыдочева не покидало странное чувство, что он где-то его видел.

Скрипели по селу телеги, стучали по колдобинам тачки: крестьяне свозили во двор Гронского госпоставки. Волощук сидел у весов, Станислав Тройский, весело здороваясь с односельчанами, взвешивал муку, сало, окорока, битую птицу.

Гончак сидел на крыльце дома, положив автомат на колени, курил, цепко поглядывая по сторонам.

Токмаков чинил сапоги, насвистывая грустное довоенное танго.

Внезапно свет, падающий из двери, закрыла фигура человека.

Токмаков поднял голову. В дверном проеме стоял Яруга.

— Сапоги готовы?

Токмаков молча достал из-под лавки немецкие сапоги с короткими голенищами, бросил их Яруге.

— Деньги.

— Ты что?

— А ничего. Девяносто рублей. Тут тебе не частная лавка, а госартель.

Яруга посмотрел на Токмакова и понял, что деньги отдавать придется.

Он полез за пазуху, вынул тряпицу, достал три мятые красные тридцатки, бросил их на стол.

— Как от души отрываешь, — усмехнулся Токмаков.

— Ты наживи. Велено передать, завтра чтобы был готов к вечеру.

— Иди.

Солнце уже высоко висело над селом, день клонился ко второй половине. Токмаков вылез из баньки и сел на пороге. Он курил, бездумно глядя перед собой. Просто вышел усталый человек и отдыхает.

Проходящие крестьяне вежливо кивали ему, и он улыбался им добродушно.

Давыдочев шел мимо бани. Он уже несколько раз проходил мимо, пытаясь вспомнить, где же он видел этого странного сапожника.

— Лейтенант, — тихо окликнул Токмаков, — зайди, бесплатно косячки подобью, а то каблуки совсем скривились.

Давыдочев стягивал сапог, внимательно глядя на этого непонятного человека.

— Не узнал, Давыдочев?

Это было настолько неожиданно, что Давыдочев вздрогнул.

— Лейтенант Давыдочев Александр Петрович, год рождения двадцать первый, москвич, окончил Рязанскую школу младших лейтенантов.

— Вы кто? — Давыдочев лапнул кобуру.

— Токмаков я, капитан Токмаков. Память плохо тренируешь, лейтенант. Помнишь, когда тебя в райотдел милиции направили, я у полковника Клугмана сидел?

— Помню, — смущенно выдавил Давыдочев, — вспомнил теперь. А я смотрю…

— Давай сапог.

Токмаков ножом срезал стоптанную часть, начал набивать косячок.

— Завтра они нападут. Завтра, понял? Утром пошли Гончака за опергруппой, о деталях договоримся ночью.

В баньке было душно, и Токмаков спал с открытой дверью. Проснулся он от ощущения опасности. Вскочил. В дверях кто-то стоял.

— Кто?

— Я, — услышал он хриплый голос Яруги. — Пошли. Ждет.

Токмаков встал, натянул гимнастерку.

— Мешок возьми.

— Зачем?

— Узнаешь.

Токмаков оглянулся с тоской, понимая, что пистолет из-за печки достать не удастся.

После темноты свет керосиновых ламп-трехлинеек был особенно ярок, и Токмаков на секунду зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел Рокиту и трех бандитов.

Они сидели в горнице Яруги за столом, положив автоматы рядом на скамейку. На столе стоял самогон, лежали остатки пищи.

Лица их сначала показались Токмакову похожими, на всех лежал одинаковый отпечаток затравленности и злобы.

— Здорово, разбойнички! — Токмаков усмехнулся.

Рокита встал, тяжело посмотрел на Токмакова.

— Сегодня идем брать харчи и немного резать старосту, полячишку и милицейских. Понял?

— Ты же говорил завтра.

Токмаков старался говорить спокойно и равнодушно.

— Хорошие дела нельзя откладывать.

Бандиты засмеялись.

— Ты останешься здесь. Мы тебя запрем в подвале. Мы тебя не знаем. Так будет лучше. А как покончим с этим, ты машину пригонишь.

Токмаков мазнул глазами по комнате. Цепко, словно примериваясь. Четверо, а он один. Сейчас они пойдут и перестреляют ребят. И выход у него оставался один. Страшный, но один.

— Ладно, ты здесь хозяин.

Токмаков шагнул к столу, взял бутылку самогона и кусок сала.

— Это, чтобы мне в погребе страшно не было, а то я темноты боюсь.

Рокита улыбнулся снисходительно.

Токмаков поднял с пола мешок, поставил на лавку, развязал горловину, сунул руки, нащупал гранату, выдернул кольцо и… поставил гранату в центр стола.

Он успел упасть на пол и увидел столб огня, ударивший в потолок. Но боли не почувствовал, просто наступила тишина.

Взрыв разметал бандитов, лампа упала, и горящий керосин полился со стола на пол.

Давыдочев без гимнастерки, с автоматом, первый ворвался в комнату.

Горел пол, дым, удушливый и темный, тянулся к двери. Разбросанные взрывом бандиты валялись на полу, огонь лизал куртку Рокиты.

— Токмаков! — крикнул Давыдочев. — То-кма-ков!

Они вышли из парикмахерской. Подтянутые, в синих гимнастерках, на которых одинаково алели ордена Красной Звезды. Парикмахерша, женщина не старая, с интересом, со значением посмотрела им вслед.

Над городом висело солнце, яркое солнце бабьего лета.

Они немного смущались в этом городе, полном фронтовиков, обвешанных наградами. Но все равно им было весело. Они попили ядовито-красный морс. Потолкались у кино. Купили ягод у старушки и пошли по улицам, жуя ягоды и провожая взглядами хорошеньких женщин.

Вот площадь. А вот и фотограф на ней. Смеясь, они подбежали к нему. Гончак сел, а Давыдочев стал за его спиной, положив локоть на декоративную колонку.

— Давай, фотограф, снимай. Пока двоих. А потом, может, и Токмаков выздоровеет!

Микульский спрятался под покрывало.

— Внимание!

Замерли, стараясь согнать с лица улыбку. Но фотограф понимал, как трудно это им дается. Он видел: эти двое еще очень молодые. Только их преждевременно состарила война.

Над горными вершинами висела багровая тяжесть туч. Черные тени ущелий были как траурная кайма. Печаль сжимала сердце, и слезы душили, горькие слезы неизбежного расставания.

— Мы разлучаемся! — возвещал чей-то громовой голос. — Но мы встретимся, встретимся, встретимся!..

Толпа шумела, расслаивалась на две колонны. И они, эти две колонны, уходили в разные стороны. И багровые тучи переваливали через горы, текли вслед за людьми, затмевая долину.

— Мы встретимся, встретимся! — гудел голос. — И в единстве будем неодолимы!..

Я видел все это со стороны, и я был в этой толпе, и, как всегда бывает во сне, не понимал, где и что я, и не удивлялся своему непониманию…

— Черви козыри, черви, а не крести! — донесся из-за двери сердитый голос соседки тети Нюры.

Я открыл глаза и первое, что увидел, — цветную панораму гор, приколотую надо мной к пестрым обоям. Это была моя самая любимая картинка из всех висевших в комнате. Я вырезал ее из какого-то заграничного журнала и каждый раз, ложась спать, любовался величественным видом.

Горы были моей слабостью. Каждую весну я мечтал махнуть на Кавказ с какой-нибудь туристской группой. Но каждый раз мечта оставалась мечтой, поскольку летом надо было ехать в поле с очередной геологической экспедицией. И наш шеф, профессор Костерин, еще с зимы начинал внушать молодым и нетерпеливым аксиому: геолог, уезжающий летом в отпуск, — это не геолог…

— Вот ведь лежит и даже погулять не сходит, — сказала мама тете Нюре, с которой играла в карты в соседней комнате, громко сказала, явно в расчете на то, чтобы я услышал.

— Некогда! — крикнул я через закрытую дверь.

— Тридцать лет ведь мужику, жениться пора, а ему все некогда, — завела мама свою привычную пластинку.

Я молчал, разглядывая горные долины, ущелья, густо-коричневые срывы скал. Почему меня тянет в горы? Вырос в Москве, сроду не видел никаких гор, кроме Крымских, да и то в детстве, когда мама еще могла не ограничиваться уговорами и увозила меня на лето к морю.

— …Этак ведь и умру, не дождусь внучонка покачать…

Я знал: если и теперь промолчать, то мама, чего доброго, заплачет. Горько ей, одиноко со мной одним. Полгода в экспедициях, полгода дома за книжками. И поговорить некогда. В прошлом году мама завела кошку. Но что кошка? Ластится, когда ей надо, а когда не надо — уходит, не сыщешь. Теперь вот тетя Нюра выручает. Одинокая она, и время ей девать некуда. Да только ведь от телевизора да от игры в «дурака» и одуреть можно.

— Невесты на дорогах не валяются! — крикнул я.

— Конечно, не валяются, — обрадовалась мама уже тому, что я заговорил. — Что за невеста, которая валяется. Хорошие невесты делом занимаются, ходят. Или, по крайней мере, стоят, как вон та у магазина. Ню-ур! — позвала она так, чтобы я расслышал. — Поди-ка погляди. Ну есть же такие красавицы!..

Это было что-то новое, и я встал, вышел в соседнюю комнату. Мама и тетя Нюра и в самом деле стояли у окна, глядели на улицу.

— Ты погляди, ты только погляди! — обрадовалась мама, увидев меня.

— На всех глядеть, гляделок не хватит, — демонстративно зевая, сказал я. Однако подошел к окну, выглянул. Девушка и в самом деле была необыкновенно хороша. Это я понял сразу, даже не разглядев как следует ее лица с высоты нашего пятого этажа. Она стояла возле широкой витрины магазина и читала книжку. Она не выделялась ничем ярким: скромный костюмчик, длинные, но в общем-то обычные волосы на плечах. Только было в ее фигуре, в осанке что-то заставляющее глядеть и глядеть.

Забыв о том, что мама наблюдает за мной, я кинулся в свою комнату, принес бинокль. Глянул и обомлел: девушка была поистине красавицей. Но что удивительней всего, она показалась мне знакомой.

— Кто это? — спросил я.

— Пойди да узнай, — сказала мама.

Легко сказать! Я смотрел в бинокль, разглядывая каждую черточку ее строгого, чуть холодного, какого-то восточного лица, млел от неведомого мне восторга и не смел даже подумать о том, чтобы подойти к такой, заговорить.

И тут к ней подступили три длинноволосых оболтуса из тех, что слоняются по улицам не менее чем по трое и пристают к людям от тоски и безделья. Девушка попыталась уйти, но они загородили ей дорогу и начали, что даже издали было видно, отнюдь не джентльменский разговор. Они прижали ее к стене, тянули к ней лапы, а она все беспомощно искала кого-то через их головы. И вдруг заплакала. В бинокль я ясно увидел блеснувшую слезинку на щеке.

Эта слезинка что-то перевернула во мне. Неожиданные для меня горечь и ненависть петлей захлестнули горло, и я кинулся по лестнице вниз.

— Вы чего пристали?! — крикнул, подбегая к парням, не сводя глаз с девушки.

— Иди, дядя, иди, — беззлобно сказал один из них.

Не было бы девушки, я бы на это «дядя» не обратил внимания. А тут просто взбесился.

— Ишь, племянник выискался! — заорал я. — А ну отойди!..

При этом, как потом выяснилось, я схватил парня за руку, тот, недолго думая, ударил меня по рукам. Тогда я ткнул его в плечо, на что тот ответил ударом под дых, да, видно, не попал, поскольку я врезал-таки ему в ухо.

А дальше я не помню. Очнулся оттого, что кто-то коснулся моей щеки горячей, прямо-таки раскаленной ладошкой. Открыл глаза, увидел, что лежу в своей комнате, а надо мной глаза этой девушки. Было в них столько сострадания, что мне стало жаль ее. И я дернулся, стараясь привстать.

И вдруг эти глаза распахнулись широко, наполнились страхом. Да, да, страхом, даже ужасом, это я точно понял и сам испугался за девушку, заметался глазами, стараясь понять, что могло так испугать ее. Рядом стояли заплаканная мама, тетя Нюра с мокрым полотенцем в руках и еще какой-то парень, красивый, темный лицом, чернявый. Но все это я заметил лишь мельком, потому что снова перевел глаза на девушку. Почему-то я боялся, что она исчезнет. Теперь девушка смотрела на меня совсем по-другому, без страха, но с таким неистовым любопытством, словно я был по меньшей мере киноактером Бельмондо. Было ей года двадцать два, никак не больше. Я поморщился, подумав о своих тридцати годах, сразу понял: старик в ее глазах. Тут подскочила мама, оттеснила девушку, принялась поправлять что-то мокрое у меня на голове, запричитала слезливо:

— Хулиганы проклятые… На улицу не выйдешь… Разве можно человека по голове…

— Извините, что так вышло, — сказал парень, наклоняясь ко мне. — Это все я виноват. Не надо было оставлять сестру одну…

«Сестру», — отметил я про себя и улыбнулся обрадованно, привстал.

— Лежи, лежи, веселого мало, — всполошилась мама. — Сейчас доктор придет, что еще скажет.

Я отстранил от лица мамины руки, и девушка поняла, чего я хочу, снова наклонилась ко мне.

— Я вас где-то видел, — сказал я, мучительно напрягая память.

— И я вас… видела. — Она вопросительно посмотрела на брата. Тот опустил глаза.

— Я серьезно говорю.

— И я… серьезно, — сказала она, с удивлением рассматривая мое лицо.

Мне показалось, что она что-то знает и чего-то недоговаривает.

— Где вы живете?

— Из — Еревана мы, дорогой, из Еревана, — решительно вмешался парень. — Ануш никогда не была в Москве. Первый раз ее привез столицу показать.

— Показал, — тотчас съязвила тетя Нюра.

— Вы Ануш? Аня, значит? Можно я вас так буду называть?

Девушка кивнула и покраснела, отчего ее смуглое лицо, потемнев, стало еще красивее. И я понял, почему она покраснела: потому что своим «так буду называть» я как бы назначил ей свидание.

— А меня зовут Виктор…

Тут пришел врач — строгая пожилая женщина — и принялась бесцеремонно крутить мою голову в сильных сухих ладонях.

— Тут болит? Голова кружится? Тошнота есть? — сыпала она вопросы.

Затем села к столу, с завидной уверенностью выписала рецепт и ушла, кивнув с порога:

— День–два покоя. Если что, к участковому…

И исчезла, оставив в комнате ощущение покоя. Так бывает после грозы, когда уже отбушевали вихри и над землей растекается облегчающая расслабленность.

— Извините, нам пора, — сказал парень.

— Вы где остановились? — выдохнул я.

— У знакомых.

— У знакомых? Зачем же у знакомых? Оставайтесь у нас…

— Витя! — Мама с испугом посмотрела на меня.

— Мы сегодня на поезд, — понимающе улыбнулся парень. — Приезжайте лучше вы к нам. Горы, как видно, любите? — кивнул он на картинку на стене и протянул руку. — Меня зовут Гукас. Адрес я оставил.

— Приезжайте, — тихо сказала девушка, опустив глаза. И тут же вскинула ресницы, снова уставилась на меня своим испуганно-удивленным взглядом.

Она вдруг торопливо полезла в сумочку, вынула небольшую красную книжицу, положила на стол.

— Это… на память…

— Спасибо. Я провожу вас…

Мне не дали договорить. Все, и даже Ануш, так горячо запротестовали, что я растерялся…

И снова уютная тишина была в моей комнате. Я гладил пальцами подаренную книгу, сотый раз рассматривая золотое тиснение на обложке. «Песни и легенды древней Армении». За приоткрытой дверью бубнил телевизор, и, не обращая на него внимания, разговаривали мама и тетя Нюра, обсуждали случившееся.

— А как она на него смотрела!..

— Ты видела?

— А он тоже с нее глаз не сводил. Вот тебе и невестка.

— Она же не русская! — ревниво воскликнула мама.

— А не все ли равно? Детки-то и у нерусских рождаются.

— Да ты что! Чужое семя.

— А-а! — Слышно было, как тетя Нюра сердито бросила на стол колоду карт. — Если разобраться, так все мы из одного семени.

— Ты об Адаме и Еве, что ли? Так я неверующая.

— А и без Адама и Евы все мы из одного корня…

Почему-то мне было приятно слушать их.

— Тише ты, — сказала мама, — Витю разбудишь.

Она встала и плотнее прикрыла дверь. А я все лежал с книгой на груди, смотрел на горную гряду, приколотую к стене, и слушал, как звенит что-то во мне, как потягивается, медленно переворачивается сердце в сладкой истоме. И прикидывал, как получше сказать шефу, что этим летом я не смогу поехать с экспедицией, никак не смогу.

А потом раскрыл наугад книгу. «Оровел, Оровел… Вот восток зарозовел…» — прочел в попавшейся на глаза песне пахаря, и мне было приятно, что армянское «оровел» похоже на старорусское «оратай» — пахарь. Я начал искать другие похожести и обрадовался, узнав, что «возлюбленная» по-армянски «яр» перекликается с русским «яркий», «ярило — солнышко». А кислое молоко — «мацун» — показалось мне родственным нашему «мацуха-мацоха-мачеха». Прочел в одном месте: «Божьей волей плуг спустился. С неба в поле вдруг спустился…» И вспомнил древнеславянскую легенду о том, как плуг упал с неба… Трепетные ниточки, связывающие меня с Ануш, я находил чуть ли не на каждой странице. Понимал: чего не найдешь, когда очень хочешь найти. И все же радовался каждой похожести.

Потом перевернул сразу несколько страниц и стал читать легенду: «Над горными вершинами висела багровая тяжесть туч. Черные тени ущелий были как траурная кайма. Печаль сжимала сердце, и слезы душили, горькие слезы неизбежного расставания. Толпа шумела, растекаясь на две колонны, уходила по двум темным ущельям в разные стороны.

— Мы разлучаемся, — громко провозгласил вождь. — Но мы встретимся и в единстве нашем будем неодолимы…»

Я не сразу осознал, что происходит. Первая мысль была: сплю и снова вижу тот же сон. Встал, выглянул в окно. За окном над городскими крышами пылал неяркий закат. Небо было чистое, обещавшее назавтра хорошую погоду. С улицы донесся шум проходящего трамвая, похожий на порыв ветра. За стенкой ликовал по телевизору очередной музыкальный ансамбль и слышались голоса мамы и тети Нюры, как всегда равнодушных к телевизионным восторгам. Все было на своих местах. Но ведь даже если снится черт-те что, мы уверены: так и надо. Как проверить, что не сплю, не свихнулся и вообще, что все в порядке?

— Ма-ам! — крикнул я, снова ложась на свою тахту.

Она вошла сразу, словно ждала, что я позову. И тетя Нюра появилась в дверях с ожидающим, тревожным, как у мамы, лицом.

— Что случилось? Тебе плохо?

— Н-нет, хорошо.

— Еще бы не хорошо. Такая девушка, — сразу вмешалась тетя Нюра.

— Что ты болтаешь?! — напустилась на нее мама. — У мальчика сотрясение мозга.

— Сотрясение сердца у него, али не видишь?

Мама возмущенно замахала руками, не зная, что и сказать на такое, вытолкала тетю Нюру из комнаты и закрыла дверь.

— Мам, а она что, тебе не понравилась? — спросил я. — Ты же сама ее приметила.

— Мало ли что приметила. Почем я знала, что она бог знает откуда.

— Что ты, мама, она такой же советский человек, как и мы.

— Мало ли что советский. Там и говорят-то не по-нашему и делают все не так.

— Как это «не так»?

— Очень просто. Далеко больно…

Мне было смешно слушать такое! Сама все уши прожужжала, чтобы женился, а когда наконец-то нашлась девушка, которая мне понравилась, мама на попятную. Ох уж эта материнская ревность: как же, ее тридцатилетний птенчик, чего доброго, вылетит из гнезда! Мне было смешно, но я готов был слушать и говорить, говорить об Ануш. Мама, как видно поняв это, заторопилась, пощупала мой лоб, поправила плед, накинутый на ноги, и вышла, тихо притворив дверь.

А я снова принялся читать поразившие меня строки. Все было написано точно так, как мне приснилось. Дальше в легенде говорилось о том, как воины разделились на два отряда, чтобы сопровождать уходившее по горным ущельям население. Все понимали: сила в единстве. Но враг был намного сильнее даже объединенного войска. Невелика честь геройски пасть на поле боя, если народ останется беззащитным. И решено было не принимать последнего боя, а разделиться и уходить по разным дорогам. За кем ринется враг, никто не знал, но каждый готов был пожертвовать собой, чтобы спасти другого.

«…Два воина стояли перед вождем, два его любимых военачальника, два родных брата. Город лежал у их ног, непривычно тихий, опустевший.

— Буду я или не буду, все это, все драгоценные камни — ваши. Когда снова встретитесь, владейте.

Он простер руки, и небо вспыхнуло на севере, и небо вспыхнуло на юге, куда уходили люди…»

Вот этого последнего я в своем сне не видел. Может, забыл, как забываются сны с пробуждением. Но остальное помнил очень хорошо. Было даже странно оттого, что все так совпадало. Что это? Откуда взялись во мне эти видения народа, уходившего по двум разным дорогам? Может, читал когда? Я напрягал память и не мог вспомнить. И почему это приснилось мне именно сегодня, в тот самый момент, когда Ануш уже стояла под моим окном и читала книжку с этой легендой, повторяющей мой сон? Точнее сказать, сон повторял легенду, которую читала Ануш. Да, конечно, Ануш читала именно легенду, в чем я уже не сомневался, и это каким-то образом передалось мне.

Но почему передалось? Совпадение? Случайность? Как мне не хотелось в тот момент, чтобы это было случайностью! И я лежал и размышлял о закономерностях, пронизывающих все на свете. «А существуют ли вообще случайности? — рассуждал я. — Случайно ли взгляд Ньютона остановился на падающем яблоке? Случайно ли Менделееву приснилась его знаменитая таблица? Они все время думали об этом?» Но теперь мне казалось, что и я думал о своем. Не случайно же повесил у себя над кроватью вид гор. Не потому ли мы верим в существование случайностей, что пытаемся измерить нечто бесконечно большое крохотными мерами наших представлений? Так маленький паучок-водомерка стал бы измерять ширину прибрежной струи и по направлению ее делать вывод, куда течет река. Паучку не узнать, что в зависимости от ветра, от рельефа дна отдельные струи в отдельных местах, особенно возле берегов, могут течь и поперек реки, и даже в обратном направлении.

Не так ли и судьбы наши вплетены в общий поток великой реки времени? А мы, закрутившиеся в местных водоворотах, запутавшиеся в мелких струях, сталкивающиеся на перекатах, замутившиеся до неузнаваемости, все забываем, что являемся частицами великого потока, что устремленность вперед каждого из нас, всех вместе, составляет общее течение. Недаром философы считают, что случайность лишь форма проявления необходимости. Необходимости!..

Это моя мама верит в случайности и вот уже второй год пытается обыграть в «дурачка» нашу соседку. Она берется за карты каждый раз, когда на телеэкране начинается очередная скукота, и нетерпеливо сдает, упорно надеясь, что именно теперь случай пошлет ей одни козыри. Но случай подыгрывает одинаково и маме и тете Нюре. В этом непостоянстве он поразительно постоянен, не давая никому взять решительный перевес. Сейчас счет 565 на 568 в пользу мамы. Но я уже совершенно точно знаю: завтра или послезавтра счет будет в пользу тети Нюры. Казалось бы, где еще и господствовать случайности, как не в игре в карты? А и там в конце концов все подчинено закономерности: при большом числе раскладок карт козыри ложатся поровну — налево и направо. Был бы верующим, сказал бы: так диктует закон высшей необходимости, целесообразности, справедливости наконец…

Удивительно, как охотно подгоняем мы наши убеждения под наши потребности. Мы куда быстрее верим тому, чему хотим верить, что нам больше нравится. Разговоры о чистом объективизме и абсолютной истине, по-моему, миф. Человек не волен отрешиться от человеческого, сверхчеловеков нет. И кто знает, может, от этой эмоциональности разума и зависит все наше величие?..

И вдруг я увидел себя внизу, возле магазина. На том самом месте, где стояла Ануш, топтался теперь какой-то тип, похожий на кого-то очень хорошо мне знакомого. Я шагнул к нему, дернулся и едва не свалился со своей тахты. Книжка валялась на полу, а в комнате было совсем уж сумрачно. Вот ведь сам не заметил, как заснул и развел во сне философию. Никогда такого не было со мной. Но теперь это меня не удивило: после всего случившегося недалеко и до видений.

Однако мне очень даже нравилась мысль, что встреча с Ануш никакая не случайность. Я убеждал себя: случилось то, что должно было случиться. И из этого убеждения очень скоро вывел интересующее меня продолжение: судьбе не следует противиться и надо поскорее ехать в Ереван.

Я вскочил, прошелся по комнате, готовый мчаться туда хоть сейчас и остро жалея, что поддался уговорам и не поехал провожать. А с другой стороны, чего бы я помчался следом за Ануш? Посторонний ведь. Что бы она подумала? Что бы подумал ее брат?

Я снова лег и раскрыл книгу. И каждая строчка была для меня откровением, песнопением сладостным:

О господи! Я кинулся к своим книжным полкам. Хотелось немедленно, сейчас же найти что-нибудь об Армении, о Ереване. И к моему удивлению, нашел. Не только обширные статьи в энциклопедии, но и разные краеведческие книжонки, которые неизвестно зачем покупал когда-то, но до сегодняшнего дня ни разу не брал в руки.

Армения! Крохотная, самая маленькая из наших национальных республик. И в то же время страна, может быть, самой древней культуры. Не веками — тысячелетиями измеряется возраст уцелевших до наших дней исторических памятников. Армения, перед величием которой многие снимали шапки.

Я с удовольствием выписывал из книг свидетельства этого преклонения. Байрон говорил, что страна армян навсегда останется одной из наиболее насыщенных чудесами стран на земном шаре. Ему вторил Рокуэлл Кент: «Если бы меня спросили, где на нашей планете можно больше всего встретить чудес, я назвал бы Армению. Невольно удивляешься, как можно на таком небольшом участке земного шара встретить столько крупных шедевров». «Средневековая армянская лирика есть одна из замечательнейших побед человеческого духа, какие только знает летопись всего мира» — так заверял Валерий Брюсов. В V веке Мовсес Хоренаци уже пишет двухтомную «Историю Армении». Тогда же Месроп Маштоц создает армянскую письменность. А до этого народы, живущие на Армянском нагорье, знали клинописное письмо. А еще раньше иероглифическое. Это добрых две тысячи лет до нашей эры. А еще раньше писали какими-то пиктограммами. Прямо страх берет от такой бездны времен. И крупнейший-то металлургический центр древности найден в Армении. И сам Ереван чуть ли не старейший город мира: без шуму, без буму отпраздновал, оказывается, 2750-летие. И еще и еще что-то самое-самое, о чем я забывал, но что все больше переполняло благоговением мое и без того привязанное к Армении сердце…

Недели две я не вылезал из библиотеки. Потом поостыл. Только что-то сладко ныло в душе моей каждый раз, как выглядывал из окна, или брал в руки подаренную книжку, или видел на улице девушку, чем-то похожую на Ануш. Прежде не верил в любовь с первого взгляда, а теперь радовался каждой возможности рассказать о случившемся со мной и даже не обижался, когда приятели посмеивались. Я словно бы ждал чего-то, все время ждал.

И дождался.

Вечер был в тот раз тихий и теплый, совсем летний. Весной, когда выпадают такие теплые вечера, что-то меняется в людях. Добреют они, что ли? А может, окончательно спадает, наконец, зимняя тоска по теплу? На улицах тогда полно людей, и никому не хочется домой. И мне тоже не хотелось идти домой, стоял возле магазина на том самом месте, где когда-то стояла Ануш, и вспоминал ее. Люди шли мимо, оглядывались на меня. Я не придавал этому значения, привык за последние две недели. Видно, появилось в моем лице что-то блаженное, привлекающее внимание.

И тут я заметил, что за мной пристально наблюдает какой-то тип кавказской наружности — смуглое сухощавое лицо, небольшие усики, напряженный взгляд быстрых черных глаз. Раз он прошел мимо, посмотрел искоса. В другой раз уставился с любопытством, как на музейную достопримечательность. А потом и вовсе остановился напротив. И было в его глазах что-то особенное — изумление, даже ужас, как тогда у Ануш.

— Чего надо? — спросил я беззлобно.

— Вы… Виктор? — неожиданно спросил он.

— Допустим.

— Вас нельзя не узнать.

— Это почему же?

— Поразительно. Ануш говорила, но я не верил…

Ануш! Это было для меня как пароль.

Через пять минут я уже представлял этого человека маме:

— Сорен Алазян, геофизик, кандидат наук, знает Ануш…

А еще через четверть часа мы пили армянский коньяк ереванского розлива, привезенный Алазяном, и изливали друг другу душу как старые добрые друзья.

