Итак, в 2000 году, наконец, удалось составить точную карту генома человека – получить бесконечный ряд «букв», в котором среди биологического мусора затеряны отдельные «слова», то бишь гены. Теперь многие специалисты заняты «биогерменевтикой» – они истолковывают добытую запись, отыскивая среди непонятицы знаков все новые гены.

Но в поисках случайных «слов» не теряем ли мы общий смысл сказанного? Гены – всего лишь «инструкция», «схема», по которой изготовлен подлинный «продукт»: протеины, то есть белки*. Говоря языком, понятным всем, гены – поваренная книга, испещренная тысячами рецептов; протеины – угощение, выставленное на стол.

Все живое состоит прежде всего из протеинов. В процессах, протекающих внутри организмов, участвует невероятное множество белковых молекул. Для биохимиков все более понятно, что разнообразие жизненных процессов нельзя сводить исключительно к генам. Его надо искать на других стадиях – стадии клетки и стадии протеинов.

В начале XX века протеины уже пребывали в центре внимания ученых. Именно тогда стало ясно, что белковые молекулы являются основными участниками жизненных процессов. Поэтому их назвали «протеинами» (от греческого слова protos, «первый», «важнейший»). Когда в середине века было доказано, что молекулы ДНК содержат уникальную информацию о структуре белка, тогда внимание ученых переключилось на генетический код живых организмов. Интерес вызывали нуклеиновые кислоты, в частности, ДНК и РНК, а вот протеины казались теперь чем-то второстепенным.

Еще в шестидесятые годы ученые выяснили приблизительный механизм возникновения протеинов. В ядре каждой клетки тела – за исключением красных кровяных телец – содержится точная схема белковых молекул, из которых состоит организм. Если клетке нужен какой-либо белок, то соответствующий ген, спрятанный внутри ядра, изготавливает его копию.

До недавнего времени считалось, что у каждого гена имеется схема всего одного протеина с одной-единственной функцией. Однако выяснилось, что все гораздо сложнее. Так, у человека один и тот же ген иногда участвует в синтезе нескольких белков; всего их может быть до двух десятков.

Мало того! Многие протеины со временем меняются, и гены никак не влияют на этот процесс. Происходит это путем присоединения к белковым молекулам особых побочных групп – фосфатидов, сахаридов или ненасыщенных углеродных цепочек. Все эти события – как и образование пространственной структуры белка – никак не отмечены в каких-либо схемах (генах).

Другими словами: даже если генетикам удастся полностью истолковать геном, они – вернемся к нашему кулинарному сравнению – окажутся в положении посетителя ресторана, который заказал несколько блюд из предложенного ему меню, но когда их список был отправлен на кухню, с удивлением и ужасом узнал, что, как бы он ни обдумывал заказ, на этой «протеиновой кухне» все равно приготовят «что-нибудь на свое усмотрение», выбрав такие добавки и приправы, что никогда не поймешь, чем тебя угостят.

По аналогии с геномом – совокупностью всех человеческих генов – сумму всех протеиновых молекул, сформированных в клетке на определенный момент времени, называют «протеомом». Геном говорит, какие процессы могут теоретически протекать внутри данной клетки, а протеом – судя по имеющимся протеинам – подсказывает, что в самом деле происходит здесь.

Геном имеет неизменный вид; протеом постоянно меняется. Ведь на сосгав белковых молекул влияют самые разные факторы: выбор питательных веществ и приток кислорода, перенесенный стресс, принятые по рецепту лекарства и даже механическое давление. Организм все время реагирует на состояние окружающей среды, пытаясь сохранить физиологическое равновесие. Внешние факторы, наоборот, стремятся нарушить его. Эти процессы связаны с синтезом, преобразованием и разложением белков. Итак, «протеом» – это опись имущества клетки по состоянию на данную минуту или моментальное фото, запечатлевшее одно из мгновений в ее жизни.

Анализировать протеины труднее, чем подсчитать и оприходовать гены. Ведь иметь с ними дело хлопотно: они подчас изменчивы, как Протей; они меняют свою структуру вслед за изменением химической среды, да и, в отличие от ДНК, их вряд ли размножишь в пробирке. Если расшифровка генома (точнее, составление его карты) была автоматизирована так, что «с ней справилась бы любая обезьяна», как едко заметил нобелевский лауреат Джеймс Уотсон, один из открывателей структуры ДНК, то методы анализа протеинов гораздо сложнее.

Однако, невзирая на эти проблемы, все больше университетских ученых берется за честолюбивую задачу – анализ протеома (о работе российских биологов в области белковых исследований смотрите, например, статью «От зеленых вирусов к изумрудным овцам» в «Знание – сила» № 4 за 2001 год и статьи «Темы номера» в «Знание – сила» № 7 за 2001 год).

Отвечая на вопрос, для чего нужна расшифровка генома, ученые подчеркивают. что знание генов убережет человека от наследственных недугов. Однако не все болезни передаются нам по наследству. Многие никак не связаны с «родовым проклятием». Выявить эти болезни «в зародыше» можно, лишь узнав, как изменился состав белков внутри наших клеток. По этой перемене можно заранее заметить патологические процессы, начавшиеся в организме. Заметить – и вовремя вмешаться!

Таким образом, одну из важнейших целей, стоящих перед учеными, занятыми анализом протеома. можно сформулировать так: поиск его характерных изменений, присущих различным видам заболеваний. Это облегчит диагностику, позволит, например, распознавать разные виды опухолей и поможет избежать неправильного лечения. В то же время собранные сведения дают возможность выбрать четко обоснованную терапию. Болезнь можно будет лечить применительно к анатомии и физиологии конкретного человека.

Наконец, упомянем еще одну причину, по которой биохимики занимаются протеомом, – правда, она более всего интересна им: в клетках человека есть множество совершенно непонятных белков; лишь наблюдение за ними позволит уяснить, для чего они нужны.

Однако, как проанализировать все те белки, что находятся внутри клетки? И как упростить этот метод, чтобы можно было быстро изучить содержимое клетки? Иначе будет потеряно время, нужное для лечения пациента!

Чтобы увидеть состав протеома, ученые прибегают к двумерному гелевому электрофорезу Процедура эта протекает в два этапа. Сперва протеины клетки сортируются по их заряду. Затем они попадают в гель, играющий роль сита; здесь протеины разделяют по их величине. Опытные биохимики могут таким образом разделить до десяти тысяч белков и маркировать их.

Так можно составить что-то вроде визитной карточки данной клетки, где примерно указан состав белков. Если человек заболеет, узор пятен на «карточке» изменится. Регулярно сравнивая протеомы больной и здоровой клетки, удается оценить течение болезни и процессы, ей сопутствующие.

Анализ можно не только проводить в лабораторных условиях вживую, но и имитировать на компьютере. Когда речь идет об уже известных протеинах, ученые располагают банком данных, где собраны сведения о том, как выглядят продукты разложения белков под действием определенного фермента. Сравнивая элементы, полученные в пробирке, с каталогом, можно установить, какой белок был в пробирке. Если ничего похожего в каталоге не нашлось, то с помощью масс-спектрометра исследуют его фрагменты.

Впрочем, как и в случае с расшифровкой генома, слышны критические голоса. Раздражает, например, что столько денег тратится «на поиски иголки в стоге сена». Ведь, по оценкам биохимиков, в сложных клетках насчитывается до тридцати тысяч белков. Функции большинства их пока неизвестны. Как правило, из этой смеси удается выловить лишь отдельные фрагменты. Что именно попало «в сети ученых» – важнейшие для этой клетки белки или так, что-то побочное, – на этот вопрос даже бывалые ловцы не могут ответить.

Есть предложения поступать по- другому: исследовать не состав протеинов, а то, как они реагируют с другими протеинами. Это поможет понять функции отдельных белковых молекул. Действуя по такой схеме, можно довольно быстро выявить важнейшие протеины, отвечающие за ту или иную болезнь. Как только удастся это сделать, можно изготовить лекарство, которое справится с болезнью. По этому методу уже разработаны ингибитор для сдерживания протеолитических ферментов, используемый при лечении больных ВИЧ-инфекцией, а также ингибитор, используемый при лечении больных гриппом.

Однако фантазии биохимиков простираются дальше. Им грезятся индивидуальные лекарства. Если прежде врачи могли лишь осторожно предлагать больному тот или иной препарат, надеясь, что он ему поможет, то теперь ученые полагают, что, зная содержание протеинов, можно в точности подобрать лекарственные компоненты, которые нужны именно этому пациенту.

Конечно, пока еще не ясно, сбудутся ли эти мечты, однако уже сейчас фармацевты, генетики и коммерсанты объявили протеомику одним из важнейших направлений науки XXI века.

Среди тех, от кого ожидают успехов, возможно, окажется и Крейг Вентер – человек, сделавший имя на расшифровке генома. При исследовании протеинов он вновь намерен положиться прежде всего на компьютеры. «Мы станем идентифицировать до миллиона белков в день» – уверенно заявил он.

Настанет время, и в человеке будет исчислен всякий атом, и каждой частице найдено будет подобающее место?

* В данной статье, как часто водится в научно-популярной литературе, автор, стараясь не запутать неподготовленного читателя, довольно расширительно трактует понятие «протеин», используя его «как синоним всех белков» («Биологический энциклопедический словарь»). Если быть терминологически точным, то «протеины» – это простые белки, состоящие лишь из остатков аминокислот. Сложные белки, содержащие небелковые компоненты, называются «протеидами»: среди них встречаются, например, нуклеопротеиды, фосфопротеиды, липопротеиды. – А. В.

Французский исследователь Коллина-Жирар объявил недавно, что нашел платоновскую Атлантиду. Отличие этого утверждения от многочисленных прежних, ему аналогичных, состоит в том, что Коллина-Жирар нашел Атлантиду именно там, где ее поместил Платон в своих диалогах «Тимей» и «Критий» – около «Геркулесовых столбов», сегодняшнего Гибралтарского пролива.

Исследователя по роду его работы заинтересовали возможные пути миграции древнего населения южной Европы в северную Африку, и он составил (пользуясь новейшими геологическими данными) карту изменения европейских берегов, начиная с 19 тысяч лет назад. Эта реконструкция показала, что в ту пору уровень моря был на 130 метров ниже, чем сегодня, Гибралтарский пролив был много уже и длиннее, чем сейчас, и очень напоминал нынешние Босфор и Дарданеллы: в его западной части было довольно замкнутое море, похожее на Мраморное, и закрывал это море с запада остров размером 14 километров в длину и 5 в ширину. Его- то Коллина-Жирар и считает Атлантидой. Как показали его расчеты, около 11 тысяч лет назад уровень моря начал быстро повышаться, почти на 2 метра в столетие, и остров был затоплен. Это произошло, таким образом, пример но за 9 тысяч лет до жизни Платона, а он в своих «Диалогах» указывает именно такое время гибели Атлантиды. Разумеется, крохотная Атлантида Коллина-Жирара не могла быть местоположением той «могущественной цивилизации», о которой так охотно рассуждают сегодня любители псевдоисторической «клубнички», но зато она могла быть, по мнению автора гипотезы, своеобразным «мостом», по которому древние европейцы переходили пролив и заселяли северную Африку. (Впрочем, многие ученые считают, что никакие сведения такой древности (9 тысяч лет!) не могли сохраниться в устной традиции и поэтому рассказ Платона об Атлантиде скорее всего просто миф.)

Технологические прорывы последних лет в робототехнике, генной инженерии и нанотехнологиях несут реальную угрозу роду человеческому, ставят его под угрозу исчезновения – таков исходный тезис Анатолия Мерцалова в его тревожных размышлениях о будущем Homo sapiens.

Компьютерная наука стремится создать искусственный интеллект, создать робота, способного не только заменить, но и превзойти человека. В названной триаде источников опасностей робототехника самый старый, однако, каковы бы ни были достижения, компьютерная наука до сих пор не создала ничего онтологически равного интеллекту естественному, ничего, что можно было бы называть интеллектом без кавычек. Ни один компьютер не способен правильно решить задачу номер 1 из «Задачника» Григория Остера (пожарных учат надевать штаны за 5 секунд; сколько штанов наденет пожарный за 3 минуты?). И как бы ни возрастала вычислительная мощь компьютеров, хоть по закону Мура, хоть в миллион раз быстрее, положение не изменится, искусственный разум будет лишь асимптотически приближаться к разуму рядового человека, и никогда он не перейдет границу, качественно отделяющую его от человеческого мозга, ибо разумность не сводится к вычислительным способностям. Человек по отношению к компьютеру всегда будет, как Бог по отношению к творению.

Да, все больше и больше человеческих функций передается роботам, и делается это именно потому, что роботы при их выполнении показывают гораздо лучшие результаты, чем люди. Но почему из этого надо делать вывод, что роботам может быть передана любая человеческая функция? Не в смысле – согласимся ли мы отдать им все до конца, а в смысле – возможно ли будет такое когда-либо вообще. Ну, скажите, сможет ли когда-нибудь какой-нибудь робот делать журнал «Знание – сила» лучше, чем сейчас это делает человеческий коллектив? Пусть даже не лучше, а вообще делать, и не обязательно «ЗС», хоть какой- нибудь журнал, не говоря уж о создании нового журнала и вообще чего- либо нового? Да, роботам передаются человеческие функции. Но именно передаются. Ни один робот до сих пор самостоятельно не взял на себя какую-либо функцию, не начал выполнять функцию, не предусмотренную заранее к выполнению тем, кто этому роботу что-то передал. И никогда в будущем робот-горничная не начнет сам по себе выполнять функцию гувернантки. Роботы не могут сейчас и никогда в будущем не CMOiyr усилием собственной воли повести себя иначе, чем хотелось бы их создателям. Вычислительные способности и воля – разные вещи. Так что бунт кибернетических устройств человечеству не грозит. А кто не верит – с того талер.

Получается, что нет проблемы? Роботы не вытеснят нас? Есть проблема! Вытеснят! В том случае, если человек живет для того, чтобы работать. Тогда, действительно, машины смогут принимать все решения без участия человека. И если роботы трудятся лучше человека, тогда, в самом деле, зачем он вообще нужен? Как говорится, по определению. Кроме того, в отличие от роботов, человеку нужно свою способность к труду ежедневно восстанавливать. И в этом случае, действительно, что-то надо будет делать с человеком – что-то такое, бсшее или менее гуманное.

Если же человек работает для того, чтобы жить, в чем тогда проблема? Роботы трудятся лучше – вот и замечательно, пусть себе трудятся. С нами, как мы, лучше нас, вместо нас. А мы будем жить! Будем создавать журналы, как «Знание – сила», читать их, будем смеяться над шутками Григория Остера. Будем думать, какие бы еще функции не грех бы спихнуть на роботов, будем – шутки ради – придумывать новые функции специально для них, убогоньких.

Ну, а в самом деле, зачем живет человек? Какой человек? Конкретно имя, явка, фамилия! Или иначе, по другому Григорию Горину -смотря, где живет, одно дело здесь, у нас, в Смоленской губернии, другое дело в Рязанской («Формула любви»). Действительно, есть люди, живущие, чтобы работать. И не просто отдельные индивидуумы. Без малого пять веков назад Кальвином были провозглашены императивы, на основе которых сформировалась цивилизация живущих ради труда. (Кстати, на эту тему наверняка есть что сказать Кириллу Ефремову, рассуждавшему в номере № 7 «ЗС» о сакральной ценности труда как такового.) Так что с ними делать? А ничего не делать! Хотят работать – и пусть себе работают. Объяснил же чемпион мира, что прогресс компьютеров не обессмыслит игру в шахматы для людей: играют же любители, зная, что есть на свете мастера, а те играют, не смущаясь знанием, что есть чемпион посильнее их.