— Не понимают, — жаловался он на кого-то, — а многие не хотят понимать. Привыкли считать, что разделение труда, давшее такой сильный толчок общественному развитию, порождено рабством. И будто бы без рабства человек не мог додуматься до общественного единения. Откуда такое неверие в человека? Почему не допустить, что племена могли добровольно объединяться, а люди добровольно подчиняться старшим? Рабство — неизбежный этап общественного развития! — передразнил он кого-то. — А в Индии рабов вообще никогда не было, только домашние слуги. И многие народы миновали стадию так называемого классического рабства…

Я слушал, глупо улыбаясь, и ничего не понимал. Но не перебивал.

— Рабство привело не к разделению труда, а к его разобщению и развращению. Захваченные в рабство люди делали у купившего их рабовладельца чаще всего то же, что и на свободе, только из-под палки. Недаром во время войн сохраняли жизнь ремесленникам. Рабство создавало безумную концентрацию средств в одних руках. И эти средства обращались, как правило, на разрушение, а не на созидание, на содержание захватнического войска. Если что и сооружалось, то лишь помпезное, вроде пирамид — этих памятников человеческой глупости…

— Пирамиды величественны, — возразил я.

— Вот, вот, мы еще несем в себе эту заразу рабства. Нелепое считаем величественным, как и хотели того рабовладельцы-фараоны. А зачем они, пирамиды? Зачем такая безумная трата человеческого труда?

— Но ведь красиво…

— Да?! — воскликнул он прямо-таки с восточной страстью. — А что, если бы мы перестали строить школы и заводы, сажать леса и рыть каналы, а всем народом начали сооружать памятник величиной с Арарат? Красиво же. В честь революции, скажем. Чтоб удивить потомков…

— Выпьем за Арарат, — потянулся я к нему с рюмкой.

Мы чокнулись, и, пока он пил, я попытался ввести разговор в интересующее меня русло.

— Как там Гукас, Ануш?..

— А что? Все хорошо. Ануш-то и рассказала мне о вас. А я и без того в Москву собирался. Надо было повидаться тут кое с кем, поговорить насчет Мецамора.

— Чего? — неосторожно спросил я.

— Мецамора. Он-то как раз и доказывает: было разделение труда в дорабовладельческую эпоху.

— Кто?

— Да Мецамор же. Вы не знаете о Мецаморе?! — воскликнул он с такой энергией, что мама испуганно заглянула в мою комнату — не буянит ли. — Мецамор — это… это… — Он вскочил, заметался по комнате. — Мы ведь кем себя считаем? Цивилизованными людьми! А все, что было до нас, никакая не цивилизация, так, дикость, первобытный строй. Мы ведем свою цивилизацию от первых рабовладельческих государств и тем расписываемся: наша цивилизация — рабовладельческая. И это верно. Чем капиталистический строй отличается от рабовладельческого? По существу, ничем — то же отчуждение труда от человека, человека от труда… Но это особый разговор. Сейчас мне хочется сказать, что цивилизаций в истории человечества было немало: индийская, китайская, арийская, наконец, во многом загадочная, великая, оставившая много такого, без чего мы поныне обойтись не можем…

— Ну как же, — перебил я его, не понимая, зачем он мне все это рассказывает, — цивилизация есть цивилизация. Самолеты, например…

— И баллистические ракеты, — вставил он.

— Искусственные материалы, успехи химии…

— Отравленные реки, экологический кризис…

— Электроника! — выкрикнул я. — Атомная энергетика! Освоение космоса!..

Он оперся о стол, наклонился ко мне и прошипел угрожающе, словно я был в чем-то виноват:

— И ядерные бомбы, готовые смести, выжечь не только породившую их цивилизацию, но и вообще человечество!..

Это было уже скучно слушать. Сколько можно?! Радио об этом говорит, газеты пишут, неужели еще и за столом?..

— Неинтересно? — догадался Алазян. — Все правильно. Равнодушие и усталость — верный признак вашей чудо-цивилизации, точнее, ее заката.

— Чего вы хотите? — взмолился я.

Он долго смотрел на меня, сожалеюще смотрел, с какой-то глубокой печалью в глазах.

— Вам надо поехать в Ереван, — сказал наконец.

— Прямо сейчас? — усмехнулся я.

— Прямо сейчас. Нерешительность, бездеятельность, откладывание на завтра — это тоже признаки вашей цивилизации…

Он так и сказал «вашей», словно сам был из другой.

— …Там вы поймете, зачем я вам все это говорю.

— А зачем вы мне все это говорите?

— Вам это должно быть интересно.

— Мецамор?

— Не только, — ответил он. — Мецамор — важнейший аргумент. Это вам и Ануш скажет.

— Ануш? Она-то при чем?

— Вот тебе на! Да она же первый энтузиаст Мецамора.

Теперь это слово — Мецамор — звучало для меня как небесная музыка. Я готов был без конца его повторять, петь наконец. Теперь я хотел знать о Мецаморе все. Но Алазян вдруг начал говорить совсем о другом — о великой цивилизации, развившейся в бог весть какие давние времена на юго-востоке Европы и своей высокой культурой оказавшей огромное влияние на многие народы.

— Как они сами называли себя, никто не знает, — горячо говорил Алазян, — но сейчас мы их зовем ариями или арьями. От них остался язык. Да, наш с вами. Армянский и русский, все славянские, фригийский, фракийский, греческий, персидский, латинский, испанский, немецкий, французский, итальянский, румынский — да разве все перечислишь! — санскрит наконец, — все от того индоевропейского праязыка. Недаром индийские лингвисты, приезжающие в Москву, уверяют, что русские говорят на какой-то из форм санскрита. Ни более ни менее. А можно сказать и наоборот: в Индии говорят на видоизмененном русском языке. И это тоже будет правильно. Но ведь язык не переселялся сам собой, его несли люди. А как они должны были идти из юго-восточной Европы в Индию? Только обтекая Черное море с юга или с востока. А на пути что? Армянское нагорье. Хоть с севера на юг иди, хоть с запада на восток — не миновать наших гор. Они на перекрестке всех переселений народов. И естественно: культура народа, жившего там, обогащалась всем лучшим. Так можно объяснить, что возник Мецамор…

— Да что это такое! — воскликнул я. Очень уж не терпелось узнать, чем таким увлечена Ануш.

— Мецамор — это недалеко от Еревана. Там найдены материальные остатки высокой цивилизации, существовавшей за три–четыре тысячелетия до нашей эры.

Сказал он это торжественно. Выжидающе посмотрел на меня и спросил:

— Вы скажете, что переселение ариев на восток происходило во втором тысячелетии до нашей эры?

Я ничего такого говорить не собирался, но на всякий случай кивнул.

— Правильно, во втором. Но это доказывает лишь то, что местные народы до прихода ариев тоже имели высокую культуру. И это доказывает, что арии пришли как добрые соседи — не уничтожать и захватывать, а делиться тем, что имели, что знали. Центр древней металлургии, найденный на Мецаморе, не прекращал свою работу.

— Интересно, — сказал я. Просто так сказал, чтобы согласием своим умерить лекционное рвение Алазяна. Но только подлил масла в огонь. Положительно нельзя было понять, как себя вести: что бы ни сказал — «интересно» или «неинтересно» — все вызывало эмоциональные взрывы у этого человека.

— Вы еще не так заинтересуетесь, когда все лучше узнаете. А пока запомните одно: еще до прихода ариев было на Армянском нагорье государство. Называлось оно Хайаса. Это была колыбель армянского народа.

— Ну хорошо, хорошо, — попытался я его успокоить. Меня не слишком волновал вопрос, была Хайаса или не было ее.

— Нет, вы запомните. Чтобы потом не говорили.

— Когда потом?

— Когда приедете в Армению.

— Вы меня прямо-таки интригуете.

— Так что, едем? — сразу предложил он.

— Когда? — спросил я, замирая сердцем от так реально представившейся мне возможности увидеть Ануш.

— Прямо сейчас. Зачем откладывать?

— Надо же отпуск оформить.

— Тогда завтра. Утром оформите отпуск, а вечером вылетим.

— Еще билеты продостаем.

— Это я беру на себя. Вот что, — сказал он решительно, — я заночую у вас. Чтобы вы не передумали…

Утро, как и полагается, оказалось мудренее вечера. Все получилось просто и хорошо. Мой шеф, профессор Костерин, даже обрадовался, когда я попросил очередной отпуск: до полевого сезона оставался месяц, и я к нему как раз успевал. О билетах вообще беспокоиться не пришлось: каким-то таинственным образом Алазян быстро раздобыл их. Только мама расплакалась, ни в какую не желая меня отпускать, предчувствуя, как она говорила, недоброе. А я даже не утешал ее, совсем потеряв голову от мыслей о близкой встрече с Ануш.

В самолете Алазян был необычно молчалив, только время от времени искоса поглядывал на меня, и в этих его взглядах я порой улавливал какой-то затаенный страх. Потом мне надоело ловить его взгляды, я закрыл глаза и… снова увидел тот же сон: гул толпы, распадавшейся на два потока, на утесе группу воинов с мечами и копьями, черные горы и кровавое тревожное небо над ними. Гул толпы то затихал, то нарастал, резью отдаваясь в ушах. Тоска больно сдавливала грудь. Я с усилием глотал слезы, чтобы унять эту боль, и все тянул голову, стараясь отыскать в толпе Ануш. Но ее нигде не было. И вдруг один из тех, что стояли на утесе, выступил вперед. И я узнал его: это был тот самый человек, что привиделся мне во сне, когда я валялся на своей тахте. Только тогда он был в джинсах и рубашке-безрукавке и стоял возле магазина у меня под окнами. Сейчас же не было ничего летне-легкомысленного ни в его облике, ни в одежде. Сейчас это был суровый воин, умеющий и жить достойно, и умирать без страха. Он вскинул руки и выкрикнул протяжно уже знакомое:

— В единстве необоримость!

И повернулся, чтобы затеряться в толпе. Но оглянулся и сказал неожиданное:

— Наш самолет пошел на снижение. Пристегните, пожалуйста, ремни…

Алазян смотрел на меня восторженными, сияющими глазами.

— Вам что-то снилось? — спросил он.

— Как вы узнали?

— По лицу.

— Мне этот сон уже второй раз снится.

— Первый раз после встречи с Гукасом и Ануш?

— До встречи.

— Да?! — разочарованно произнес он.

— Как раз перед встречей.

Я начал рассказывать ему, когда и как это было, а он слушал с таким жадным вниманием, что мне казалось: того гляди потеряет сознание от страшного напряжения.

— А что… что вам снилось?

Я рассказал.

— Где-то я слышал подобное.

— Легенда такая есть.

— Ах да, легенда. — Он снова был до того разочарован, что мне стало жаль его. — Значит, приснилось прочитанное.

— Легенду я прочитал после.

— После? Вы не ошибаетесь?

— Книжку-то мне Ануш дала. Знаете, что я думаю? Когда я спал, она стояла внизу у магазина и читала. Я думаю, она как раз эту легенду и читала, а мне передалось. Близко же, флюиды какие-нибудь. Или случайное совпадение? — спросил я неуверенно, так не хотелось мне, чтобы это было случайным совпадением.

Алазян решительно покачал головой.

— Нет, это не совпадение. Я знаю.

— Знаете?!

— Близость Ануш пробудила в вас…

— Что? — выдохнул я.

— Ну… не знаю что, — ушел он от ответа.

Удовлетворенный, я отвалился на сиденье. И вовремя. Самолет сильно ударился колесами и затрясся, покатившись по земле. Мне не надо было ответа. В тот момент мне казалось, я хорошо знал, что пробудила во мне близость Ануш…

В аэропорту нас, оказывается, встречали. Было достаточно светло, и я еще издали хорошо видел напряженные лица, удивление, восторг, непонятный страх в глазах встречавших. Я оглянулся на Алазяна. Тот шел, высоко подняв голову, и, кажется, был чем-то бесконечно горд.

— Профессор Загарян, — представлял встречавших Алазян. — Архитектор Тетросян…

Меня разглядывали как заморскую диковину, мне почтительно жали руки. Я ответно жал руки и все тянул голову, оглядывался, искал Ануш. Но ее не было. И восторженное мое состояние все больше переходило в апатию, в горькую обиду. Зачем было ехать, если Ануш безразличен мой приезд? Потом, когда мы уже сидели в машине, одной из трех, на которых разместились встречавшие нас, до меня вдруг дошло, что Ереван не Москва, тут свои традиции. Недаром среди встречавших одни мужчины. И я уже с веселым недоумением оглядывался на эскорт машин, гадая, кто же такой Алазян, что за шишка, если его так встречают?

Передо мной, таинственная в вечерних сумерках, расстилалась земля Армении, розовая в отсветах вечерней зари, черная в провалах теней. Цвета были почти такие же, как в моем сне. Я еще не видел ни одного памятника древности, но меня не оставляло ощущение, что все тут — сплошной музей. И вдруг мелькнул в стороне характерный конус армянской церкви. И вдруг справа на розовых столбах распростер крылья орел, символ глубокой древности. И вдруг вспомнилось мне, что сам аэропорт — новейший и современнейший — носит имя старейшего — IV века — христианского храма Звартноц…

Все более громкий разговор на заднем сиденье привлек мое внимание. Я оглянулся, разглядел в сумраке почему-то виноватые глаза Алазяна.

— Мы тут спорим, где вам остановиться, — сказал он.

— Да вы не беспокойтесь. Найду же место. Высадите меня у какой-нибудь гостиницы…

В первый миг я подумал, что мы на кого-то наехали, так дружно все закричали. Даже шофер, бросив руль, замахал руками.

— Нельзя обижать людей, — когда все поутихли, сказал Алазян. — Вы наш дорогой гость, Каждый счастлив принять вас у себя дома.

— Зачем же стеснять?..

Снова оглушил взрыв возмущенных голосов. И тут впервые подумалось мне, что все эти люди приехали в аэропорт вовсе не ради Алазяна и сам он появился в Москве совсем не для того, чтобы встречаться с кем-то другим. Что все это могло значить? «Может, это нечто вроде смотрин по просьбе Ануш?» — мелькнула тщеславная мысль. Я побоялся задохнуться, так сдавило горло. И машина словно бы полетела, оторвавшись от земли. И голоса расплылись, удалились, затихли.

— Нет, нет, — сказал я, заставив себя думать о том, что тут какая-то ошибка. Вероятней всего они принимают меня за кого-то другого. И только что млевший в сладкой истоме, я вдруг покрылся холодным потом. Совсем не хотелось мне оказаться тут в роли Хлестакова.

— Почему нет? — воскликнул Алазян, по-своему поняв мои слова. — Не надо так говорить. Мы поедем ко мне. Хорошо?

Я неопределенно кивнул.

— Вот и хорошо. У меня вам будет удобнее. — Он оглянулся на своих соседей, давая понять, что дело решено. — Да им и не до гостей. Один завтра целый день в своей мастерской, другой уезжает к Ануш…

— Кто… уезжает? — вырвалось у меня.

— Тетросян. Не так уезжает, как уходит, — засмеялся Алазян. — По горам не поездишь. Да ему не привыкать…

— Почему уезжает?

Вопрос был нелеп, это я понимал, но не знал, как еще спросить, чтобы узнать об Ануш.

— Хочу дочку навестить.

— Дочку?! — изумился я, только теперь сообразив, что у Ануш и у этого серьезного человека, сидящего за моей спиной, одинаковые фамилии. И еще я понял, что дал маху. Вот к кому надо было напроситься на постой — к Тетросяну.

— Ну да, — спокойно сказал Алазян. Кажется, он до сих пор ничего не понимал, целиком увлеченный какой-то своей идеей, в которой мне явно отводилась немаловажная роль. — Ануш работает на раскопках, а у товарища Тетросяна завтра выходной, вот он и хочет посмотреть, как она там. Что такого?

— Тем более что товарищ Тетросян все свои выходные проводит в горах, — вставил шофер.

— Возьмите меня, а? — взмолился я. — Это же прекрасно — побродить по горам!

— Вы же Еревана не видели.

— Еще увижу.

Я был искренен. Город — он город и есть. А меня сейчас тянуло, именно тянуло, прямо-таки нестерпимо хотелось в горы. Они опять заспорили по-своему на заднем сиденье, и я снова задумался о том, за какие заслуги мне такая честь? Что все это значит? Решил: так уж у них принято, у армян, — оказывать гостеприимство на полную катушку.

Они вдруг замолчали сразу все и объявили решение: ехать мне к Алазяну, а завтра утром Тетросян за мной заедет.

За обочинами дороги расстилалось что-то щемяще знакомое. Картинок насмотрелся за последнее время или это Ануш так на меня подействовала, Только все вокруг не воспринималось мною как чужое. Даже розоватый конус Арарата, светивший из своего заграничного плена, был не просто очередной красивой достопримечательностью, а чем-то до боли родным и близким. А потом пошло и совсем знакомое — белые девятиэтажки, как две капли воды похожие на те, что кольцом обступили за последние годы нашу старую Москву.

Дома у Алазяна уже был накрыт стол и ждали гости. Начались долгие церемониальные представления, нескончаемые тосты. После суматошного дня и шумного самолета хотелось тишины и уединения. К тому же Ануш все время стояла перед глазами, и мне хотелось просто помечтать, подышать этим воздухом, попереживать. И я удивлялся, как это люди умеют слушать только самих себя. Гостеприимство прекрасно, если оно для гостя. Но, как видно, даже гостеприимство, если оно для чьего-то самоутверждения, может превратиться в пытку.

Так думал я, слушая пространные тосты. Чаще всего их произносили в мою честь, что меня не переставало удивлять. Произносили тосты и в честь вечной дружбы армян и русских, и в честь каких-то совместных вековых традиций, и в честь исследователей Мецамора. Как было не выпить за все это и вместе и по отдельности? И скоро никакой пытки я уже не чувствовал, сам что-то говорил, видел, что меня слушают с особым вниманием, и снова говорил.

Я не заметил, как по одному разошлись гости. Мы с Алазяном вышли на широкий балкон, сели в уютные кресла-качалки и стали с высоты рассматривать россыпь огней. Видно, я задремал, потому что вдруг подумал: передо мной в ночи пылают костры врагов, обступивших наш дом, нашу крепость. Не счесть их, огней, и завтра, когда взойдет солнце и погасит костры, враги подступят под стены и снова кинутся на штурм. Они и сейчас там, под стенами, стучат и стучат, долбят камень…

Я очнулся от этого стука. Алазян бил кулаком по перилам ритмично, словно вколачивая слова:

— …Разница между народами не так велика, как мы воображаем. Это говорил Джавахарлал Неру. Он же высказывал предположение, что пять тысячелетий назад во всей Азии, от Египта до Китая, существовала общая цивилизация, различные центры которой не были изолированы. Цивилизация с развитыми земледелием, животноводством, культурой. Эта единая цивилизация потом уж разделилась на самостоятельные — египетскую, месопотамскую, индийскую, китайскую… И была арийская цивилизация, может быть, самая великая…

Тут я перебил его и задал вопрос, который, будь трезвым, никогда бы не позволил себе:

— Вы же физик. Что вам за нужда копаться в прошлом?

Он с удивлением уставился на меня и смотрел долго и пристально.

— Я человек, — весомо сказал наконец. — Я хочу знать, откуда добро и откуда зло.

Но во мне уже сидел бес противоречия. Все мысли мои были возле Ануш, а он, вместо того чтобы рассказывать о ней, второй день мучил меня рассуждениями о бог весть каких давних временах.

— Прошлое умерло. Зачем беспокоить мертвецов? Надо думать о будущем.

И снова он долго глядел на меня, с болью глядел и состраданием, как на тяжелобольного. Затем выговорил устало:

— Прошлое не умирает. — Еще помолчал и добавил: — Не будь вы тем, кто есть, я бы вас перестал уважать.

Снова наступила тягостная тишина. Снизу доносился шум улицы, но он словно бы и не нарушал тишину. Из чьего-то раскрытого окна слышались магнитофонные ритмы, где-то перекликались разлученные этажами горожане. Небо гасло над дальними горами, быстро гасло, словно там опускался занавес.

— Мы как космонавты, оторвавшиеся от своего солнца, породившего нас и согревавшего от сотворения. Межзвездная темень вокруг, и наше Солнце уже едва проглядывается в черной дали, — медленно заговорил Алазян странно бесстрастным, чужим голосом. — Но как бы далеко мы ни улетели, тонкая нить тяготения Родины не рвется, потому что только на нее настроено наше сердце, потому что Родина в нас. И мы легко находим во тьме пятнышко нашего Солнца и сами светлеем душой. Нельзя жить, забыв о Родине, потеряв ее притяжение. Есть люди, дорвавшиеся до штурманских кресел, ищут другие ориентиры, сеют сомнение в целесообразности оглядываться на родные лучи, делают вид, будто они совсем уже потеряны в чужих звездных просторах. Можно бы сказать: простим им, они не ведают, что творят. Но прощать опасно. Прощение равнозначно забытью, и мы можем не узнать родного, когда придется возвращаться. Все возвращается на круги своя. Каким бы далеким ни был полет, это полет не по удаляющейся прямой. Ничто в мироздании не движется по прямой, всякое движение по кругу, по эллипсу, по спирали. Мы, как кометы, все время стремимся удалиться. Но наступает час, и мы проходим апогей и начинаем возвращаться, и Родина оказывается уже не позади, а впереди нас, не в прошлом, а в будущем. И мы начинаем осознавать, что никогда не удалялись, а все время стремились к своей прародине. Так все время падают кометы на центры притяжения. И, возвращаясь, как бы мы, позабывшие о Родине, не испугались приближения к ней, не приняли ее за неведомую опасность. Комете, будь она живой, тоже, наверное, было бы страшно падать на приближающуюся твердь. Но, обогнув ее, комета получает новое ускорение. Так и нам возвращение к прародине дает силы для нового дальнего полета…

Он умолк, и я снова услышал шум улицы. Открыл глаза и поразился: Алазяна на балконе не было. Кто же говорил со мной? Не сам же я произнес такой монолог. И снова, как тогда, в Москве, мне стало страшно. Когда начинает слышаться бог знает что, человеку остается одна дорога — к психиатру. Это только в средние да древние века верили в голоса… Впрочем, сейчас тоже вроде бы начинают верить. Ходят разговоры о мировой материально-энергетической среде, о голосе, который слышат немногие, о существовании языка «мудрых»…

Приоткрыв балконную дверь, я увидел Алазяна сидящим за столом над грудой книг.

— Вы давно тут сидите? — спросил я.

Он пожал плечами и сказал, не поднимая головы:

— Устали же, ложитесь спать.

— А вы?

— Я еще поработаю. Ложитесь, там постелено.

Он кивнул на соседнюю комнату и, спохватившись, вскочил, пошел показывать мое место.

Я действительно чувствовал себя совершенно разбитым. Сразу же лег и как провалился. На этот раз мне не снилось ничего.

Утро было такое солнечное и тихое, что поневоле верилось: день будет необыкновенным. И настроение у меня было необыкновенным: ведь предстояла встреча с Ануш.

За завтраком я попытался заговорить о вчерашнем — об апогее удаления и обязательности возвращения, но Алазян не поддержал разговора. То ли не хотел больше говорить на эту тему, то ли и в самом деле не знал, о чем речь. Он был молчалив, думал, как видно, о том, о чем недодумал этой ночью. А может, ему тоже был голос? Может, ему, наоборот, почудился мой монолог, и он, как и я, стесняется спросить? Может, ночь сегодня такая чудная? Я уж так смирился со множеством необыкновенных совпадений, что верил и в это.

— Сегодня после вашего возвращения нам предстоит очень важное дело, — сказал он многозначительно.

— Разве ехать близко?

— Час на машине да час пешком. Обратно столько же. К обеду должны вернуться, что вам там делать?

Я даже рассмеялся: как это что делать? Да если Ануш…

— В три часа я буду ждать на шоссе. Тетросян знает где. По пути пообедаем, а потом поедем в одно место.

Мне никогда не нравилось вождение за ручку. Может, мамина опека и заставила после школы пойти в геологоразведочный. Чтобы попутешествовать самостоятельно. И вот снова за меня решают, где мне быть и что делать. Не гостеприимство, а насилие какое-то.

— Я хотел бы сам решить, сколько пробыть там…

Он понял, потянулся через стол, дотронулся пальцами до моей руки. Были его пальцы холодны, как у покойника.

— Желание гостя — закон. Но я прошу вас… Это очень важно… Вы поймете.

Я не стал спорить, подумал: посмотрю на Ануш и сам решу, как быть. Он принял мое молчание за согласие, сразу повеселел, вскочил, принес груду фотографий, — начал раскладывать их передо мной. На фотографиях были изображены камни с еле различимым хаосом царапин и выбоин на них.

— Пока Тетросян не приехал, я вам расскажу, что это за человек, — заговорил он торопливо. — Сам не расскажет, стеснительный, но вы должны знать, вам это интересно.

Я смотрел и не понимал, чего интересного в этих камнях и почему мне непременно нужно знать о них. С меня было довольно, что Тетросян — отец Ануш, и единственное, о чем я мечтал говорить дорогой, так это о ней и только о ней.

— Нет, нет, вы смотрите внимательнее. Вот Солнце, вот Луна, планеты, видимые простым глазом. А это созвездия. Звездная карта, не правда ли? — Он отступил, сделав паузу, как фокусник, желающий еще больше удивить зрителей, и добавил: — А создана эта звездная карта во втором тысячелетии до нашей эры. А нашел ее Тетросян…

Я не мог не удивиться. Судьба явно раскидывала передо мной таинственные сети былого.

— Конечно, интересно, — обрадовался Алазян. — Это удивительный человек. Все отпуска, все свое свободное время он проводит в горах, собирает наскальные рисунки.

— Как собирает?

— Армения — страна камня. За тысячелетия народ населил ее искусно вырезанными стелами, вишапами, хачкарами, петроглифическими монолитами. Тетросян ходит по горам, ищет следы прошлого, срисовывает силуэты, контуры, знаки, высеченные на камнях, делает замеры, фиксирует находки. Он ведь архитектор, художник…

— А, хобби, — догадался я. Каких только хобби не бывает! Как бы ни чудил человек, скажи «хобби», и все понимают — в здравом уме. Алазян поморщился.

— Хобби от нечего делать. Это когда человек придумывает себе занятие, собирает винные этикетки, шнурки от ботинок, всякое такое никому не нужное.

— Почему же, — возразил я, — собирают и нужное.

— Собирать нужное, значит, омертвлять его, наносить вред обществу.

— Хобби не только собирательство.

— Чехов был врач, а писательство что для него — хобби? Когда человек занимается чем-то важным помимо своего дела, это не просто увлечение. Часто это научный подвиг…

И тут позвонили в дверь. Вошли Тетросян и Гукас, одетый, как на свадьбу, в черный костюм с белой рубашкой. Минуту они с удивлением, вроде бы даже с испугом рассматривали меня. Но я — привык, что ли? — даже не смутился. Хотел тут же сказать, что я не тот, за кого они меня принимают, да вспомнил об Ануш и промолчал. Ведь этак, чего доброго, они и без меня уедут.

Залитый солнцем Ереван показался мне необыкновенно красивым. Серые дома под цвет земли, красные дома под цвет зари, буйные разливы бульваров, уютные скверики и просто тенистые ниши среди домов, ущелья, вдруг разверзающиеся под улицами, мосты, скалистые обрывы, выступающие к самой дороге… И все время то справа, то слева возникал в просветах улиц белый конус Арарата. Потом Арарат исчез, горы плотнее обступили нас, и дорога, словно испугавшись этих громад, вдруг заметалась по склонам, и не было минуты, чтобы Гукас, сидевший за рулем, не крутил руль то вправо, то влево.

— Вы меня извините, — вдруг сказал он, обернувшись ко мне.

— За что же?

— Ведь это я вас тогда… ну там, возле магазина… стукнул.

— Вы?! — Мне не понравилось это признание. Выходит, он и Ануш оказались у меня дома просто потому, что чувствовали себя виноватыми?

— Не узнал я вас. Думал — один из тех шалопаев. Вы были как-то совсем иначе одеты.

— Что значит «совсем иначе»!

— Ну, не так, как в первый раз.

— В какой первый раз?

— Когда я у вас про магазин спрашивал.

— Вы у меня?

— Ну да, и вы сказали, куда пойти.

— Да я из дома не выходил! — воскликнул я, судорожно соображая, не забыл ли чего. — Вы меня с кем-то спутали.

— Ничего не спутал. Ануш еще тогда сразу сказала, что вы…

Тетросян похлопал Гукаса по плечу:

— Останови.

«Так и есть, они меня с кем-то путают и чего-то недоговаривают», — думал я, вылезая из машины. Было мне от этой мысли совсем не весело. Что скажет Ануш, когда узнает, что я самозванец? Решил больше не тянуть — будь что будет.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы вы видели во мне обманщика, — сказал решительно.

— Алазян вам ничего не объяснил? — спросил Тетросян, пристально посмотрев на меня.

— Он много чего говорил. Даже о вас рассказывал. Как вы камни ищете.

— Ищу, — вздохнул он. И заговорил быстро, словно уходя от каких-то трудных объяснений: — Двадцать лет ищу. Вон с той горы все и началось. Пошел на эскизы — вид оттуда чудесный, — гляжу, а на камне высечено изображение оленя и с вот такими рогами. С тех пор и хожу по горам, рисую петроглифы. Нашел уже больше десяти тысяч…

— Это же… все горы изрисованы! — изумился я, забыв о своем намерении выяснить, наконец, отношения.

— Правильно, все горы.

— Это же… какой пласт культуры!

— Правильно, целое искусство. Правда, большинство рисунков астрономического характера. Словно бы древние художники больше смотрели на небо, чем на землю.

— Так это, наверное, и не рисунки вовсе, — догадался я. — Это ориентиры. Чтобы не заплутать в горах.

— В горах не заплутаешь, здесь с дороги не свернешь.

— Это у себя дома не заплутаешь. А в чужих горах? Может, это пришельцы рисовали. — Я хотел сказать о пришельцах-инопланетянах, отдать дань моде о летающих тарелках и гуманоидах.

Но фантастика, как видно, ему в голову не пришла. Он сказал задумчиво:

— Вполне возможно, Армения — это же перекресток для всех переселяющихся.

О переселениях народов я в тот момент не подумал, но быстро сориентировался и поторопился убедить Тетросяна, что астрономия — дело, так сказать, всенародное, любому и каждому, особенно человеку путешествующему, не возбраняется глядеть на созвездия.

— Кстати, о созвездиях, — оживился Тетросян. — Вам приходилось видеть карту полушарий из атласа звездного неба польского астронома Гевелия? Ну, известные изображения созвездий в виде Орла, Льва, Скорпиона, Лебедя, Стрельца… Карта эта была нарисована четыреста лет назад. А я нашел на камнях очень похожие изображения этих же созвездий, созданные четыре тысячи лет назад.

Я усмехнулся. Поистине, если послушать армянских ученых, так все человеческое началось от горы Арарат. В точности как сказано в Библии.

— Не верите? — воскликнул он. — А вот крупнейшие историки астрономии Маундер, Сварц, Фламмарион нашли, что люди, разделившие небо на созвездия, несомненно, жили между тридцать шестым и сорок вторым градусами северной широты. А английский астроном Олькотт уточняет: люди, придумавшие древние фигуры созвездий, жили в районе горы Арарат и верхнего Евфрата…

— Верю, верю!.. — Я вдруг подумал, что, возражая отцу Ануш, я сам себе копаю яму.

Довольные друг другом, мы снова забрались в тесную кабину «жигуленка». Однако проехали немного, скоро остановились опять, поскольку дальше надо было идти пешком.

— В три часа будьте на этом месте, — сказал Гукас и с места рванул машину так, что из-под колес, как из катапульты, сыпануло гравием.

Я чуть не взвыл. Это же издевательство: пока придем туда да пока вернемся обратно, что останется? Какой-то час рядом с Ануш?!

Но горная тропа постепенно успокоила меня. Виды открывались один другого поразительнее. Синие по горизонту горы здесь, вблизи, были калейдоскопно пестрыми. Коричневые, красные, черные утесы тонули в изумрудной зелени травянистых склонов. Местами эти склоны, словно облитые киноварью, алели от множества маков. Густая синева высокогорного неба простиралась от края до края, непорочно чистая, радостная. И на душе у меня было светло и радостно, и ноги, готовые не идти, а бежать вперед, совсем не чувствовали никакой усталости. И уж непонятно было: Ануш причина моего восторга и всесилия или чудные горы, казавшиеся мне до боли знакомыми и родными. Я любил эти горы, любил и хмурого Тетросяна, все разгоравшегося в стремлении доказать мне, что эта страна полна чудес.

— …Вероятно, существовало понимание единства земного и небесного, — говорил Тетросян. — Мецамор — горнометаллургический центр, но там же были площадки для астрономических наблюдений, своего рода обсерватории. Я уж не говорю об изображениях звездного неба, высеченных на тысячах камней по всей Армении… А на Севане найдена бронзовая модель вселенной, относящаяся ко второму тысячелетию до нашей эры. Да, да, не улыбайтесь, модель вы можете увидеть в музее…

Хорошо ему было говорить: не улыбайтесь. Мог ли я не улыбаться, когда до встречи с Ануш оставалось не более получаса.

— …Эта модель изображает Землю с двумя сферами — водной и воздушной, на противоположном конце — Солнце с Древом жизни внутри, а между Землей и Солнцем — Луна и пять планет, видимых невооруженным глазом, — Меркурий, Венера, Марс, Юпитер, Сатурн. А посередине всех этих объектов ромбические фигуры, напоминающие о «небесном огне», вокруг которого, как представляли древние, вращаются все планеты вместе с Солнцем…

Я почти не слушал. Во мне звучали другие «астрономические» образы, вычитанные недавно у какого-то древнего поэта:

Ты свет мой ясный в мире сером, На свете белом ты одна, Юпитер мой, моя Венера, Ты солнце в небе и луна…

— …Петроглифы непросто найти. Их не видно на замшелых камнях. Порой рисунки становятся заметными при определенном положении солнца на небе. Нередко, чтобы их выявить, приходится смачивать камень водой, поливать из фляги…

А во мне звучало свое:

Ах, раствориться — и стать водой… А яр пришла бы — налить кувшин, Я прожурчал бы — в ее кувшин, С водой поднялся — ей на плечо, Ей грудь облил бы — так горячо!..

Потом впереди показались серые квадраты раскопов и люди, ходившие возле них. Я старательно всматривался, пытаясь угадать, которая Ануш. Спросить бы у Тетросяна, он-то, наверное, углядел ее, да все стеснялся.

А потом Тетросян и вовсе куда-то исчез, сказав, что ему надо поговорить с местным начальством. Я подошел к одному из раскопов, увидел какую-то девчушку в платочке, повязанном по-русски, в узких джинсах, делавших ее такой тонкой, что страшно было, как бы она не переломилась, наклоняясь к земле.

— Девушка, — тихо позвал я, оглядываясь, чтобы Тетросян не услышал. — Не знаете ли, где тут Ануш?

Девушка оглянулась, и я плюхнулся в кучу сухой земли: это была она.

Ануш минуту испуганно смотрела на меня, точно так смотрела, как в тот раз, когда я увидел ее впервые. Потом испуг очень явственно сменился удивлением и даже, как мне показалось, внутренним восторгом. Так смотрят в музеях на редкостные экспонаты.

— Аня! — сказал я и глупо засмеялся.

— Это вы?! — воскликнула она, словно только теперь увидела меня.

Она была не просто красива, восхитительна. Так, наверное, выглядят настоящие царицы, вздумавшие переодеться, чтобы походить на своих подданных, но неспособные скрыть своего высокородного естества — осанки, властной, проникающей в душу, устремленности глаз.

— Я так и знала, что вы приедете, — сказала она, и сердце мое при этих ее словах подпрыгнуло и забыло опуститься.

Мы долго молчали, не глядя друг на друга. Я торопился придумать, что бы такое сказать поумнее, но в голове крутились только стихи: «О роза, ты роняешь лепестки. Я гибну от печали и тоски…» «Но в ответ и бровью не ведет эта тонконогая девица: будешь ты не первым, кто умрет…»

— Как ваше здоровье? — спросила она и покраснела.

— Спасибо, хорошо. А как вы себя чувствуете?..

И тут мы оба рассмеялись. Она прыснула и при этом смутилась так, что мне стало больно за нее, отвернулась, наклонилась низко, принялась царапать ножичком землю.

Тень выросла над раскопом, большая, близкая. Я оглянулся, увидел Тетросяна. Ануш вскинула глаза, блестящие, словно после слез, и снова опустила их. Он спрыгнул в раскоп, наклонился к дочери, сказал ей что-то ласковое, успокаивающее. Потом строго посмотрел на меня.

— Пойдемте со мной.

— Тут побуду, — наивно сказал я.

— Пойдемте, показаться надо.

Он вылез из раскопа, отряхнул руки и пошел не оглядываясь. И я поплелся за ним, волоча вдруг ставшие непослушными ноги.

В палатке, куда мы вошли, было нестерпимо жарко. Пахло пылью и еще чем-то кислым. Пожилой человек в широкополой шляпе на голове, увидев нас, раскрыл рот от удивления и так и закаменел в неподвижности, не сводя с меня глаз.

— Я говорил вам, — торжествующе сказал Тетросян.

— Да-а, — только и произнес человек. И вдруг быстро, почти подобострастно протянул руку: — Арзуманян. — И повел глазами по сторонам: — Раскапываем вот…

— Что раскапываете? — неожиданно для самого себя деловым тоном спросил я, словно именно этот вопрос сейчас интересовал меня больше всего.

— Крепость, крепость раскапываем. Только начали, но уже видно: объект интересный. Датировать пока не удалось, но полагаю — тыщи две с половиной, не меньше.

— Чего?

— Лет, лет, разумеется. Вот я вам покажу…

И тут я решился, прямо как в омут кинулся, даже похолодел весь:

— А можно, мне Ануш покажет? — И добавил, словно оправдываясь: — Ведь нам через час уходить.

— Почему же нельзя? — Он откинул полог палатки и закричал неожиданно молодым и сильным голосом: — Ануш! Ану-уш! Иди сюда, деточка!

Тетросян не проронил ни слова. Я покосился на него, но решил уж не отступать.

— Ануш, вот молодой человек раскопками интересуется, расскажи ему, пожалуйста. Да стенку, стенку покажи обязательно.

Она глянула на отца, отвела глаза и, молча повернувшись, пошла по тропе. А я стоял, не зная, что делать: тотчас бежать за ней или ждать особого приглашения?

— Ануш! — крикнул Арзуманян. — Этак молодой человек тебя и не догонит.

— Догонит, — ответила уверенно, и сердце мое снова подпрыгнуло в радости, словно только и дел у него было в этот день — прыгать.

Мы останавливались над неглубокими квадратами раскопов, и, махнув рукой небрежно, Ануш произносила только два слова:

— Вот… смотрите…

Люди, работавшие в раскопах, поднимали головы, одни насмешливо, другие серьезно осматривали нас. А у некоторых в глазах я замечал уже знакомые мне испуг и безграничное удивление. Эти люди вставали с намерением подойти ближе, но Ануш тотчас поворачивалась и уходила. И я бежал за ней, слыша за спиной удивленное:

— Вот это да!

Что означали эти возгласы, до меня в тот момент не доходило.

— А это и есть стенка, — сказала Ануш, остановившись возле какой-то серой кладки. — С нее-то все и началось. Папа нашел. Решили, что это остатки крепостной стены, и начали раскопки.

Она говорила коротко, почти зло, словно задыхаясь. И мне тоже не хватало воздуха. Я опустился на каменную плиту, сказал не своим голосом:

— Давай… посидим.

Она вроде бы даже не обратила внимания на новую форму обращения, молча села в двух шагах от меня, вытянув ноги, уставилась на дальние горы с таким вниманием, словно оттуда должен был вылететь по меньшей мере дракон огнедышащий.

— Аня… прошу… запиши меня в слуги? — не выдержав молчания, игриво выдохнул я вспомнившийся стих все из тех же древних армянских песен о любви. — Хоть рабом допусти к очагу…

Она покраснела и, помолчав, ответила теми же стихами:

— Нет… рабу я не буду рада…

Это уже походило на взаимопонимание. Я вытянулся на камне и положил голову ей на ноги.

— Ах, яр, ямман, ямман[1]…

— Хорошая у вас память, — сказала она не двигаясь.

— Всю книжку наизусть выучил, — пробубнил я. От ее коленей, обтянутых жесткими джинсами, пахло землей и душистым мылом.

Она взяла мою голову обеими руками, и я зажмурился от ожидания. Но ничего не произошло. Ануш отодвинула ноги и положила голову левой щекой на теплый камень. Затем встала и быстро пошла прочь. А я лежал, боясь шелохнуться, стряхнуть ощущение ее рук. Было мне и сладко и горько одновременно.

— Ах, ямман, ямман…

И вдруг я увидел змею. Мокрая, она выскользнула из какой-то щели и поползла ко мне, оставляя на камне темный след. Это было так неожиданно, что я вскочил и заорал. Тут же замолк, устыдившись своего крика, но было уже поздно: ко мне бежала Ануш. Она резко остановилась в шаге от меня, словно наткнувшись на невидимую стену, вскинула огромные испуганные глаза.

— Извини… змея, — выговорил я. Оглянулся, но змеи не увидел: пропала, будто провалилась. Только мокрый след все еще выделялся на камне.

И вдруг Ануш метнулась к этой мокрой полосе и закричала что-то по-армянски. Набежали люди, обступили, принялись лить на камень воду, наперебой заговорили о чем-то, заспорили. Появились Тетросян с Арзуманяном, нырнули в толпу. И я протиснулся вперед, увидел на мокрой плите цепочку ямок и черточек.

— Надо же, надпись! — радостно крикнул кто-то. — Клинопись!

— А чего написано? — спросил я.

На меня воззрились сразу несколько человек, как на сумасшедшего.

— Тут, дорогой мой, еще работать да работать, — послышался голос Арзуманяна. Он встал передо мной маленький, лысенький, неузнаваемый без своей широкополой шляпы, принялся руками отстранять людей от камня, чтобы, не дай бог, не наступили на него. — Это вы обнаружили? Вы?..

— Я змею… А надпись она, — показал я на Ануш.

— Поздравляю, дети мои, поздравляю, — воскликнул он, простерев к нам руки. — Прекрасная надпись, пре-кра-сная!

— А о чем она?

— Только предположительно, очень предположительно, — сказал Арзуманян. — По-моему, угадывается понятие каких-то драгоценностей, драгоценных камней. — Его глаза вдруг округлились, и он начал еще дальше отодвигать людей. — Охрану, охрану надо поставить. Вдруг в самом деле здесь драгоценности. — И повернулся к Тетросяну. — Вы уходите? Идите скорей. Сообщите там. Идите же. — Он прямо-таки подтолкнул Тетросяна на тропу. И тот пошел, даже с дочерью не попрощался. Арзуманян и меня потянул за руку: — А вы чего? Захотите поработать на раскопе — милости прошу, а сейчас поспешите…

И я тоже пошел, успокоенный этим его предложением. Конечно, захочу, как же иначе? Напоследок поймал напряженный взгляд Ануш и побежал за Тетросяном.

Машина на дороге уже ждала, возле нее стоял Алазян, нервно барабанил рукой по капоту.

— Где вы так долго? У нас столько дел. Загарян же уезжает, а нам надо успеть в его мастерскую.

— Там надпись нашли, — огорошил его Тетросян.

— Клинопись? Я так и знал.

Что он знал, никто не спросил, но и Тетросян и Гукас посмотрели на него с уважением. Потом мы сели в машину и поехали, и Тетросян, торопясь и захлебываясь словами, начал рассказывать, как все было. Правильно рассказывал, будто был где-то рядом с нами, подглядывал. Не сказал только о том, как я положил голову на ноги Ануш. Может, проглядел это, а может, не захотел говорить. Кто знает, что это значит по кавказским обычаям.

— Поразительно, что надпись нашли именно вы, — сказал Алазян, повернувшись ко мне. — Это еще одно доказательство.

— Доказательство чего?

— А вот сейчас приедем к Загаряну, увидите.

— Интересно, как вы это воспримете, — подал голос Гукас, сидевший за рулем.

— Что? О чем вы? — спросил я.

— А вот приедем к Загаряну… Сейчас пообедаем и прямо к нему.

— Вы же сказали: он уезжает.

— Мы обедать заедем, не куда-нибудь. Он же понимает.

Обед походил на пир. Хоть было нас всего четверо, стол был накрыт как на десятерых — большой, от края до края уставленный тарелками с закусками, бутылками шампанского. Алазян наполнил бокалы.

— Я предлагаю помянуть те благословенные времена, когда армяне и русские жили как добрые соседи, как близкие родственники, помогая друг другу…

— Так мы вроде бы и сейчас… — вставил я.

— Верно, и сейчас. — Он резко качнул рукой, и пенный клок шампанского неслышно упал в тарелку с зеленью. — Поднимаю тост за проторусских.

— Кто это? — спросил я. И по тяжелому взгляду Алазяна понял: спросил не то, что следует.

Он выпил до дна и снова уставился на меня своими темными пронизывающими глазами. Дождался, когда я тоже выпил, и, весомо разделяя слова, начал говорить:

— Мне горько, что именно вы спрашиваете об этом, и я считаю необходимым сейчас же кое-что разъяснить. Теория о том, что народы — это волки, только и ждущие, как бы проглотить друг друга, довольно старая. Но куда древнее теория дружбы между народами. Много тысячелетий назад на огромных пространствах Европы и Азии существовала общность народов, которую мы теперь называем индоевропейской. Возможно, это была не единственная общность доброжелательных племен, объединенных едиными традициями, единой культурой и, не исключено, единым языком. В ту пору не знали рабства. Индоевропейские племена несли демократическую структуру самоуправления, древние сказания, в которых проявлялся единый взгляд на природу, на взаимоотношения между людьми, несли знания и умения. Недаром в районах, через которые они проходили и где оседали, возникали очаги высокой культуры. Проходили они и через земли нашей Армении. Не как захватчики и поработители. Свидетельство тому — Мецамор, который не перестал процветать с их приходом…

Алазян перехватил бокал в левую руку, легко, словно фокусник, вынул из кармана платок, принялся вытирать лицо. А я стал думать о Мецаморе. И вдруг задохнулся от мысли, что Мецамор — как раз то, что мне нужно: я буду расспрашивать о нем Ануш, она будет рассказывать, а потом мы поедем туда…

— …Идеи и практика рабства шли к нам с юга, а не с севера или запада… Безумство концентрации людских и материальных ресурсов создавало лишь видимость благополучия. Теперь археологи, находя циклопические постройки, созданные руками рабов, говорят о высокой древней культуре. Но нельзя же раскопанные фундаменты огромных тюрем только потому, что они лучше сохранились, называть следами более высокой цивилизации, нежели почти не сохранившиеся остатки мирных жилищ. Рабство, особенно на ранних стадиях, когда оно еще могло паразитировать на стихийной верности людей труду и земле своей, оставшейся от родоплеменных времен, создавало рабовладельческим государствам военное преимущество. Потом, когда равнодушие и паразитизм разъедали души всех членов общества, от рабовладельцев до рабов, таким государствам уже не на что было опираться, и они распадались. Так распалась и исчезла Римская империя. Я не могу согласиться, что рабство — необходимый этап развития общества, это скорее болезнь, раковая опухоль на геле истории. Племена, жизнь которых была основана на добрых традициях рода, столкнувшись с рабовладельческими государствами, вынуждены были вырабатывать своего рода «антитела» — создавать племенные союзы, отказываться от многих традиционных добродетелей, ужесточать внутреннюю структуру, перенимать у врагов своих опыт создания временного могущества путем подавления свобод, путем насилия и коварства. Но многие, очень многие народы сумели перебороть эту болезнь… О чем вы задумались? — спросил вдруг Алазян.

Я поднял глаза, увидел, что он все еще вытирает платком свое лицо, и понял: это не он только что произнес длинный монолог, это опять голос. Тот самый, что преследовал меня последнее время.

— Вы спрашиваете, кто такие проторусские? Среди индоевропейских племен, осевших на Армянском нагорье, были те, кто называл себя — руса. Их я и называю проторусскими. Последний царь Руса правил в шестом веке до нашей эры. Под давлением мидян часть проторусских ушла на юг, часть на север…

— По двум разным ущельям? — вспомнил я прочитанную легенду.

Он кивнул, внимательно посмотрев на меня.

— Одни смешались с армянами, другие попали в более тяжелые условия и были вытеснены из благодатных долин в холодные степи.

— Так вы считаете?

— Так я считаю. Это моя гипотеза, и она не противоречит ни историческим, ни археологическим, ни лингвистическим данным.

Гипотеза была больно уж неожиданна, и я принялся расспрашивать Алазяна подробнее, не отдавая себе отчета, что расспросами своими лишь подливаю масла в огонь. Мы поднимали бокалы за проторусских, за протоармян, еще за каких-то прото, что в глубокой древности сплетались этническими корнями с другими, за дружбу народов, имеющую такие надежные корни, за процветание современных наций, этносов, суперэтносов и еще за что-то, чему и названия нет. И Алазян все говорил и говорил о своей гипотезе, зачем-то стараясь убедить меня в ее правоте:

— …Сравните, вы только сравните языки — санскрит и русский. «Дом» — «дам», «зима» — «гама», «мясо» — «мансо», «дева» — «деви», «мышь» — «муш», «свекор» — «свакар», «бог» — «бхага», «ветер» — «ватар»… Примеров не счесть. А числительные — «один» — «ади», «два» так и будет — «два», «три» — «три», «четыре» — «чатур»… Местоимения, словообразование с помощью приставок — все почти одинаковое. Казалось бы, откуда такая похожесть? Ведь между Индией и Россией тысячи километров пустынь и гор. Где остатки той древней связующей нити? Они повсюду, и прежде всего здесь, на Армянском нагорье. Ведь армянский язык тоже относится к семье индоевропейских языков. Основоположник нашей историографии Мовсес Хоренаци еще в пятом веке писал о существовании в древности на территории Армении мощного государственного образования. Ученым известно, что в Северном Причерноморье, в частности на Таманском полуострове, некогда жил народ синдов, говоривший на языке арийской или индоиранской группы. А «синд» — это «синдху», что значит «река». Не отсюда ли само слово — «Индия»? Доподлинно известно, что скифы Северного Кавказа и Приднепровья еще более двух с половиной тысяч лет назад имели тесные связи с административными центрами Армении. И именно в это время в Армении правили цари под именами Руса. И это не все. Многое говорит о том, что на Армянском нагорье и в Северном Причерноморье еще четыре–пять тысяч лет назад существовало своего рода единое государственное образование. Если оно и представляло собой систему племенных союзов, то это были Союзы с большой буквы, построенные не по принципу насилия и подавления. Недаром часть этих племен, во втором тысячелетии до нашей эры переселившаяся в Индию, получила название ариев — полноправных, свободолюбивых людей. Джавахарлал Неру писал о них так: «…в древности говорили, что ария никогда нельзя превратить в раба, ибо он предпочтет скорее умереть, чем опозорить имя ария». Это были люди высокой культуры. Приручение лошади и изобретение колесниц, первая плавка железа, обозначение созвездий, создание десятичной системы числительных, окультуривание злаков, винограда, абрикоса и многое еще связано с ними. Тот же Джавахарлал Неру писал, что древние арии не заботились о том, чтобы писать историю, но на основе устного творчества создали Веды, Упанишады и другие великие книги, которые, как он говорит, «могли быть созданы только великими людьми». Таковы они были, предки русских, армян и многих других народов. Так что все мы родственники, у всех у нас были единые великие праотцы…

Он замолк, и я вздохнул облегченно, будто сам произносил эту длинную и страстную тираду. Подумал было, что опять мне это причудилось, но, оглянувшись, увидел, что не только отец и сын Тетросяны слушают с напряженным вниманием, но и многие другие люди, сидевшие за соседними столиками.

Подошел официант, поставил на стол бутылку коньяка.

— Вам передают, — сказал он тихо, ни к кому не обращаясь.

И тогда я встал. Вот уж чего терпеть не мог, так это выпячиваться, а тут встал и оглядел всех вокруг, и поднял бокал, сказал громко, на весь зал:

— За дружбу между народами! — Тут же обругал себя, что не нашел пооригинальнее слов, но почему-то не устыдился, а еще и добавил: — Все мы — одна семья!..

Ко мне потянулись чокаться со всех сторон, что-то говорили, высокое и хорошее, и мне не было неловко от этого всеобщего внимания, наоборот, было легко и радостно, как бывает в кругу близких, которых любишь и которым до конца доверяешь.

— А теперь, — сказал Алазян, обращаясь ко мне, — я представлю еще одно доказательство того, что у армян и русских единая прародина.

Он вдруг засобирался, мы вышли, сели в машину и поехали. Дорогой они все трое заговорщически посматривали на меня и молчали. Что они задумали, чем еще собирались огорошить? Об этом следовало спросить, но я не спрашивал: видел по лицам — все равно не скажут.

Скоро замельтешили окраинные дома Еревана. Почему-то стремительно, словно за нами гнались, машина пронеслась по широким и узким улицам, визжа колесами на крутых поворотах, и резко затормозила у какого-то старинного здания. Тетросян, посожалев, что должен ехать выполнять срочное поручение археолога Арзуманяна, остался в машине. Алазян с каким-то нервным возбуждением взбежал на высокие ступени подъезда, оглянулся, торопя меня взглядом.

Мы вошли в ярко освещенный холл. Здесь стоял огромный макет знаменитого древнего храма Гарни, и я подумал, что, должно быть, это музей. Потом Алазян провел меня в небольшую комнату, уставленную по стенам человеческими черепами, и я решил: это нечто вроде анатомички. В следующей комнате сидел за столом невысокий крепыш — знакомый мне профессор Загарян. Он встал навстречу, решительный, с засученными рукавами, и я увидел блеснувший в его руке нож. Тотчас вспомнились кровожадные сказки, почему-то называвшиеся детскими, вроде «Синей бороды». Да и как было не вспомнить, когда на стенах висели муляжи рук и ног, частей человеческого лица.

— Привел? — заулыбался Загарян.

— Привел. — Алазян был необычно оживлен.

— Тогда начнем. У меня все готово.

— Вы что тут, людей расчленяете? — спросил я.

— Не столько расчленяем, сколько собираем, — сказал Загарян и, крутнув ножом, положил его на стол. И только тут я заметил, что нож совсем не острый и вымазан в глине. Загарян повернулся к столу, на котором стояло что-то укутанное белой тканью, начал распутывать концы. Он осторожно снял полотно, и я увидел бюст человека, странно похожего на кого-то хорошо мне знакомого.

— Не узнаете? — спросил Алазян, заглядывая мне в лицо.

И тут я узнал… самого себя. Это было слишком. Ну будь я киноактером или там знаменитым футболистом, а то шапочное знакомство и уже скульптурный портрет. В честь чего?

— Ни к чему это, — сказал я.

— Значит, узнал, — обрадовался Алазян. — Не правда ли, похож?

— Похож-то похож, только зачем?..

— Значит, вы подтверждаете, что похож?

— А что, есть кто-то другой такой?

— Был. Жил здесь, в Армении. Две с половиной тысячи лет назад.

— Вот этот?

— Этот самый. Недавно раскопали захоронение.

— Богатое захоронение, — подсказал Загарян.

— Очень богатое, можно сказать, царское.

Я был ошеломлен, я не знал, что сказать, стоял и смотрел на скульптурное изображение человека, жившего так давно и как две капли воды похожего на меня. О таких совпадениях я даже и не слыхивал никогда. Каждый человек неповторим, об этом мы знаем со школьной скамьи, и вдруг выясняется, что могут быть и повторы. А может, они не так уж и редки, эти повторы? Наверняка часты. Если бы имелись изображения многих миллиардов людей, живших в разные эпохи и ныне живущих, то разве среди такого числа нельзя найти похожих?

— Откуда вам известно, что он выглядел именно так? — придя в себя, спросил я.

— Есть метод профессора Герасимова. Слышали? Восстановление лица по черепу. Это дело проверенное, можете не сомневаться, так он и выглядел при жизни.

— А что о нем известно?

— Предположительно, это и есть один из царей, носивших имя Руса. Славянский тип лица, царская гробница, время захоронения — все совпадает. Это ли не подтверждение моей гипотезы о проторусских в Армении?!

— Значит, царь случайно на меня похож?..

— Вы, вы на царя похожи! — заорал Алазян так, словно я был в чем-то виноват. — И не случайно, а закономерно. Вы его потомок.

«А почему бы и нет? — подумалось горделиво. — Недаром же меня все время тянуло в горы». Теперь стало понятно внимание к моей персоне. Как же, потомок царя! Доведись узнать, что где-то живет, к примеру, потомок Александра Македонского да еще похожий на него, кто бы не побежал глядеть? Я вспомнил пристальные взгляды, обращенные на меня, страх и любопытство в глазах Ануш. И вдруг похолодел: значит, был ей просто любопытен? Значит, ей льстило лишь знакомство с потомком царя, некогда правившего в Армении? Значит, сам лично я ей безразличен?!

Мне сразу стало скучно. Я вдруг заметил и запыленные окна, и тусклый свет в этой мастерской, заполненной черепами. Даже почудился трупный запах, и нестерпимо захотелось на воздух. Видно, я не сумел скрыть свое состояние, может, и вовсе побледнел, потому что Алазян неожиданно взял меня за руку и повел к выходу.

На улице все так же бегали автомобили и шумели деревья молодой листвой, и солнце светило, исчерчивая дорогу белыми полосами, но во всем этом я уже не видел ничего необычного. Я думал, что в Москве в эту пору ничуть не хуже, чем в Ереване, даже, может, и лучше, поскольку там все знакомое.

— Домой надо лететь, — сказал я устало.

— Как это лететь?! — вскинулся Алазян.

— Гипотеза подтверждена, чего еще? А дома дел невпроворот, шеф просил не задерживаться.

Алазян минуту ошалело смотрел на меня, потом успокаивающе похлопал по руке, сказал каким-то совсем другим, не своим голосом, ласково и проникновенно:

— Постойте тут минуту, постойте, я сейчас.

Он убежал, а я машинально сошел на тротуар и медленно побрел по улице. Мне хотелось только одного: поскорей убраться отсюда — и с этой улицы, и из этого города. Надо было решительно рвать, иначе расслаблюсь в напрасных надеждах, сам себе опротивею. Я задыхался от горечи, от разжигаемой злобы на самого себя, от обезволивающей тоски. Увидел в скверике пустую скамейку, сел и закрыл глаза, стараясь справиться с собой.