Что же до непредвиденного поведения машин, то это если не авария из-за неисправности, то результат ошибки проектировщика. Непредусмотренное, но в то же время целесообразное поведение машины – вещь невероятная. Однако суть обсуждаемой проблемы, как я понимаю, – не угроза аварий или цена ошибок проектировщиков. Опасности со стороны генной инженерии и нанотехнологий имеют совершенно иную природу. Являются ли ядерная и водородная бомбы примером того, как наука и технология выходят из-под власти человека? Еще ни одна вообще бомба не взорвалась по своей воле ввиду отсутствия у нее таковой (опять же не об авариях речь). На каждое конкретное применение любой бомбы была санкция какого-то конкретного человека. Так о каком выходе из-под какого контроля речь? Микроскопические роботы будут без раздумий выполнять указания военных или террористов, уничтожая людей? И кто же будет виновен? Микророботы или военные и террористы? Люди уничтожают людей по своей, людской воле. При чем тут наука, при чем здесь технология? Они дают средства уничтожения? Так и голая природа их дает – палки и камни. Разруха не в клозетах, а в головах.

Нужны ли мы будущему? Людовик XIV считал, что государство – это он. Будущее – это кто? Кому мы нужны или не нужны? Наверное, сам вопрос должен быть другим: нужны ли мы будем друг другу? На вопрос, зачем живут люди, еще как-то можно ответить – в том смысле, что, мол, каждый человек живет за чем-то своим. Но вот объяснить, почему именно этот человек живет ради поиска истины, а конкретно тот ради накопления богатства, третий ради власти над себе подобным и тл. – не удивлюсь, если никто даже и не брался это объяснить.

Опасность не в науках и технологиях. И не в безответственности ученых и технологов. Обвинять их во всех бедах, которыми оборачивается научно-технический прогресс, значит сваливать с больной головы на здоровую. Ответствен ли кузнец зато, что кто-то выкованным им ножом зарезал человека? Не ковать ножи? А чем резать хлеб? И разве не найдет убийца, чем заменить отсутствующий нож? Могут ли историки науки припомнить хоть одно абсолютно злое открытие? Но значит ли это, что ученые свободны от какой-либо ответственности за последствия использования своих открытий? Форматно это так и есть. Но неправда, что мы вступили в новый век, не думая об этической стороне научных исследований, об ответственности за последствия научных открытий. Разве что к концу XX века притупилась острота таких-размышлений. А задумывались над этим люди с очень давних пор. Среди причин, почему средневековые маги держали в глубочайшей тайне свои исследования, было и понимание опасности попадания их результатов в невежественные, безнравственные, преступные, наконец, руки (головы!). Конечно, не каждый, и даже не каждый десятый из причастных к науке думает и обсуждает. К сожалению, не каждый. И только ли прямо причастные к науке или технологии должны думать и обсуждать?

Анатолий Мерцалов, читатель «ЗС'» с 35-летним стажем, г. Чехов

#mailto:mertsalov@mtu-nel.ru

«Биология – наука XXI века». Сколько раз мы уже обращались к этой теме. Вероятно, надоели? Однако где успехи биологии – там успехи медицины. А кого из нас проблемы со здоровьем не заставят забыть про макрокосм и микрокосм? Поэтому мы снова посвящаем главную тему номера биологии. Последние годы здесь происходит настоящая революция, главным образом по трем направлениям:

ГЕНОМИКА (опознать «в лицо» все гены и понять схему их работы);

ПРОТЕОМИКА (гены генами, но жизнь клетки – это действие белков); БИОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ (перечисление всех белков – это еще не есть понимание, как возникает и работает организм).

Возможно, первые два направления более романтичны: все-таки разведка, расшифровка главной тайны природы. Однако практической медицине ближе третье направление. Развитие – нешуточная история. Биография каждого из нас начинается одной- единственной клеткой. Из нее сам по себе строился организм, работающий, несмотря на невероятную сложность, как часы. Впрочем, всякие часы рано или поздно попадают к часовщику – заменить шестеренку или подновить смазку. Медицина уже давно ~ис каждым годом все успешнее – пытается лечить наши болезни путем «замены шестеренок». Переливание крови, трансплантация, протезирование стали обычной практикой. Еще заманчивее – выращивать «запасные части» из собственных клеток больного и тем самым сводить к минимуму отторжение пересаженных тканей. Но использовать в этом качестве можно далеко не всякую клетку организма. Большинство из них уже получило «специальность» – без права на «переквалификацию». И лишь некоторые сохраняют первозданную способность превращаться в любые ткани и органы. Их называют «стволовые клетки», подразумевая то, что они дают начало целому древу клеточных «профессий».

Стволовые клетки сегодня находятся в центре внимания медицины. Они способны делиться и превращаться в нейрон, клетку крови, сердца, печени, любого другого органа. Стоит научиться ими управлять – и откроются перспективы лечения многих тяжелых заболеваний. И даже такой трудно излечимый недуг, как старение. Еще большие возможности открывает генетическая модификация стволовых клеток. Например, больному СПИДом взамен разрушенных вирусом лейкоцитов можно ввести искусственно выращенные, да к тому же генетически устойчивые к ВИЧ.

Впрочем, пока эти возможности находятся на стадии экспериментальных или даже теоретических разработок. Но, по оценкам экспертов, их реализация весьма вероятна уже в первом десятилетии XXI века. Несмотря на то, что есть проблемы не только биологии, но и этики.

Успехи многих отраслей биологии, в том числе эмбриологии, встречают серьезное сопротивление со стороны общественности. Есть целый ряд организаций, в первую очередь религиозных, которые упрекают в безнравственности тех, кто работает с абортным материалом и с человеческой плацентой, отстаивая права… клеток и эмбрионов. Давление – особенно в западных странах – велико.

В конце 1998 гола этим вопросом занималась и Государственная дума России. Группа парламентариев, поддерживаемая Православной церковью, потребовала запретить экспериментальные работы с клетками зародышей человека в России. Мотивация убедительная: велик соблазн заработать на абортном материале как для «доноров», так и для медицинских работников. Однако официальная обструкция со стороны Думы не состоялась, и работа с абортным материалом в России продолжается.

Возможно, придет время и этот спор угаснет сам собой: развитие технологий клонирования позволит выращивать стволовые клети «в пробирке», отказавшись от абортного материала. На что тогда перекинется протест поборников нравственности? На очереди новые проблемы этики. Например, имеет ли человек вообще право на манипуляции с генетическим и клеточным материалом? Или – можем ли мы изменять генетическую сущность человека?

А вот еще один повод для протеста. Этично ли, что одни за свои деньги могут позволить себе 150 лет жизни, а другие – нет? Однако все это станет реальностью лишь в далеком будущем. Сегодня же задача ученых – поиск здоровья. Всеми возможными способами.

•

Возможно, уже через несколько лет проблемы с нехваткой донорской крови уйдут в прошлое и станут историей. Первый шаг к этому сделали американские гематологи, разработавшие методику создания форменных элементов крови из эмбриональных стволовых клеток. Помещенные в питательную среду особого состава, стволовые клетки способны превращаться в элементы крови – эритроциты и лейкоциты.

«Терапевтический потенциал стволовых клеток огромен, – заявил Дэн Кауфман, заведующий отделением гематологии в Университете Висконсина- – Только представьте себе: их можно превратить в любые клетки человеческого организма. Только в гематологии с их помощью можно лечить анемии, лейкемии, лейкозы. Более того, с помощью стволовых клеток можно создать практически бесконечные источники крови и ее компонентов и забыть о проблемах с донорской кровью. Вместе с тем ждать применения этих методов на практике придется еще долго».

•

Изучая пораженный раком головной мозг мышей, специалисты одной из детских клиник Бостона наблюдали, что введенные в него стволовые клетки быстро мигрируют именно в область опухоли. По мнению ученых, обнаруженное свойство можно использовать для прицельной доставки лекарственных препаратов или специальных генов, которые могли бы уничтожить опухоль.

•

Уже давно освоена практика пересадки костного мозга для лечения онкологических заболеваний (особенно возникших вследствие облучения). Однако не всегда можно найти подходящего донора и справиться с проблемой отторжения тканей. Сегодня доказано, что стволовые клетки, даже взятые из организма донора, гораздо слабее провоцируют реакцию отторжения, чем зрелые ткани.

Под таким названием группа друзей, соратников и учеников замечательного человека и видного исследователя В.Я. Александрова издала посвященную ему книгу.

В книге собраны обширные цитаты из многих научных работ Александрова (краткий рассказ о некоторых его идеях помещен выше). Владимир Яковлевич был несомненным поэтом, а предметом его поэзии неизменно оставалась живая клетка – ей он оставался верен на протяжении всей жизни. Владимир Яковлевич был и несомненным бойцом: он был одним из инициаторов и соавторов знаменитого «Письма трехсот» в Президиум ЦК КПСС (осень 1955 года), которое сыграло серьезную роль в падении лысенковщины.

В годы перестройки Владимир Яковлевич много сил отдал написанию книги «Трудные годы советской биологии» – наш журнал печатал ее в сокращенном виде в конце 80-х, а в 1992 году она вышла отдельным изданием. Сборник, который мы здесь представляем, включает воспоминания друзей и соратников Владимира Яковлевича. Два из них мы публикуем ниже с некоторыми сокращениями.

Почти 150 лет назад, в 1858 году, Рудольф Вирхов провозгласил постулат – «каждая клетка – из клетки», или «omnis cellula ex cellula». Так возникло утвердившееся в науке понимание преемственности жизни на земле как эстафете клеточных поколений. Отсюда же следовал и другой принцип, чеканно выраженный Вирховы м: «Для всякого живого существа клетка является последним морфологическим элементом, из которого исходит всякая жизнедеятельность – и нормальная, и патологическая». Без этих положений невозможно представить себе современную биологию. И потому ясен интерес к любым событиям в области цитологии, науки о клетке.

Но как слабо еще изучена клетка, если почти каждые 7-10 лет открывается совершенно новая свсрхмолскулярная клеточная структура! Да и строение и функции тех структур и органелл, что уже давно открыты (например, хромосомы), остаются во многом неясными или дискуссионными. Живая клетка предстает как микрокосм, полный тайн. Именно такое ощущение передает нам выдающийся отечественный цитолог Владимир Яковлевич Александров, подытоживая свои 70-летние исследования в области клеточной биологии. Самые ясные и определенные представления о клетке, пишет ученый, возникли у него в 20-е годы, после лекций по цитологии на 1-м курсе университета. «Потом, в течение всей моей жизни, клетка для меня становилась все более загадочной и непонятной, а под конец стало казаться, будто клетка, по мерс ее изучения, сама себя усложняет, чтобы остаться непознанной».

В.Я. мечтал написать книгу о клетке как о целом. Мне думается, что после работ Вирхова именно многолетние исследования, открытия и концептуальные обобщения Александрова с наибольшей силой углубили представление о клетке как основе жизни.

В результате исследований, проведенных сше в 30-х годах, Д.Н. Насонов и В.Я. Александров пришли к выводу, что в основе повреждения и раздражения клеток на внешние воздействия лежат обратимые денатурационные изменения белков клеток. Эти данные были подытожены в книге 1940 года «Реакция живого вещества на внешние воздействия». Позже, благодаря успехам молекулярной биологии, было показано, что конформационные изменения белков необходимы для их функционирования.

В случае мышечного сокращения нервная система отлает приказы исполнительным органам на языке электрических импульсов. События разыгрываются в области мембран нервно- мышечных синапсов, где двигательные окончания нерва соприкасаются с мышечным волокном. Биохимическим посредником служат молекулы ацетилхолина, которые связываются с рецепторами на мембране. Оказалось, что стыковка ацетилхолина со своим рецептором происходит именно за счет слабых взаимодействий. Присоединение ацетилхолина к рецептору меняет его конформацию, в результате чего открываются мембранные канааы для прохождения ионов Na+ и К+ , и нервный импульс порождает волну возбуждения в обе стороны от синапса.

Положения денатурационной теории явились подлинным мостом между классической цитологией и молекулярной биологией, биофизикой и биохимией белковых макромолекул. Они получили мощную поддержку после работ американского биохимика Д. Кошланда, который в конце 50-х годов установил необходимость конформационных перестроек молекул фермента в процессе его взаимодействия с субстратом. Фермент действует не как ключ в замке, а подгоняет свои активные сайты к субстрату подобно натягиванию перчаток на пальцы. Особый вклад работы В.Я. Александрова внесли в понимание механизмов адаптации на клеточном и молекулярном уровнях. С привлечением огромного фактического материала было показано, что уровень лабильности или конформационной гибкости одних и тех же клеточных белков может регулироваться в эволюции и различаться у видов, живущих в холодных и жарких областях. Эта идея Александрова привела к рождению цитоэкологии, цель которой – сопоставление и анализ механизмов, регулирующих конформационную гибкость белков в эволюции.

Александров любил говорить, что «у клетки есть хоть и маленькая, но душа». Эта метафора включала представление о клетке как о целостной системе, способной к целенаправленным действиям. Исходя из этой философии клетки, Александров вел свои экспериментальные и теоретические исследования. Известен его афоризм: «Организмы существуют не столько благодаря внешней среде, сколько вопреки ей». Отсюда, если вдуматься, возникает скепсис к дарвиновскому представлению о живых организмах, которые пассивно ждут своей гибели от естественного отбора. Недаром известный французский зоолог и эволюционист П. Грассе, не разделяющий идею селектогенеза, афористично заметил, что «жить – значит реагировать, а отнюдь не быть жертвой».

При более далеких аналогиях можно видеть уже в организации клеточной наследственной памяти зачатки целесообразного поведения, которые обозначаются применительно к поведению человека как эрудиция и ум. Клеточная «эрудиция» – хранение большого набора программ, клеточный «ум» – способность в определенных условиях включать соответствующую программу. В эволюции могут создаваться ассоциативные генетические прямые и обратные связи, когда в ответ на стресс клетки с повышенной частотой генерируют изменения и приступают к адаптивному поиску. Такого рода ситуации некоторые авторы предполагают называть genetic intelligence, или генетический интеллект. Они должны стать предметом детального сравнительно-эволюционного изучения со стороны особой ветви знаний – цитоэтологии (клеточного поведения). Необходимость се была обоснована Александровым более 25 лет назад и теперь стала очевидной.

Условно можно выделить три ступени научного постижения: простое знание о каком-либо явлении; его глубокое понимание и, наконец, эмоциональное отношение, личностное переживание. Эмоциональное переживание таинственного и, по всей видимости, одного из самых главных свойств живого – целостности отличает всех великих биологов, начиная с основателя эмбриологии петербургского академика Карла фон Бэра. Эта традиция доминировала в научном творчестве Александрова и оказывала большое влияние на становление и развитие клеточной и молекулярной биологии в СССР. Когда в конце 60-х годов молекулярные биологи под влиянием своих очевидных успехов испытывали нечто вроде головокружения, В.Я. был способен охладить их пыл одной фразой, вроде следующей: «За словами «информационная РНК переходит из ядра в цитоплазму» скрывается бездна нашего незнания». Справедливость этих слов стала очевидной в 90-е годы с обнаружением специальной системы внутриклеточного транспорта макромолекул.

Другой пример. После открытия Уотсона и Крика ДНК стали мифологизировать, называя «главной молекулой жизни». К изменениям на уровне ДНК стали сводить все клеточные функции. Появились сотни статей, где в заглавиях стояли слова «репарация», «реактивация», «восстановление» без всякого упоминания, что речь идет лишь о повреждениях ДНК. О способности клеток залечивать повреждения других компонентов даже не упоминалось. В.Я. постоянно возражал против этого, мудро замечая: «В науке часто приходится за большие успехи в какой-либо одной сфере расплачиваться забвением других ее областей».