— Зря вы это, — сказал кто-то рядом.

Я вздрогнул, таким неожиданным был этот голос. На другом конце скамьи, прямой как кол, сидел человек примерно моего возраста, похожий на кого-то хорошо мне знакомого. «Господи, опять похожий! Чертовщина в этом Ереване — сплошь знакомые». Я отвернулся, ища глазами пустую скамью, куда можно было бы пересесть.

— Зря вы это, — повторил незнакомец.

— Что зря, что?! — взорвался я. — Вы же ничего не знаете!

— Знаю, — сказал он. — Вы собираетесь бежать от самого себя.

Я выпучил глаза. Ведь и верно, не от Ануш мне хотелось убежать, а от самого себя. Но разве от себя убежишь?

— От себя не убежишь, — сказал он, словно повторял мои мысли.

И тут мне стало холодно, прямо-таки озноб прошел по коже: я узнал. Да и как было не узнать, когда я только что видел его в скульптурном изображении.

— И вы… тоже? — обалдело прошептал я.

— Увы, — холодно сказал он.

— Так похожи… на этого царя…

— Почему вам не придет в голову, что я похож на вас?

Мне захотелось вскочить и бежать куда глаза глядят, или кусаться, или выть по-волчьи, только бы обрести реальность.

— Кажется… я понимаю, как сходят с ума.

— Вы не сойдете с ума.

— Почему?

— Потому что я вам все объясню.

— Что вы обо мне можете знать?

— Вы же знаете о царе Русе.

— Что я о нем знаю?!

— Но можете узнать. В отличие от него. Он о вас знать не мог.

— Что вы хотите сказать?!

— Именно то, что вы подумали. Я о вас знаю все или многое, а вы обо мне ничего.

— Вы хотите сказать: вы мой потомок?!

Он кивнул, и я ему сразу почти поверил. Столько было странностей в последнее время, что я поверил и в эту.

— А я, значит, потомок царя Русы?

Он снова кивнул, но не так уверенно.

— Все мы прямые потомки многочисленных своих предков. И мы обязательно на них чем-то похожи — глазами, ушами, привычками, чертами характера. Чаще всего мы не можем увидеть своих предков и узнать, в кого пошли. К тому же предков много, похожи мы на каждого понемножку, это сочетание наследственных черт и есть наша индивидуальность. Случай похожести на кого-то одного, как у вас, редчайший.

— И у вас редчайший?

— И у меня.

— Значит, это не такая уж редкость?

Он на мгновение задумался, и я заметил это, удовлетворенно откинулся к высокой спинке скамьи: не такие уж они всезнайки — наши потомки, мы тоже не лыком шиты. Если, конечно, все это не чья-то злая шутка.

— Вас не удивляет, что я с вами разговариваю?

— Меня уже ничего не удивляет. Не пойму только, что вам нужно.

— Прошлое изучают для того, чтобы понять настоящее и предугадать будущее.

— Значит, вы пришли из будущего, чтобы покопаться в нашей жизни, и случайно обнаружили меня, похожего на вас?

— Не случайно. Похожесть — первый признак прямой генетической линии, и мне было любопытно…

— Полюбопытствовали и хватит, — зло сказал я, все еще уверенный, что это розыгрыш. И демонстративно закрыл глаза, уверенный, что он сейчас уйдет. Но не утерпел, приоткрыл один глаз. Человек все так же неестественно прямо сидел на краю скамьи, с печалью глядел на меня. И мне вдруг стало стыдно. Что, если все правда? Приди я этак вот к своему предку — царю Русе, он, наверное, тоже отмахнулся бы от меня, как от нечистой силы. И я обязательно принял бы это за ограниченность, и мне было бы неловко за моего предка.

— Согласитесь, — сказал я, — нелегко поверить, что вы реальность.

— Я вас понимаю, — оживился он, но не изменил позы, сидел все такой же прямой и неподвижный, как штык.

— Скажите мне, коли уж вы все знаете, верно ли, что племя царя Русы и есть проторусские?

— Возможно, царь Руса вошел в историю под именем своего племени, — неопределенно ответил он. — Вероятно, это были те самые племена, что селились обычно по руслам рек, — русловики, русляки, — входившие в конгломерат племен так называемого индоевропейского единства. Знаменитое переселение этих народов, получившее название арийского переселения, началось за тысячу лет до династии царей Русов на Армянском нагорье…

— Возможно, вероятно, — перебил я его. — История мертва и для вас?

— История не умирает, — убежденно ответил он, и мне почудилось нечто новое в его монотонном голосе. — История всегда живет в людях и влияет на их поступки.

— Например?

— Возьмите ваше время. Сколько копий ломается над проблемой народов, не оставивших своего имени.

— Вы говорите об ариях? Но они у нас чаще упоминаются в негативном смысле. Их скомпрометировали гитлеровцы.

— Это только подтверждает, что прошлое живет в настоящем. Одни прикрываются им, другие стремятся опорочить. Но время все расставляет по своим местам. Арии, так называли часть этих племен в Индии и под таким именем они вошли в историю, имели высокую культуру, оставившую глубокий след в судьбах народов. Недаром они многим у вас не дают покоя. Находятся люди, уверяющие, будто прародина ариев — Восточное Средиземноморье, будто они сначала пришли в Северное Причерноморье, покорили якобы полудикое местное население и уже затем начали распространяться по Европе и Азии. Но Восточное Средиземноморье меньше всего подходит на роль прародины ариев. В то время оттуда, из горнила пустынь, населенных преимущественно кочевыми народами, извергалось рабство. Арии же были свободолюбивы. Да и никто не вправе заявить: арии — только мы! Это были представители большой общности. А общность она и есть общность. В основе ее не завоевания и порабощения, а добрососедство, культурное взаимопроникновение…

— Но я читал недавно… — Я начал вспоминать, что именно читал на эту тему. Вспомнил чьи-то утверждения, что традиции древних захоронений, изменения их свидетельствуют об уничтожении одного народа другим, и если на черепках обнаруживается новая линия, то это будто бы уже доказательство вооруженной экспансии…

— Археологов можно пожалеть. Им приходится делать выводы по очень скудным материалам, — сказал он, словно читал мои мысли. — В десятом веке на Руси началось строительство храмов. Можно ли на этом основании утверждать, что народ-абориген был завоеван некими пришельцами? А в начале двадцатого века внезапно перестали строить храмы. Это тоже объяснять завоеваниями? Взаимопроникновение культур, их развитие приводят к естественным изменениям. И вообще в истории смену культур гораздо чаще вызывали естественные причины внутреннего развития народов, нежели завоевания.

— Прогресс не остановить! — воодушевленно поддакнул я.

— Не остановить, — подтвердил он. — Но иногда его ставят в очень опасное положение. Особенно в этом преуспела так называемая средиземноморская цивилизация, та самая, в которой вы живете.

— Вот те на! — удивился я. — Да ведь весь прогресс за последнее время…

— И регресс тоже.

— Пароходы, самолеты, полеты в космос…

— И подводные лодки, ракеты, оружие массового уничтожения, — перебил он меня. — Зло, как бы пышно оно ни наряжалось, какой бы демагогией ни прикрывалось, приходит к самоуничтожению. Ненасытная змея, дотянувшись до своего хвоста, начинает заглатывать сама себя…

Я вспомнил, что такой же разговор был у меня с Алазяном, чуть ли не теми же самыми словами говорили, и задумался: случайно ли это? Поскольку случайности, как я недавно выяснил для себя, не что иное, как проявление некой высшей закономерности, то что означает этот повтор?

— …При разумном устройстве общества каждому отдельному человеку нужно очень немногое. Даже и вовсе ничего не нужно сверх того, что он сам способен производить.

— Человеку многое нужно! — уверенно возразил я.

— Существовали цивилизации, — не слушая меня, продолжал он, — в которых высшим критерием ценности был один лишь труд. В ваше время трудом называют все, что угодно, всякую деятельность, даже бесполезную, даже вредную. Этот самообман приводит к обесцениванию подлинного производительного труда, к превращению его в одну из форм человеческой деятельности. Скажите, изучают ли у вас в школах истории трудовых цивилизаций? — вдруг спросил он.

— Каких, например?

— Хотя бы историю великой арийской цивилизации?

— А что о ней известно?

— Потому и не знаете, что не изучаете. А ведь многое в вас, да и в нас тоже от нее.

— И в вас?

— Представьте себе. История человечества — это длинная цепь перевоплощений. Все мы, сами того не замечая, несем в себе прошлое. Хорошее и, к сожалению, плохое. Каждый наш добрый или дурной поступок эхом отдается в будущем. Жизнь отдельного человека или даже целого племени слишком коротка, чтобы заметить биологические изменения. Но они происходят непрерывно. И условия доброжелательства или человеконенавистничества, создаваемые нами, способствуют закреплению тех мутаций, которые больше соответствуют этим условиям…

— Вы же вот добрый, — прервал я его. — Значит, недобрые мутации в будущем не закрепились? Почему бы, а? Ведь наша цивилизация, как вы говорите, способствует дурной наследственности.

— Вас, а значит, и нас тоже спасли трудовые добродетели. «Владыкой мира будет труд!» — это ведь в ваше время провозглашено…

— Ну вот, а вы говорите…

— Я говорю, что вы на пути к выздоровлению. Социализм — лишь первый робкий шажок. Внешние и внутренние силы пытаются столкнуть вас с этого пути, извратить понятия трудовластия, народовластия, добровластия.

— Не столкнут? — осторожно спросил я. Как-никак это была попытка заглянуть в будущее.

— Не столкнут. Потому что вы будете сверять дорогу не только с умозрительным будущим, но и с реальным прошлым. Человек — продукт прошлого, всего прошлого, насчитывающего многие десятки тысячелетий, и вы угадаете единственно правильную дорогу между прошлым и будущим.

— Но как это можно, оглядываясь на прошлое, угадать будущее?

— Зная ошибки прошлого, можно сделать так, чтобы они не повторились. Что возвысило, к примеру, рабовладельческий Рим? Концентрация материальных средств, концентрация власти. Но это же его и погубило.

— Рим разрушили готы…

Он поморщился. Так, по крайней мере, мне показалось. То сидел неподвижный, с каменным выражением лица, а то по нему промелькнула какая-то тень. Мне даже показалось, что он чем-то обеспокоился. Огляделся. Ничто не изменилось в сквере, никто на нас не обращал внимания.

— Так вы себе внушили, — быстрее заговорил он. — Готы завоевали то, что потеряло способность даже защищаться. Рабство унизило труд. Сколько нужно рабов для благоденствия? Чем больше, тем лучше? Но множащийся порок лишь приближает гибель. Новые тысячи рабов не умножали богатства, потому что производительность труда рабов не могла не падать. Человек в рабстве не вырабатывал и ничтожной доли того, что он делал, будучи свободным. Труд — привилегия раба — становился презираемым. Даже труд так называемых свободных крестьян считался недостойным гражданина Римской империи. В то время проституция, извините, и та считалась более достойным занятием, нежели землепашество. Рабовладельческий Рим должен был погибнуть, и он погиб. Но ваша Средиземноморская цивилизация почему-то не сделала вывода из этой исторической ошибки. Спустя несколько веков о Римской империи начали говорить как об образце, как о культурном расцвете. Вдруг было открыто высокое искусство, будто бы созданное в то время. В вашей цивилизации обнаружились силы, заинтересованные в реабилитации рабовладельчества. Не любопытно ли, что эта реанимация нравов рабовладения совпала с периодом зарождения основ капитализма, очень скоро проявившего себя как неорабство. Человек отчуждается от результатов труда, труд превращается в нечто необязательное для человека, даже презираемое, чести удостаивается не производитель, а потребитель. Ваше искусство переполнилось восхвалением жизни тунеядцев и бездельников, веселая, бездеятельная жизнь становится эталоном благоденствия, образцом для подражания. Тратятся огромные средства на организацию досуга, на развлечения. Радость отрывается от деяния, от созидания, удовольствие превращается в биологический акт, не более того. В этих условиях человеку, виду гомо сапиенсов, остается два выхода — или выродиться и биологически погибнуть, или же в корне изменить общественный строй…

— Так мы и меняем, — не выдержал я его длинного монолога. — На смену капитализму приходит социализм.

И вот тут до меня дошло: если он мой потомок и если знает прошлое, то ведь, пожалуй, знает и свое генеалогическое древо, и на том древе должно быть ясно обозначено, кто мать моих детей. Все эти заумные общественно значимые рассуждения сразу потускнели перед возможностью теперь же узнать, кто для меня Ануш: случайная радость и боль или друг на всю жизнь?

Задохнувшись от такой возможности, я закатил глаза к синему небу, испятнанному белыми пухлыми тучками.

— Если вы такой откровенный, ответьте мне на один личный вопрос.

Я боялся посмотреть на моего собеседника, боялся увидеть насмешку в его глазах. Ведь фантасты нам все уши прожужжали, что пришельцам из будущего запрещено вмешиваться в прошлое, что будто бы такое вмешательство приводит к катаклизмам. А с другой стороны, он столько наговорил мне, что еще одна маленькая личная информация ничего уж не изменит.

Птицы щебетали над головой, неподалеку шумели троллейбусы. А он молчал.

— Можете ответить?

Снова молчание.

Не меняя позы, я скосил глаза и не увидел никого. Скамейка была пуста. И вообще во всем сквере не было ни одной живой души. Я вскочил, огляделся — никого. Неужели опять наваждение? А я было успокоился, решил, что это его, моего потомка, проделки с голосами. Пришел и нашептывает мне, чтобы я, так сказать, вник в проблему, понял глубинную связь времен. Если же его нет и не было, моего потомка, то не миновать мне визита к психиатру…

И тут я увидел Алазяна. Он вышел из кустов, что росли как раз напротив, опасливо озираясь, направился ко мне. Я насторожился: подумалось вдруг, что между Алазяном и этим пришельцем из будущего есть что-то общее. Недаром же они толкуют мне чуть ли не одно и то же. Или Алазяну, как и мне, нашептывается то же самое? Ему как энтузиасту идеи, мне как живому экспонату, подтверждающему идею?

— Куда он исчез?

— Кто?

— Тот, что с вами сидел.

— Точно? Вы видели? — обрадовался я.

— Слева вы и справа вы. В глазах начало двоиться? С чего бы?

— С обеда, — весело подсказал я.

— Никогда не бывало. Да я и не пил почти. Так, для приличия, гость же за столом.

— Вы из приличия передо мной, я из приличия перед вами. Вот нам обоим и чудится.

Он молчал, искоса поглядывая на меня, я молчал, искоса поглядывая на него, и оба мы, вероятно, думали об одном и том же: привиделся нам этот третий или был на самом деле?

— Так что же вы решили? — наконец спросил он,

Я не ответил. Сидел и думал об Ануш, которая, теперь-то было ясно, совсем не случайно пришла под мои окна там, в Москве. И еще я думал о той странной надписи на камне, обнаруженной тоже, вероятно, не случайно. Когда много случайностей, это же верный признак закономерности. Нет, нельзя мне уезжать, нельзя прерывать эту цепь радостных для меня случайностей. И тут еще я вспомнил прочитанную легенду, в которой говорилось о драгоценных камнях. Как в надписи, найденной сегодня. Но в легенде речь шла не о драгоценностях, а о камнях Родины, что дороже всяких драгоценностей. «Когда снова встретитесь, владейте», — вспомнил я и замер от внезапной мысли: может, это как раз для нас сказано, для меня и для Ануш. Это ведь мы нашли надпись. Может быть, это и есть тот самый город из легенды? И нам в нем жить и работать? Владеть?!

Теперь мысль об отъезде показалась мне прямо-таки чудовищной. Я решил завтра же отправиться к Ануш, работать вместе с нею на раскопках. И пусть она вечерами рассказывает мне об удивительном древнем городе Мецаморе, о современной Армении. Я имею право интересоваться всем этим, это, можно сказать, мое личное право. Вдруг и на самом деле в эту каменистую землю уходит корнями мое генеалогическое древо?!

И еще я вспомнил продолжение тех злополучных стихов:

Нет, рабу я не буду рада…

Дальше шло так:

Я лишь друга пустить могу!

Конечно же, друга, только друга, кого еще допускают к сердцу в наше время?!

Я обрадовался так, что Алазян по моему лицу сразу все понял.

— Так вы остаетесь? — спросил он.

Я повернулся к нему и с неожиданной для самого себя горячностью попросил:

— Пожалуйста, расскажите мне о Мецаморе.

— Проходите, мистер Картрайт. — Делла Стрит открыла дверь. Высокий, широкоплечий мужчина кивнул и прошел в кабинет. — Вы Перри Мейсон? — спросил он. — Адвокат?

— Да, — ответил Мейсон. — Садитесь, пожалуйста. Моя секретарша сообщила, что вы хотите поговорить со мной о собаке и о завещании.

— О собаке и о завещании, — как эхо, откликнулся мужчина.

— Хорошо. Сначала займемся завещанием, так как в собаках я мало что смыслю. — Мейсон пододвинул к себе блокнот и взял авторучку. — Ваше имя?

— Артур Картрайт.

— Возраст?

— Тридцать два года.

— Место жительства?

— Сорок шесть, Милпас Драйв.

— Женаты или холосты?

— Женат.

— Как зовут вашу жену?

— Паола Картрайт.

— Она живет с вами?

— Нет.

— Тогда где?

— Мне это неизвестно.

Мейсон оторвался от блокнота.

— Хорошо, — сказал он после непродолжительного молчания. — Прежде чем мы вернемся к подробностям вашей семейной жизни, давайте поговорим о том, что вы собираетесь делать с вашей собственностью.

— Сначала скажите мне, сохраняет ли завещание силу вне зависимости от того, как умер человек, написавший его?

Перри Мейсон молча кивнул.

— Сколько свидетелей должно заверить завещание?

— Если оно напечатано на машинке и подписано вами, то подпись заверяется двумя свидетелями. Если написано от руки, включая дату и подпись, и не содержит ни одного печатного слова, то, по законам этого штата, свидетели не требуются. Такое завещание имеет юридическую силу и обязательно к исполнению.

Артур Картрайт облегченно вздохнул.

— Ну что ж, с этим, по крайней мере, все ясно.

— Кому вы хотите оставить свою собственность?

— Миссис Клинтон Фоули, проживающей по адресу: сорок восемь, Милпас Драйв.

Мейсон удивленно поднял брови.

— Соседке?

— Соседке, — ответил Картрайт.

Перри Мейсон положил ручку на стол.

— Тогда перейдем к собаке.

— Собака воет. В основном она воет ночью, но иногда и днем. Этот вой сводит меня с ума. Вы же знаете, собаки воют, если кто-то должен умереть.

— Где находится эта собака?

— В соседнем доме.

— То есть с одной стороны вашего дома живет миссис Клинтон Фоули, а с другой — воющая собака?

— Нет. Собака воет в доме Клинтона Фоули.

— Понятно, — кивнул Мейсон.

Картрайт вдавил окурок в пепельницу, встал, прошелся по кабинету.

— Послушайте, я хотел бы задать еще один вопрос насчет завещания. Допустим, миссис Фоули в действительности не миссис Клинтон Фоули.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Мейсон.

— Допустим, она живет с мистером Клинтоном Фоули как законная жена, но их брак официально не зарегистрирован.

— Это не имеет значения, — неторопливо ответил Мейсон, — если в своем завещании вы охарактеризуете ее как «миссис Клинтон Фоули, проживающую с Клинтоном Фоули по адресу сорок восемь, Милпас Драйв».

— Должна ли миссис Клинтон Фоули быть законной женой Клинтона Фоули?

— Это необязательно.

— А если существует настоящая миссис Клинтон Фоули? Если Клинтон Фоули женат и не разведен со своей законной супругой, а я завещаю свою собственность миссис Клинтон Фоули, проживающей с ним в одном доме?

— Я уже объяснил вам, — терпеливо ответил Мейсон, — что главное — это намерения наследодателя. Вполне достаточно, если вы напишете, что оставляете вашу собственность женщине, проживающей по указанному адресу. Как я понимаю, мистер Фоули еще жив?

— Разумеется, жив. Он мой сосед.

— Понятно. И мистер Фоули знает, что вы собираетесь оставить наследство его жене?

— Конечно, нет, — отрезал Картрайт. — Ему ничего не известно. Разве он должен об этом знать?

— Нет. Меня просто интересовала эта подробность. Перейдем к собаке.

— Вы должны что-то сделать с этой собакой.

— Ваши предложения?

— Я хочу, чтобы мистера Фоули арестовали.

— На каком основании?

— На основании того, что собачий вой сводит меня с ума. Это какая-то пытка. Он научил ее выть. Раньше собака не выла. Он специально изводит меня и свою жену. Его жена больна, а собака воет, как перед чьей-то смертью. — Картрайт замолчал, тяжело дыша.

Мейсон покачал головой.

— Картрайт, вы должны понимать, что я судебный адвокат. Составление завещаний не мой профиль, а все, что касается собаки, можно урегулировать и без вмешательства адвоката.

— Нет! — воскликнул Картрайт. — Вы не знаете Фоули. Вы не представляете, что это за тип. Может быть, вы думаете, у меня нет денег, чтобы заплатить? У меня есть деньги, и я хорошо заплачу. — Он вынул из кармана туго набитый бумажник, открыл его, дрожащей рукой достал три купюры и положил их на стол. — Триста долларов. Это задаток. Потом вы получите гораздо больше.

Мейсон взял со стола деньги и положил их в карман.

— Договорились. Я буду представлять вас в этом деле. Значит, вы хотите, чтобы Фоули арестовали?

— Да.

— Ну что ж, это несложно. Я отведу вас к помощнику окружного прокурора, ведающему подобными вопросами. Хочу, чтобы вы повторили ему все, что касается собаки. О завещании можно не упоминать. Если он решит, что сказанного вами достаточно для получения ордера на арест, то ордер будет выписан.

Картрайт облегченно вздохнул.

— Где нам найти этого помощника прокурора?

— Сначала я позвоню ему и договорюсь о встрече, — ответил Мейсон. — Прошу меня извинить, я должен на минуту вас покинуть. Чувствуйте себя как дома

— Постарайтесь договориться с ним на сегодня. Я не вынесу еще одной ночи с воющей собакой.

Выходя из кабинета, Мейсон обратился к своей секретарше Делле Стрит.

— Делла, соедините меня с Питом Доркасом. Я собираюсь передать ему это дело, — сказал адвокат.

Пока Делла набирала номер, Мейсон стоял у окна, глядя в бетонный колодец, откуда доносился далекий шум транспорта.

— Доркас на проводе.

— Привет, Пит. Это Перри Мейсон. Я приведу к тебе моего клиента, но хочу, чтобы ты знал заранее, о чем пойдет речь. Он хочет подать жалобу.

— По какому поводу?

— Насчет воющей собаки.

— На…

— Да, да, воющей собаки. Мне кажется, в нашем графстве действует постановление, запрещающее держать воющую собаку в населенной зоне.

— Но на это постановление до сих пор никто не обращал внимания. Мне, во всяком случае, не приходилось сталкиваться с подобными жалобами.

— Тут особый случай. Мой клиент сходит с ума от этого воя или уже сошел. Вы же понимаете, у одного вой собаки вызывает лишь легкое раздражение, а другого действительно может свести с ума.

— Это точно, — согласился Доркас. — Вы привезете его ко мне?

— Да. И я хочу, чтобы наша беседа происходила в присутствии психиатра. Не надо говорить, что он врач. Представьте его как своего ассистента, и пусть он задаст несколько вопросов. Тогда, вероятно, мы поймем психическое состояние моего клиента.

— Я вас жду, — после короткой паузы сказал Доркас.

— Познакомьтесь с мистером Купером, — сказал Доркас, поздоровавшись с Мейсоном и Картрайтом. — Это мой ассистент.

Толстяк, сидевший у стола, встал и, широко улыбаясь, пожал руку Картрайту.

— Прошу садиться. — Доркас, высокий лысеющий мужчина, опустился в кресло. — Мистер Мейсон, объясните, в чем суть дела.

— У Клинтона Фоули, соседа мистера Картрайта, есть большая овчарка, которая воет.

— Ну, — улыбнулся Доркас, — любая собака может завыть.

— Этого человека необходимо арестовать! — заявил Картрайт. — Пора кончать с собачьим воем!

— Ну, разумеется, — согласился Мейсон. — Расскажите, пожалуйста, всю историю.

— Нет тут никакой истории. Собака воет, и все.

— Непрерывно? — спросил Купер.

— Да! То есть не совсем непрерывно, а через какие-то интервалы. Как будто вы не знаете, как воет собака. Черт побери. Она воет, потом замолкает и начинает выть снова.

— Что же заставляет ее выть? — поинтересовался Купер.

— Не что, а кто. Фоули, — уверенно ответил Картрайт.

— А почему? — не унимался Купер.

— Потому что Фоули знает, что этим действует мне на нервы. Вой означает чью-то смерть, а его жена тяжело больна. С этой собакой надо покончить.

Доркас коснулся толстой книги в черном кожаном переплете.

— В нашем штате действует постановление, согласно которому нарушение тишины собаками, кошками, коровами, лошадьми и прочей живностью рассматривается как судебно наказуемый проступок.

— Так чего же вам еще надо?! — воскликнул Картрайт.

Доркас рассмеялся.

— Мне ничего не надо. Лично я тоже не люблю воющих собак. Указанное постановление и принималось для того, чтобы вынести псарни и конюшни подальше от жилой зоны. Однако Милпас Драйв — очень тихий район. Дома там довольно дорогие.

— Совершенно верно.

— У Фоули большой участок?

— Да.

— А у вас?

— Средних размеров.

— Фоули богат?

— Разве это имеет значение? — рассердился Картрайт. — Разумеется, богат. Иначе он бы там не жил.

— Я полагаю, — продолжал Доркас, — главное для нас не наказание, а профилактика правонарушений. Мы напишем мистеру Фоули письмо, в котором сообщим, что к нам поступила жалоба, и напомним ему, что согласно действующему постановлению из-за собачьего воя его могут привлечь к судебной ответственности. И добавим, что собаку необходимо отправить на псарню, если она больна, или вызвать к ней ветеринара. — Он взглянул на Картрайта. — Давно эта собака появилась у мистера Фоули?

— Она живет у него с тех пор, как я поселился на Милпас Драйв.

— И раньше она не выла?

— Нет.

— Когда это началось?

— Две ночи назад.

— Как я понимаю, вы в натянутых отношениях с мистером Фоули? Во всяком случае, вы не пойдете к нему домой и не попросите успокоить бедное животное?

— Нет, я этого не сделаю.

— А если я напишу ему письмо?

— Вы не знаете Фоули. Он порвет письмо и заставит собаку выть еще громче. Он лишь посмеется, радуясь, что сумел мне насолить. Он покажет письмо своей жене и… — Картрайт замолчал на полуслове.

— Продолжайте, — Доркас улыбнулся. — Что еще он может сделать?

— Ничего, — пробурчал Картрайт.

— Мне кажется, — заметил Мейсон, — нас вполне устроит, если вы, мистер Доркас, напишете письмо и укажете в нем, что вам придется выписать ордер на арест, если собака не прекратит выть.

— Разумеется, я упомяну об этом, — кивнул помощник окружного прокурора.

— Однако по почте письмо не дойдет до завтрашнего дня, даже если вы отправите его сразу после нашего ухода. И я предлагаю послать его с судебным исполнителем. Пусть он вручит письмо лично Фоули или — в его отсутствие — кому-то из домочадцев. Тогда мистер Фоули поймет, что закон поддерживает жалобу мистера Картрайта.

Картрайт задумался, а потом кивнул.

— Хорошо, я согласен. — Он встал. — Благодарю вас, джентльмены. Прошу извинить меня за некоторую нервозность. В последнее время я почти не спал. — И он вышел из кабинета.

— Ну? — Доркас повернулся к доктору Куперу.

— Я не хотел бы ставить диагноз на основании столь ограниченной информации, — начал тот, — но, как мне кажется, мы имеем дело со случаем маниакально-депрессивного психоза.

— Человек, страдающий маниакально-депрессивным психозом, не является сумасшедшим? — спросил Мейсон.

— Он не совсем нормален.

— Но и не сумасшедший?

— Вопрос в том, что вы подразумеваете под этим словом. Юридически — нет, если вас интересует, будет ли он нести ответственность за совершенное преступление.

— Я говорю о другом. Это душевное заболевание, не так ли?

— Совершенно верно.

— И излечимое?

— Да.

— Он говорил о чем-нибудь еще? — спросил Доркас. — Или пришел к вам исключительно из-за воющей собаки?

— Я могу сказать лишь о том, что он оставил мне задаток, — улыбнулся Мейсон.

— Наличными?

— Да.

— Все ясно, — засмеялся Купер. — Это, несомненно, отклонение от нормы.

Когда Перри Мейсон появился в приемной, его секретарша Делла Стрит заканчивала разбор почты.

— Доброе утро, — поздоровался он. — Что новенького, Делла?

— Все как обычно. Кроме одного письма. От мужчины, который вчера приходил сюда.

— Какого мужчины?

— Он жаловался на собачий вой.

— А, — улыбнулся Мейсон, — Картрайт. Интересно, спал ли он этой ночью?

— Письмо доставлено специальным посыльным. Должно быть, его отправили около полуночи.