В 30-е годы В.Я. Александров вместе со своим учителем Д.Н. Насоновым установил, что разнообразные повреждающие воздействия вызывают в клетках весьма сходные, но обратимые изменения, названные авторами паранекрозом, то есть состоянием «около смерти». В середине 50-х годов Александров открыл, что обратимые повреждающие воздействия активируют общую способность живой клетки противостоять самым разным вредным агентам. Клетка «закаляется»: при повторном повреждении она не только быстрее залечивает раны той же тяжести, но способна выносить и более суровые испытания. Не так ли искушается и закаляется психика человека? Поэтому вовсе не случайно в книге «Реактивность клеток и белки» мы находим вывод: «Изучение явлений репарации имеет для цитолога серьезное воспитательное значение, оно внушает исследователю уважительное отношение к клетке, так как вряд ли можно назвать какой-либо другой процесс, где клетка столь наглядно демонстрирует глубоко заложенное в ней стремление к целостности».

Влияние и стиль поведения Александрова в научном сообществе были столь же важны, как и его открытия. В.Я. был одним из основателей знаменитой школы по молекулярной биологии в Звенигороде. Следуя его девизу, при открытии школ по молекулярной биологии вывешивался плакат: «От ложного знания – к истинному незнанию».

Можно себе представить, что должен был испытывать цитолог Александров, когда в советскую биологию стали насильно внедряться бредовые представления О. Лепешинской о порождении клеток из некоей кашицы «живого вещества» и идеи Лысенко о «порождении живого из неживого посредством живого». Александров с его горячим темпераментом и отношением к науке как служению истине стал одним из тех биологов, кто наиболее активно противостоял лысенковщине. Именно В.Я. был одним из трех инициаторов и соавтором знаменитого «письма трехсот» – коллективного протеста советских биологов против лысенковского засилья (затем к письму присоединились многие известные физики и математики).

В 1992 году Александров публикует книгу «Трудные годы советской биологии», с подзаголовком «Записки современника». Хотя автор сам прошел через горнило трагедии, его записки поражают достоинством и спокойствием тона, библейской мудростью. Необычен его подход. Он рассматривает лысенковшину как грандиозный эксперимент по социальной психологии, который выявлял пределы прочности моральных устоев у разных людей, и дает людям материал для самопознания. Ведь нормальная обстановка, писал Александров, позволяет человеку до конца жизни сохранить благопристойность своего поведения и оставаться в неведении о хрупкости ее основ. Анализируя страшный процесс адаптации психики людей науки, Александров поражает мудрым сочувствием: «Страдали больше всего те, кто, обладая высоким моральным потенциалом, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была для них очевидна… Хотя человеческая психика легко залечивает укоры совести, у людей высокого морального склада до конца жизни оставались незаживающей язвой последствия вынужденного отступничества».

Библейская мудрость, в которой много печали, сочеталась у В.Я. с веселой озорной мудростью, с любовью к афоризмам, анекдотам, притчам, байкам, хохмам и розыгрышам. В этом отношении с ним врал ли кто мог сравниться. Вдруг посредине научной беседы глаза его загорались, из них сыпались озорные искры, и он прерывал беседу очередной хохмой, особенно из цикла еврейских анекдотов. Недаром он был родом из тех мест, откуда вышли мудрецы-хасиды. В его книгах и докладах юмор был отточен и изящен. Вот несколько фраз из «Трудные годы советской биологии»: «Если до августовской сессии биологи еще могли мечтать о «свободе слова» в пределах своей специальности, то после сессии для очень многих несбыточной мечтой стала хотя бы «свобода молчания»». О Лепешинской: «Она внесла в науку весь пыл и тактику революционной деятельности, считая цитологию лишь новым поприщем классовой борьбы».

Свою итоговую книгу В.Я. завершает афоризмом: «В искусстве новое уживается со старым, в науке новое, как правило, стремится обесценить старое. Долговечность созданного ученым часто говорит не столько о его таланте, сколько о застое в данном разделе науки. Хорошая теория – кратчайший путь науки… Научные идеи не могут не стареть, не стареют лишь лженаучные – они гибнут, минуя фазу старения». В этой мудрой печали о судьбах научных гипотез есть и внутренний свет. Ведь сам поиск бесконечен, как обновляема и бесконечна жизнь.

Эти краткие заметки к научному портрету Владимира Яковлевича Александрова уместно окончить его афористичным кредо: «Моя религиозность исчерпывается верой в то, что для человека мир принципиально непознаваем. Мир можно познавать, но нельзя познать».

В. Я. Александров и академик Г. Н. Флеров (слева) на Командорских островах, 1968 год

Важный поворот в жизни советской науки произошел в середине шестидесятых годов, когда окончательно рухнула лысенковщина. Сознание острой необходимости как можно скорее выйти на мировой уровень биологических исследований тогда соединилось с энтузиазмом многих представителей точных наук, увидевших в Жизни увлекательную область для приложения своих талантов. На этом фоне родилось одно из удивительных и неповторимых явлений нашей науки, которое называлось «Школой по молекулярной биологии». Она проходила ежегодно сначала в Дубне, а потом в Звенигороде. Удивительная она прежде всего своей живучестью, ибо просуществовала четверть века, спаяв воедино представителей многих поколений. А неповторимость ее – в той ауре, которая пронизывала каждую школьную сессию и распространялась далеко за пределы звенигородского пансионата. Задуманная как взаимный ликбез биологов, физиков и химиков, Школа отлично справилась с этой задачей, но очень быстро ее переросла, превратившись в своеобразный клуб образованных ученых. Так долго они не могли открыто собраться вместе, побыть среди своих и всласть поговорить, что это превращение было неизбежно и благодетельно.

Я употребил оставшееся не определенным понятие «образованный ученый» и вспомнил Московский фестиваль 1957 года. Молодой англичанин, пытаясь объяснить нам, студентам, что такое демократия, уподобил ее жирафу: «Если вы его не видели, описать невозможно, а однажды увидев, ни с чем не спутаете». Так и участники Школы не нуждались в формальном определении этого понятия, целые дни проводя в общении с Р. Б. Хесиным, Б.К. Вайнштейном, В.Я. Александровым, М.В. Волькенштейном, А.Б. Мигдалом… Слава богу, всех здесь не перечислить! Многое объединяло этих людей. Живость мысли, широта интересов и азартное любопытство, исключающие дьявольскую серьезность. Доступность и доброжелательность в сочетании с достоинством, несовместимым с амикошонством. Беспощадность критики серьезных ошибок и снисходительность к простительным заблуждениям. Легкость шутки и изящество фрондерства. Они читали или слушали лекции, спрашивали или отвечали на вопросы, спорили или соглашались, бессознательно и обильно расточая некие флюиды, задающие уровень мышления и планку поведения. И еще одна небольшая деталь – вся жизнь этих ученых свидетельствовала об их порядочности. В Дубне и Звенигороде мы учились не только молекулярной биологии. Один шутливый лозунг, неизменно украшавший зал заседаний: «Отложногознания к истинному незнанию!» – стоил всех окаянных лекций и семинаров по философии.

С любимой лайкой

Мне довелось слышать много прекрасных лекторов: Н.В. Тимофеева-Ресовского, В. П. Скулачева, Ю.А. Чизмаджева.., но именно выступления Владимира Яковлевича Александрова я почитал как недосягаемый эталон. Они были безупречны по стилю, языку, тонкому юмору, но, главное, Александров, как никто другой, умел передать слушателям восхищение мудростью Природы и сознание ограниченности технарских подходов к ее изучению. Не забыть его рассказов об аксонах, прорастающих через тело эмбриона к неведомо как предназначенным им мышечным клеткам, о муравьях, поведение которых направленно модифицирует паразитический червяк. Он призывал мыслить системно, а это так трудно…

В его беседах воскрешались удивительные люди, его учителя, друзья и соратники, звучала история многолетних сражений, которые упорно и весело вел с темными силами этот мужественный и деликатный человек. Вот только один, внешне пустяковый пример. Выгнанный с работы, В.Я. сидел дома, а кормильцем семьи была его супруга. Пришел милиционер составлять акт о выявлении злостного тунеядца. «Я не тунеядец, – заявил ему профессор Александров, – а домохозяин. Допустим, я хожу на службу, а жена – домохозяйка? Вас бы это удивило?». Представьте, подействовало!

В последний раз я виделся с В.Я. на одной из заключительных Звенигородских школ. Он гулял под весенним солнцем по зеленеющему парку, неотступно сопровождаемый роскошно упакованной молодой журналисткой. А потом пришло время разъезда. Школьники и лекторы толпились у дверей пансионата, скамейки и ступеньки были завалены разноцветными рюкзаками и чемоданами. Сначала на казенных и собственных машинах уехали те, кто почище. Потом подкатили заказные автобусы, и их мгновенно, с дикими воплями и толкотней забила молодежь. А когда автобусный дым рассеялся, на асфальтовой площадке осталась одинокая фигура в старомодно длинном черном пальто с зеленым рюкзаком за спиной. Я собирался перед отъездом домой погулять вокруг Звенигорода и наблюдал все это из окна, пережидая суматоху. Александров наотрез отказался расстаться с рюкзачком, но милостиво разрешил проводить себя до Москвы. Мы благополучно добрались до улицы Ферсмана, и он, по обыкновению церемонно попрощавшись, скрылся в подъезде.

Если же говорить всерьез, но не про биологию, главное, чем я обязан Александрову, это сознание, что такие люди, как он, существуют не только в исторических романах. Можно десятилетиями рассуждать о судьбах русской научной интеллигенции, так и не встретив ни одного ее полноценного представителя. А мне повезло…

В книге «Трудные годы…» Александров памятлив и безжалостен, он выволакивает на свет даже незначительные прегрешения, поименно клеймит самых мелких фигурантов. И все же его книга разительно отличается от ставших модными р-р-р-разоблачительных триллеров. Отличается прежде всего мудростью и неповторимым александровским юмором. Отделив клинических подонков от массы запуганных, запутавшихся и прельщенных, автор препарирует последних с чисто воландовской усмешкой: «Вроде люди как люди, вот только квартирный вопрос их слегка испортил». Об отношении автора к этим падшим, на мой взгляд, лучше всего говорят эпизоды его успешной просветительской деятельности в партаппарате и КГБ. Как ни широка гамма чувств Александрова – от полного душевного расположения до полного отторжения, – в ней нет ожесточения, ни искреннего, ни наигранного.

Мудрая улыбка Александрова… С ней самые ехидные его замечания гляделись так, что честному оппоненту не оставалось ничего, кроме как со смехом расстаться со своими заблуждениями. Эпитетом «мудрая» часто награждают улыбку скептическую или саркастическую, улыбку-защиту. А я перелистываю «Трудные годы», вспоминаю александровские байки и вижу мудрость его шуток в их оптимизме, в присущем В.Я. даре Божьем искать и находить остроумные и неожиданные выходы из гробовых ситуаций. Как этому научиться?

И несколько слов о науке. Химику трудно судить о вкладе В.Я. Александрова в биологию, но одно несомненно… Если классическая органическая химия интересуется, главным образом, строением и синтезом веществ, а физическая органическая химия – их свойствами, то близкая мне биоорганическая химия по своей сути телеологична, и для нее типичен вопрос «зачем?». Для таких, как я, в лекциях и книгах Александрова особенно ценным было то, что, подсказывая ответы на этот вопрос, он открывал нам новые обширные сферы деятельности. И не беда, что биологическая терминология и тонкости рассуждений не всегда были до конца понятны молодому технарю, ибо, как справедливо отмечал Владимир Яковлевич, «стимулирующее значение гипотезы, в сущности, обратно пропорционально ее обоснованности».

Порой сдается, что очарование неразгаданных тайн истории связано еще с тем, что они не поддаются окончательной разгадке.

Неандерталец утл изготавливать совершенные орудия из кремниевых желваков. Вверху: заготовке придается нужная форма. В середине: формируется робочий крой. Внизу: рабочий край заостряется

Никто не может «раз и навсегда» доказать, что динозавров уничтожило столкновение Земли с метеоритом, что жизнь занесли на Землю кометы, а Наполеон умер от мышьяка, который ему регулярно подсыпали в чай. А может, как пелось в старой песне, все не так, а может, все иначе – динозавры погибли от вулканических извержений, жизнь зародилась в земных океанах сама, а Наполеон умер от простого огорчения, усиленного бессмысленным пребыванием на глупом острове посреди бесконечного и такого же глупого океана. Поди проверь. Машины времени нет и быть не может, свидетелей не осталось (да и те бы врали, как очевидцы), а сами покойники, взятые на научный допрос, дают какие-то противоречивые показания.

Вот и с неандертальцами так же. Были некогда в Европе (и даже забредали на Ближний Восток, о чем свидетельствуют кости в пещерах близ Хайфы) такие мускулистые, коренастые, низколобые, длиннорукие и небритые предшественники современных людей, которые затем, с появлением здесь Гомо сапиенс, почему-то уступили им место, а сами сошли с исторической сцены.

Так изменялись представления антропологов о внешнем облике неандертальца.

Слева – реконструкция 1888 г., справа – наших дней

И вот уже много десятилетий в антропологии не утихает спор о том, почему это произошло. Грубо говоря, ответы можно разделить на три большие группы. Одни говорят, что неандертальцы проиграли людям в честном поединке – у людей, дескать, было какое-то скрытое преимущество, которое оказалось таким существенным, что неандертальцам не оставалось иного выхода, как вымереть. В этом месте сторонники такой точки зрения сами начинают спорить друг с другом, потому что у каждого есть своя гипотеза касательно того, какое это было преимущество.

Вторая точка зрения состоит в том, что люди попросту прикончили неандертальцев всех до единого – примерно так, как в наше время немцы хотели прикончить евреев, турки – армян, сербы – боснийских мусульман, а хути – тутси. Здесь тоже есть некоторый веер различных соображений, почему именно они это сделали: из-за голода, холода или морального удовлетворения, – но это уже, согласимся, особой роли не играет – во всяком случае, для самих неандертальцев.

Наконец, третья группа ученых до недавнего времени стояла на том, что неандертальцы вообще не вымерли, а просто смешались с людьми в процессе беспорядочных половых сношений, которые Энгельс стыдливо называл промискуитетом, и их присутствие в нашем коллективном геноме можно сразу же обнаружить, стоит только внимательно посмотреть. В последние годы некоторые экспериментаторы очень внимательно разглядывали остатки неандертальской ДНК, извлеченной из сохранившихся в раскопках костей, особенно из костей недавно найденного мальчика, о котором сторонники «гипотезы смешения» говорили, как о «типичном гибриде человека и неандертальца», но – увы – даже ДНК этого подозрительного мальчика показала резкое отличие от ДНК современных людей, и теперь ряды сторонников третьей гипотезы весьма поредели.

Вторая группа ученых и без того была не очень многочисленной – как-то не хочется всю историю человечества начинать с геноцида, пусть даже доисторического (хотя история истребления европейцами американских индейцев, австралийских и тасманийских аборигенов и прочих «примитивных» племен убеждает в том, что и неандертальцев вполне могла постигнуть такая же участь). Поэтому в науке сегодня господствует гипотеза «мирного вытеснения», но и у нее есть свои трудности. Чем больше наука узнает о неандертальцах, тем меньше различий она может указать между ними и людьми. Раньше считалось, что неандертальцы не умели изготовлять орудия труда, не знали огня, не имели социальной организации и т.п., но теперь все эти предположения опровергнуты, и специалисты начинают затрудняться в поиске тех отличий, которые могли бы дать людям то самое «решающее преимущество» над неандертальцами.