— Что-нибудь еще насчет собаки?

— Он прислал завещание и… — Делла оглядела приемную, будто опасаясь, что кто-то услышит ее слова, — десять тысячедолларовых банкнотов.

— Десять тысяч наличными? — удивленно переспросил Мейсон.

Делла Стрит, встав из-за стола, подошла к сейфу, достала пухлый конверт и передала его Мейсону.

Мейсон вытащил из него банкноты, внимательно осмотрел их и сунул в карман.

Затем он прочел вслух записку Картрайта.

«Уважаемый мистер Мейсон!

Я видел вас во время последнего процесса и убедился, что вы честный человек и настоящий боец. Я прошу вас заняться этим делом. В конверт я кладу десять тысяч долларов и завещание. Десять тысяч долларов — задаток. Я хочу, чтобы вы представляли лицо, указанное в завещании, в пользу которого оставлена моя собственность, и защищали его интересы. Теперь я знаю, почему выла собака.

Я написал завещание согласно вашему совету. Возможно, вам не придется утверждать завещание в суде или защищать интересы моего наследника. В противном случае вы получите десять тысяч плюс триста долларов, переданные вам вчера.

Благодарю за оказанную мне помощь.

Искренне ваш Артур Картрайт».

Мейсон вздохнул и положил банкноты на стол.

— Этот Картрайт сумасшедший, натуральный сумасшедший.

— С чего вы это взяли? — спросила Делла.

— Видите ли, Делла, доктор Купер, психиатр, заметил вчера, что в наши дни расчет наличными является отклонением от нормы. Этот человек за последние двадцать четыре часа дважды расплатился со мной именно наличными, причем десять тысяч он прислал простым письмом.

— Вероятно, у него не было возможности послать их иначе.

— Возможно, — согласился Мейсон. — Вы прочли завещание?

— Нет. Как только я увидела, что лежит в конверте, я положила его в сейф.

— Хорошо. Давайте посмотрим, что он там пишет.

Мейсон развернул лист бумаги с надписью «Последнее завещание Артура Картрайта» и, прочитав написанное, медленно кивнул.

— Ну что ж, отличное завещание. Все написано от руки: дата, подпись и прочее. Итак, он оставляет львиную долю наследства одному лицу, женщине, а мне десять процентов от наследства при условии, что я буду представлять эту женщину, основную наследницу, по любым правовым проблемам, которые могут возникнуть в связи с завещанием, смертью наследодателя или с ее семейными взаимоотношениями.

— Широкое поле деятельности, не так ли? — заметила Делла.

— Этот человек, — задумчиво продолжал Мейсон, — или писал под диктовку опытного адвоката, или обладает острым умом. Сумасшедший не способен составить подобное завещание. Все логично и взаимосвязано. Девять десятых наследства отходят миссис Клинтон Фоули, остальное — мне. Он обусловливает… — Брови Мейсона медленно поползли вверх.

— В чем дело? — забеспокоилась Делла. — Ошибка в завещании?

— Нет, — медленно ответил Мейсон, — ошибки нет. Но есть нечто очень странное. — Он подошел к двери, ведущей в коридор, и запер ее на ключ. — Никаких посетителей, Делла, пока мы не разберемся с этим делом.

— Так что же произошло?

— Вчера, — Мейсон понизил голос до шепота, — его интересовал вопрос, получит ли наследство женщина, проживающая по определенному адресу и указанная в завещании как миссис Клинтон Фоули, если потом выяснится, что она лишь прикрывается этим именем. Выходит, Картрайт не сомневался, что под именем миссис Клинтон Фоули скрывается другая женщина. И я объяснил ему, что для определения лица, в пользу которого оставляется собственность, достаточно указать в завещании известные наследодателю имя и адрес этого человека, например, описав его как «женщину, проживающую с Клинтоном Фоули в доме сорок восемь по Милпас Драйв под именем миссис Клинтон Фоули».

— Он так и сделал?

— Нет, — Мейсон покачал головой. — Он оставил наследство миссис Клинтон Фоули, законной супруге Клинтона Фоули, проживающего в этом городе по адресу: сорок восемь, Милпас Драйв.

— Так что от этого изменилось?

— Все. Если окажется, что женщина, проживающая с Клинтоном Фоули, не расписана с ним, она ничего не получит. Наследство оставлено законной жене Клинтона Фоули, а адрес определяет место жительства самого Фоули, а не его жены.

— Вы думаете, что Картрайт неправильно истолковал ваши слова?

— Не знаю, — нахмурился адвокат. — Во всяком случае, в остальном он не ошибся. Поищите Картрайта по телефонному справочнику. У него должен быть телефон. Немедленно свяжитесь с ним. Скажите, что это очень важно.

Не успела она протянуть руку к телефонному аппарату, как раздался звонок. Мейсон взял трубку.

— Слушаю.

— Боюсь, Мейсон, — послышался скрипучий голос Доркаса, — мне придется отправить вашего клиента, Картрайта, в психиатрическую лечебницу.

— Что он еще натворил?

— Скорее всего собачий вой — плод его больного воображения. Клинтон Фоули рассказал мне, в чем дело, и убедил меня, что этот Картрайт не только психически неустойчив, но и опасен, так как находится на грани того, чтобы преступить закон и совершить насилие.

— Когда вы говорили с Фоули? — спросил Мейсон, взглянув на часы.

— Только что.

— Он все еще у вас?

— Да.

— Хорошо. Задержите его на несколько минут. Как адвокат Картрайта, я имею право услышать рассказ Фоули. Я выезжаю немедленно.

Прежде чем Доркас успел возразить, Мейсон бросил трубку и повернулся к Делле Стрит:

— Повторяю, свяжитесь с Картрайтом. Скажите, что я должен встретиться с ним как можно быстрее. Ему необходимо уйти из дома и переехать в отель. Пусть он зарегистрируется под своим именем, а потом сообщит вам название отеля. Попросите его держаться подальше от моего офиса и не возвращаться домой прежде, чем я переговорю с ним. А сейчас я еду к окружному прокурору. Этот Фоули поднял шум…

Выскочив из такси, Мейсон быстрым шагом прошел мимо дежурного, бросив на ходу: «Пит Доркас меня ждет», и, остановившись перед дверью со скромной табличкой «Пит Доркас», постучал.

— Войдите, — крикнул помощник прокурора.

Мейсон повернул ручку и прошел в кабинет.

Крупный мужчина лет сорока, ростом не меньше шести футов, сидевший перед столом Доркаса, встал и оглядел Мейсона.

— Полагаю, вы Перри Мейсон, — сказал он. — Адвокат мистера Картрайта.

Мейсон коротко кивнул.

— Я — Клинтон Фоули, его сосед. — Мужчина широко улыбнулся и протянул руку.

Мейсон шагнул вперед, пожал ему руку и взглянул на Доркаса.

— Прошу извинить, что приходится отнимать ваше время, Пит. Но я должен быть в курсе событий.

— Нет у нас никаких событий, — резко ответил Доркас, — если не считать того, что вчера я полдня потратил на воющую собаку, которая, как выяснилось, никогда не выла, а теперь оказывается, что ваш Картрайт — сумасшедший.

— Почему вы думаете, что он сумасшедший?

— Извините меня, джентльмены, — вмешался Фоули. — Позвольте мне сказать пару слов.

Перри Мейсон медленно повернулся к нему.

— Давайте перейдем к фактам.

— У этого человека, Картрайта, несомненно, расстроена психика. Он арендовал соседний дом. Я уверен, что прежние хозяева даже не подозревали, с кем они связались. Его обслуживает одна глухая экономка. У него нет ни друзей, ни знакомых. Он ведет жизнь отшельника и тем не менее постоянно шпионит за мной из окон своего дома. У него есть бинокль, и он следит за каждым моим шагом.

— Хорошо. И что из этого следует?

— Я собираюсь, — с достоинством произнес Фоули, — подать жалобу за непрерывную слежку, которой я подвергаюсь со стороны Картрайта. Эта слежка раздражает меня и моих гостей. Картрайт ни разу не зажигал свет в окнах верхнего этажа своего дома. И каждый вечер с биноклем в руках он приникает к окну и шпионит за мной. Он опасный сосед.

— Однако человек не совершает преступления, если смотрит в бинокль, не так ли?

— Вы прекрасно понимаете, Мейсон. — заметил Доркас, — что речь идет совсем о другом. Картрайт — сумасшедший.

— С чего вы это взяли?

— Он жаловался на собачий вой, а собака не выла.

— У вас есть собака? — спросил Мейсон у Фоули.

— Разумеется, — ответил тот.

— И вы говорите, что она не воет?

— Нет.

— И не выла две ночи назад?

— Нет.

— Я переговорил с доктором Купером, — вмешался Доркас. — Он считает, что нервное возбуждение Картрайта в сочетании с опасениями за свою жизнь, проявляющимися в слуховых галлюцинациях, а именно — собачьем вое, который, как известно, предрекает чью-то смерть, могут толкнуть этого человека на преступление.

— Значит, — насупился Мейсон, — вы собираетесь его арестовать?

— Пока я предлагаю проверить его психическое состояние.

— Прежде чем утверждать, что мой клиент сумасшедший, вам необходимо получить более подробную информацию. Иначе вас ждут неприятности.

— Но если этот человек сумасшедший, необходимо принять какие-то меры.

— Однако ваша уверенность в душевном заболевании моего клиента базируется лишь на заявлении мистера Фоули, который утверждает, что собака не выла.

— Естественно, но мистер Фоули говорит, что у него есть свидетели.

— Вот именно, говорит, — настаивал Мейсон. — И пока вы не допросите свидетелей, вы не определите, кто сумасшедший. Не исключено, что им окажется мистер Фоули.

Фоули засмеялся, но его глаза злобно сверкнули.

— Ну что ж, — вздохнул Доркас, — как я понимаю, вы хотите, чтобы мы прежде всего провели расследование.

— Естественно, — улыбнулся Мейсон. — После разговора с моим клиентом вы лишь написали письмо. Если сегодня вы поступите аналогично, сообщив Картрайту, что, по утверждению Фоули, он сумасшедший, я не буду возражать. Но если, основываясь лишь на словах Фоули, вы начнете судебное преследование Картрайта, я стану на защиту его прав.

После минутного колебания Доркас снял телефонную трубку.

— Офис шерифа… Мне нужен Билл Пембертон… Привет… Билл!.. Это Пит Доркас. Послушай, у нас тут возник небольшой конфликт, касающийся двух миллионеров с Милпас Драйв. Речь идет о воющей собаке. Один говорит, что собака воет, другой это отрицает и утверждает, что первый из них — псих. Перри Мейсон оказался адвокатом этого психа и требует проведения расследования. Не мог бы ты прийти сюда и помочь нам?.. Отлично, мы тебя ждем.

Он положил трубку и взглянул на Мейсона.

— Билл Пембертон поедет на Милпас Драйв и все выяснит.

— Я хочу сопровождать его, — заявил адвокат.

— Вы сможете поехать с ними, мистер Фоули? — спросил Доркас.

— Когда?

— Немедленно, — ответил Мейсон.

— Хорошо. Я поеду с вами.

Открылась дверь, и в кабинет с добродушной улыбкой на лице вошел худущий мужчина лет сорока пяти.

— Здравствуйте, все, — воскликнул он. — Так что у нас произошло?

— Воющая собака, — вздохнул Доркас.

— Не слишком ли много суеты вокруг одной собаки? Может, ей надо дать кусок мяса и она замолчит?

— Она уже замолчала, — рассмеялся Фоули. — В этом-то все и дело.

— По дороге они расскажут тебе, о чем идет речь. Итак, Фоули представляет одну сторону, Мейсон — другую. Все началось с жалобы по поводу собачьего воя, а вылилось в слежку, манию преследования и тому подобное. Поезжай с ними и разберись на месте. Поговори со свидетелями, а о результатах доложи мне. Мой следующий шаг будет зависеть от того, что ты выяснишь…

— Здесь? — спросил Пембертон, подъезжая к тротуару.

— Да, — ответил Фоули, — но давайте проедем к гаражу, чтобы ваша машина не мешала строителям. Я решил расширить гараж. Как раз сегодня они должны закончить.

— С кого мы начнем? — спросил Пембертон.

— Мне кажется, если вы поговорите с моей женой, вам больше никто не потребуется.

Они подъехали к гаражу, около которого трудились рабочие.

— Подождите меня здесь, — предложил Фоули и направился к гаражу, но тут хлопнула дверь, и послышался женский голос:

— О, мистер Фоули, я должна немедленно поговорить с вами. У нас неприятности… — Она осеклась на полуслове, увидев полицейскую машину.

— Что-нибудь с собакой? — спросил Пембертон.

— Я не знаю, — ответил Фоули и пошел к дому.

На пороге стояла молодая женщина лет двадцати семи, в домашнем платье и фартуке, с перевязанной правой рукой. Гладко зачесанные волосы, отсутствие косметики и неряшливый наряд не могли тем не менее скрыть ее красоты.

— Моя домоуправительница, — пояснил Фоули.

— О, — многозначительно протянул Пембертон.

— Что случилось? — спросил Фоули, когда они подошли поближе.

— Принц укусил меня. Он заболел.

— Где он сейчас?

— Я заперла его в спальне.

Фоули кивнул и повернулся к Пембертону.

— Миссис Бентон, это мистер Пембертон, представитель шерифа, и мистер Мейсон, адвокат. Эти джентльмены расследуют жалобу, поданную одним из наших соседей.

— Жалобу? — удивленно переспросила миссис Бентон.

— Да, насчет того, что мы нарушаем тишину…

— Одну минуту, — перебил его Пембертон. — Позвольте мне задать пару вопросов.

Женщина посмотрела на представителя шерифа, потом перевела взгляд на Фоули. Тот кивнул.

— В вашем доме живет овчарка по кличке Принц?

— Да, сэр.

— Понятно. Собака воет?

— Воет? Нет, сэр. Правда, вчера Принц гавкнул на какого-то нищего, но он никогда не выл.

— А по ночам? Не воет ли он по ночам?

— Нет, сэр.

— И вы клянетесь, что собака не выла? — Пембертон взглянул на домоуправительницу.

— Конечно.

— Кто еще здесь живет?

— Миссис Фоули.

— Я думаю, мистер Пембертон, — вмешался Фоули, — вам лучше поговорить с моей женой. Она…

— Прошу меня извинить, — перебила его миссис Бентон, — я не хотела говорить в присутствии этих джентльменов, но вашей жены нет. Она оставила записку. На туалетном столике в спальне.

— Послушайте, вы что-то скрываете. — На лбу Фоули выступили капельки пота.

— Она взяла с собой чемодан. — Домоуправительница опустила глаза.

— Чемодан? — воскликнул Фоули. — Она поехала в больницу?

— Мне это неизвестно. Она ничего не сказала и лишь оставила записку.

Фоули взглянул на представителя шерифа.

— Вы позволите мне отлучиться на минуту?

— Конечно, — ответил Пембертон.

Фоули скрылся в доме, а миссис Бентон провела гостей в библиотеку. Вдоль стен выстроились полки с книгами, в центре стояли огромный стол и удобные кожаные кресла. Тяжелые портьеры закрывали высокие окна.

— Присядьте, пожалуйста… — начала миссис Бентон, но тут распахнулась дверь, и, на пороге с перекошенным лицом появился Клинтон Фоули. В руке он держал лист бумаги.

— Моя жена нашла в себе силы убежать с другим мужчиной.

Пембертон и Мейсон обменялись удивленными взглядами.

— Возможно, вас заинтересует тот факт, — Фоули едва удавалось подавить рвущиеся наружу эмоции, — что объект ее любви, мужчина, заменивший меня в ее жизни, не кто иной, как джентльмен, живущий в соседнем доме, мистер Картрайт. Он специально поднял такой шум вокруг собаки, чтобы выманить меня из дома и без помех увезти мою жену.

— Ну что ж, — пробормотал Мейсон, обращаясь к Пембертону, — значит, он не псих. И хитер как лиса.

— Мы должны наказать эту свинью, — сказал Фоули. — Не сможем ли мы добиться его ареста?

— Вероятно, да, но решение должен принять прокурор округа. Вы уверены, что она убежала с Картрайтом?

— Она написала об этом. Прочтите сами.

Фоули сунул записку в руку Пембертону и, отойдя к окну, закурил.

Мейсон подошел к представителю шерифа, и они прочли следующее:

«Дорогой Клинтон!

С большой неохотой я делаю этот необходимый шаг. Я уважаю твою гордость и постаралась все сделать так, чтобы причинить тебе как можно меньше боли. В конце концов, я видела от тебя только добро. И думала, что люблю тебя. Я верила в это до самых последних дней, пока не выяснила, кто наш сосед. Сначала я рассердилась или, вернее, решила, что сержусь. Он шпионил за мной с биноклем. Мне следовало сказать тебе об этом, но что-то заставило меня промолчать. Я захотела повидаться с ним, и, пока тебя не было, мне это удалось.

Клинтон, притворяться дальше не имеет смысла. Я не могу оставаться с тобой. Я не люблю тебя, это было лишь минутное увлечение.

Ты — просто большой и красивый зверь. Я знаю, что происходило в доме за моей спиной, но не виню тебя, потому что вина скорее всего не твоя. Но любить тебя я больше не могу. Возможно, я и не испытывала этого чувства, а поддалась твоим чарам. Короче, я ухожу с ним и знаю, что буду счастлива.

Пожалуйста, постарайся меня забыть. Поверь мне, я желаю тебе только добра.

Эвелин».

— Она не упомянула имя Картрайта, — прошептал Мейсон.

— Нет, — согласился Пембертон, — но она охарактеризовала его как соседа.

В этот момент к ним подошел Фоули. Его глаза сверкали холодной яростью.

— Послушайте, — начал он, — я богатый человек. И потрачу все, до последнего цента, но накажу этого мерзавца. Он сумасшедший, как и моя жена. Он предстанет перед правосудием и получит сполна. За все!

— О’кэй. — Пембертон протянул письмо Фоули. — Я должен доложить обо всем помощнику окружного прокурора. Вам лучше поехать со мной. Доркас посоветует вам, с чего надо начать. А потом вы сможете обратиться в какое-нибудь частное детективное агентство.

— Я хотел бы позвонить по телефону, — сказал Мейсон.

— Позвоните, — буркнул Фоули. — А потом можете убираться отсюда.

— Делла, это Мейсон. Я звоню из дома Клинтона Фоули, владельца собаки, чей вой досаждал Картрайту. Вы связались с ним?

— Нет, шеф, — ответила Делла. — Я набираю его номер через каждые десять минут, но никто не берет трубку.

— Понятно, — вздохнул Мейсон. — Свяжитесь с детективным бюро Дрейка и скажите Паулю, чтобы он бросил все и немедленно приехал в мой офис.

Положив трубку, Мейсон направился к двери.

Выйдя во двор, он пересек ухоженный лужок, подошел к дому Картрайта и, взбежав на крыльцо, нажал кнопку звонка, а через минуту забарабанил в дверь кулаками. Наконец до него донесся слабый звук шаркающих шагов, и кто-то откинул занавеску, закрывающую маленькое окошко в центре двери. Худое, изможденное лицо с угасшими глазами приникло к стеклу. Щелкнул замок, и дверь открылась.

Перед Перри Мейсоном стояла высокая худая женщина лет пятидесяти пяти, с тонкими губами, заостренным подбородком и длинным носом.

— Что вам надо?

— Мне нужен мистер Артур Картрайт! — прокричал Мейсон.

— Его здесь нет.

— Когда ушел мистер Картрайт?

— Прошлой ночью, около половины одиннадцатого.

— Он взял с собой чемодан?

— Нет.

— Он сказал, куда пошел?

— Нет.

— Он сказал вам, что не вернется?

— Нет.

— Я хочу знать, уехал ли он поездом, в автомобиле или улетел самолетом. Может, он заказал билеты заранее или что-то в этом роде?

— Мне ничего не известно, — ответила экономка. — Это не мое дело. Я слежу за порядком в доме, и все.

— Как вас зовут?

— Элизабет Уокер.

— Если мистер Картрайт не вернется, как долго вы будете жить в этом доме?

— Это вас не касается. До свидания, — и она захлопнула дверь.

Перри Мейсон постоял и, повернувшись, сбежал по ступенькам. Направляясь к дороге, он инстинктивно взглянул на дом Фоули и заметил, как качнулась тяжелая портьера, закрывавшая одно из окон. Лица человека, стоящего за ней, Мейсон не разглядел.

Пауль Дрейк, высокий сутуловатый мужчина, встал, как только Перри Мейсон вошел в приемную.

— Пошли, Пауль, — сказал адвокат, улыбнувшись Делле. Они прошли в кабинет.

— В чем дело? — спросил Дрейк, закрыв за собой дверь.

— Постараюсь объяснить покороче. — И он рассказал все, что знал сам.

Губы Дрейка расползлись в широкой улыбке.

— Она убежала с тем психом, который жаловался на собачий вой?

— Похоже, так. Фоули заявил, что Картрайт специально подал жалобу, чтобы выманить его из дома и без помех увезти его жену.

Дрейк хмыкнул.

— Как он воспринял исчезновение своей жены?

— В этом-то и загвоздка. Я готов поклясться, что он переигрывал. Слишком уж много эмоций. Будто он пытался что-то скрыть. К тому же я уверен, что у Фоули роман с домоуправительницей. Во-первых, жена в записке намекнула на это, а во-вторых, он из тех, кто не пропускает ни одной юбки. В общем, такой человек не полезет на стенку, узнав, что его бросила жена.

— Может быть, по какой-то причине он ненавидит Картрайта? — предположил Дрейк.

— Я пришел именно к такому выводу. Из записки следует, что миссис Фоули знала Картрайта и раньше. Картрайт приехал на Милпас Драйв два месяца назад. А Фоули живет там около года. Фоули богат, но в доме лишь домоуправительница и повар. Ни дворецкого, ни камердинера, ни шофера. Дом для него явно велик, но он решил расширить гараж. Сегодня утром рабочие как раз бетонировали пол.

— А что тут такого? — удивился Дрейк. — Разве он не имеет права расширить гараж?

— Но зачем ему это нужно? Там хватает места на три автомобиля, а у Фоули их два.

— Может, он хочет купить машину домоуправительнице? — улыбнулся Дрейк.

— Возможно, — согласился Мейсон. — Не будем гадать. Сейчас мне нужна информация о Фоули. Выясни, откуда он приехал сюда и почему. То же самое и о Картрайте. Используй всех людей, имеющихся в твоем распоряжении. Эта история дурно пахнет. Скорее всего Картрайт знал Фоули в прошлом и приехал сюда специально, чтобы шпионить за ним. Мне нужна полная информация. Кто эти люди и как они появились на Милпас Драйв?

Мейсон замолчал и несколько минут барабанил пальцами по столу.

— Домоуправительница сказала, что сегодня утром миссис Фоули уехала в такси. Картрайт ушел из дома вчера вечером и не вернулся. Он так торопился, что попросил свою глухую экономку отправить мне очень важное письмо. Если ты сможешь найти таксиста, который вез миссис Фоули, и узнаешь, куда она поехала, вполне возможно, что там обнаружится и след Картрайта. Если, конечно, домоуправительница говорила правду.

— Установить слежку за Фоули?

— Обязательно. Но так, чтобы он ни о чем не подозревал.

Без десяти пять Перри Мейсон позвонил Доркасу.

— Пит, это Мейсон. Вы на меня не сердитесь?

— Во всяком случае, я не в восторге от вашего поведения. — В пронзительном голосе Доркаса слышалась насмешка. — Вы чересчур воинственны. Каждый раз, когда хочешь сделать вам одолжение, попадаешь впросак. Вы слишком суетитесь вокруг своих клиентов.

— Суета здесь ни при чем. Я лишь утверждал, что мой клиент в здравом уме.

— Тут вы оказались совершенно правы, — Доркас рассмеялся. — Он не псих. И чертовски хитер.

— Вы собираетесь что-нибудь предпринять?

— Нет. Фоули весь кипел от ярости. Будь его воля, он бы арестовал полгорода. А потом оказалось, что он не хочет огласки. И попросил меня подождать, пока он вновь не свяжется со мной.

— И?

— Он позвонил десять минут назад. Его жена прислала телеграмму из какого-то, маленького городка, кажется, Мидвика, в которой умоляла не предавать историю гласности. Газеты, по ее словам, не принесут ничего, кроме вреда.

— И что вы ему посоветовали?

— Ничего. Постарался успокоить. В конце концов что тут особенного? Это не первый случай, когда жена убегает от мужа.

Не успел Мейсон положить трубку, как открылась дверь и в кабинет вошел Дрейк.

— Ну, что ты выяснил? — спросил Мейсон.

— Всего понемногу, — ответил детектив, опускаясь в кресло у стола. — Она не его жена.

— Кто она?

— Женщина, проживающая с Фоули в доме сорок восемь по Милпас Драйв под именем Эвелин Фоули.

— Меня это не удивляет. По правде говоря, Пауль, это предположение явилось одной из причин, побудивших меня прибегнуть к твоей помощи.

— Женщину зовут не Эвелин Фоули, а Паола Эвелин Картрайт. Она — жена твоего клиента, Артура Картрайта.

— Ты все еще не удивил меня, Пауль.

— Наверное, тебя ничем не удивишь, — буркнул Дрейк, листая записную книжку. — Клинтона Фоули зовут Клинтон Форбс. Он и его жена, Бесси Форбс, жили в Санта Барбара. Они дружили с Артуром и Паолой Картрайт. Постепенно дружба между Форбсом и миссис Картрайт переросла в интимность, и они удрали. Ни Бесси Форбс, ни Артур Картрайт не знали, где они скрываются. Это был крупный скандал. В Санта Барбара обе семьи принадлежали к сливкам общества. Предварительно Форбс превратил свое состояние в наличные. Они уехали в автомобиле, не оставив следов. Картрайт, однако, сумел их найти. Он выследил Форбса и выяснил, что тот стал Клинтоном Фоули, имя Эвелин Фоули скрыло Паолу Картрайт.

— Тогда почему Картрайт снял в аренду соседний дом и шпионил за Фоули?

— А что ему оставалось делать? — воскликнул Дрейк. — Женщина ушла по своей воле. Убежала от него. Не мог же он прийти и сказать: «Дорогая, я здесь». А потом ждать, что она бросится к нему в объятия.

— По-моему, ты ошибаешься, — покачал головой Мейсон.

— Ты думаешь, он решил отомстить? — спросил Дрейк после минутного раздумья,

— Да.

— А не кажется ли тебе странным, что его мщение не пошло дальше жалобы на собачий вой? Довольно необычная месть. Как в том анекдоте, когда муж дырявил зонтики любовникам своей жены.

— Версия о том, что Картрайт пожаловался на собачий вой лишь для того, чтобы выманить Фоули из дома, трещит по всем швам. Во-первых, к чему такие сложные приготовления? Во-вторых, Картрайт должен был предварительно встретиться со своей женой. Причем встретиться в отсутствие Фоули. Тогда какого черта Картрайт впутал в это дело окружного прокурора?!

— Может, его подвели нервы? Не каждый может хладнокровно увезти женщину, даже собственную жену.

— Допустим, ты и прав. Но ведь он мог рассказать прокурору всю правду, не так ли? Насколько все было бы проще, обвини он Фоули в том, что тот живет с чужой женой. Закон тут же встал бы на его защиту. Или он мог нанять меня как своего адвоката, и я вырвал бы Паолу Картрайт из рук Фоули. При условии, что она захотела бы уйти. Да и вообще, эта женщина могла сама покинуть дом Фоули. Все-таки Картрайт — ее законный муж.

Пауль Дрейк покачал головой.

— Ты меня совсем запутал. Слава богу, я должен лишь собирать информацию. А уж разбираться, что к чему, ты будешь сам. Но кого ты представляешь в этом деле?

— Тут у меня нет полной ясности. Я представляю Картрайта, возможно, его жену и еще жену Фоули. Между прочим, как она поживает?

— Ты говоришь о Бесси Форбс? — спросил детектив.

— Форбс или Фоули, как тебе больше нравится.

— Пока нам не удалось найти миссис Форбс. Она покинула Санта Барбара и уехала в неизвестном направлении.

— Пожалуй, мне следует встретиться с Клинтоном Фоули.

Мейсон снял трубку.

— Делла, соедините меня с Клинтоном Фоули.

— К чему этот звонок? — удивился Дрейк.

— Я хочу договориться о встрече. А вдруг его нет дома?

Раздался звонок, и Мейсон схватил трубку.

— Мистер Фоули, это Перри Мейсон, адвокат. Я хочу поговорить с вами.

— Нам не о чем говорить, мистер Мейсон.

— Я бы хотел обсудить с вами дела одного моего клиента, живущего в Санта Барбара, — невозмутимо продолжал Мейсон.

Последовало долгое молчание.

— И как зовут вашего клиента? — спросил наконец Фоули.

— Допустим, его фамилия — Форбс.

— Это мужчина или женщина?

— Женщина. Замужняя женщина. Правда, от нее убежал муж.

— Ладно, когда вы хотите встретиться со мной?

— Чем скорее, тем лучше.

— Сегодня вечером, в восемь тридцать.

— А как насчет домоуправительницы? — неожиданно спросил адвокат, положив трубку. — Она не сменила фамилии?

— Нет.

— То есть она знала Форбса до того, как он стал Фоули?

— Совершенно верно. В Санта Барбара миссис Телма Бентон была личной секретаршей Форбса. Ее муж погиб в автомобильной катастрофе. Она уехала вместе с Форбсом и Паолой Картрайт. Пикантная подробность — судя по всему, миссис Картрайт не знала, что Телма Бентон — секретарша Форбса. Молодая женщина поехала с ними как домоуправительница.

Поднявшись по ступенькам, Мейсон подошел к парадной двери. Она была полуоткрыта. Мейсон нажал на кнопку звонка. Никакого ответа. Он подождал и позвонил снова. Результат был тот же. Мейсон нахмурился, прошелся по крыльцу, стукнул в дверь кулаком и вошел. В доме царила полная тишина.

Он заглянул в коридор. Под дверью, ведущей в библиотеку, виднелась узенькая полоска света. Мейсон прошел по коридору и постучал. Затем повернул ручку и хотел войти, но дверь, приоткрывшись, уперлась во что-то тяжелое. Мейсон с трудом протиснулся в щель.

У двери лежала мертвая овчарка. Пули попали ей в голову и грудь. Мейсон оглядел библиотеку и в дальнем ее конце увидел человеческое тело. Он подошел ближе. Клинтон Фоули в домашнем халате и шлепанцах на босу ногу лежал на животе в луже крови, вытянув вперед одну руку.

В шести или восьми футах от тела на полу валялся автоматический пистолет. Приглядевшись повнимательнее, Мейсон заметил на подбородке убитого что-то белое. Наклонившись, он понял, что это мыльная пена. Половина лица Фоули была чисто выбрита.

Мейсон отошел к телефону и набрал номер офиса Дрейка. Тот снял трубку после первого звонка.

— Пауль, это Мейсон. Я в доме Фоули. Ты можешь связаться с людьми, ведущими наблюдение?

— Они должны позвонить мне через пять минут. Я просил их докладывать через каждые четверть часа.

— Прикажи им снять наблюдение и немедленно возвращаться к тебе в офис.

— О’кэй, я все сделаю. Что-нибудь еще?

— Да. Удвой усилия по поискам Картрайта и миссис Картрайт. Назначь награду. И еще, найди миссис Форбс.

— Мне сообщили кое-что интересное. Мои люди вот-вот выйдут на нее.

— Поторопи их.

Мейсон положил трубку, глубоко вздохнул и, снова взяв ее, позвонил в полицию.

— Полиция, — ответил сонный мужской голос.

— Слушайте внимательно. Это Перри Мейсон, адвокат. Я говорю из дома Клинтона Фоули. Адрес: сорок восемь, Милпас Драйв. Фоули назначил мне встречу этим вечером, в половине девятого. Я приехал и нашел дверь полуоткрытой. Я позвонил несколько раз, но из дома никто не вышел. Тогда я прошел в коридор, потом в библиотеку и обнаружил там тело Клинтона Фоули. В него стреляли дважды, может больше, из автоматического пистолета с близкого расстояния.

— Вы один в доме? — оживился дежурный.

— Да.

— Оставайтесь на месте. Никуда не уходите. Никого не впускайте. Если в доме есть кто-то еще, задержите его. Я сейчас же свяжусь с отделом убийств. Они выедут немедленно.

Перри Мейсон положил трубку и прошел в спальню. На кровати лежал выглаженный костюм. В ванной комнате, на полочке над раковиной, лежали безопасная бритва, тюбик крема для бритья и кисточка, на которой еще пузырилась пена. Пена осталась и на бритве. С трубы, ведущей к ванне, свисала цепь. Мейсон присел на корточки. Цепь заканчивалась специальной защелкой, которая открывалась нажатием пальца. Под ванной он заметил полотенце и, вытащив его, поднес к носу. Полотенце пахло кремом для бритья.

Перри Мейсон сидел в кругу яркого света. Справа, за маленьким столиком, расположился стенографист, записывающий каждое слово адвоката. Допрос вели трое сотрудников отдела убийств во главе с сержантом-детективом Холкомбом.

— Мейсон, вы что-то скрываете, — сержант-детектив Холкомб глубоко вздохнул. — И мы хотим знать, что именно. Совершено убийство, а вы почему-то оказались на месте преступления.

— Другими словами, вы думаете, что его застрелил я, не так ли?

— Мы не знаем, что и думать, — раздраженно ответил Холкомб.

— Вряд ли я мог быть настолько близок к Фоули, чтобы он принимал меня в домашнем халате и с наполовину выбритым лицом, — сказал Мейсон.

— А если вы тайно проникли в дом? — возразил Холкомб. — Собака первой услышала подозрительный шум и зарычала. Фоули спустил ее с цепи, и вы застрелили ее, когда она бросилась на вас. Фоули вбежал в библиотеку на звук выстрелов, и тогда вы уложили и его.

— И вас устраивает подобная версия? — спросил Мейсон.

— Я не вижу в ней особых изъянов.

— Тогда почему вы не арестовываете меня?

— Клянусь богом, именно так я и поступлю, если вы не докажете свою непричастность к убийству. Разве можно выказывать такое безразличие, когда убит человек. Вы сказали, что Фоули назначил вам встречу на восемь тридцать, но не привели никаких доказательств.

— О каких доказательствах вы говорите?

— Кто-нибудь слышал ваш разговор с Фоули?

— Не помню. Я не смотрел по сторонам, когда говорил с ним.

— А что вы можете сказать насчет такси, доставившего вас на Милпас Драйв?

— Обычное такси. Я не заметил ничего особенного.

— Вы не обратили внимания на внешний вид такси? Машина была желтая, в шашечках или с красным верхом?

— Черт, конечно, нет. Не помню я никаких подробностей, Я же не предполагал, что меня будут допрашивать. Кстати, хочу отметить, что, как детектив, вы на ложном пути. Судя по всему, вы не представляете, как произошло убийство.

— А, — промурлыкал обиженный Холкомб, — может быть, вы просветите нас?

— Я, между прочим, располагаю той же информацией, что и вы.

— Если вы так уверены в себе, — ухмыльнулся Холкомб, — расскажите нам о ваших предположениях.

— Пожалуйста, — начал Мейсон, — собака сидела на цепи, когда убийца проник в дом. Клинтон Фоули вышел из спальни, встретил пришедшего и говорил с ним какое-то время. А потом вернулся в ванную и спустил собаку с цепи. Убийца застрелил собаку, а затем и самого Фоули.

— С чего вы это взяли? — удивился Холкомб.

— А не заметили ли вы полотенца, — ехидно спросил Мейсон, — лежащего под ванной?

— Ну и что?

— Полотенце вымазано в пене от крема для бритья.

— Да, и что из этого следует?

— Полотенце упало на пол, когда Клинтон Фоули отцеплял поводок. В процессе бритья пена не может попасть на полотенце. Такое возможно, если человек по какой-то причине решил стереть пену, не закончив бриться. Например, если к нему кто-то пришел. Клинтон Фоули не стал стирать пену, когда собака гавкнула, почуяв присутствие незнакомого человека. Выйдя в библиотеку и увидев незваного гостя, Фоули начал говорить с ним, одновременно стирая пену полотенцем. Затем что-то заставило Фоули броситься в ванную и спустить собаку с цепи. Тогда пришелец выстрелил в первый раз. Внимательно осмотрев полотенце, вы могли бы додуматься до этого сами, не задавая мне множества глупых вопросов. Вы ведь заметили, что на лице Фоули остался маленький клочок пены? На полу пены нет совсем. Значит, в Фоули стреляли после того, как он стер пену с лица.

— Я не понимаю, почему он не мог стереть пену до того, как вышел в библиотеку, — запротестовал Холкомб.

— Нет, он уронил полотенце, когда открывал защелку цепи. Если бы он спустил собаку до встречи с незнакомцем, он мог стереть пену, лишь спеша в библиотеку на звук выстрела, а в этом случае полотенце не могло оказаться на полу в ванной комнате.

— Ну ладно, а где сейчас Артур Картрайт?

— Не знаю. Я пытался найти его сегодня, но экономка сказала, что его нет дома.

— Телма Бентон уверяет, что он убежал с миссис Фоули, — заметил Холкомб.

— Да, — кивнул Мейсон, — она говорила об этом.

— А Клинтон Фоули сказал то же самое Питу Доркасу.

Мейсон тяжело вздохнул.

— Означают ли ваши слова, что вы хотите начать все сначала?

— Нет, — рявкнул Холкомб. — Я лишь подчеркиваю, что ваш клиент, Артур Картрайт, по всей вероятности, убежал с миссис Фоули, а потом, услышав от нее о тех издевательствах, которые она терпела от мужа, вернулся и убил Клинтона Фоули.

— И единственным доказательством вашей версии является тот факт, что у Картрайта возникли трения с Фоули и он, возможно, убежал с миссис Фоули? Так?

— Этого вполне достаточно.

— А теперь я вдребезги разобью вашу версию. Если бы Артур Картрайт вернулся, то лишь затем, чтобы застрелить Фоули. Верно?

— Полагаю, что да.

— В этом случае, проникнув в дом Фоули и увидев хозяина, Картрайт сразу бы выстрелил. Он не стал бы ждать, пока тот вытрет пену с лица, вернется в ванную и спустит с цепи овчарку. Ваша беда, парни, в том, что, найдя мертвеца, вы ищете подходящего кандидата в убийцы вместо того, чтобы попытаться восстановить сцену убийства и в дальнейшем вести поиски, основываясь на фактах.

— И на что указывают факты? — раздраженно спросил Холкомб.

— О боже, — вздохнул Мейсон. — Я и так достаточно поработал за вас. Все-таки вы детективы. Вам платят за эту работу, а мне — нет.

— Насколько нам известно, — заметил Холкомб, — вы тоже не остаетесь внакладе.

Перри Мейсон потянулся и сладко зевнул.

— Это преимущество моей профессии, сержант. Но не забывайте, что ей присущи и определенные недостатки.

— Например?

— Например, адвокату платят по способностям. Чтобы хорошо зарабатывать, надо доказать, что получаешь деньги не зря. Если бы налогоплательщики давали вам ежемесячный чек лишь после того, как вы докажете, что отработали свою зарплату, то, судя по этому делу, вы бы через несколько месяцев умерли с голоду.

— Вы не имеете права оскорблять нас, — голос Холкомба дрожал от негодования. — Этим вы ничего не добьетесь, Мейсон. Сейчас вы не адвокат, а подозреваемый в убийстве!

— Именно поэтому я и говорил о деньгах налогоплательщиков, — пробурчал Мейсон.

— Послушайте, — продолжал Холкомб, — или вы лжете насчет того, что пришли к Фоули ровно в восемь тридцать, или специально пытаетесь напустить тумана. Согласно предварительным данным медицинской экспертизы Фоули убили от половины восьмого до восьми. Мы приехали сюда около девяти. Чтобы снять с себя подозрения, вы должны сказать, что вы делали с половины восьмого до восьми вечера. Почему вы не хотите сотрудничать с нами?

— Я повторяю, что не помню. Я даже не смотрел на часы.

— Фоули ждал вас в восемь тридцать?

— В восемь тридцать.

— Но вы не можете это доказать?

— Разумеется, нет. Во имя чего я должен доказывать точное время каждой встречи. Я адвокат и ежедневно общаюсь с десятками людей. Как раз тот факт, что я не могу доказать точное время, говорит о том, что встреча с Фоули ничем не отличалась от остальных. А вот если бы я представил дюжину свидетелей, присутствующих при моем телефонном разговоре с Фоули, вы бы тут же задумались; а зачем я приложил столько усилий, чтобы потом установить точное время встречи? Я могу сказать вам кое-что еще. Что мешало мне приехать сюда в семь тридцать, убить Фоули, уехать на такси в центр города, а потом на другом такси вернуться в половине девятого?

— Ничего, — после долгой паузы ответил Холкомб.

— Вот в этом случае, будьте уверены, я бы запомнил и номер такси, и внешний вид автомобиля, и точное время прибытия на Милпас Драйв и нашел бы свидетелей, присутствующих при телефонном разговоре с Фоули. Не так ли?

— Я не знаю, что бы вы сделали, — буркнул Холкомб. — Ваши поступки редко подчиняются логике. Вы все время пытаетесь нас запутать. Почему вы не расскажете все, как есть, чтобы мы могли продолжить расследование.

— Во-первых, я вам не мешаю, а во-вторых, я не в восторге от этих ярких ламп, которые слепят меня, в то время как вы удобно развалились в креслах и пытаетесь разгадать преступление по выражению моего лица. Если вы выключите свет и подумаете, сидя в темноте, я убежден, что вы продвинетесь гораздо дальше.

— Не надейтесь, что мы в восторге от вашей физиономии, — огрызнулся Холкомб.

— А Телма Бентон? — спросил Мейсон. — Что она делала в это время?

— У нее полное алиби. Она может отчитаться за каждую минуту.

— Между прочим, а чем вы занимались в это время?

— Я? — удивился Холкомб.

— Да, вы.

— Вы подозреваете меня в убийстве Фоули?

— Нет, я просто хочу знать, что вы делали с половины восьмого до восьми вечера.

— Ехал в автомобиле. На работу.

— И сколько свидетелей могут это подтвердить?

— Ваша шутка совершенно неуместна.

— Если вы пошевелите извилинами, сержант, то поймете, что я не шучу. Кто может подтвердить, что из дома вы поехали на работу?

— Разумеется, никто. Дома могут вспомнить, когда я уехал, на работе — время прибытия.

— В этом-то все и дело.

— В чем?

— В том, что у вас должны возникнуть подозрения насчет полного алиби Телмы Бентон. Если человек может доказать, чем он занимался буквально по минутам, значит, он приложил немало усилий, чтобы создать себе твердое алиби. То есть этот человек или помогал совершить убийство и имеет ложное алиби, или знал о подготовке убийства и позаботился о том, чтобы остаться вне подозрений.

Наступило долгое молчание.

— Вы думаете, Телма Бентон догадывалась о том, что готовится убийство Фоули? — спросил Холкомб.

— Откуда мне знать, о чем догадывалась Телма Бентон? Я лишь сказал, что полное алиби не возникает на пустом месте. В обычной жизни человек не сможет доказать, что он делал каждую минуту. Как, например, вы, Холкомб. Держу пари, ни один из присутствующих в этой комнате не найдет свидетелей, которые скажут, чем он занимался с половины восьмого до восьми вечера.

— Пожалуй, вы выиграете это пари, — вздохнул Холкомб.

— Естественно, — кивнул Мейсон. — И вы должны понять, что этот факт является доказательством моей невиновности.

— Но вы не можете доказать, что пришли в дом в восемь тридцать. Никто не видел, как вы пришли, никто не знает о том, что вы договорились о встрече, никто не впускал вас в дом. И никому не известно, действительно ли вы приехали в половине девятого?

— Как раз это я могу доказать.

— Чем?

— Тем, что я позвонил в полицию в восемь сорок и сообщил об убийстве. Значит, в половине девятого я находился в доме.

— Я не об этом. — Холкомб покачал головой. — Вы же не можете доказать, что пришли именно в половине девятого?

— Разумеется, нет, но, как мне кажется, мы это уже проходили.

Холкомб устало махнул рукой.

— Вы свободны, Мейсон. Прошу вас не покидать нашего города. Возможно, мы захотим еще раз встретиться с вами…

Перри Мейсон расположился в кресле рядом со столом Дрейка. У стены на стульях сидели два детектива — Эд Уиллер и Джорж Доук.

— Когда вы прибыли на Милпас Драйв? — спросил адвокат.

Эд Уиллер достал записную книжку.

— Мы заступили на дежурство в шесть часов. В шесть тридцать Телма Бентон вышла из дома. Ее ждал мужчина, сидевший в «шевроле».

— Вы записали номерной знак?

— Разумеется. Вот он. Никто не выходил из дома и не подходил к нему до семи двадцати пяти. В семь двадцать шесть к дому подъехало такси в шашечках. Номер — восемьдесят шесть–С. Из него вышла женщина. Она вошла в дом, такси уехало, но вернулось через двенадцать минут. Очевидно, женщина дала шоферу какое-то поручение и велела приехать обратно.

— Как выглядела женщина?

— Лица мы не разглядели. Она была хорошо одета, в темной шубе.

— Сколько времени провела она в доме?

— Не больше четверти часа. Такси отъехало, как только она вошла, и вернулось через двенадцать минут. Женщина уехала в семь сорок две.

— Хорошо. Что было дальше?

— Потом приехали вы. В желтом такси, номер три–шесть–два. Вошли в дом в восемь двадцать девять. Это все, что нам известно. Джорж позвонил шефу, и тот велел нам немедленно возвращаться к нему в офис. Уезжая, мы слышали вой полицейской сирены.

— Теперь я прошу вас сделать следующее. Разыщите водителя такси с номером восемьдесят шесть–С и привезите его сюда. Хотя нет, позвоните мне, как только найдете его.

Детективы встали и вышли из кабинета.

— Пауль, — начал Мейсон, — Клинтон Фоули получил телеграмму из Мидвика. Вроде бы подписанную женщиной, выдававшей себя за жену Фоули. Она просит не возбуждать судебного дела против Картрайта. Мне нужна фотокопия этой телеграммы. Ты можешь ее достать?

— Я постараюсь, Перри, — Дрейк потянулся к телефону, но передумал и поднялся из-за стола. — Я лучше позвоню из другой комнаты. Посиди тут.

Через пять минут Дрейк вернулся в офис и сел за стол.

— Все о’кэй, — сказал он.

— Отлично. А теперь расскажи, что…

Зазвонил телефон. Дрейк снял трубку.

— Слушаю. — Он взглянул на Мейсона. — Запиши адрес. Отель Бридмонт. Девятая стрит. Комната семьсот шестьдесят четыре. Миссис С.М.Денджефильд. — Он положил трубку.

— Кто это? — спросил Мейсон.

— Миссис Бесси Форбс зарегистрировалась под этим именем в одном из отелей нашего города.

Мейсон облегченно вздохнул, сложил лист бумаги и положил его в карман.

— Ты поедешь к ней? — спросил Дрейк.

— Сначала надо поговорить с шофером. Придется привезти его сюда. У нас мало времени.

Водитель такси ерзал на стуле, переводя взгляд с детективов на Перри Мейсона и Деллу Стрит.

— Сегодня вечером в семь пятнадцать или чуть раньше вы привезли женщину к дому сорок восемь по Милпас Драйв, — начал Мейсон.

— И что вас интересует?

— Как она выглядела?

— Ну я не заметил ничего особенного. Она была в черной шубе, от нее пахло дорогими духами. Она оставила в машине носовой платок. Я хочу сдать его в Бюро находок.

— Какого она роста?

Водитель пожал плечами.

— Делла, встаньте, — попросил Мейсон.

Девушка поднялась со стула.

— Ваша пассажирка такого же роста?

— Вроде бы да. Но чуть полнее.

— Вы не помните, какого цвета ее глаза?

— Нет. Кажется, черные, но, может, и карие. У нее очень пронзительный голос, и она трещала как пулемет.

— Где она села в машину?

— На Девятой стрит. Я отвез ее туда же.

— Как вас зовут?

— Марсон, Сэм Марсон, сэр. Я живу в Беллвью Румз, на Девятнадцатой стрит.

— Носовой платок у вас?

Марсон вынул из кармана батистовый платочек и поднес его к носу.

— Еще пахнет.

Мейсон взял платок и протянул его Дрейку. Тот понюхал и пожал плечами.

— Передай платок Делле, — предложил Мейсон. — Она определит запах.

Делла понюхала платок, взглянула на адвоката и кивнула.

— Я знаю эти духи. — Она отдала платок водителю.

— Так я передам его в Бюро находок? — спросил Марсон.

— Я бы советовал подержать его у себя, — заметил Мейсон. — По-моему, эта женщина найдет вас сама. Перед тем как отдать платок, спросите у нее фамилию и адрес. Скажите, что вы уже сообщили о платке в Бюро находок и теперь, мол, придется объяснять, кому вы отдали платок. Понятно?

— Не беспокойтесь, — заверил его водитель. — Все будет о’кэй.

Детективы вышли вместе с ним, а Мейсон повернулся к Делле Стрит.

— Купите флакон этих духов. Потом возвращайтесь в офис и ждите меня здесь. А нам, — Мейсон повернулся к Дрейку, — предстоит небольшая прогулка.

— Куда?

— В отель Бридмонт.

Широкий коридор устилал мягкий пружинистый ковер. Мейсон постучал в дверь номера. Спустя несколько секунд послышался звук легких шагов, звякнула цепочка и дверь чуточку приоткрылась.

— Кто здесь?

— Адвокат хочет поговорить с вами по важному делу.

— Я никого не хочу видеть, — нервно взвизгнула женщина, и дверь начала закрываться. Мейсон едва успел вставить в щель носок ботинка.

— Помоги, Пауль, — вдвоем с Дрейком они навалились на дверь. Полуодетая женщина испуганно вскрикнула и бросилась к кимоно, лежащему на стуле.

— Если вы не уйдете, я позвоню в полицию.

— Не возражаю, — ответил Мейсон. — Впрочем, она и так скоро будет здесь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Вы повисли над пропастью, миссис… Бесси Форбс.

Женщина вздрогнула и застыла, испуганно глядя на адвоката.

— О боже! — прошептала она.

— Присядьте, и давайте спокойно поговорим. В нашем распоряжении лишь несколько минут.

Бесси Форбс бессильно упала в кресло.

— Мне все известно, так что обойдемся без истерик. Вы — жена Клинтона Форбса. Он оставил вас в Санта Барбара и убежал с Паолой Картрайт. Вы пытались их выследить. Я не знаю, с какой целью, но пока меня это не интересует. Картрайт нашел Клинтона Форбса раньше вас. Тот поселился на Милпас Драйв под именем Клинтона Фоули. Картрайт снял в аренду соседний дом. Он постоянно следил за Фоули, стараясь выяснить, осчастливил ли тот его жену. А вчера Картрайт пришел ко мне. Я адвокат. Возможно, вы слышали обо мне. В последнее время я вел несколько крупных процессов. Меня зовут Перри Мейсон.

— ВЫ! — радостно воскликнула женщина. — Вы? Перри Мейсон?

Адвокат кивнул.

— Картрайт вел себя очень странно. Он хотел написать завещание. Пока мы не будем касаться его содержания. Вместе с завещанием он оставил письмо и задаток. В письме он просил меня защищать интересы жены мужчины, проживающего по адресу Милпас Драйв под именем Клинтона Фоули. Итак, если вы хотите, чтобы я представлял вас, я к вашим услугам. Если нет, я немедленно ухожу.

— Нет, нет! — воскликнула миссис Форбс. — Я прошу вас мне помочь. Я…

— Отлично. Можете ли вы сделать то, о чем я вас попрошу?

— Если это не слишком сложно…

— Нет, это не сложно. Я хочу, чтобы на любой вопрос, заданный вам, вы отвечали, что будете говорить только в присутствии своего адвоката и ваш адвокат — я. Вы запомнили?

— Да, постараюсь выполнить ваше указание.

— А теперь слушайте, что я скажу. Немедленно выпишитесь отсюда. Поезжайте в отель «Бродвей» на Сорок второй стрит. Зарегистрируйтесь там под именем Бесси Форбс. Внимательно осмотрите вещи, которые вы возьмете с собой, и те, что останутся здесь. Купите себе дешевые духи. Именно дешевые. И опрыскайте ими все наряды. Ясно?

Она кивнула.

— А потом сидите тихо и не отвечайте ни на один вопрос. Требуйте, чтобы допрос происходил в моем присутствии.

— Запишите мой телефонный номер. Если что случится, звоните. Учтите, что мои услуги не будут стоить вам ни цента. Они уже оплачены. Пошли, Пауль. — Открыв дверь, Мейсон еще раз взглянул на Бесси Форбс. — Выписавшись из отеля, не оставляйте следов. Сев в такси, назовите любой адрес, там поймайте другое такси и тогда поезжайте в «Бродвей». Ясно?

Она снова кивнула.

— Пошли, Пауль, — повторил Мейсон и вышел в коридор. Дрейк последовал за ним.

— Перейдем к делу, Пауль. Найди мне актрису лет двадцати восьми, такого же сложения, как миссис Форбс, и пришли ее ко мне в офис как можно скорее. За работу она получит триста долларов, и я гарантирую, что ей не придется вступать в конфликт с законом. Я не хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре. Чем меньше ты будешь знать об этом, тем лучше.

Дрейк задумался.

— Я знаю одну девушку, которая могла бы нам помочь. Ее зовут Мей Сибли.

Мей Сибли, стройная симпатичная девушка, сразу понравилась Мейсону.

— Дай мне духи, Делла, — сказал он. Взяв флакон, адвокат протянул его девушке, — вам нравится этот запах?

— Конечно.

— Прошу вас, подушитесь ими.

Мей Сибли не заставила просить себя дважды.

— А теперь вы должны будете найти определенное такси и сказать водителю, что оставили в кабине носовой платок, когда ехали на Милпас Драйв. Запомните адрес?

— Конечно.

— Все. Возьмите платок и одарите водителя милой улыбкой. Он спросит вашу фамилию и адрес и скажет, что уже сообщил о платке в Бюро находок. Вы назоветесь Агнес Браунли и добавите, что поселились в отеле «Бридмонт» на Девятой стрит. Номер комнаты не говорите.

— А что делать с платком?

— Принесете его мне.

— Как я найду водителя такси?

— Вам нужна машина восемьдесят шесть–С. Ровно через пятнадцать минут водитель позвонит в диспетчерскую, чтобы узнать, не искал ли его кто-нибудь. Вы тоже позвоните в диспетчерскую, скажите, что забыли в машине носовой платок, и оставьте номер своего телефона, чтобы водитель потом перезвонил вам. После разговора с диспетчером он так и сделает. Вы договоритесь о встрече, подойдя к машине, притворитесь, что узнали водителя, и возьмете платок.

Мейсон проводил девушку до двери и повернулся к Делле.

— Свяжитесь с Дрейком и попросите его прийти ко мне.

Не успела Делла набрать номер, как раздался стук в дверь.

— Наверное, это Пауль. — Мейсон подошел к двери и, открыв ее, кивнул детективу. — Заходи, Пауль. Я прошу тебя узнать, кто ждал Телму Бентон в «шевроле». — И он показал ему записанный на бумажке номер.

Дрейк улыбнулся.

— Я предполагал, что ты спросишь о нем. Мои люди выяснили, кто он такой. Карл Траск, юноша без определенных занятий и уже имевший дело с полицией. В настоящее время увлекается азартными играми.

— Хорошо. Мне нужны образцы почерка Паолы Картрайт, экономки Картрайта и Телмы Бентон.

Зазвонил телефон. Делла сняла трубку, послушала и, зажав ее рукой, взглянула на Мейсона.

— Это Мей Сибли. Она говорит, что выполнила все ваши указания.

— Платок у нее?

Делла кивнула.

— Пусть она немедленно поймает такси и едет сюда, — возбужденно воскликнул Мейсон.

Вскоре в дверь постучали.

Делла вышла в приемную и тут же вернулась с Мей Сибли.

— Все прошло гладко? — спросил Мейсон.

— Да, — ответила девушка. — Я сделала все, как вы сказали. Он оглядел меня с головы до ног, задал несколько вопросов, а потом вынул из кармана носовой платок и передал его мне. Он поднес платок к носу и принюхался к моим духам, чтобы сравнить запахи.

— Отлично. Сейчас вы получите сто пятьдесят долларов, а остальное — чуть позже. Надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать?

— Разумеется.

Мейсон передал ей деньги.

Как только за девушкой закрылась дверь, он повернулся к Делле Стрит.

— Позвоните в полицию и попросите соединить меня с сержантом-детективом Холкомбом.

Делла сняла трубку.

— Холкомб на проводе, — сказала она спустя несколько минут.

— Послушайте, сержант, — Мейсон улыбнулся, — я хочу вам кое-что сообщить. Совершенно случайно мне стало известно, что сегодня вечером, примерно в семь двадцать пять, какая-то женщина приехала к дому Клинтона Фоули в такси. Она пробыла в доме пятнадцать или двадцать минут. Эта женщина оставила в машине носовой платок. Он сейчас у меня. Я не имею права говорить, каким образом платок попал ко мне, но он здесь, и, если хотите, можете послать за ним. Меня не будет, но Делла Стрит, моя секретарша, передаст его вашим людям…

Перри Мейсон сел в такси и велел отвезти его в отель «Бродвей», на Сорок вторую стрит. Выйдя из машины, он вошел в холл и спросил у портье, в каком номере остановилась миссис Бесси Форбс.

— В восемьсот девяносто шестом, — ответил портье.

Поднявшись на восьмой этаж, Мейсон нашел указанный номер и постучал.

— Кто там? — послышался испуганный женский голос.

— Мейсон, — сказал адвокат. — Откройте.

Щелкнула задвижка, и дверь распахнулась. Миссис Форбс облегченно вздохнула и шагнула в сторону, приглашая Мейсона войти. Тот коротко кивнул и захлопнул за собой дверь.

— Итак, я ваш адвокат, — начал он. — А теперь расскажите о встрече со своим мужем.

Она вздрогнула, огляделась и, предложив Мейсону сесть на кушетку, опустилась рядом, комкая в руках носовой платок, благоухающий дешевыми духами.