Вся эта присказка нужна была к тому, чтобы рассказать новость: американский ученый Весли Невенер (не ручаюсь за правильное написание; по-английски он пишется Wfesley Niewoehner) предложил еще одно, энное по счету, объяснение победы людей над неандертальцами, и оно показалось специалистам таким интересным, что о нем высказались во многих научных (и вненаучных) журналах сразу (во всяком случае, в «Nature», «Science» и «The Economist», это точно). Согласно новой гипотезе, все дело было в устройстве руки, точнее, тех ее костей, которые образуют ладонь. Упомянутый ученый произвел анатомические замеры всех деталей этих костей, с помощью компьютера воссоздал по этим данным трехмерные компьютерные модели ладоней неандертальцев и современных людей и показал, что у древних людей строение ладоней много ближе к их строению у нас, чем у современных этим древним людям неандертальцев. Насчет их единовременного существования не придумано: ученый исследовал кости людей и неандертальцев, найденных в одной и той же пещере под Хайфой и живших в тех местах примерно в одно время (около 40 тысяч лет назад), – но что означает «иное строение»? По мнению автора, это означает следующее: более узкая и тонкая ладонь Гомо сапиенс позволяла лучше обхватывать орудия труда и была особенно хороша для захвата орудий с рукоятками, типа каменных топоров. А такие орудия давали преимущество в точности и силе удара. Напротив, хватка неандертальцев была мошнее, но грубее, что-то вроде того, как баскетболист держит в руке круглый мяч. Устройство их ладоней не позволяло им работать с более сложными орудиями и выполнять более тонкие трудовые операции.

«Это не объясняет полностью, почему они вымерли, – говорит автор. – Они преуспевали на протяжении ста-двухсот тысяч лет подряд. Возможно, однако, что уровень сложности человеческого поведения был выше уровня сложности поведения неандертальцев – в частности, благодаря тому, что люди пользовались более сложными каменными орудиями. Но даже если у них были одинаковые орудия труда, люди, благодаря особому устройству своей руки, пользовались ими более эффективно». Этот вывод автор подтвердил на основании анализа всех без исключения образцов костей, найденных в хайфских пещерах, даже самых древних, 40-тысячелетней давности, что заставляет отнести время складывания этих особенностей человеческой руки к самой заре человечества.

Не прошло и месяца со времени опубликования открытия Невенера, как его коллега и соотечественник профессор Стенли Амброз из университета штата Иллинойс опубликовал в журнале «Science» обзорную статью «Технология палеолита и человеческая эволюция», в которой заглянул еще дальше в прошлое современных людей и в историю их обращения с орудиями труда. И хотя у него речь шла о самих Гомо сапиенс, вне связи с неандертальцами, его выводы читаются как предисловие к статье Невенера. По мнению Амброза (странным образом перекликающемуся с тезисом: «Труд сделал обезьяну человеком»), не прямохождение, не переход к мясной пище и не другие факторы, выдвигавшиеся ранее на роль главных движущих сил в эволюции человека, а прежде всего «изготовление орудий труда, этот сложный процесс, требовавший не только механических и моторных умений, но и решения проблем, мысленного планирования и зачастую сотрудничества, – вот что было главным стимулом ко-эволюции (совместной, параллельной эволюции) рук и мозга Гомо сапиенс».

Этот тезис – несомненно, революционная концепция в современной антропологии, и Амброз посвящает основную часть своего обзора ее детальному обоснованию. Первым важным прорывом, по его словам, было использование обеих рук. Возможность держать объект одной рукой, в то же время обрабатывая его каменным орудием, находящимся в другой, постепенно вела к поиску и закреплению какого-то одного, наиболее удобного расположения орудия – преимущественно в правой руке. Это вело к «латеризации» (продольному разделению) функций мозга, связанных с таким разделением рук, что, в свою очередь, подготовило появление речи. У шимпанзе, с их плохой координацией рук, отсутствием преимущественной праворукости, ограниченной подвижностью ладони и недостаточной силой большого пальца, не было этих стимулов и, несмотря на их близость к человеку, не возникла речь. По мнению Амброза, выполнение первобытными людьми – в процессе изготовления сложных орудий труда – сложных, неповторяющихся последовательностей ручных операций, которые требовали точного моторного контроля, привело к образованию того участка мозга, который в сегодняшнем человеческом мозгу называется «центром Брока» и отвечает за контроль над тонкими движениями лица и рта. Именно этот контроль делает возможным те сложные неповторяющиеся последовательности движений, которые составляют процесс речи. «Грамматически организованная речь, планирование сложных действий и изготовление составных орудий шли рука об руку, – говорит профессор Амброз. – Последовательный порядок действий и иерархическая организация при соединении одних и тех же компонентов в различные конфигурации позволяет создать как орудия самого разного назначения, так и фразы самого разного содержания».

В заключение своей статьи автор высказывает мысль, что поначалу эволюция человека шла довольно медленно, и в интервале от 2,5 миллионов лет назад до 300 тысяч лет назад первые гоминиды не достигли особого прогресса – ни ментального, ни технического, ни даже физического. Но затем, около 300 тысяч лет назад, «параллельно становлению все более сложных и многосоставных орудий труда могла начать развиваться и та часть лобных долей мозга, которую мы сейчас используем для планирования сложных операций. А появление мозга, близкого к современному по строению и объему, а возможно, и со способностью к простейшей речи, да еще при наличии многосоставных орудий, должно было экспоненциально ускорить темп эволюции. Люди приобрели способность к долговременному планированию и грамматической речи. Сложные орудия сделали нас тем, чем мы являемся сегодня», – совсем «историко-материалистически» завершает профессор Амброз.

Остается дорисовать к этому сценарию невенеровскую победную хватку человеческих ладоней на горле неандертальца, и новый набросок человеческой истории, еще одна разгадка тайны торжества Гомо сапиенс, будет налицо. К счастью, очарование этой тайны, как уже сказано выше, состоит прежде всего в том, что она не поддается никакой, даже самой изобретательной, однозначной разгадке. Может быть, все было именно так, по-невенеровски беспощадно и по-амброзовски «историко-материалистично», а может, все было иначе? Никто никогда не узнает наверняка, и это хорошо, потому что у нас вечно останется возможность самим помечтать на досуге, как это было «на самом деле»…

СОВЕТСКАЯ ЦИВИЛИЗАИИЯ

И. Кабаков.

Из альбома «Анна Петровне видит сон»

А. Косолапов

Сашок! Ты будешь пить чай?

Хочу заступиться за нашу советскую духовность. Подчеркиваю – именно советскую, потому что мое поколение всю свою жизнь прожило внутри советской действительности и никакой другой не знало.

Иллюстрациями к этой стотье послужили работы И. Кабакова, А. Косалапова, Э. Гороховского – художников, в семидесятые годы создававших новое искусство на задворках официальной живописи. Теперь их полотна можно найти в главных музеях миро. Они несут на себе отпечаток той странной эпохи и постоянное предощущение ее конца – как на картине Э. Гроховского «Последний чай», отсылающей нас к «посиделкам» дгугой эпохи наконуне ее краха.

Да, теперь в России вроде бы и не стыдно зарабатывать много денег и тратить их так, как заблагорассудится. Но одновременно не исчезло убеждение (или ощущение?), что быть богатым – это как-то… ну, в обшем, как-то не очень хорошо. С другой стороны, слово «духовность» стали произносить не без смущения, а некоторые – в полемическом задоре – так просто со злобой, как будто именно она виновата во всех прежних несчастьях. Словно по умолчанию люди разделяются по принципу «бедные, но зато духовные» и «богатые, но бездуховные».

Но разве наше поколение (это те, у кого сейчас дети уже студенты) когда- нибудь имело выбор между бедностью и богатством? Конечно, «духовность» (дабы не раздражать читателя, пока поставлю это слово в кавычки) некоторых из нас утешала. Однако многие в глубине души и тогда на первое место поставили бы свой дом, много денег и все связанные с этим возможности.

Сейчас, видимо, возникает понимание, что сначала люди должны выйти на определенный уровень матермального достатка, а уж потом каждый индивид в личном порядке решит, чего ему теперь больше хочется: конституции или севрюжины с хреном. Вот французы, например, умудрились возвести «ценности из духовки» в разряд настоящих духовных ценностей – и не стали от этого ни глупее, ни пошлее.

Замечу: сегодня странным образом забылось, что обычный человек с его стремлением уютно и благополучно устроиться в своем дому, заботиться о своей семье, вкусно есть и пить, порицался как обыватель одновременно и интеллигенцией, и коммунистическими функционерами.

Признаемся, что в советские времена наша «духовность» в немалой мере была уделом социально не реализовавшихся людей. Карьеру делали, за редким исключением, отнюдь не самые талантливые, не самые трудолюбивые и, уж конечно, не самые добросовестные. Переживавшие свою нереализованность и невостребованность уходили во внутреннюю эмиграцию – воспитание детей, общение с друзьями, а также овладение «всеми теми богатствами, которые выработало человечество». О формах и содержании этого «ухода» речь пойдет ниже.

Так что современные сомнения по поводу нашей «якобы духовности» – вовсе не беспочвенны. И все же… И все же мне страшно жаль этого навсегда ушедшего в небытие уникального заповедника, никогда и нигде более не существовавшего. И поэтому дальше слово духовность я буду писать без кавычек.

Что ни говорите, а устремление к духовным ценностям было способом выжить морально и противопоставить достаточно мерзкой реальности нечто, чего можно было бы не только не стыдиться, но даже и гордиться.

Однажды моего мужа (А. К. Звонкин – известный математик, ныне профессор университета в Бордо) в очередной раз послали в колхоз. Его письмо оттуда начиналось так: «Нас в комнате трое. Я пишу это письмо, один мой сосед спит, другой блюет, сидя на койке». Дальше две-три страницы с описанием тамошней жизни, а затем: «Пока я писал предыдущие страницы, тот мой сосед, который блевал, заснул, а тот, который спал, проснулся и стал блевать. Пришлось мне срочно перетаскивать ему ведро».

В тот период мой муж читал Пруста, и, видимо, это чтение как-то сказывалось на его литературном стиле. К вечеру надо было идти на ферму, разносить корма коровам. Но мужик, который выдавал корма, на работу не вышел – видимо, по пьянке, – и делать все равно было нечего. А кругом было разливанное море коровьего навоза: где по щиколотку, а где и по колено. Однако муж умудрился найти себе сухое место, да к тому же под фонарем, – и вот там он и читал Пруста. Кажется, это был второй том, «Под сенью девушек в цвету».

Потом он рассказывал, что как бы сама собой сложилась целая притча, своего рода аллегория нашей тогдашней жизни. Вокруг море дерьма, но мы – мы нашли себе сухой и освещенный островок и – читаем Пруста!

Соответственно, и отдавались мы этому занятию со всей страстью, на какую были способны. Это было наше спасение или – если угодно – форма протеста против окружаюшей действительности (на что автор романа, прямо скажем, не рассчитывал). Да и кем бы мы были без Пруста? Мы бы утонули, мы бы смешались с окружающим… – см. выше.

Сейчас мы живем во Франции. Пруст по-прежнему входит в число наших любимых писателей; и мы можем его читать в подлиннике. Но он больше для нас не знамя протеста и не спасательный круг (да и окружающая жизнь ни в малейшей степени не похожа на… извините, я хотела сказать – на колхозную ферму). И потому любим мы этого писателя теперь без надрыва – спокойной, уравновешенной любовью. А тогда, в прошлом, была не просто любовь – была страсть.

В застойные годы, то есть в ситуации уже относительно вегетарианской, когда сажали выборочно и в основном тех, кто уж очень сильно «делап волну», да и то, похоже, сажали только затем, чтобы оправдать зарплаты кагэбэшников, расплодились бесчисленные домашние семинары по философии, истории, литературе, языкознанию – это не говоря уже о всем знакомых кухонных застольях, суть которых была, конечно же, не в том, чтобы выпить и закусить, а в том, чтобы пообщаться и «обменяться».

Школьный приятель моего сына еще по Москве, много лет живущий в США, говорил мне, что ему очень нравится наблюдать в действии либеральную экономику, но жить там – не нравится.

– Почему?

– Я люблю трепаться с людьми на всякие темы, а в Америке людей, которые бы тоже это любили, найти очень трудно.

3. Гороховский.

«Последний чай»

На всю жизнь мальчик испорчен советской духовностью – из чего же и состояли все наши посиделки, как не из этого самого «потрепаться с хорошими людьми на всякие темы»?

В нашем доме почти 15 лет каждые две недели собирались люди, чтобы послушать классическую музыку: преимущественно пластинки, но иногда и «живьем» – пианиста или скрипача. Отчасти собрания эти возникли потому, что хорошие пластинки, как и все «хорошее», были дефицитом. Все, что хоть сколько-нибудь выходило за пределы негласно апробированного репертуара, издавалось в СССР скудно и неохотно (например, Малер или Брукнер), не говоря уже о крайне ограниченном наборе дирижеров и исполнителей. Поэтому тот, кому удавалось достать что-то интересное, с удовольствием тащил пластинку в компанию единомышленников. Постепенно эти вечера превратились в традицию и в какой-то момент переместились в нашу квартиру.

Забавно, что рассказывая французским друзьям о наших музыкальных вечерах, я услышала от них неожиданное для меня сравнение с парижскими салонами, существовавшими более-менее по схеме предыдущих веков еще в 60-х годах нашего века! Хозяевами этих салонов были, как правило, люди немалого достатка, не имевшие нужды служить. Я думаю, что и наши «салоны» (или по крайней мере их истовость) в большой мере объяснялись тем, что многие из нас не растрачивали себя на работе. Нередко «служба», где несколько раз в день пили чай и обсуждали последние культурные новости или телевизионные передачи, равно как и овошная база, хде сортировка гнилых и полугнилых кочанов сопровождалась обсуждением последней лекции Мамардашвили, на несколько часов превращались в своеобразные клубы.

Не хочу этим никого обидеть – вокруг меня работали скорее много и добросовестно, а немалое число людей – еще и бесплатно: например, в детских клубах, в физматшколах, на олимпиадах трудились даже не за «спасибо», а за «пожалуйста» («Можно мы поработаем?» – «Пожалуйста!»). Но вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.

Итак, каждые две недели по субботам дверь в квартиру оставалась открытой в течение всего вечера, завсегдатаи могли привести с собой своих друзей, в соседней комнате играли дети всех возрастов. Около половины одиннадцатого все садились за стол, и вот тут-то и начинался «московский треп».

Причем, когда к полуночи все вынужденно расходились, чтобы успеть добраться автобусом до метро (мы жили в не ближнем Ясеневе), оставалось впечатление, что мы вовсе не исчерпали все интересные темы – времени для разговоров всегда не хватано.

Как-то в США я прожила несколько дней в семье, в которой тоже бывали журфиксы, подобные нашим музыкальным вечерам. Несколько семей, в основном преподаватели школ, раз в месяц собирались, чтобы обсудить предварительно совместно выбранную и прочитанную книгу. При этом кто-то из компании заранее готовил доклад, чтобы задать тон обсуждению, остальные же присоединялись к дискуссии по ходу дела.

Разве у нас был когда-нибудь выбор между бедностью и богатством?

Не знаю уж почему, но все это мероприятие выглядело как-то искусственно (хотя все участники были люди симпатичные) и напоминало расплодившиеся сейчас в США «новые ритуалы». Я вовсе не хочу сказать очередную гадость про американцев. Но я все время ощущала разительный контраст по сравнению с подлинностью и глубинной необходимостью для нас наших когдатошних посиделок.

Какие бы ни были у этого явления социальные, исторические или национальные корни – все равно это было прекрасно и интересно. И до сих пор наивысшей похвалой в устах эмифантов, возвращающихся с вечеринки – будь то «в Бристоле, в Марселе, в Кейптауне или в Торонто», – становится фраза: «Посидели, как в Москве».

Недавно нам процитировали Гребенщикова: ностальгию испытывают те, у кого ничего не получилось, и они любят вспоминать те времена, когда еще не знали, что у них ничего не получится. Что-то в этих словах есть, хотя «не получилось» отнюдь не у всех, а у многих участников наших музыкальных сборищ не просто «получилось», но еще и в высшей степени. Конечно, тоска по утраченному духовному раю включает еще и ностальгию по молодости – известно ведь, что даже прошедшие войну и лагеря ностальгически вспоминают эти времена. Но это не все.

По-моему, дело в том, какую интенсивность имела эта тяга к культуре и какое место она занимала в нашей вынужденно урезанной, неполноценной жизни. Как и в случае досуга, в большой мере ограниченного чтением, у нас вообще было очень мало возможностей для самовыражения.

Недавно я разговаривала с 40-летней болгаркой, «сестрой» по бывшему соцлагерю. В какой-то момент, здраво оценив свою жизнь на родине, она решила сделать все от нее зависящее, чтобы уехать за границу, например, во Францию (по каким-то сложным историческим причинам жителям Болгарии формально легче переехать именно во Францию). Единственным способом это сделать было стать научным работником. И она им стала. Итак, она уехала во Францию, где сумела получить место доцента в университете. И только теперь поняла, что по-настоящему ее интересует не наука, а бизнес. Но как это можно было постичь в стране, где никакого бизнеса не было по определению, а любая инициатива подавлялась?

Я думаю, и со многими из нас происходило нечто подобное, – подавленные инициативы и потенции обращались в духовные устремления. Все так или иначе заметили, что с началом перестройки многочисленные семинары и регулярные сборища разом сошли на нет. Кто-то (хотя бы на время) увлекся политикой. Кто-то уехал за границу. Многие вдруг поняли, что наконец-то можно работать и здесь, в России, завели собственное дело или просто кинулись зарабатывать деньги. Доктора наук переквалифицировались в бизнесменов не только потому, что у них не было вариантов выживания. Вернее было бы сказать, что, живи они в других обстоятельствах, они вообще не стремились бы в науку, а сразу выбрали бы бизнес.

Слава Богу, нашему поколению интеллигенции еще повезло: те, кому к концу 80-х было около сорока, успели самореализоваться. Вдруг востребованными оказались филологи, преподаватели иностранных языков, просто хорошие преподаватели; нашли себе место и те, кого интересует издательское дело. Один наш близкий друг, о котором всегда было ясно, что он чрезвычайно талантлив буквально во всем: за что бы он ни брался, уже недели через две он становился просто экспертом, будь то астрология или починка компьютеров, – так вот, он стал просто миллионером. Стал исключительно благодаря мозгам и организационному дару, создав фирму компьютерного обеспечения.

Как известно, мозгами Россия всегда была богата. Но у человека, занятого серьезным делом, увлеченного им, совершенно естественным образом остается меньше времени на «культурный досуг». Главное, однако, даже не это. Главное то, что теперь это время воспринимается именно как досуг, а не как основное наполнение жизни.

И в этом жизнь в России довольно быстро стала походить на жизнь в любой нормальной стране. Где самое главное – есть ли у тебя работа и дает ли она тебе возможность жить так, как ты хочешь. Некая программистка в России терпеть не могла свою работу. Уехав в Штаты, она, естественно, нашла себе место в компьютерной фирме. И вдруг оказалось, что работа ей нравится. «Как же так, – недоумевала ее оставшаяся в России сестра, – ты же ее всегда терпеть не могла, свою работу». «Да ведь теперь мне за нее какие деньги платят!» – был ответ.

Вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.

И все же наше поколение, воспитавшись на этой заразе, на этой «роскоши человеческого общения», упорно продолжает в том же духе. Если не получается очно – то по Интернету. В переписке членов нашей прежней компании, сейчас рассеявшейся по всему свету, то и дело возникают коллективные обсуждения – нового фильма, последнего романа, театральной премьеры или новых направлений абстрактного искусства.

Один из персонажей Марка Адланова из романа «Пещера» (1935), яростный противник коммунистического строя в России, замечает: «В коммунистическом мире появится новая порода людей. Они, как рыбы на дне морей, приспособятся к невыносимому давлению…»

Наверное, мы и были такими рыбами – подвидом, который впору заносить в Красную книгу. Жизнь в пустыне или за полярным кругом не сахар, но если исчезает пустыня, а вместе с ней и ее эндемические виды, экологи начинают бить тревоту. В нашем случае бить тревогу бесполезно. Я не хочу обратно – всему свое время и место. «А все-таки жаль…»

Кто не знает о Все пьянейшем соборе? Хотя бы по роману Алексея Толстого «Петр I»?

Да и как устоять писателям, да и историкам тоже перед соблазном описать «заседания», «потехи» и церемонии разудалой царской «кумпании» и «неусыпаемой обители» дураков и шутов? Картинки получаются чрезвычайно колоритные и даже не требуют вымысла – знай следуй за источником, предвкушая «остолбенение» читателя.

Историки давно ищут смысл в этой странной затее Петра.

Большинство признают ее ниспровергающий, разрушительный характер, обращенный против «святорусской старины».

Но это – далеко не все.

Что менялось в обиходной культуре под влиянием диких выходок «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора» – вот что хотелось бы понять.

Собор и его члены

Круг участников царских забав хорошо известен- Это сам Петр, который возложил на себя в Соборе скромный «чин» протодьякона, уступив первенство другим. И не потому, что оно было сомнительно, а из принципа.

Участие царя в забавах Собора наделяло их особым смыслом. Как ни парадоксально это звучит, но они становились разновидностью «государевой службы». Современники могли осуждать участников игры или сочувствовать им, но они же знали, что участие во всепьянейших «баталиях» вовсе не есть препятствие в продвижении, скорее напротив – знак особого царского доверия, визитная карточка тех, с кем государь не только делил свободное время, но и кому давал ответственные поручения.

Звание князя-кесаря носил Федор Юрьевич Ромодановский. До этого он успел перебрать еще несколько «потешных» званий. В эпоху «Марсовых баталий» он стал «пресветлейшим генералиссимусом» (1691). После «боев» под Кожуховым Ромодановского называли «государичем». Надо сказать, что фигура Ромодановского в окружении царя – одна из самых мрачных. Петр всецело доверял этому похожему на монстра (определение князя Б. Куракина) заплечных дел мастеру; и в руках его сосредоточился политический сыск, а во время отъезда государя за границу князь-кесарь становился, по сути, правителем государства. Петр в своих письмах именовал Ромодановского «Ваше величество», «Sir», придавая титулу «князь-кесарь» совсем не шуточный смысл. Современники прекрасно улавливали все эти царские интонации и предпочитали жить в дружбе с мстительным и могущественным Федором Юрьевичем.

В отличие от князя-кесаря, звание князя-папы успели примерить на себя несколько лиц. Первым стал его носить двоюродный дед царя М.Ф. Нарышкин, по определению все того же желчного Б. Куракина, «муж глупой, старой, пьяной». Петр, однако, доверял своему родственнику и наградил его странным прозвишем «Милака».

После смерти «Милаки» в 1692 году его место занял Никита Моисеевич Зотов. Полный титул Зотова – «великий господин святейший кир Ианикит, архиепископ Прешбургский и всея Яузы и всего Кокую патриарх». В этой роли первый учитель Петра в глазах потомков известен как горький пропойца, каким он поначалу вовсе не был. Когда царь Федор Алексеевич решил определить к подросшему сводному брату и крестнику учителя, то по обыкновению подыскивали «мужа честного и тихого». Зотов всем этим требованиям отвечал, но в дальнейшем, не без помощи благодарного ученика, так пристрастился к штофу, что сразу же угодил на освободившуюся вакансию. Насмехаться над человеком для царя вовсе не значило не доверять ему. В известном смысле даже наоборот.

Князь-папа исполнял важные должности, которые царь мог поручить не каждому. В Азовских походах он ведал походной канцелярией государя, через которую проходили важнейшие дела. «…Также и отец ваш государев и богомолец (то есть Зотов) бдел в непрестанных же трудах письменных, роспрашиванием многих языков и иными делами» – писал из- под Азова о Зотове царь Ф. Ромодановскому.

После Азова Зотов возглавил Счетную палату, призванную ужесточить контроль за поступлением и расходованием средств. С образованием Сената на князя-папу были возложены, по определению Петра, обязанности «государственного фискала». Так что не приходится сомневаться, что современники видели в нем не только и не столько шута с жестяной митрой на голове, а влиятельного и близкого к государю человека.

Зотов по своей «должности» имел право «свободного» общения с царем. Он мог стыдить, грозить и наставлять на истинный путь заблудшего «протодьякона», как, впрочем, и всех других «соборян». Разумеется, сам Зотов хорошо знал меру, нарушение которой грозило вспышкой царского гнева. Тем не менее атмосфера Всешутейшего собора была такова, что позволяла густо замешивать «коктейль» серьезного с глумливой шуткой.

Свадьба карликов. С гравюры того времени Филипса

Царь вполне серьезно относил шутов к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».

Царь нередко использовал «соборную иерархию» для того, чтобы призвать разнуздавшихся членов к порядку. В 1707 году в письме к А. Кикину Петр, прослышав о запое адмирала Ф. Апраксина, сообщил о гневе самого «патриарха». Апраксину приказано было поститься, «понеже зело нам и жаль, и стыдно, что и так двое сею болезнью адмиралов скончалось; сохрани боже третьего».

В августе 1710, во время пира в Шлиссельбурге, Зотов публично и, по словам датского посла Юста Юля, к удовольствию Петра, обвинил Меншикова в казнокрадстве и мздоимстве. Александру Данилычу пришлось пристыженно выслушать отповедь князя-папы.

После смерти Зотова в 1717 году роль патриарха унаследовал И. Бутурлин.

Можно назвать и других, занимавших в «иерархии» собора важные места, – митрополитов, архидьяконов. Некоторые из этой разгульной компании даже удостоились чести составить особую «галерею» в «резиденции» князя-кесаря. В Преображенском висели «потешные» парсуны Ромодановского, Зотова, Бутурлина, Матвея Нарышкина, шутов Выменки и Якова Тургенева, дурака Тимохи.

Упоминание шутов, непременных участников Всепьянейшего собора, не должно вводить в заблуждение. Сколь ни грубы были нравы петровской компании, поощрявшей самые низменные шутовские выходки, шуты по велению Петра трудились на благо отечества, ибо царь вполне серьезно относил шута к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».

«Протодиакон» Петр

О том, как проходили «заседания» Всепьянейшего собора, нам известно из различных источников. Прежде всего, это, конечно, записки очевидцев. Но не менее интересны и царские письма. Они отражают все разнообразие и противоречивость царской натуры. По большей части они деловиты, как деловит сам Петр, помнивший, кажется, обо всем на свете и пытавшийся все охватить и все решить. Но именно поэтому постоянные упоминания Петром Собора и его «потех» – яркое свидетельство того, как нужна была ему и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет эта затея.

И дело здесь не только в грубости и «своеобразии» его вкуса, думаю, дело посерьезнее: собор – порождение внутреннего состояния самого царя. Здесь мы сталкиваемся с тем, что называется психологией личности.

Неуравновешенность Петра – факт общеизвестный, и причин было немало. И дело не в памятных картинках стрелецкого бунта, потрясших его не сформировавшуюся психику! Пресс был куда сильнее! Непосильная, свыше всяких мер ноша, отягченная доведенным до исступления чувством долга, трудолюбие, какое не выказывал до того ни один из отечественных правителей, огромная ответственность реформатора при неясности результата – вот что каждодневно и неотступно преследовало и давило Петра. Можно, конечно, сказать, что, в отличие от своих подданных, он, царь, ни перед кем не был в ответе. Однако он держал перед самим собой ответ, и это было страшнее любого наказания, а в моменты приступов отчаянья или необузданной ярости еще и разрушительно.

Царский токарь Нартов, защищая Петра от обвинений в жестокости, писал: «Ах, если бы многие знали то, что известно нам, дивились бы снисхождению его. Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архив тайных дел его, вострепетал бы он от ужаса, что соделывалось против сего монарха». Разумеется, Нартов – апологет Петра, готовый все простить ему. Но мысль об «архиве тайных дел», который, кстати, до сих пор недостаточно изучен с точки зрения душевного состояния царя, актуальна и поныне. Мы можем только догадываться о его страхах и терзаниях.

Никита Зотов обучает Петра

Никита Моисеевич Зотов, учитель Петра I

А вот признание самого Петра: «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла. Монахине (царице Евдокии. – И.А.) несносен: она была глупа. Сын меня ненавидит: он упрям». Это – печальное признание о неудачах частной жизни, которую ему трудно отделить от общественной. Но Петру принадлежит и множество признаний о страшном физическом и нервном напряжении. И если бы его путь приносил одни успехи! Но нет, то был тернистый путь в сопровождении горьких спутников – неудачи, предательства и разочарования. «Никто не хочет прямо трудитца; мы, слава Богу, здоровы, толко зело тежело жить, ибо я левшею не умею владеть, а в адной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников скол ко, сама знаешь» – признавался Петр Екатерине, чувствуя свое одиночество в замыслах и в исполнителях.

На протяжении всего царствования петровская ноша была тяжела, а подчас непосильна. Потому, думаю, в неистовствах Всешутейшего собора находила свое проявление потребность в разрядке. В разгуле и в вине царь «отводил душу», снимал напряжение и страх. «Страдаю, а все за Отечество…» – часто жаловался этот несгибаемый в представлении потомков человек.

Характерно, что чем сильнее было давление обстоятельств, тем более дикие и отталкивающие формы принимали разрядки, например, по возвращении царя из Великого посольства, в трудные месяцы стрелецкого розыска. С одной стороны, то, что он видел и чем совсем недавно столь вдохновенно жил, – Европа, с другой – Россия, а еще и заговор, бунт, вновь прорастающее проклятое «семя Милославских», все это надрывало нравственное и психическое здоровье царя. Его дни раскалываются на страшные эпизоды: здесь личное участие в возобновившемся стрелецком розыске и допрос сестры Софьи, стрелецкие казни и первые реформы, текущие дела и окончательный крах семейной жизни, невиданные попойки и дебоширство, приводящее в смятение всю Москву. 28 февраля 1699 года днем он присутствовал на казни 178 человек, а вечером отправился к Лефорту на пир. Вино и кровь, ненависть и страх, страстное желание немедленно изменить все и нежелание изменяться мешалось и обрушивалось на молодого государя.

Дикие оргии Всешутейшего собора нужны были Петру, чтобы преодолеть неуверенность и страх, снять стресс, выплеснуть необузданную разрушительную энергию. Но это не все. Царские неистовства – еще один способ порвать со стариной. Оказалось, что с ней легче прощаться, хохоча и кривляясь. Проявлением «нравственной неурядицы» мягко назвал Ключевский то, что сразило Петра и его ближайших соратников.

Князь Федор Юрьевич Ромсдановский

Был ли смысл?

Разумеется, на фоне грандиозных перемен и масштабных событий петровской эпохи Всепьянейший собор – не более чем строчка в истории царствования. И, тем не менее, он помогает очень многое уяснить в разрушении моделей поведения вообще и в сути и глубине московской религиозности – в частности.

С расширением контактов с Западом инициаторы преобразований столкнулись с новыми, доселе не известными их предшественникам проблемами. Они вовсе не сводились к одной неподготовленности русского общества воспринять чужую культуру. Дело ведь не только в том, что чрезвычайно трудно оказалось переварить огромное количество «западноевропейских яств», которые предложил своим соотечественникам Петр. Многие яства просто не подходили «русскому желудку».

Это осознавали даже те, кто стоял, подобно государю, за самые широкие и разнообразные контакты с Европой. Следовало определить меру заимствования. Сама же мера как минимум требовала определения по двум позициям. Не только что можно было взять чужого, но и сколько надо было поломать своего.

Всепьянейший собор с его разрушительной направленностью – яркое проявление, если угодно, эмоционально-чувственного, подсознательного уровня.