— Откуда вы знаете, что я виделась с ним?

— Догадался, — ответил Мейсон. — Я предчувствовал, что вы с минуты на минуту появитесь в нашем городе. Кто еще, кроме вас, мог запросто приехать к Клинтону Фоули. И потом, водитель такси опознал вас.

— Да, — она кивнула, — я была там. Дверь я открыла отмычкой. Мне не хотелось, чтобы Клинтон подготовился к моему визиту. Я прошла в библиотеку и увидела, что он мертв.

— А собака? — спросил Мейсон.

— Тоже.

— Что же вы сделали?

— Мне стало нехорошо, и я опустилась в кресло. Сначала я могла подумать лишь о том, что надо бежать. Потом поняла, что должна действовать очень осторожно. Ведь меня могли обвинить в убийстве.

— Пистолет лежал на полу?

— Да.

— Это ваш пистолет?

— Нет.

— Пусть так, — вздохнул Мейсон. — Допустим, вы говорите правду. Так что вы сделали?

— Я вспомнила, что попросила водителя такси позвонить Артуру Картрайту. Я подумала, что, придя сюда, Артур посоветует, как быть дальше.

— Значит, вы сидели и ждали Картрайта?

— Да. Потом я услышала, как вернулось такси. Я не представляла, сколько прошло времени. Убийство Клинтона потрясло меня.

— Дальше.

— Я села в такси и велела отвезти меня в отель. Я подумала, что меня никто не найдет. Не понимаю, как вам это удалось?

— Разве вы не заметили, что оставили в кабине носовой платок? — неторопливо спросил Мейсон.

Брови Бесси Форбс медленно поползли вверх.

— О боже, нет! — прошептала она. — А где сейчас мой платок?

— В полиции.

— Как он туда попал?

— От меня. Я отдал его детективу, ведущему расследование убийства Фоули. У меня не было другого выхода.

— Я думала, вы мой адвокат.

— Так и есть на самом деле.

— Что-то непохоже. Теперь они смогут найти меня.

— Они все равно нашли бы вас. Они скоро будут здесь и начнут задавать вопросы. Вы должны ответить, что будете говорить только в присутствии адвоката. Что адвокат посоветовал вам молчать. Короче, не отвечайте ни на один вопрос.

— Но что они подумают?! Газеты будут утверждать, что я отказываюсь говорить, потому что виновата.

Мейсон усмехнулся.

— Скажите репортерам, что вы готовы рассказать все, но я приказал вам не говорить ни слова. Скажите им, что вы хотели бы позвонить мне и еще раз попытаться получить разрешение говорить. Они предоставят вам такую возможность. Умоляйте меня, станьте на колени перед телефоном, залейтесь слезами. Просите позволения рассказать хотя бы о том, что произошло в Санта Барбара. Устройте хорошее представление. А я отвечу, что вам придется искать другого адвоката, если вы скажете хоть слово. Ясно?

— Вы думаете, они это проглотят?

— Конечно. Репортерам будет о чем писать. Они представят меня злодеем, препятствующим честной женщине высказать все, что у нее на душе.

— А как насчет полиции? Они отпустят меня?

— Я в этом не уверен.

— Святое небо! Вы полагаете, что меня арестуют? О боже! Я не выдержу. Если меня отвезут в тюрьму, я сойду с ума. А если меня будут судить? Неужели вы допускаете, что меня будут судить? — Бесси Форбс заплакала.

— Слезы не принесут вам пользы, — продолжал Мейсон. — Единственное, что может вас спасти, — беспрекословное выполнение моих инструкций. Ни в коем случае не сознавайтесь, что вы останавливались в отеле «Бридмонт», тем более под чужим именем. Не отвечайте ни на один вопрос и не делайте никаких заявлений, предварительно не посоветовавшись со мной. А пока я разрешаю вам лишь пожаловаться на меня репортерам. Вы это усвоили?

Она кивнула.

— Ну и отлично. Покончив с этим, мы…

Раздался нетерпеливый стук в дверь.

— Кому известно, что я здесь? — спросил Мейсон.

— Никому.

Стук повторился.

— Думаю, — прошептал Мейсон, — что вас ждет неприятный сюрприз. Помните, ваше будущее зависит только от вас. Я сделаю все, что в моих силах. — Он подошел к двери и открыл ее.

На пороге стоял Холкомб.

— Вы?! — удивленно воскликнул он. — Что вы здесь делаете?

— Беседую с клиентом, миссис Бесси Форбс, — спокойно ответил Мейсон, — вдовой Клинтона Форбса.

Холкомб протиснулся мимо него.

— Теперь я знаю, где вы взяли этот носовой платок, — прорычал он. — Миссис Форбс, вы арестованы по подозрению в убийстве Клинтона Форбса, и я хочу предупредить, что все сказанное вами может быть использовано против вас.

— Она не скажет ни слова, — мрачно заметил Мейсон.

Утром Перри Мейсон, свежевыбритый и отдохнувший, бодрым шагом вошел в приемную.

— Доброе утро, Делла, — поздоровался он. — Позвони Паулю и попроси его зайти ко мне.

Дрейк пришел минут через десять.

— Ты узнал что-нибудь об Артуре и Паоле Картрайт? — спросил адвокат.

— Пока ничего. Они как сквозь землю провалились. Мои люди связались со всеми таксопарками города. В то утро ни один из водителей не забирал пассажирку в доме сорок восемь по Милпас Драйв. А Телма Бентон утверждала, что миссис Картрайт уехала в такси.

— Может, водитель забыл об этом?

— Это маловероятно.

Пальцы Мейсона барабанили по столу.

— Пауль, я могу разбить обвинение в деле Бесси Форбс.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответил Дрейк. — Она окажется на свободе, как только расскажет обо всем, что ей известно. Зачем тебе ее молчание?

— Сначала я хочу убедиться, что твои люди не в силах найти Картрайта.

— А при чем здесь Картрайт?

— Чтобы выиграть процесс, я должен подогреть интерес публики, довести напряжение до предела, а потом нанести молниеносный удар, от которого прокурор не оправится. Во всяком случае, не успеет до вынесения приговора присяжными.

— То есть эту женщину будут судить?

— Да.

— А если прокурор не захочет начинать процесс? Он не убежден, что женщина виновата. Он лишь просит ее рассказать о случившемся.

— Эту женщину будут судить, — повторил Мейсон, — и оправдают. Но для этого придется попотеть.

Дрейк прищурился.

— Так какое тайное оружие имеется в твоем распоряжении?

— Воющая собака, — коротко ответил адвокат.

Дрейк едва успел подхватить сигарету, выпавшую изо рта.

— О боже, неужели ты по-прежнему держишься за этот вой?

— Да.

— Но зачем? Собака мертва, и она не выла.

— А я собираюсь доказать, что она выла.

— А мне кажется, это глупо. Кого может волновать собачий вой? Разве что какого-нибудь психа вроде Картрайта.

— Я должен доказать, что собака выла, — настаивал Мейсон. — Причем доказать фактами.

Зазвонил телефон, и Мейсон взял трубку.

— Один из детективов Дрейка хочет поговорить с ним, — сказала Делла. — По срочному делу.

Мейсон протянул трубку Дрейку.

— Тебя, Пауль.

— Слушаю, — проговорил тот. И тут же его брови медленно поползли вверх. Он положил трубку и взглянул на адвоката. — Звонили из полицейского управления. Они установили, из какого пистолета застрелили Форбса и овчарку.

— Как им это удалось?

— Они выяснили, кто и когда купил этот пистолет.

— Продолжай, я тебя слушаю.

— Пистолет куплен в Санта Барбара, Калифорния, миссис Бесси Форбс за два дня до того, как ее муж убежал с Паолой Картрайт.

Лицо Мейсона окаменело.

— Ну что ты на это скажешь?

— Ничего, — ответил Мейсон после долгого молчания. — Я даже хочу взять обратно некоторые слова.

— Например?

— О том, что я легко выигрываю процесс Бесси Форбс. — Он снял трубку. — Делла, соедини меня с Алексом Боевиком, редактором «Кроникл».

Пауль Дрейк постепенно пришел в себя.

— Однако я начинаю склоняться к мысли, что тебе известно гораздо больше, чем другим. Похоже, миссис Форбс действительно не стоило торопиться с объяснениями.

— Возможно… Хелло… Это Боевик? Привет, Алекс, Перри Мейсон. У меня есть для тебя кое-что… Да, об этом деле. Пошли репортера в дом сорок шесть по Милпас Драйв. Там жил некий Артур Картрайт. Его сейчас нет, но репортер найдет там глухую экономку. Ее зовут Элизабет Уокер. Она знает, кто убил Клинтона Фоули… да, Клинтона Форбса, жившего в соседнем доме. Да, ей известно, кто его убил… Нет, не Бесси Форбс… Ну хорошо, если ты настаиваешь. Она скажет, что его убил Артур Картрайт. Все. До свидания. — Мейсон повернулся к детективу. — О боже, Пауль, как мне не хотелось этого делать.

Тяжелый проволочный экран разделял помещение для свиданий адвокатов с заключенными на две части. Вся обстановка состояла из стола и двух обшарпанных стульев.

Мейсон пришел первым и сидел, нервно барабаня пальцами по столу. Наконец открылась дверь и с другой стороны сетки появилась Бесси Форбс. Мейсон тут же вскочил на ноги.

— Доброе утро.

— Доброе утро, — ответила она, подходя к столу.

— Присядьте, — предложил адвокат. — Почему вы солгали мне насчет пистолета?

— Я не лгала. Я просто забыла.

— Тогда расскажите, что же вы вспомнили?

— За два дня до отъезда моего мужа из Санта Барбара я узнала о его романе с Паолой Картрайт. Я получила разрешение на хранение оружия в доме, пошла в магазин спортивных товаров и купила этот пистолет.

— Ладно, — кивнул Мейсон. — Куда делся пистолет?

— Муж отнял его у меня.

— Значит, ваш муж увез пистолет с собой?

— Вероятно, да.

— И вы полагаете, что какой-то человек взял у него пистолет, застрелил овчарку, а потом и самого Форбса?

— Нет. Кто-то имевший доступ к вещам моего мужа выкрал пистолет, а потом, выждав удобный момент, воспользовался им.

— И кто это мог быть?

— Паола Картрайт или Артур Картрайт.

— А почему не Телма Бентон?

— Зачем Телме Бентон убивать его?

— Этого я не знаю. Но мне непонятно, почему Паола Картрайт, прожив больше года с Форбсом, вдруг решила его убить?

— У нее могли быть причины.

— То есть вы считаете, что она убежала с Артуром Картрайтом, а потом вернулась и застрелила Форбса?

— Да.

— Лично я поставил бы на домоуправительницу.

— Почему?

— Потому что миссис Бентон — свидетельница обвинения. И будет очень неплохо показать, что она перекладывает на других свою вину.

Мейсон встал и знаком показал охраннику, что свидание окончено.

— Я обдумаю ваши слова. А пока напишите мне письмо и укажите в нем, что просите разрешения рассказать обо всем репортерам.

Выйдя из тюрьмы, Мейсон позвонил Дрейку.

— Пауль, это Мейсон. Я хочу произвести некоторую перегруппировку. Сосредоточь все усилия на Телме Бентон. Ты должен найти брешь в ее стопроцентном алиби. Встретимся в моем офисе через десять минут. Захвати с собой все материалы, касающиеся Телмы Бентон.

Когда Мейсон вошел в приемную, Дрейк уже ждал его с туго набитой папкой. Адвокат кивнул Делле Стрит и пригласил Дрейка пройти в кабинет.

— Что ты выяснил, Пауль? — спросил он.

— В ее алиби есть лишь одно слабое место.

— Какое именно?

— Она уехала в «шевроле» с Карлом Траском. Они были вместе до восьми часов и посетили несколько увеселительных заведений. Я проверял, где и когда их видели, и обнаружил разрыв от семи тридцати до семи пятидесяти. Потом они зашли в очередной бар и пропустили по рюмочке. Чуть позже восьми Траск ушел, а Телма Бентон села за столик и пообедала. Официант хорошо ее запомнил. Она ушла в половине девятого, встретилась с подругой и пошла с ней в кино. То есть на период с семи тридцати до семи пятидесяти достоверность ее алиби будет зависеть от показаний Карла Траска, а после половины девятого от показаний подруги. Нас, естественно, интересует двадцатиминутный промежуток между семью и восемью часами.

— А что говорит сама Телма?

— Она утверждает, что они заезжали в другой бар и выпили там по коктейлю. Но никто не помнит, что они заходили туда.

— Если кто-то вспомнит, что видел ее в том баре, — задумчиво заметил Мейсон, — ее алиби безупречно.

Дрейк молча кивнул.

— Скорее всего об этом вспомнит Карл Траск, и, чтобы создать в алиби брешь, надо поставить под сомнение его показания. Ты говоришь, он увлекается азартными играми?

— Да.

— И имел дело с полицией?

— Неоднократно.

— Выясни все поточнее. Мы должны показать присяжным, что он не заслуживает доверия.

— Я уже занимаюсь этим.

Мейсон одобрительно кивнул.

— Отлично, Пауль. Где мне найти Телму Бентон?

— Она поселилась в Ривервью Апатментс.

— Что она делает?

— В основном беседует с полицейскими. Трижды ездила в полицейское управление и дважды в прокуратуру.

Мейсон потянулся к телефону.

— Делла, позвоните в Ривервью Апатментс и найдите Телму Бентон. Скажите, что с ней хочет поговорить редактор «Кроникл». А потом сразу соедините ее со мной.

Минуту спустя зазвонил телефон.

— Редактор, — рявкнул Мейсон, схватив трубку. — Миссис Бентон, убийство Форбса вызвало интерес публики. Вы приехали в наш город вместе с ним?.. Ведете ли вы дневник?.. Вас заинтересует сумма в десять тысяч долларов за исключительные права на публикацию дневника?.. Вы продолжаете вести его и сейчас?.. Отлично. Никому не говорите о моем предложении. Я пошлю одного из репортеров, когда согласую цену с издателями. Конечно, сначала он должен ознакомиться с содержимым дневника, но я думаю, что мы заплатим вам названную сумму. Пока все. До свидания.

Мейсон бросил трубку на рычаг, повернулся к Дрейку.

— Теперь займемся образцами почерка. Ты их достал?

— У меня есть образцы почерка Паолы Картрайт, Телмы Бентон и Элизабет Уокер, экономки Картрайта.

— Ты сравнил их с запиской, оставленной Паолой Картрайт Форбсу?

— Нет, записка у окружного прокурора, но я получил фотокопию телеграммы, отправленной из Мидвика. Она написана совсем другой рукой.

— Но женским почерком?

Дрейк кивнул, достал из папки фотокопию и протянул ее Мейсону. Тот внимательно прочитал телеграмму и взглянул на детектива.

— Пауль, смогут ли газеты узнать подробности этого дела?

— Какие именно?

— Насчет того, что Фоули в действительности Форбс и бежал из Санта Барбара с Паолой Картрайт.

— Конечно. Мы же это выяснили, а у них сбор информации поставлен ничуть не хуже. Они пошлют репортеров в Санта Барбара, поднимут старые подшивки и вытащат наружу всю подноготную. Кроме того, окружной прокурор заигрывает с прессой и расскажет им все, что знает.

Мейсон кивнул.

— Пожалуй, пора передавать дело в суд.

Судья Маркхэм с отсутствующим видом восседал за массивным столом красного дерева. И только искорки, сверкавшие в его глазах, заметить которые мог лишь внимательный наблюдатель, показывали, что судья пристально следит за событиями.

Клод Драмм, представляющий офис окружного прокурора, высокий симпатичный мужчина, чувствовал себя прекрасно. Он не сомневался в исходе процесса. Впервые Перри Мейсону предстояло уйти из зала суда побежденным.

Знаменитый адвокат расположился за маленьким столиком.

После присяги первым выступил Клод Драмм.

— Джентльмены, я собираюсь доказать, что вечером семнадцатого октября сего года эта женщина застрелила Клинтона Форбса. Я не сделаю секрета из того, что обвиняемая имела повод для убийства. Покойный жестоко обидел ее. Клинтон Форбс был мужем обвиняемой. Они жили вместе в Санта Барбара, но приблизительно год назад он исчез, не сообщив жене о своих намерениях. Потом выяснилось, что вместе с ним уехала и Паола Картрайт, супруга одного их общего знакомого. Приехав в наш город, Форбс поселился в доме сорок восемь по Милпас Драйв под именем Клинтона Фоули, а Паола Картрайт стала Эвелин Фоули. Обвиняемая приобрела автоматический пистолет марки «кольт» тридцать восьмого калибра и почти год искала скрывшегося мужа. Незадолго до убийства ее поиски увенчались успехом. Приехав в наш город, она сняла номер в отеле «Бридмонт» на имя миссис С.М.Денджефильд. Вечером семнадцатого октября, приблизительно в семь двадцать пять, обвиняемая прибыла к дому своего мужа. С помощью отмычки она открыла замок и прошла в коридор. Увидев мужа, она хладнокровно застрелила его, села в такси и вернулась в отель. В кабине такси обвиняемая оставила платок, и я докажу, джентльмены, что этот платок, несомненно, принадлежит ей. Я докажу, что пистолет куплен обвиняемой в магазине спортивных товаров в Санта Барбара. И на основании бесспорных доказательств ее вины потребую вынесения смертного приговора.

Закончив, Драмм подошел к столику и сел.

— Вы выступите сейчас или оставите за собой право выступить позже? — спросил судья у Перри Мейсона.

— Я выступлю позже, — ответил тот.

— Я хотел бы установить состав преступления, представив суду Телму Бентон, — с достоинством начал Драмм. — Прошу отметить, что сейчас я приглашаю ее лишь для того, чтобы установить состав преступления. Как свидетельницу я вызову ее позднее.

— Суду ясны ваши намерения, — кивнул судья Маркхэм.

Телма Бентон вышла вперед, подняла правую руку и присягнула. Она показала, что ей двадцать восемь лет, она проживает в Ривервью Апатментс, знала Клинтона Форбса более трех лет, была его секретаршей в Санта Барбара и, приехав с ним на Милпас Драйв, стала домоуправительницей.

Клод Драмм кивнул.

— Видели ли вы тело убитого семнадцатого октября сего года? — спросил он.

— Да.

— Чье это тело?

— Клинтона Форбса.

— Он арендовал этот дом на имя Клинтона Фоули?

— Да.

— И кто жил там вместе с ним?

— Миссис Паола Картрайт под именем Эвелин Фоули и я.

— И еще овчарка?

— Да.

— Где мистер Форбс держал овчарку?

— Овчарка сидела на цепи в ванной с того момента, как сосед подал жалобу.

— Если вы хотите выяснить что-то еще, — обратился Драмм к Мейсону, — можете задавать вопросы.

Адвокат согласно кивнул.

— Сосед пожаловался на собачий вой?

— Да.

— Этот сосед — мистер Артур Картрайт, муж женщины, проживавшей с Форбсом под именем Эвелин Фоули?

— Да.

— В момент убийства миссис Картрайт находилась в доме?

— Нет.

— А где она была?

— Я не знаю.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Паола Картрайт ушла из дому утром семнадцатого октября. Она оставила записку…

— Я протестую, — воскликнул Драмм. — Содержание записки не имеет отношения к поставленному вопросу.

— Протест принимается, — кивнул судья Маркхэм.

— Где сейчас эта записка? — спросил Мейсон.

Телма Бентон в замешательстве взглянула на Клода Драмма.

— Она у меня, и я собираюсь представить ее позднее, — ответил тот.

— Мне кажется, — заключил судья Маркхэм, — что этот аспект рассмотрен достаточно широко. Свидетельница может не отвечать на ваш вопрос.

Мейсон не возражал.

— Пригласите следующего свидетеля, — попросил Драмм.

Сэм Марсон принес присягу и показал, что ему тридцать два года, он водитель такси и работал семнадцатого октября сего года.

— В тот день вы видели обвиняемую? — спросил Драмм.

Марсон наклонился вперед и пристально посмотрел на Бесси Форбс, сидевшую на стуле с высокой спинкой за Перри Мецеоном.

— Да, видел.

— Когда вы увидели ее в первый раз?

— Минут десять восьмого.

— Где?

— На Девятой стрит.

— Что она делала?

— Она ловила такси, и я подъехал к тротуару. Она велела отвезти ее на Милпас Драйв. Когда мы приехали туда, она попросила позвонить по телефону, позвать Артура и передать, что тот должен немедленно прийти в дом Клинтона, потому что Клинтон объяснился с Паолой начистоту.

— И что вы сделали? — спросил Драмм.

— Я высадил ее около дома, позвонил, а потом снова подъехал к дому. Потом она вышла, села в машину, и я отвез ее к отелю «Бридмонт» на Девятую стрит.

— Той ночью вы еще раз встретились с ней?

— Да. Около полуночи. Она подошла к машине и сказала, что оставила в кабине платок. Я отдал ей платок.

— Она его взяла?

— Да.

— Вы отдали платок той самой женщине, которую ранее отвезли на Милпас Драйв?

— Да, той самой.

— И эта женщина сейчас сидит перед вами и обвиняется в убийстве?

— Да, это она.

Клод Драмм повернулся к Мейсону.

— Можете задавать вопросы.

Перри Мейсон встал.

— Вы абсолютно уверены в том, что именно обвиняемая ехала с вами в тот вечер?

— Да, сэр.

— И в том, что именно обвиняемая нашла вас около полуночи и попросила вернуть ей платок?

— Да, сэр.

— Вы уверены, что дважды имели дело с обвиняемой?

— Да.

Перри Мейсон повернулся к переполненному залу и театральным жестом протянул к нему правую руку.

— Мей Сибли, встаньте! — воскликнул он.

Мей Сибли медленно поднялась со своего места.

— Взгляните на эту женщину, — обратился Мейсон к водителю. — и скажите, видели ли вы ее раньше?

Клод Драмм вскочил на ноги.

— Ваша честь, я протестую против подобной формы проверки памяти свидетеля. Этот вопрос не имеет отношения к существу дела.

— Надеюсь, вы покажете нам, как они связаны, — обратился судья к Мейсону.

— Для большей ясности я снимаю последний вопрос, — ответил адвокат, — и спрашиваю вас, Сэм Марсон, признаете ли вы, что женщина, стоящая перед вами, ночью семнадцатого октября пришла к вам за платком, который она оставила в кабине, когда вы возвращались в отель «Бридмонт» на Девятую стрит?

— Нет, сэр. Вот та женщина, — он указал на сидящую Бесси Форбс.

— Вы не могли ошибиться?

— Нет, сэр.

— А если бы вы не узнали женщину, пришедшую за платком, то с тем же успехом вы могли не узнать пассажирку, которую отвезли на Милпас Драйв, не так ли?

— Конечно, если бы я не узнал одну, то мог бы ошибиться и во втором случае, — признал водитель.

— В этом-то все и дело. — Мейсон довольно улыбнулся.

— Ваша честь, — Клод Драмм вскочил на ноги, — я прошу объявить перерыв до завтрашнего утра.

Судья Маркхэм нахмурился и медленно кивнул:

— Слушание дела откладывается до завтрашнего утра.

Войдя в офис, Мейсон взглянул на часы. Восемь сорок пять. Он включил свет и поставил на стол Деллы Стрит кожаный чемодан. Достав из кармана перчатки и надев их, Мейсон открыл чемодан и вынул из него портативную пишущую машинку, несколько чистых листов бумаги и конверт с маркой. В этот момент в приемную вошла Делла.

— Вы читали газеты? — спросила она, снимая пальто.

— Да, — улыбнувшись, ответил Мейсон.

— Скажите мне, вы специально вели дело к тому, чтобы столь эффектно закончить заседание?

— Конечно.

— Но вы практически нарушили закон. Теперь они вызовут вас в правовую комиссию.

— Вряд ли. Я не сделал ничего предосудительного.

— Что-то я вас не понимаю.

— Видите ли, Делла, никто бы не удивился, если бы я поставил в ряд несколько женщин и попросил Сэма Марсона определить, кому из них он отдал платок. Или я мог бы указать на одну из женщин и сказать, что, по-моему, именно она взяла платок, и спросить, согласен ли он со мной.

— И что?

— Ну а я сделал еще один шаг. При нашей первой встрече я понял, что он очень смутно запомнил ту женщину. Я и сыграл на этом, использовав мисс Сибли. Она оделась как Бесси Форбс, надушилась теми же духами, и водитель не колеблясь отдал ей платок. К тому же я понимал, что прокуратура сможет убедить водителя. Они показывали ему Бесси Форбс не меньше десяти раз. Причем делали это как бы невзначай. Они сказали, что она ехала в его машине. Потом устроили очную ставку и заявили Бесси Форбс, что водитель опознал ее. Она, разумеется, промолчала и вообще не ответила ни на один вопрос. Для Сэма Марсона ее молчание означало признание в том, что она действительно ездила с ним на Милпас Драйв, а потом забрала у него платок. Мало-помалу уверенность в этом все возрастала, и наконец он уже не сомневался в том, что в тот вечер он дважды встречался с Бесси Форбс.

— Возможно, все так, как вы говорите, но, по-моему, вы их надули.

— Разумеется, надул. За это мне и платят. Я провел допрос в необычной манере и сумел добиться своего прежде, чем прокурор разобрался в происходящем. И все. Не снимайте перчатки, Делла.

— Почему? — спросила она, непроизвольно взглянув на руки.

— Потому что мы должны надуть их еще раз, и я не хочу, чтобы на бумаге остались отпечатки наших пальцев. Возьмите чистый лист и вставьте его в эту портативную машинку.

— Не люблю я эти машинки, — ответила Делла. — Лучше воспользуюсь своей.

— Не спорьте со мной, Делла. Каждая пишущая машинка обладает индивидуальными особенностями, можно сказать, своим почерком. Опытный эксперт легко определит не только марку машинки, на которой напечатана бумага, но и саму машинку.

— А в чем смысл всего этого? — спросила Делла.

— Мы собираемся написать признание.

— В чем?

— В убийстве Паолы Картрайт.

— О господи! — Делла изумленно взглянула на адвоката. — И что вы с ним сделаете?

— Мы отправим его редактору «Кроникл».

Девушка глубоко вздохнула и, сев за стол, вставила в машинку чистый лист бумаги.

Мейсон на секунду задумался и начал диктовать.

«Дорогой сэр!

Я обратил внимание на интервью с Элизабет Уокер, напечатанное в вашей газете. Мисс Уокер упоминает о высказанных мной, причем неоднократно, намерениях умереть на эшафоте. Рассказала она и о том, что большую часть времени я с биноклем в руках наблюдал за домом Клинтона Форбса, известного в этом городе под именем Клинтона Фоули.

Все сказанное ею соответствует действительности.

Мы с женой счастливо жили в Санта Барбара. Клинтон и Бесси Форбс были нашими друзьями. Я знал, что Клинтон — бабник, но тем не менее он мне нравился. Он волочился за несколькими женщинами, но я даже не подозревал, что моя жена входит в их число. Правда обрушилась на меня как гром с ясного неба. Мое счастье и семья разбились вдребезги. Я поклялся разыскать Клинтона Форбса и убить его.

Мне потребовалось десять месяцев, чтобы выяснить, что он поселился на Милпас Драйв под именем Клинтона Фоули. Я снял соседний дом и нанял глухую экономку, чтобы она не сплетничала с соседями. Прежде чем убить Форбса, я хотел узнать распорядок его дня и понять, как он относится к Паоле и счастлива ли она. Поэтому почти все время я проводил у окна с биноклем. Вскоре мне стало ясно, что Паола глубоко несчастна.

Но, к сожалению, мне не удалось осуществить задуманное. Темной ночью я направился к дому моего врага. Я хотел убить его и увезти свою жену. Через экономку я направил моему адвокату письмо, в которое вложил завещание.

Дверь черного хода оказалась открытой, и я без помех проник в дом. У Клинтона Форбса была овчарка по имени Принц, которая хорошо меня знала. Вместо того чтобы залаять, Принц завилял хвостом. Я потрепал его по голове, прошел в библиотеку и там неожиданно столкнулся со своей женой. Увидев меня, она испуганно вскрикнула. Я схватил ее за горло и пригрозил задушить, если она не замолчит. От страха Паола едва не потеряла сознание. Я помог ей сесть и задал несколько вопросов. Оказалось, что Телма Бентон — любовница Клинтона Форбса, причем их роман начался задолго до отъезда из Санта Барбара. В доме Паола осталась одна, так как Форбс с Телмой Бентон куда-то уехали. Я сказал Паоле, что собираюсь убить Форбса, и предложил ей уйти со мной. Она попыталась меня отговорить и заявила, что не любит меня и не найдет со мной счастья. Пригрозила позвонить в полицию и рассказать о моих намерениях. Она даже направилась к телефону. Я хотел помешать ей, она закричала, и я схватил ее за горло.

Не могу объяснить, что я испытал в тот момент. Я безумно любил ее, а она смотрела на меня как на пустое место. Она хотела спасти человека, предавшего меня и ее. Я потерял контроль над собой, а когда пришел в себя, она была мертва.