Маскарад в Москве в 1722 году

Впрочем, и здесь не все просто. Петр сначала «на ощупь», а позднее и вполне осознанно сформулировал для себя два принципа открытости России. Во-первых, принцип выгоды так, как ее понимал государь. Второй принцип – сохранение контроля и регулированности. Собор в этом смысле – как раз один из самых своеобразных и экзотических «регуляторов» заимствования.

Преобразования коренным образом изменяли модель общения западной и российской цивилизации. В конце XVII века уже нельзя было, как раньше, прятаться за спасительные домостроевские ценности, не замечать всего привнесенного из-за рубежа или презрительно отворачиваться от него. Надо было понимать, что хорошо, а что плохо. При этом положительный ответ обязывал принять чужие, сильно отдававшие протестантизмом и католицизмом ценностные установки. И отказаться от некоторых своих.

Петр столкнулся с проблемой не менее трудной, чем утверждение новых мировоззренческих принципов. То была этическая, нравственная проблема, дтя решения которой нужны были особые механизмы. Просто книга, просто позаимствованное знание, просто сманенный в Россию за большое жалованье «ученый немец» ее решить не могли. Изменяя менталитет и традицию, апеллировать следовало к чувству. И если под этим ракурсом попытаться оценить Всешутейший собор, то выяснится, что именно на него и была возложена эта задача.

Для участников собора не было ничего святого, что не подвергалось бы ниспровержению и осмеянию. В угаре всешутейших безумств и «ругательств» (определения князя Куракина), под дикий хохот и пьяное шутовство не расшатывались, а рушились исконно бытовые устои.

Уважение к старости и знатности? Но измывались нередко именно над «знатными персонами» и «старыми боярами», кичившимися «отеческой честью». На святках 1699 года разудалая компания протаскивала почтенных людей «сквозь стулья», сажала нагишом на яйца и даже надувала мехом, отчего некоторые долго не могли прийти в себя. Не старость и не знатность, а полезность – вот что провозглашалось и поощрялось новым временем.

Святость? Но Евангелие в руке потешного патриарха оказывалось водочным ящиком, а «служба», которую он справлял, была обращена не к Boiy, а к Бахусу. На масленицу соборяне несли по улицам вместо святостей сосуды с вином и табаком, а Зотов благословлял всех двумя перекрещенными трубками, чем смутил даже иноземцев, ведь то было «изображение креста, драгоценнейшего символа нашего спасения».

Уважение к священству?

В 1715 году Петр устроил овдовевшему Зотову потешную свадьбу, во время которой бежавший за свадебным поездом народ кричал: «Патриарх женится, патриарх женится!». Что еще могло быть более кощунственным по отношению к сану патриарха? А еще ранее, в Вербное воскресенье, «патриарх шуточный был возим на верблюде… к погребу фряжскому». В контрасте с прекратившимся при Петре шествии на осляти (Вход Христа в Иерусалим), которое было осмыслено именно как уничижение светской властью духовной, потешная церемония воспринималась современниками как выпад против патриарха.

Заметим: это устремление царя не ускользнуло даже от иностранцев, мыслящих иным «культурным кодом». Француз Вильбуа увидел в соборе намерение Петра опорочить не только католическую церковь, но и собственную церковную иерархию: «Это вытекало из стремления этого умного и смелого государя подорвать влияние старого русского духовенства, уменьшить это влияние до разумных пределов и самому встать во главе русской церкви, а затем устранить многие прежние обычаи, которые он заменил новыми, более соответствующими его политике».

Почитание старых обычаев и традиций? Но именно при Петре, к примеру, почтенные прежде ферязи, охабни и горлатные шапки стали пародийными костюмами – объектами смеха и осмеяния.

Всешутейшим собором Петр бросил открытый вызов всему традиционному. Каждая «акция» собора, особенно если она выплескивалась на улицу, становилась поведенческим казусом, крайностью. А крайность – это разрушение.

Конечно, изменение модели поведения в обществе было связано не только со Всешутейшим собором. Здесь важен весь контекст. А он у Петра почти везде и во всем один: вызов, хотя и не всегда столь шокирующий.

Перемены вносятся даже в религиозные церемонии. Водосвятие 1699 года, к примеру, построено так, что царь идет не следом за властями в окружении бояр, а с преображенцами, во главе первой роты! Для современников перемена места есть перемена смысла. «Благочестивый царь», некогда всегда бывший центром всей церемонии, превращается в далеко не самого главного ее участника. И это только начало! В дальнейшем обращение царя к Богу и царское моление за православный народ как важнейшая обязанность «православного царя» отходит на второй план.

Петр, исходя из принципа государственной целесообразности, покусился даже на милосердие и нищелюбие: в Великий пост под страхом штрафа было запрещено раздавать милостыню. Для царя нищелюбие стало не путем к спасению, а поощрением… тунеядства.

Антиповедение вошло в кожу русского человека. Увы …до сего дня.

Типично русское средство

Всешутейший собор – очень самобытная русская затея. Не потому, что подобных затей нигде не было. Было. Еще в IX веке появились при императоре Михаиле III в Византии. Там также устраивались комедийные действия типа причащения, где вместо хлеба и вина употребляли уксус и горчицу, а бесчинные песни распевались на мотив духовных.

Здесь мы имеем в виду в первую очередь типичность «поведенческого кода», положенного в основу «всешутейших мистерий». Петр использовал традиции антиповедения, которым не нужны были переводчики: смысл и смыслы, заложенные в жесты, одежду, поведение, «прочитывались» сразу и без посредников. «Язык» Всешутейшего собора – язык опрокинутого, вывернутого поведения – был хорошо понятен его российским современникам.

Смысл антиповедения – в разоблачении. Способ – в замене тех или иных регламентированных норм на их противоположность, в создании «опрокинутого мира». При этом нормы следует понимать в самом широком смысле. Меняются, «опрокидывают» участники церемонии; меняется их место, число, порядок, одежды (выворачиваются, одеваются в одежды неположенного сословия, чина, пола и т.д.); в уста участников вкладываются противоположные, неположенные, «срамные» речи ит.д. Но, главное, как итог – меняется на противоположный знак оценка того, что подвергается осмеянию, разоблачению, исправлению.

Антиповедение вошло в кожу русского человека. По законам сакрального антиповедения выстраивает свои действия юродивый. В святки, масленицу и иные праздники на страну обрушивается настоящая экспансия антиповедения. Петр, в соответствии со своими целями, придал дидактическому антиповедению еще более разрушительный смысл, интуитивно чувствуя, что именно эта форма может сильно повлиять на повседневную жизнь. Ведь если поведение есть часть культуры, способ неосознанного постижения ее на ментальном уровне, то прежде всего следует разрушить поведенческие стереотипы, эти краеугольные камни обиходной культуры, высмеивая, изничтожая, превращая пристойное в неблагочинное, постыдное посредством смеха и шутовства.

По сути, это был «педагогический» прием, о котором обыкновенно забывают, когда говорят о времени Петра. Ведь, по мнению большинства, царь действовал лишь своей знаменитой всесокрушающей дубинкой, призванной «обтачивать» упрямцев. Но, признав за дубинкой большие педагогические возможности, он не отказывался и от злой, кощунственной шутки, чтобы достичь своих целей.

Вы думаете, в наши дни трудно совершить открытие? «Да!» – ответ звучит без раздумий. На Земле не осталось белых пятен; до космоса далеко, а циклотрон или телескоп имени Кека ни в одной малогабаритной квартирке не уместится. Как тут скажешь новое слово в науке? Остается, понурив голову, потирать висок пальцем. Эх, угораздило бы родиться лет на триста раньше, гулял бы днями напролет по саду – не вишневому, конечно! – открывал бы один ньютоновский закон за другим. А сейчас? Сколько бы ни было там ума, – с этими словами выразительно постукиваешь пальцем по лбу, – а не совершить тебе ни одного открытия! Для этого финансы нужны, приборы архисложные, да еще трудовой коллектив этак из четырех тысяч человек: зсэнэсы, эмэнэсы, аспиранты, студенты… Ну, нет этого! Само время прижимает тебя к ногтю, и, приложив палец к столу, символически, но от этого не менее уничижительно, растираешь себя в пыль.

«А вот это вы поспешили, приятель! Или, впрочем, уже опоздали, – заметила бы Аннета Хенкель-Коп лек из Боннского университета. – Вы трижды кряду могли совершить открытие. Оно вертелось у вас буквально на кончике пальца, а вы не удосужились проверить банальные факты!»

Сама Хенкель-Коплек поступила наоборот. Препарируя ладони рук в анатомическом театре, она открыла неизвестную прежде связку не где-нибудь, а на большом пальце руки, изученном, казалось бы, вдоль и поперек! Впрочем, связка эта имеется не у всех людей, а примерно у каждого второго. Хенкель-Коплек полагает, что речь идет о рудименте крохотной мышцы, которая поддерживала сустав большого пальца.

Конечно, открытие это может показаться маловажным, ведь кисть руки состоит из 26 костей, 19 мышц и почти сотни связок, но эта новая связка интересна для медиков следующим. Она подпирает артерию, по которой к тканям большого пальца притекает кровь, насыщенная кислородом. Нередко у людей наблюдается стеноз (болезненное сужение) данной артерии. Быть может, причина кроется в заболевании крохотной связки, которую просмотрели все медики мира?

Киотский протокол спасен

Недавно в Бонне прошла двухнедельная конференция по климату. Еще в 1997 году в Киото был заключен международный договор о защите климата. Он предусматривал в период с 2008 до 2012 года сокращение выброса парниковых газов индустриальных стран как минимум на 5 процентов по сравнению с 1990 годом. Но до сих пор Киотский протокол был на грани провала, так как президент США Буш вскоре после вступления в должность объявил его «умершим», и возникли опасения, что такие страны, как Япония, Канада и Австралия, не одобрят его без США.

На конференции в Бонне международное сообщество заложило основу для спасения Киотского протокола. Теперь есть надежда, что он будет ратифицирован еще до начала всемирного саммита по окружающей среде, который пройдет в сентябре этого года в Йоханнесбурге. Как заявил бельгийский министр энергетики Оливье Делез, «лучше иметь несовершенный протокол, который действует, чем совершенный, которого нет».

Во время подготовки конференции поводом для дискуссий послужили разногласия ученых по вопросу о том, действительно ли человек несет ответственность за глобальное потепление атмосферы. Некоторые ученые отстаивают тезис о том, что оно вызвано естественными причинами. Однако Роберт Уотсон, председатель Межправительственной комиссии по изменению климата, не питает никаких сомнений: «Есть новые и более веские доказательства того, что наблюдающееся в последние пятьдесят лет потепление атмосферы вызвано главным образом деятельностью человека».

Приводит ли изменение климата к учащению и усилению бурь?

Растут ли пустыни из-за глобального потепления? Смещаются ли климатические зоны?

Ведет ли повышение температуры к таянию льда на полюсах?

Грозит ли повышение уровня моря новыми наводнениями?

Компромисс, достигнутый на Боннской конференции, предусматривает учет так называемых редукционных факторов (поглощение углерода лесами), торговлю квотами на выбросы, проекты по защите климата за границей и финансовую помощь развивающимся странам. Индустриальным странам засчитывается в целом поглощение 169 миллионов тонн углерода. Основная доля приходится на Россию (19,9 процента), Японию (9,7 процента) и Канаду (11,1 процента). Таким образом, с 2008 до 2012 года Япония сможет выполнить треть своих обязательств по защите климата за счет лесоразведения и ухода за лесами. А Россия и Канада смогут в течение первого периода выбрасывать даже больше углекислого газа.

«Решающее значение имеет тог факт, что теперь мы имеем обязательное для всех международное соглашение, которое реально будет способствовать сокращению выброса парниковых газов, – заявил германский федеральный министр окружающей среды Юрген Триттин. – В Бонне впечатляющим образом было доказано, что международное сообщество имеет желание и возможность обеспечить будущее нашей планеты. Впервые удалось договориться об обязательных мерах против продолжающегося изменения климата и выработать механизм, позволяющий стремиться к более жестким нормам по сокращению выбросов в будущем».

Этот экспонат, выставленный на всеобщее обозрение, дал начало целому направлению в искусстве – «поп-арту».

Считается, и не без оснований, что о стране можно составить довольно точное представление, познакомившись лишь с ее… туалетами (а по- русски – нужниками) и положением женщины. Они – и нужники, и положение женщины в обществе – показывают уровень развития и культурность населения.

Оказывается, путь от грязи к чистоте – это движение к порядку, к цивилизации. Путь этот не так прост, как может показаться, и подчас растягивается на столетия. Порой же довольно скор и свершается буквально на наших глазах. Всем памятны итальянские неореалистические фильмы – грязь и убогость жизни простых итальянцев. Сегодня это быстроразвивающаяся страна и, в частности, известная лучшей в мире сантехникой, дизайном, мебелью и многим другим.

Вскоре после войны там было запрещено строить загородные дома (по-нашему – дачи, здесь уместно вспомнить дачные нужники!) до тех пор, пока к участку не будут подведены канализация, водопровод, электричество, телефонная связь.

В результате – воду можно пить иэ водопроводной трубы, а клозеты сверкают чистотой.

Наша страна путь от грязи к порядку проходит, как, впрочем, и все остальные пути, со своими национальными особенностями. В давние времена, судя по историческим фактам, на Руси была большая нетерпимость к грязи, нежели теперь.

«Цветок шиповника – наш город» – так называлась статья, напечатанная в третьем номере нашего журнала в 1981 году. В ней корреспондентам журнала Григорию Зеленко и Галине Вельской рассказывала о русском градостроительстве Гали Владимировна Алферова, архитектор, историк и, кроме того, великолепный знаток древнерусского языка. Возможность в подлинниках читать древние документы открыла перед исследовательницей новые горизонты.

Она увидела историю градостроительства XVI- XVII веков на Руси совершенно не традиционно. Прошло двадцать лет, Гали Владимировны уже нет в живых, но ее идеи только сейчас по-настоящему оценены, о них задумываются, они входят в научный оборот.

Именно поэтому мы сочли возможным напомнить нашим читателям (уже следующему поколению!) о некоторых результатах, к которым пришла эта талантливая исследовательница.

Методы организации всей системы строительства на Руси, приемы закладки городов начинаются практически с Ивана III, разворачиваются по-настоящему при Иване IV и с необычайно яркой последовательностью продолжаются в дальнейшем.

Город за мысли вал ся и отстраивался как государев город, и строительство его было делом государственной важности. Строительство городов и охрана границ – главная забота Русского государства, и ошибочно думать, что она могла быть реализована стихийно. Освоение и заселение земель в Поволжье, за Уралом, в Сибири, на далекой Индигирке невозможны были бы при политике стихийной – «кому что Бог надушу положит».

Фрагмент плана Киева 1695 г. И. Ушокава Земляные укрепления

Интересно и очень важно, что образ, облик русского города уже сложился к тому времени. И идеология играла в нем огромную роль. С самого начала своего это – христианский православный город.

Два очень важных, на мой взгляд, исследования я провела в Ельце, в городе, выстроенном заново в 1592 году, и в Старой Руссе, реконструированной в 1627-1632 годах. Два этих средневековых памятника привлекли мое внимание потому прежде всего, что удалось разыскать богатые письменные источники, в которых подробно рассказывалось о событиях, связанных с ними.