Я знал, что Клинтон Форбс расширяет гараж. Рабочие закончили стены и готовились приступить к бетонированию пола. Я пошел в гараж, нашел кирку и лопату, вырыл яму и закопал в нее тело Паолы. Ждать Клинтона Фоули не решился. Я понимал, что мне ничто не грозит: свидетелей не было. На следующее утро рабочие забетонировали пол и скрыли следы преступления. Я переехал в другой район города и снял комнату на вымышленное имя. Найти меня невозможно. Это признание делаю лишь для того, чтобы восстановить истину. Я убил свою жену, но не стрелял в Клинтона Форбса, хотя и хотел это сделать.

Искренне ваш Артур Картрайт».

Перри Мейсон внимательно прочел напечатанное, вложил письмо в конверт, запечатал его и убрал машинку в чемодан.

— Что вы собираетесь делать? — озабоченно спросила Делла.

— Отправлю письмо, спрячу машинку так, чтобы ее не нашли, и поеду домой. Вы можете идти. На сегодня достаточно.

Делла взглянула на него, кивнула и пошла к двери, но, не дойдя пару шагов, остановилась и вновь взглянула на адвоката.

— Вы поступаете неправильно.

— Как вам известно, Делла, цель оправдывает средства.

— А какова ваша цель?

— Я хочу вскрыть бетонный пол в гаражной пристройке и посмотреть, что под ним спрятано.

— Так почему просто не обратиться в полицию?

Мейсон невесело рассмеялся.

— Они не ударят пальцем о палец. Они ненавидят меня и хотят осудить Бесси Форбс. И пойдут на все, лишь бы не ослабить свою позицию перед присяжными.

— А если вы пошлете письмо в «Кроникл»?

— Ради сенсации газета позаботится о том, чтобы пол разломали.

— А с чего вы взяли, что под бетонным полом похоронено чье-то тело?

Адвокат задумчиво посмотрел на Деллу.

— Вы помните, когда Артур Картрайт пришел к нам в первый раз?

— Конечно.

— И запомнили его слова? Он хотел составить завещание и намеревался оставить свое состояние женщине, проживающей в доме Клинтона Фоули на Милпас Драйв под именем Эвелин Фоули.

— Да.

— А в завещании он написал совсем иначе.

— Но почему?

— Потому что понимал, что нет смысла оставлять состояние женщине, отошедшей в иной мир. Каким-то образом Картрайт узнал, что она мертва.

— Значит, он не убивал Паолу Картрайт?

— Я этого не утверждаю, но думаю, что нет.

— Но разве подделка такого признания не является преступлением?

— В определенной ситуации нет.

— Так вы полагаете, что Картрайт знал о смерти жены?

— Да. Он очень любил ее и искал десять месяцев. А потом два месяца жил рядом и следил за человеком, которого ненавидел. Он твердо решил убить Клинтона Форбса. Свою собственность он собирался оставить Паоле Картрайт, но не хотел, чтобы газеты вновь вытащили на поверхность подробности скандала в Санта Барбара. Поэтому он и намеревался написать завещание в пользу женщины, живущей с Клинтоном Фоули на Милпас Драйв под именем Эвелин Фоули. Картрайт убил бы Форбса, признал себя виновным и понес наказание. А его состояние отошло бы вдове убитого, и никто не стал бы задавать лишних вопросов.

— Кажется, я начинаю понимать.

— А потом что-то произошло, и Артур Картрайт изменил завещание. Скорее всего он узнал, что его жене уже ничего не потребуется. Я не сомневаюсь, что во время поисков Клинтона Форбса Картрайт поддерживал связь с Бесси Форбс. Она осталась единственным близким ему человеком, и Картрайт написал завещание в ее пользу.

— А почему вы думаете, что он поддерживал связь с Бесси Форбс?

— Она попросила водителя такси позвонить по телефону Картрайта и позвать Артура в дом Клинтона. Значит, она знала, где жил Картрайт, то есть они общались.

— Понятно, — кивнула Делла и, помолчав, добавила: — А вы уверены, что миссис Картрайт не убежала с Артуром Картрайтом, поступив с Форбсом так же, как с мужем в Санта Барбара?

— Абсолютно уверен, — не колеблясь ответил Мейсон, — записка, оставленная Паолой Картрайт, написана не ее рукой. — Делла удивленно раскрыла глаза. — Да, да. Похожим почерком написана и телеграмма, посланная из Мидвика.

Делла на секунду задумалась.

— Записка написана Телмой Бентон?

— Нет. Имеющийся у меня образец ее почерка показывает, что записку писал другой человек.

— Миссис Форбс?

— Нет. Из тюрьмы она прислала мне письмо. Ее почерк также не совпадает с почерком автора записки.

— Понятно, — сказала девушка и вышла из офиса.

Мейсон оделся, погасил свет и, взяв чемодан, спустился к машине. Он поехал в другой конец города, опустил письмо в почтовый ящик и отправился к небольшому озерцу, спрятавшемуся в холмах неподалеку от города. Оставив машину на дороге. Мейсон взял чемодан и, подойдя к воде, швырнул его в озеро.

Пауль Дрейк расположился в кресле перед столом Мейсона.

— Пауль, мне нужен человек, готовый пойти на риск.

— Что от него потребуется?

— Я хочу, чтобы он встретился с Телмой Бентон и просмотрел ее дневник. Потом он должен вырвать лист, датированный восемнадцатым октября, и принести его мне.

— Она поднимет шум.

— Естественно.

— Чем это грозит моему человеку?

— Его припугнут, но, пожалуй, этим все и закончится.

— Хорошо. — Дрейк встал. — Надо отметить: сегодня ты посадил Драмма в лужу. Все газеты утверждают в один голос, что водителю такси теперь никто не поверит.

— И слава богу, — улыбнулся Мейсон.

— Однако мы-то с тобой знаем, что Бесси Форбс приезжала на Милпас Драйв в том такси и заходила в дом.

— Пока обвинение не представило доказательств, мы можем лишь догадываться о том, что произошло на самом деле.

Клод Драмм решительно начал утреннюю атаку, пытаясь отыграться за вчерашнее поражение. Детективы рассказывали о верной овчарке, пытавшейся защитить хозяина, но безжалостно застреленной убийцей. Фотограф представил полный набор снимков, в том числе и голову собаки крупным планом, с остановившимися глазами и вывалившимся языком. Судебный медик сообщил, что в Форбса стреляли в упор, так как на коже убитого остались пятнышки от пороховых ожогов.

Время от времени Мейсон задавал вопрос, касающийся какой-нибудь мелкой подробности, упущенной свидетелем. Ничто в его поведении не напоминало вчерашнего победителя.

И постепенно улыбки исчезли с лиц многочисленной аудитории. Им на смену пришли настороженные взгляды в сторону Бесси Форбс. Убийство есть убийство. И кто-то должен за него отвечать…

В перерыве Френк Эверли, помощник адвоката, пошел перекусить вместе с Мейсоном. Молодой человек съел две–три ложки супа, едва притронулся к мясу и отказался от десерта. Чувствовалось, что он очень взволнован.

— Победа уплывает у вас из-под носа, — наконец сказал Эверли. — Я слышал разговоры в зале суда. Утром эту женщину оправдали бы в мгновение ока. А теперь ей не спастись, если только она не докажет свое алиби.

Сразу после перерыва Клод Драмм представил суду продавца магазина спортивных товаров в Санта Барбара. Тот опознал орудие убийства и подтвердил, что продал этот пистолет обвиняемой 29 сентября прошлого года. Он показал книгу регистрации проданного оружия и подпись Бесси Форбс.

Клод Драмм победно улыбнулся и взглянул на Мейсона.

— Можете задавать вопросы.

— У меня их нет, — коротко ответил адвокат.

Драмм нахмурился и, как только продавец вышел из зала, попросил позвать Телму Бентон.

Направляемая точными вопросами прокурора, она обрисовала картину трагедии, закончившейся убийством. Жизнь Форбса в Санта Барбара, неистовая любовь, бегство, покупка дома на Милпас Драйв, счастливые дни с любимой женщиной, загадочный сосед, непрерывная слежка, неожиданный отъезд Паолы Картрайт и, наконец, выстрел в упор.

— Задавайте вопросы, — триумфально заключил Драмм.

Мейсон неторопливо поднялся из-за стола.

— Миссис Бентон, из Санта Барбара вы уехали в автомобиле?

— Да.

— Вместе с овчаркой?

— Да.

— Овчарка признавала миссис Картрайт?

— Да. После нашего отъезда из Санта Барбара Принц очень привязался к новой хозяйке.

— Раньше овчарка жила в семье Форбса?

— Совершенно верно.

— И Принц благоволил к миссис Форбс?

— Безусловно.

— Понятно. И овчарка выла в ночь на шестнадцатое октября сего года?

— Нет.

— Разве вам не известно, что в ту ночь овчарка выбежала из дома и выла около гаражной пристройки?

— Она не выла, — упорствовала Телма Бентон.

— Вы опознали записку, оставленную Паолой Картрайт мистеру Форбсу, в которой та сообщала о решении вернуться к мужу? — Мейсон неожиданно изменил тему.

— Да.

— И в отсутствие мистера Форбса она внезапно вызвала такси?

— Да.

— Вы узнали почерк миссис Картрайт?

— Да.

Мейсон взял со стола исписанный листок.

— Я показываю вам письмо, написанное миссис Картрайт в Санта Барбара. Скажите, пожалуйста, записка написана той же рукой?

— Нет, — после короткой паузы ответила свидетельница и тут же добавила: — Уехав из Санта Барбара, миссис Картрайт изменила почерк. Она не хотела, чтобы ее случайно узнали.

— Понятно. Теперь я показываю вам письмо, написанное обвиняемой миссис Бесси Форбс. Записка, оставленная миссис Картрайт, написана этим почерком?

— Конечно, нет.

— Могу я попросить вас написать несколько слов, чтобы сравнить ваш почерк с почерком автора записки?

Телма Бентон взглянула на прокурора.

— Я протестую, — воскликнул тот, вскочив на ноги.

Мейсон покачал головой:

— Я попросил свидетельницу опознать почерк миссис Картрайт. Я имею право показать ей документы, написанные другими людьми, и попросить сравнить их с запиской миссис Картрайт. Не понимаю, почему я должен делать исключение для свидетельницы.

— Думаю, что вы правы, — согласился судья Маркхэм. — Протест отклоняется.

Телма Бентон взяла лист бумаги и набросала несколько строк. Мейсон просмотрел написанное и кивнул.

— Полагаю, у нас обоих нет сомнений в том, что записка написана другой рукой?

— Естественно, — усмехнулась свидетельница.

Судья Маркхэм стукнул молотком по столу.

— Подошло время перерыва, — сказал он. — Объявляется перерыв на десять минут. Напоминаю присяжным, что они не имеют права обсуждать подробности разбираемого судебного дела. — Судья поднялся и прошел в кабинет.

Мейсон посмотрел на часы и нахмурился.

— Подойдите к окну, Эверли, — попросил он, — и взгляните, не продают ли на углу газеты?

Эверли подошел к окну и быстро вернулся к столику.

— Там полно народу. Похоже, вышел экстренный выпуск.

Мейсон довольно улыбнулся.

— Сбегайте-ка вниз и принесите мне пару экземпляров. — Он повернулся и ободряюще кивнул Бесси Форбс.

— Мне очень жаль, миссис Форбс, что вам выпало столь тяжкое испытание, но скоро все закончится.

— А я думала, что для меня все очень плохо.

Френк Эверли с горящими глазами влетел в зал заседаний.

— Они нашли тела! — воскликнул он.

Перри Мейсон развернул газету.

«ОСОБНЯК МИЛЛИОНЕРА — ГНЕЗДО УБИЙЦ!» — кричали аршинные буквы на первой полосе. И ниже: «ТЕЛА КАРТРАЙТА И ЕГО ЖЕНЫ ОБНАРУЖЕНЫ ПОД БЕТОННЫМ ПОЛОМ ГАРАЖА ФОРБСА».

Судебный пристав с газетой в руке быстро прошел в кабинет судьи. Драмм подошел к столику Мейсона.

— Позвольте мне взглянуть на газету?

— Прошу вас, — ответил тот, протягивая второй экземпляр.

Телма Бентон коснулась руки прокурора.

— Мне надо с вами поговорить, — сказала она и отвела его в сторону.

Время, отведенное на перерыв, истекло. Судья занял свое место и стукнул молотком по столу. Шум постепенно стих.

— Адвокат Мейсон, можете задавать вопросы.

Клод Драмм вскочил на ноги.

— Ваша честь, произошло ошеломляющее и совершенно неожиданное событие. В силу обстоятельств я не могу упоминать о его сути перед присяжными. Я считаю, что сейчас мое присутствие как представителя окружного прокурора, занимающегося этим делом, крайне необходимо в другом месте, и прошу объявить перерыв до завтрашнего утра.

Судья Маркхэм взглянул на Мейсона.

— У вас есть возражения, адвокат?

— Да. — Мейсон тоже встал. — Защита вправе требовать, чтобы допрос свидетельницы был проведен до закрытия сегодняшнего заседания.

— Совершенно верно, — согласился Маркхэм. — Просьба об отсрочке разбирательства судебного дела отклоняется.

Под долгим взглядом адвоката Телма Бентон побелела как полотно.

— Как я понял из ваших слов, — начал Мейсон, — утром семнадцатого октября Паола Картрайт уехала из дома на такси?

— Да.

— Вы видели, как она уезжала?

— Да, — прошептала свидетельница.

— Насколько я понял, — возвысил голос Мейсон, — утром семнадцатого октября вы видели Паолу Картрайт живой?

Свидетельница прикусила губу.

— Не могу сказать, что видела ее лично, — наконец ответила она. — Я слышала шаги на лестнице, ведущей в ее комнату, видела такси, стоявшее у дома, и женщину, которая села в машину. Потом такси уехало. Я решила, что эта женщина — Паола Картрайт.

— То есть вы ее не видели?

— Я ее не видела.

— Далее, вы признаете, что записка написана Паолой Картрайт?

— Да, сэр.

Мейсон взял со стола фотокопию телеграммы, отправленной из Мидвика.

— Вы согласны с тем, что телеграмма, фотокопию которой вы видите, также написана рукой Паолы Картрайт?

Свидетельница смотрела на фотокопию и молчала.

— Эти два документа написаны одним почерком, не так ли? — настаивал Мейсон.

— Да, — едва слышно ответила Телма Бентон. — Кажется, они написаны одной рукой…

— Кажется? Вы без малейшего колебания признали, что записку писала Паола Картрайт. А как насчет телеграммы? Она тоже написана рукой миссис Картрайт?

— Да, — выдохнула свидетельница. — Ее написала Паола Картрайт.

— Значит, семнадцатого октября Паола Картрайт послала эту телеграмму из Мидвика?

— Полагаю, что да.

Судья Маркхэм постучал по столу.

— Миссис Бентон, прошу вас говорить громче, чтобы присяжные могли вас слышать.

Она подняла голову, взглянула на судью и покачнулась.

Клод Драмм вскочил на ноги.

— Ваша честь, совершенно очевидно, что свидетельнице нехорошо. Я снова прошу вас прервать заседание, хотя бы ради ее здоровья.

Судья Маркхэм покачал головой.

— Я считаю, что допрос следует продолжить.

— Если судебное разбирательство будет прервано до завтра, — воскликнул Драмм, — прокуратура, возможно, прекратит дело.

Перри Мейсон повернулся к прокурору.

— Именно этого я и хочу избежать, — прогремел он. — Вы обвинили миссис Форбс в совершении преступления, и она вправе рассчитывать на то, что жюри присяжных оправдает ее. Прекращение дела оставит пятно на ее честном имени.

— Просьба обвинения отклоняется, — сухо заключил судья Маркхэм. — Задавайте вопросы, адвокат.

Мейсон положил перед свидетельницей записку, оставленную миссис Картрайт.

— Разве не вы писали эту записку?

— Нет!

— Семнадцатого октября ваша правая рука была забинтована, не так ли?

— Да.

— Повязка оставалась у вас на руке и в последующие дни?

— Да.

— И вы не могли держать перо в этой руке?

— Да.

— Вы были в Мидвике семнадцатого октября? — рявкнул Мейсон и, не дожидаясь ответа, добавил: — Разве вы не заказывали самолет, чтобы слетать в Мидвик и обратно семнадцатого октября этого года?

— Да, — после долгой паузы ответила свидетельница. — Я подумала, что смогу найти там миссис Картрайт.

— А прибыв туда, вы отправили телеграмму Форбсу?

— Нет, я уже говорила, что не отправляла той телеграммы.

— Очень хорошо. Давайте вернемся к вашей перевязанной руке. Вы не могли держать в ней перо семнадцатого октября, не так ли?

— Да.

— И восемнадцатого октября тоже?

— Да.

— А разве в эти дни вы не продолжали вести дневник? — как бы невзначай спросил Мейсон.

— Да, — машинально ответила Телма Бентон и тут же поправилась: — Нет.

— Так да или нет?

— Нет.

Мейсон вытащил из кармана лист бумаги.

— Разве этот лист, датированный восемнадцатым октября, вырван не из вашего дневника?

Свидетельница молчала.

— Вы же одинаково владеете обеими руками. Поэтому вы и могли вести дневник в эти дни, делая записи левой рукой. И если мы сравним вырванный из дневника лист, записку, оставленную миссис Картрайт, и фотокопию телеграммы, отправленной из Мидвика, то окажется, что все документы написаны одной и той же рукой.

Свидетельница отчаянно вскрикнула и упала без чувств.

Поднялся невообразимый шум. Судья Маркхэм стучал молотком по столу. Судебные приставы бросились к Телме Бентон. Мейсон отошел к столику и сел, спокойно наблюдая за происходящим.

С большим трудом судья Маркхэм восстановил порядок.

— Ваша честь, — воскликнул Драмм, — во имя человечности я требую прервать разбирательство судебного дела. Вы видите сами, что ее физические и духовные силы на исходе.

Судья Маркхэм перевел взгляд на Мейсона.

— Обвинение хочет прервать заседание только по этой причине? — спросил тот.

— Разумеется, — ответил Драмм.

— Учитывая, что суд откладывается лишь до завтрашнего дня, могу я узнать, собирается ли обвинение представить каких-нибудь свидетелей или это его последний свидетель?

— Это мой последний свидетель.

— Я полагаю, адвокат, — вмешался судья Маркхэм, — что просьба прокурора вполне уместна.

Перри Мейсон вежливо улыбнулся.

— Ваша честь, я считаю, что прерывать суд нет необходимости. Принимая во внимание состояние свидетельницы и мое желание завершить процесс, я с удовлетворением сообщаю о том, что закончил допрос.

— Вы закончили? — изумленно переспросил Драмм.

— Да, — кивнул Мейсон.

— В таком случае, ваша честь, — Драмм повернулся к судье, — я все равно прошу отложить разбирательство до завтра.

— По какой причине? — спросил судья Маркхэм.

— Для того чтобы уточнить свою позицию в свете вновь открывшихся фактов.

— Но, отвечая на вопрос адвоката, вы сказали, что Телма Бентон — ваш последний свидетель.

— Очень хорошо, — вздохнул Драмм. — Обвинение закончило представление доказательств.

Перри Мейсон встал и поклонился судье и присяжным.

— Защита также закончила представление доказательств.

— Что? — вскричал Драмм. — Да вы же еще не начинали!

— Защита закончила представление доказательств, — повторил Мейсон.

— Джентльмены, — вмешался судья Маркхэм, — готовы ли вы обосновать свою позицию?

— Да, ваша честь, — коротко ответил Мейсон.

— А вы? — судья перевел взгляд на Драмма.

— Ваша честь, сейчас я не могу сформулировать позицию обвинения. Мне нужно время для подготовки. Еще раз прошу отложить…

— Еще раз, — прервал его судья, — ваша просьба отклоняется. Суд должен принять во внимание права обвиняемой. Прошу вас, мистер Драмм.

Прокурор встал.

— Ваша честь, я хочу просить суд о прекращении дела.

— Очень хорошо, — кивнул судья. — Если только…

— Ваша честь, — воскликнул Мейсон, — я протестую! Я уже высказывался по этому поводу. Прекращение дела оставит пятно на честном имени моего клиента.

— Как я понимаю, адвокат, вы возражаете против прекращения дела прокуратурой?

— Да.

— Хорошо. Пусть решение вынесет жюри присяжных. Ваше слово, мистер Драмм.

Прокурор подошел к скамье присяжных.

— Джентльмены, произошло совершенно неожиданное событие. Чтобы осмыслить случившееся, требуется время, и мне остается лишь сожалеть о том, что суд не счел нужным отложить разбирательство дела. Однако неопровержимые улики указывают на то, что в момент убийства обвиняемая находилась в доме Форбса. Оскорбление, нанесенное обвиняемой убитым, могло толкнуть ее на преступление. Орудие убийства куплено ею. Учитывая вышесказанное, обвиняемой нет оправданий. В то же время я не считаю себя вправе требовать смертного приговора. Неожиданный поворот событий совершенно меня запутал. Джентльмены, мне нечего больше сказать. — И он вернулся к столику.

Перри Мейсон выступил вперед.

— Джентльмены, я хочу остановиться на двух моментах. Во-первых, доказать, что моя подзащитная не могла совершить то ужасное преступление, в котором ее обвиняют. Во-вторых, установить, кто же мог застрелить Форбса и его верную овчарку. Человек, совершивший убийство, проник в дом с помощью отмычки или ключа, имевшегося в его распоряжении. Форбс вышел из спальни, чтобы узнать, кто к нему пожаловал, затем бросился в ванную и спустил овчарку с цепи. Направляясь в библиотеку, он полотенцем стирал с лица мыльную пену, — когда Форбс спускал овчарку, полотенце упало на пол около ванны, где его и нашли. Овчарка, оскалив зубы, бросилась на незваного гостя, чтобы спасти жизнь хозяину. Убийца стрелял в нее в упор. Потом настал черед Форбса… Джентльмены, прокурор убеждал вас в том, что стреляла обвиняемая. С ним можно было бы согласиться, если б не одно важное обстоятельство. Если бы обвиняемая тайком проникла в дом, ей бы не пришлось стрелять в овчарку. Да и та не бросилась бы на человека, к которому была очень привязана. То есть убийцей мог быть кто угодно, но только не Бесси Форбс. Итак, давайте выясним, кто же это мог быть? Для этого нам придется вернуться к событиям, предшествующим убийству. Как следует из материалов следствия, Артур Картрайт пожаловался на то, что собака его соседа, Клинтона Фоули, выла в ночь на шестнадцатое- октября.

Он прервался на минуту, медленно выпил воды.

— Джентльмены, предположим, что между Паолой Картрайт и Клинтоном Форбсом произошла ссора, во время которой Клинтон Форбс убил Паолу Картрайт. Потом он и Телма Бентон вырыли яму в строящейся гаражной пристройке и закопали в ней тело Паолы. Мы можем также предположить, основываясь на намеках, проскальзывающих в записке, написанной Телмой Бентон от имени Паолы Картрайт, что причиной ссоры явилась любовная связь Клинтона Форбса с домоуправительницей, о которой узнала Паола. Она пожертвовала всем ради Клинтона Форбса, и вдруг оказалось, что жертва напрасна и Форбс верен ей не больше, чем жене в Санта Барбара. Вероятно, она высказала все, что думала, и замолчала навеки под бетонным полом гаражной пристройки. Только звезды видели, как двое убийц, Форбс и домоуправительница, опустили тело несчастной женщины в неглубокую яму и закидали ее землей. Но было еще одно существо, узнавшее об убийстве, — верная овчарка Принц. Он подбежал к гаражной пристройке и жалобно завыл. Артур Картрайт наблюдал за домом Форбса. Он не понял, что означает этот вой, но собака действовала ему на нервы. И Картрайт принял меры, чтобы восстановить тишину. Но в какой-то момент его осенило. Он осознал, что овчарка скорбит по дорогому ей человеку, отошедшему в мир иной, и решил проверить свое предположение. Но Клинтон Форбс и домоуправительница уже встали на путь убийств. И когда Артур Картрайт явился к ним в дом и потребовал показать ему Паолу Картрайт, чтобы убедиться, что та здорова и невредима, они не колебались. Скрыть их тайну можно было лишь одним способом. Они набросились на Артура Картрайта, убили его и закопали рядом с телом жены, зная, что завтра же бетонный пол скроет следы преступления.

И снова Мейсон сделал многозначительную паузу.

— Теперь предстояло объяснить исчезновение Паолы Картрайт и докучливого соседа. Убийцы решили представить дело так, будто муж и жена решили восстановить свой союз и вместе скрылись из этого города. Форбс знал, что Телма Бентон одинаково свободно пишет обеими руками. Кроме того, никто не видел истинного почерка Паолы Картрайт, так как здесь у нее не было ни друзей, ни знакомых. И Телма Бентон левой рукой написала прощальную записку Паолы Картрайт. Однако убийцы не доверяли друг другу. Телма Бентон решила действовать первой. В шесть часов вечера она ушла из дома и встретилась со своим дружком. Не будем гадать, что она ему сказала. Нас интересует лишь, чем закончилась эта встреча. Телма Бентон и ее приятель проникли в дом, воспользовавшись ключом домоуправительницы. Они шли на цыпочках, дабы не спугнуть ничего не подозревающую жертву. Но верная овчарка услышала посторонний шум и зарычала. Клинтон Форбс вышел в библиотеку, чтобы встретить незваных гостей. Увидев домоуправительницу, он заговорил с ней, одновременно стирая с лица мыльную пену. Затем он заметил незнакомого мужчину и понял цель их прихода. В панике Форбс бросился в ванную и спустил овчарку с цепи. Принц прыгнул на мужчину, и тот выстрелил. В следующее мгновение та же участь постигла и самого Форбса…

Мейсон тяжело вздохнул.

— Джентльмены, я закончил. — Он повернулся и прошел к столику.

Через два часа после вынесения приговора Перри Мейсон вернулся в офис. Там его ждали Делла Стрит и Пауль Дрейк. Адвокат вел на поводке большую овчарку.

— Ну ты и артист! — воскликнул Дрейк. — Добившись оправдания благодаря мертвой собаке, ты решил завести живую, чтобы каждый встречный вспоминал о твоем триумфе.

— Я приобрел ее для другой цели, — сухо ответил Мейсон. — Пожалуй, я отведу ее в чулан, а то она нервничает. — Он прошел в кабинет, открыл дверь чулана, уложил овчарку на пол и, вернувшись в приемную, пожал руку Дрейку. Делла бросилась ему на шею.

— Вы просто чудо! Я прочла вашу речь в газете. Они выпустили экстренный выпуск. Вы потрясли всех!

— Газеты называют тебя маэстро судебной драмы, — заметил Дрейк.

В этот момент послышался чей-то кашель. На пороге стояла Бесси Форбс.

— Прошу простить за столь внезапный визит. Меня освободили, и я сразу пришла к вам.

— И правильно сделали, — улыбнулся Мейсон. — Мы…

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и овчарка, виляя хвостом и радостно повизгивая, бросилась к Бесси Форбс.

— Принц?! — изумленно воскликнула женщина. — Принц!

— Мне кажется, овчарку зовут иначе, — заметил Мейсон. — Принц мертв.

Бесси Форбс недоверчиво взглянула на него.

— Принц, лежать! — сказала она, и овчарка тут же выполнила команду, улегшись у ее ног. — Где вы его нашли?

— Я выяснил, почему собака выла в ночь на шестнадцатое октября, но не мог понять, почему она молчала в следующую ночь. Кроме того, мне показалось странным, что Принц, прожив почти год под одной крышей с Телмой Бентон, мог так искусать ее руку. Поэтому, выйдя из зала суда, я обошел несколько псарен. Оказалось, что на одной из них какой-то мужчина шестнадцатого октября обменял свою овчарку на другую. Я купил оставленную собаку и привел ее сюда.

— И что вы собираетесь с ней делать? — спросила Бесси Форбс.

— Я хочу отдать ее вам. Принцу нужна хорошая хозяйка. Я предлагаю забрать его с собой и советую как можно скорее уехать из города. — Он передал поводок Бесси Форбс. — Оставьте мне ваш адрес, чтобы при случае я мог вас найти. По завещанию состояние Картрайта перешло к вам.

Бесси Форбс ответила долгим взглядом.

— Спасибо, — сказала она, повернулась и пошла к выходу. Овчарка последовала за ней.

Как только за ними закрылась дверь, Делла недоуменно посмотрела на Мейсона.

— Но ведь невиновность Бесси Форбс доказана вами лишь на основании того, что овчарка не могла броситься на дорогого ей человека. Если же Клинтон Форбс поменял собак… — Она умолкла на полуслове.

Мейсон пожал плечами.

— Я уже неоднократно говорил вам, что я не судья и не член жюри присяжных. С другой стороны, Бесси Форбс не рассказывала мне, что произошло на самом деле. Возможно, ей пришлось стрелять, защищаясь от разъярённой овчарки и самого Форбса. Наверное, так оно и было. Но я действовал как адвокат.

— Но они смогут снова вытащить ее в суд?

Мейсон улыбнулся и покачал головой.

— Нет. Именно поэтому я и возражал против прекращения дела. По законам нашего штата за одно преступление нельзя дважды предстать перед присяжными. Раз они оправдали Бесси Форбс, она в полной безопасности, какие бы доказательства ее вины ни обнаружила прокуратура.

Перевел с английского В.ВЕБЕР