Разбивка города на местности. Деталь гравюры Щирского. 1696

Итак, Елец. После полного разрушения этого города татарами в 1580 году русское правительство принимает решение отстроить его заново на том же месте. И вот Иван Никитич Мясной, Андрей Дмитриевич Звенигородский, Илья Екатеринин втроем едут в Елец. Но они выбирают другое место. Они выбирают берега реки Сосны в месте, где в нее впадают с одной стороны река Елец, а с другой – Лучка. Один берег Сосны высокий, другой – низкий. Так же и у Ельца. Место удивительно живописное, но нелегкое для градостроителей. Но как блестяще они его «обыгрывают»! В центр города как раз и попадает слияние рек – Сосны и Елыда. И здесь, над широким водным простором, они ставят крепость, а через Елец раскидывают большой посад. Создав сердцевину города, они вокруг нее «лепестками» закладывают слободы. Каждая имеет свое небольшое укрепление. В центре, в сердцевине ставится плотно много храмов, а вокруг, в слободах – по одному на две-три слободы. И по сей день город удивительно красив и живописен. Несмотря на то, что деревянная застройка города давно заменена на каменную, его структура дошла до наших дней. Каменный город сохранил пропорции, соразмерные человеку, систему, при которой все размеры города соразмерны одной заданной величине – модулю.

Георг Келлер. Вид Смоленска. 1610

Мы исследовали постановку доминант, которые и создают неповторимость и красоту города. Взяли планы с горизонталями и посмотрели, как они стоят на высоте. И туг открылся интересный замысел градостроителей прошлого. Ряд храмов стоит на отметке 120-125, другие – на отметке 140, третьи – на отметке 155, четвертые – 180 метров. И это все – не случайно. В основе именно такой постановки храмов лежали эстетические и социальные требования того времени. Это было связано, в частности, и с законом, по которому все доминанты города должны были просматриваться из каждого двора. Вот до какой степени все было продумано и с каким мастерством выполнялось! Можно ли даже помыслить здесь о стихии?

Однажды в документах я нашла такое распоряжение: «а город строить по образцу». Потом такие распоряжения стали попадаться довольно часто. Оказывается, в московских приказах разрабатывались образцы городов, учитывающие специфику местности, ландшафта, окружения, наконец, среднегодовую температуру – в жарком климате строить один город, а в холодном – совсем другой. И воевода, который закладывал город и должен был стать его строителем, видимо, имел на руках несколько образцов. Он мог выбирать, что более подходит для данной ему местности. Но и выбрав образец, он не становился его рабом. Оставалась свобода для творчества. Он лишь должен был выполнять основные законы и положения градостроительства, введенные и регламентированные в приказную систему Руси к середине XVI века. Здесь я лишь коротко напомню, что это были за законы. Прежде всего, в них говорилось, что город должно закладывать на высоком месте, но так планировать при этом его улицы, чтобы нечистоты верхней части города не попадали на дома и усадьбы нижних жителей и чтобы дым из труб нижнего города не шел в окна верхних горожан. Кроме того, город должен быть распланирован так, чтобы каждый дом был связан с природой и с городскими доминантами и чтобы никто друг другу не мешал видеть природу и доминанты.

План Астрахани. 1647

Этот закон был издан в IX веке – написан он был Василием Македонянином, императором византийским в 878 году и сразу же был переведен на сербский и болгарский. На Русь он пришел в XII-XIII веках и с тех пор свято выполнялся. Выполнялся он и во времена Киевского государства, и в период феодальной раздробленности, и в Московском государстве – именно в это время этот закон занимает важное место в градостроительстве.

План Нижнего Новгорода. Гравюра из 2-го издания книги А. Олеария «Описание путешествия в Московию». Шлезвиг, 1656

Топографический и рисованный план города Олонца

Хочу рассказать о своем опыте – я обследовала около тридцати городов и увидела воочию реализованным в жизни это требование при строительстве городов еще в прошлом веке. Сохраняются «прозоры», сохраняется роль доминант и система усадебной застройки, совершенно точно определенные древним законодательством.

Теперь вы понимаете, откуда идет свободная планировка? Ведь при регулярной эти условия удовлетворить было невозможно. Совершенно ясно, что регулярная застройка значительно проще и примитивнее свободной. И, как видно, не сразу и не легко она входила в жизнь, не так-то просто было изменить вековые представления и привычки. Недавно я познакомилась с интереснейшей работой одной исследовательницы средневековых городов Европы. Она пишет о Риге и небольшом югославском городе. Оказывается, строились они по регулярной планировке, но очень скоро сами жители планировку эту «сбили», и города продолжали расти живописно. Этот факт говорит о том, что регулярная планировка не удовлетворяла требованиям жителей и свободная возникала даже на регулярной основе.

План Москвы 1597 -1600 годов

Но вернемся к градостроительным законам. О них стоит еще сказать, и вот почему. Около бывших Троекуровских палат в Москве (недалеко от нынешнего дома Совета Министров) вытащили из-под земли огромные деревянные трубы. Поглядели на них, не поняли, что это такое, и выбросили. То же случалось и в Торжке. И не раз современные строители вдруг находят в земле колоссальные деревянные трубы. Их просто выбрасывают. Так и уходит из жизни что-то непонятное и неисследованное. А это «что-то», по всей видимости, – канализация и водопровод, о которых довольно ясно говорится в законодательстве, строго требующем соблюдения правил гигиены. Я совершенно уверена, что и древний Торжок и Москва канализацию имели. Кроме того, есть документы, из которых ясно, что к началу XVII века проводятся канализационные работы в Астрахани и в других южных городах.

Далее о законодательстве. В нем, например, указывается, как должна быть размещена в городе зелень. И сказано: если корни вашего дерева попадают к соседу, он имеет право их обрубить. Деревья не должны закрывать прозор. Зелень должна быть правильно, красиво организована, кроме того, деревья и кусты должны быть посажены так, чтобы не мешать соседу. Кстати, в законодательстве добрососедские отношения оговорены очень тщательно и подробно. Например, сказано, что прорубать окна на соседский двор категорически запрещено.

ТАЙНОЕ ВСЕГДА СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Уважаемся редакция!

Я – ваш давний (не менее 45 лет) и преданный читатель и почитатель, многолетний подписчик и даже какое-то время с гордостью числил себя в рядах ваших авторов. В 1994 году, уезжая в Америку, я переслал по почте вместе с, к сожалению, только частью своей библиотеки и большую коробку вырезок из вашего журнала разных лет. Как ни удивительно, кое-что из них действительно пригодилось – для статей, которые время от времени публикую в здешних «русских» изданиях, лекций, которые читаю для «русскоязычной» аудитории, школьных сочинений внучки… А иногда и просто получаю удовольствие, случайно натыкаясь на какой-нибудь забытый материал. Друзья временами пересылали мне отдельные номера журнала, а сравнительно недавно я нашел ваш сайт в Интернете и мало-помалу просмотрел большую часть выпусков за последние годы. Хочу предложить вашему вниманию небольшой материал «Как я стал членом- корреспондентом АВН ЗС». Часть его была опубликована в местном журнальчике (точнее – что-то вроде бюллетеня) «Встреча», выпускаемом в городке Пало Алто, в сердце Силиконовой долины Калифорнии.

С уважением и наилучшими пожеланиями, Александр Шаулович Лейзерович

Тот самый «Ландафшиц»

В истории физики имена Ландау и Лифшица связаны необыкновенно крепко.

В пределах школьных знаний можно сказать, что они связаны гораздо крепче имен Бойля и Мариотта, а если и уступают Гей-Люссаку, то лишь потому, что это – двойное имя одного человека.

17-летний Женя Лифшиц познакомился с 24-летним Львом Ландау в 1932 году и не расставался с ним до конца своих дней в 1985 голу Ландау расстался с ним и с главным делом своей жизни – физикой – в январе 1962 года, когда удар грузовика на обледенелой дороге оборвал его жизнь в науке, оставив ему лишь шесть лет мучений и бессмысленного существования.

Итак, тридцать лет совместной жизни в физике и «двадцать лет спустя», посвященные заботе о научном наследии Ландау, прежде всего о знаменитом «Курсе теоретической физики» Ландау и Лифшица. Тома курса переиздавались не раз на многих языках и обучили несколько поколений физиков мастерству профессии. Непочтительные студенты называли иногда этот курс кратко «Ландафшиц» и передавали из уст в уста, не очень веря, что в книгах курса нет ни одного слова, написанного рукой Ландау, и что даже его научные статьи, подписанные одним его именем, тоже написаны не его рукой. Как это могло быть и что это значит – оставалось только гадать.

Лучше других это знал и понимал главный соавтор Ландау и его ближайший сотрудник – Евгений Михайлович Лифшиц, но впервые он об этом рассказал лишь в 1984 году, незадолго до своей преждевременной смерти (в ходе операции на сердце). Рассказал в лекции, прочитанной в Японии на английском языке. Сохранилась магнитофонная запись этой лекции, фрагменты из нее следуют за данным предисловием.

Е.М. Лифшиц проясняет происхождение прозвища Ландоу

В рассказе Е.М. Лифшица о своем учителе ясно ощущаются любовь, восхищение и преданность. Легко забыть, что слушаешь пожилого академика, занимающего видное положение в науке (он руководил главным физическим журналом страны – Журналом экспериментальной и теоретической физики). И возникает представление, что чувства к учителю, возникшие у юного ученика, безмятежно сохранились на всю жизнь, надолго пережив учителя.

Сохранились – да, но безмятежно ли?.. Что вообще в России безмятежно? Особенно вблизи столь необычного человека, как Ландау. Евгений Михайлович Лифшиц просто любил своего учителя со всеми его необычностями. Труднее тем, кто смотрит на взаимоотношения этих людей со стороны и хочет понять природу их прочного союза.

Познакомились они в 1932 году в Харькове, куда Ландау переехал из Ленинграда. Тогдашняя столица Украины была мало заметным селением на карте физики, но Ландау собирался делать там первоклассную физику для мировой науки и первоклассных физиков для советской страны. Обе задачи у него хорошо пошли – кроме молодости и амбиций молодой физик- теоретик имел уже работы мирового класса, признание и уверенность в своих силах.

Евгений Лифшиц – из первого выпуска школы Ландау. Вступительный экзамен в школу был нелегкий, но наука, по мнению «директора школы», требует полной самоотдачи. Высшее образование Лифшиц получил всего за два года, еще быстрее окончил аспирантуру и защитил диссертацию. В девятнадцать лет он публикует первую совместную с Ландау статью, а еще через год – статью о магнетизме, вошедшую в историю науки. Тогда же, в 1935 году, началась работа над «Курсом теоретической физики».

Ландау, улыбающийся е кресле

Е.М. Лифшиц

Ландау был необычным человеком с необычной биографией – и в физике, и за ее пределами. Говорить о его необычном даре физика лучше всего с теми, кто сам хоть раз испытал просветление мозгов под действием его самого или его книг. Но про Ландау не скажешь, что он – физик и только этим интересен. Иначе он вряд ли бы занял столь видное место в общественном сознании – к примеру, первое место в голосовании «Российские ученые», которым радио «Эхо Москвы» подводило итоги двадцатого столетия.

О необычности Ландау вне физики говорить легче, но чтобы ее понять, пригодится одно его суждение, касающееся самой физики.

В триумфах своей науки Ландау видел проявление мощи человеческого разума вообще. Искривленное пространство-время и волновое поведение частиц человек не может представить себе наглядно – слишком далеки оба явления от ощущений обыденной жизни, привычных с детства. И, тем не менее, физики сумели соединить эти ненаглядные понятия с миром наблюдений и постигли законы этого ненаглядного мира наблюдений. Человек оказался способным «открыть и осознать даже то, что ему не под силу представить».

Эту способность разума Ландау проявлял и в своей физике, но она также необходима, чтобы охватить контрасты его биографии вне физики. Вот некоторые из этих контрастов.

В начале тридцатых годов Ландау был настроен необычайно просоветски, а в начале пятидесятых – еще более необычайно антисоветски. И то и другое подтверждено документами. В его интервью 1931 года датской газете и в его статье 1935 года «Буржуазия и современная физика» в «Известиях» можно прочитать, что: «В Советской России нет эксплуатации большинства меньшинством, каждый работает для благосостояния всей страны, и нет никакой враждебности между рабочими и управляющими, они солидарны». «Партия и правительство предоставляют небывалые возможности для развития физики в нашей стране. Только государственное управление наукой в состоянии обеспечить подбор действительно талантливых людей и не допускать засорения научных учреждений различными непригодными для научной работы «зубрами» от науки».

А в 1957 году хроникеры-документалисты от КГБ зафиксировали совсем другие слова Ландау о советском режиме: «Наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. Пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному, даже смешно».

Столь сильное изменение взглядов Ландау произошло под влиянием событий «1937 года», которые когда-то назывались ежовщиной, а потом – Великим террором. Ландау, арестованный в апреле 1938 года, провел год в тюрьме, но политически прозрел еще накануне. В отличие от миллионов других жертв сталинского террора для ареста Ландау были юридические основания. Его диагноз политической ситуации зафиксирован в тексте невероятно смелой листовки, составленном накануне ареста. Там, в частности, было написано, что «сталинская клика совершила фашистский переворот».

Другой вопиющий контраст биографии Ландау проявился в воспоминаниях его вдовы Коры (Конкордии Терентьевны Дробанцевой, 1908- 1984), написанных при брежневском развитом социализме и опубликованных недавно. Очевидно (хотя и невероятно), жена не имела понятия о радикальном изменении политических взглядов мужа. Ей была доступна лишь малая часть его личности, и когда автокатастрофа разрушила его научный дар, она даже не поняла масштаб разрушения.

Воспоминания жены пропитаны крайней неприязнью к одному человеку – Е.М. Лифшицу. Можно тут предположить и что-то вроде ревности, ведь Ландау проводил со своим ближайшим сотрудником, вероятно, больше времени, чем с ней. Но была у ее неприязни и более уважительная – по советским понятиям – причина. Вспомнив, как она в 30-е годы хотела, чтобы Ландау вступил в партию, она добавила* «В те далекие молодые комсомольские годы у меня было твердое убеждение: вне партии, вне комсомола должны оставаться только мелкие людишки вроде Женьки Лифшица, чуждые нашей советской идеологии».

Что да. то да – Е.М. Лифшицу советская идеология была чужда с юности. Причины этого неясны – в ближайшем окружении Ландау 30-х годов он один был такой, но следствия весьма значительны. Понятно, что, держа при себе свои несоветские взгляды, он в общении с малознакомыми или образцово-советскими людьми был застегнут на все пуговицы. Можно представить себе, как нелегко ему было переносить просоветский пыл своего обожаемого учителя в первые годы их знакомства. И насколько легче стало после того, как Ландау сделал свое политическое открытие в 1937 году. Об их антисоветском единомыслии знали – кроме стражей госбезопасности – только самые близкие люди. Его приемный сын Б.С. Горобец помнит, как во время Берлинского кризиса 1961 года Евгений Михайлович за обеденным столом сказал: «Мы с Дау считаем, что Запад должен стоять абсолютно твердо. Никаких уступок!».

Надо, конечно, помнить, что не политика была главным содержанием жизни Ландау и Лифшица, а физика. А для плодотворного общения физиков полное политическое единомыслие вовсе не обязательно.

Виталий Лазаревич Гинзбург, считающий Ландау одним из своих учителей и сделавший вместе с ним одну из самых плодотворных своих работ, только из публикаций послесоветского времени узнал об истинных политических взглядах Ландау. И прокомментировал это таким образом: «Сейчас мне ясно, что Ландау сознательно не говорил со мной на такие темы. И правильно делал. Слишком многое я тогда не понимал».

Другое дело – физика, где академик Гинзбург многое видел и понимал по долгу службы: «Несомненно, исследования, выполненные Е.М. Лифшицем, поставили его в ряд выдающихся физиков-теоретиков. Но в наши дни выдающихся теоретиков в мире все же немало, а вот Курс теоретической физики Ландау и Лифшица только один. Поэтому хотя я и высоко ценю научные результаты Лифшица, думаю, что главным в его деятельности является Курс. Ландау нашел в Лифшице не только достойного ученика и ближайшего друга, но и, я бы сказал, писателя. Обычно этот термин не применяется к авторам научных книг, но факт, что писать научные книги, даже когда их содержание известно, очень трудно. Сам Ландау, физик исключительного калибра, один из корифеев теоретической физики, писать не мог или, во всяком случае, так не любил, что почти никогда не писал даже собственные статьи, не говоря о книгах.

Напротив, Лифшиц умел писать четко и выразительно. Все 5300страниц Курса написаны рукой Лифшица, и его роль в формировании текста никогда не вызывала сомнений. Что же касается содержания, то в блеске Ландау место, занимаемое Лифшицем, оставалось в тени. Признаюсь, что я и сам недооценивал роль Лифшица. Будучи рецензентом одного из томов Курса, я имел, помню, разговор с авторами, в котором сообщил свои замечания, и мы их обсуждали. Ландау доминировал в этом разговоре, а мы оба (Лифшиц и я) выступали в роли учеников, отнюдь не бессловесных или безропотных, но все же предоставлявших Учителю сказать решающее слово. Помимо того факта, что Ландау был, бесспорно, выше нас по своему классу, здесь, однако, сказывалась и его манера вести полемику. Ландау ведь принадлежал к числу людей, способных победить в споре, даже когда был не прав (конечно, только в случае, когда он искренне заблуждайся, – я не знаю примеров, чтобы он отстаивал научное утверждение, в истинности которого в момент спора не был уверен)».

Чтобы не смотреть на Ландау исключительно глазами его учеников и в то же время чтобы лучше их понять, послушаем человека, который по возрасту годился Ландау в учителя. 52- летний Пауль Эренфест, выдающийся физик-теоретик и друг Эйнштейна, в 1932 году приехал в Харьков, где и познакомился с 24-летним Ландау. О своих впечатлениях он написал в Ленинград своему другу А.Ф. Иоффе (негодовавшему на абсолютно непочтительного Ландау): «Что касается Ландау, то в последнее время я стаи ценить его, как совершенно необычайно одаренную голову. В первую очередь, за ясность и критическую остроту его мышления. Мне доставляю большое удовольствие спорить с ним о разных вещах. И совершенно независимо от того, был ли я при этом неправ (в большинстве случаев – в основных вопросах) или прав (обычно во второстепенных деталях), я каждый раз очень многое узнавал и мог при этом оценивать, насколько ясно он «видит» и насколько большим запасом ясно продуманных знаний он располагает. Во всяком случае, я не придаю большого значения некоторым его сильно мешающим дурным привычкам».

То, что Эренфест назвал «дурными привычками», можно называть и по- другому. Особенности характера Ландау, намеченные здесь только штрихами, побуждают увидеть в нем личность подростка, пусть и наделенного необычно мощным и ясным интеллектом.

В каждом творческом человеке есть нечто от ребенка – иначе трудно сосредоточиться на предмете творчества и, значит, отвлечься от окружающей взрослой жизни. Подобную сосредоточенность легко обнаружить в песочнице, где самозабвенно занимаются своим делом исследователи в возрасте от 2 до 5. Их куличики и песочные замки столь же несерьезны – и столь же серьезны, – как и испещренные формулами черновики физика-теоретика. Почему у некоторых исследовательский инстинкт с возрастом не угасает – вопрос другой, но без этого инстинкта невозможно двигать науку.

Подросток, сохраняя некоторые черты ребенка, приобретает свойства, из-за которых не зря говорят о «трудном возрасте», когда стремление к простой и ясной картине мира сталкивается со сложным – и порой туманным – устройством взрослой жизни. Это столкновение чревато особенностями характера, которые различимы в манерах Ландау и даже в его научном стиле. Но подростка, даже и колючего, тоже можно любить, особенно если он честен перед собой и людьми и очень талантлив. Великий Нильс Бор любил Ландау и тот отвечал взаимностью и одного только Бора считал своим учителем.

Но подростка можно любить и без взаимности.

В.Л. Гинзбург, близко и долго наблюдавший Ландау, пишет: «Если бы меня спросили, то к друзьям Ландау я с уверенностью отнес бы только Е.М. Лифшица. Раза два (когда Ландау был болен) я видел со стороны Е.М. проявление к нему тех очень теплых чувств, которые характеризуют истинную дружбу. Со стороны Ландау я таких проявлений не видел по отношению к кому бы то ни было. Конечно, это ничего не доказывает, такое часто проявляется лишь в чрезвычайных обстоятельствах, а многие не любят демонстрировать свои теплые чувства. Но почему-то думаю, хотя в этом не уверен, что Ландау вообще подобных чувств обычно не питал».

Близким Е.М. Лифшица тоже казалось, что Ландау – при всем их каждодневном общении – не отвечает ему взаимностью. Особое недоумение вызывало то, что Ландау не пытался способствовать избранию своего друга в Академию наук или даже, как говорили, высказывался против этого (избрали его уже после автокатастрофы). Однажды жена Е.М. Лифшица, Зинаида Ивановна Горобец, спросила его, так ли это на самом деле. Евгений Михайлович – обычно сдержанный и всегда бережно относящийся к жене – ответил жестко: «Мне выпало огромное счастье – быть рядом с Ландау и работать вместе с ним! Все остальное не имеет никакого значения!».

А теперь послушаем, как Е.М. Лифшиц рассказывал о своем учителе.

Начну с того, что Льва Давидовича Ландау никто не называл «Лев Давидович». И никто не называл его «Ландау». Практически все коллеги и друзья звали его «Дау». Для тех, кто знает французский язык, и даже для тех, кто не знает его, расскажу, как сам Ландау объяснял происхождение своего прозвища. Оно происходит из написания его фамилии в виде Landau = Lane Dau, что в переводе с французского означает «Осел Дау». Отсюда ясно, по меньшей мере, что Дау был веселым человеком.

Он родился в 1908 году в центре нефтяной промышленности – Баку, его отец был инженером-нефтяником, а мать – врачом. Способности его проявились очень рано – в 14 лет он поступил в университет. Он шутил, что не может припомнить возраста, когда не мог квантовать и интегрировать. В 19 лет он окончил Ленинградский университет и занимался столь интенсивно, что формулы ему даже снились по ночам.

Я много раз слышал от Дау рассказ о том, как его взволновали первые работы Шредингера и Гейзенберга, провозгласившие новый век – век квантовой механики. Другой очень важный момент в биографии Дау - поездка в Копенгаген, в Институт теоретической физики Нильса Бора. Там он провел полтора года и с тех пор считал себя учеником Бора.

Говоря о квантовой механике с ее принципом неопределенности и о кривизне пространства-времени в общей теории относительности, Дау обычно подчеркивал, что величайшее достижение человеческого гения заключается в том, что человек может понять то, что он уже не в состоянии представить себе. Все, что рассматривала физика XIX столетия, было вполне представимым. Это касается и многого в современной физике. Но когда речь идет о принципе неопределенности или кривизне пространства-времени, то такие вещи понять можно, а представить нельзя. Кстати, и предложенная им формулировка принципов сверхпроводимости или сверхтекучести, согласно которой жидкость может одновременно совершать не связанные друг с другом движения, также является чем-то таким, что можно понять, но нельзя представить.

В юности Дау был очень застенчив, ему было трудно общаться с другими людьми, особенно с красивыми девушками. Тогда это было для него одной из самых трудных проблем. По его словам, временами – в состоянии крайнего отчаяния – он даже думал о самоубийстве.

Вместе с тем он отличался сильной самодисциплиной и чувством ответственности перед собой. Это помогло ему стать человеком, полностью владевшим собой в любых обстоятельствах, и к тому же веселым человеком.

Фотографии запечатлели Ландау за работой – полулежащим на диване. У него и не было письменного стола. В институте у Ландау не было кабине* та. Сотрудники теоретического отдела занимали несколько комнат, а для него специальной комнаты не было. Было, правда, любимое кресло. Вот на фотографии, он сидит в кресле, улыбаясь. Я почти не могу представить его не улыбающимся во время работы.

Трудно рассказать обо всем, что сделал Ландау в науке. Нет ни одного раздела теоретической физики, в который бы он не внес крупный вклад. В наш век специализации и его ученики разошлись по разным направлениям. Ландау объединял всех своим невероятным интересом ко всему, что рождалось в физике. Он мог обсуждать по существу любую физическую проблему.

В собрании трудов Ландау около ста статей – по современным понятиям не слишком много, но Ландау очень тщательно отбирал то, что, по его мнению, следовало публиковать. По выражению американского физика Мермина, «Собрание трудов Ландау возбуждает чувства, подобные тем, которые вызывает полное собрание пьес Вильяма Шекспира или Кехелевский каталог сочинений Моцарта. Безмерность совершенного одним человеком кажется невероятной».

Исключительно критический ум Ландау делал обсуждение с ним любой проблемы очень интересным. Разговаривать с ним было непросто, так как он всегда стремился вникнуть в суть дела, все понять и высказать свое мнение. Он ничего не говорил просто из вежливости. Переубедить его было трудно, но если это удавалось, то затем он первый признавал результат и его пропагандировал.

С Ландау я встретился в 1932 году и могу уверенно сказать, что – во всяком случае, начиная с тех лет, – сам он не прочитал ни одной научной статьи. Знания он черпал из обсуждений с другими и из семинаров, к которым относился очень серьезно. Там рассказывали и о собственных работах, и о статьях других.

Статьи для семинара Ландау подбирал сам, просматривая журналы. И если он просил своих учеников сделать обзор какой-то статьи, считалось святым долгом удовлетворить подобную просьбу. Сделать это было не легко, потому что Ландау хотел знать все до конца. Статья, недостаточно обоснованная, объявлялась «патологией», то есть чем-то ошибочным, или, что хуже, «филологией», то есть пустой болтовней. «Патологию» он не так ненавидел, как «филологию». Каждый может ошибиться, но переливать из пустого в порожнее?! – такого Ландау терпеть не мог. Статья, признанная на семинаре «интересной», помещалась в особый – «золотой» – список, и Ландау запоминал ее навсегда.

Ему было труднее проследить за ходом вычислений автора, чем проделать их самому. Как правило, Дау проверял результат гораздо более простым и прямым путем. Он гордился своим умением превращать сложные веши в простые.

Ландау, однако, почти ничего не мог написать сам, от писем и до научных работ. Несколько статей, которые он попытался написать самостоятельно, понять было невозможно. Парадоксальная причина, насколько я могу судить, заключалась в его стремлении излагать мысли четко и лаконично. Он думал над каждым предложением, и это превращалось для него в мучение.

Поэтому; начиная с середины тридцатых годов, все его статьи с соавторами принадлежат перу его соавторов. Разумеется, это не означает, что Ландау полностью полагался на то, что они напишут. Сначала он давал точные указания, затем читал статью, если необходимо, вносил изменения сам или говорил, что надо изменить. А те статьи, которые он публиковал без соавторов, писал я. И в этом случае я имел от него точные указания. Сначала он объяснял мне свою работу, я писал ее, и затем, если нужно, вносились изменения.

Ландау был не только великим ученым, но также великим учителем – учителем по призванию. Это редкое сочетание. Эйнштейн, например, был, возможно, вообще величайшим ученым, когда-либо жившим на Земле, но у него не было прямых учеников, которые сотрудничали бы с ним непосредственно. Дау можно сопоставить с его собственным учителем – Нильсом Бором, который тоже был не только гениальным ученым, но и непревзойденным учителем.

О преподавании физики Ландау начал думать, когда ему было немногим более двадцати. Он мечтал написать учебники по физике на всех уровнях, начиная со школьного. К1933 году он разработал «программу теоретического минимума», включавшую то, что, по его мнению, должен знать каждый физик-теоретик. Экзамены были совершенно неформальными. Отметки не выставлялись. Результат либо положительный, либо отрицательный, без промежуточных оценок. После того как человек сдавал теорминимум, Ландау уже считал его одним из своих учеников и старался подыскать ему хорошую работу. В 1961 году, за несколько недель до трагической катастрофы, Ландау составил список сдавших теорминимум. Из 43 человек в списке 14 стали академиками.

Дау был резким человеком, всегда говорил то, что думал. Но, по существу, был демократичным и в повседневной жизни, и в науке. Он был доступен и студентам, и коллегам – всем, кто к нему обращался.

Вот что он ответил студентам, которые спросили его мнения о том, какие разделы теоретической физики наиболее важны: «Должен сказать, что я считаю такую постановку вопроса нелепой. Надо обладать довольно анекдотической нескромностью для того, чтобы считать достойными для себя только «самые важные» вопросы науки. По-моему, всякий физик должен заниматься тем, что его больше всего интересует, а не исходить в своей научной работе из соображений тщеславия».

Ландау интересовался не только наукой. Очень любил историю всех времен и прекрасно знал ее. Любил литературу и живопись. Не любил – точнее, не мог заставить себя полюбить – музыку, хотя и очень старался. Помню, мы слушали Бетховена, после чего Ландау сказал, что раз ему оказался недоступен этот величайший композитор, значит музыка вообще не для него.

Ландау был выдающейся личностью и очень веселым человеком. С ним никогда не было скучно. Он ушел от нас очень рано, в расцвете своего таланта. Это делает утрату еще более трагической.

В программе «Горизонты» (4-й канат «Би-би-си») доктор Северино Антинори заявил, что, по его расчетам, первые человеческие клоны в его клинике появятся уже в сентябре 2002 года.

Почти одновременно появились два других сообщения. Одно из них опубликовал английский журнал «New Scientist» со ссылкой на доктора Венди Блэкмор из Эдинбурга, соотечественницу профессора Вильмута, того самого, который пять лет назад впервые в истории создал клон животного – знаменитую овечку Долли. Группа доктора Блэкмор установила, что ядро клетки имеет сложную внутреннюю архитектуру и, в частности, гены в нем распределены неоднородно: они собраны большими группами в центре ядра, тогда как его периферийная часть куда более пассивна в генетическом плане. По мнению Блэкмор, это означает, что любые попытки внедрить в клетку новые гены извне (например, при генной терапии) обречены на неудачу, если они сводятся к простому «выстреливанию» этих генов внутрь ядра без учета его пространственной неоднородности.

Не исключено, говорит Блэкмор, что некоторые генетические болезни возникают без всяких мутаций в силу простого, вызванного какими-то пока еще не известными причинами перемещения генов из центра на периферию. Не исключено, добавим, что такое же нарушение нормального пространственного расположения генов может быть причиной многочисленных неудач при попытках клонирования животных.

Доктор Джонатан Хилл из Корнельского университета, который занимается клонированием крупного рогатого скота, говорит, что примерно треть подсаженных в матку эмбрионов отторгается уже на первом месяце. И около половины благополучно родившихся страдают кислородной недостаточностью. Эти цифры он назвал на недавнем слушании по клонированию в Вашингтоне. Там были названы и другие печальные цифры. Клонированные животные всех видов часто обнаруживают синдром больного потомства, проще говоря – нездоровое разрастание ряда внутренних органов и всего тела. Отмечены также многие случаи сердечных и легочных аноматий. Это второе из тех двух сообщений, о которых упоминалось выше.

По мнению ученых, причина всех этих неудач клонирования – в генах. Например, оказалось, что многие гены нашего организма (сейчас таких известно до сорока) несут на себе своего рода пометку, «импринтинг», указывающую, пришли они от отца или от матери. Оказалось также, что только те гены, у которых активна во время развития эмбриона отцовская копия, способствуют росту эмбриона; те же, у которых активна материнская копия, этот рост тормозят. В свою очередь, активность той или иной копии зависит от сложного и еще во многом непонятного процесса так называемого метилирования хромосом – передающегося по наследству механизма химического изменения хромосом во время специализации клеток. Этот механизм выключает одни гены и оставляет активными другие. Оказалось, что метилирование происходит неодинаково для отцовских и материнских импринтных генов.

Теперь выясняется вдобавок, что на активность генов влияет также внутренняя архитектура клеточного ядра, местоположение в нем самих генов. Ученые пока не умеют управлять всеми этими факторами, потому что они еще далеко не до конца их понимают. И это еще очень мягко сказано: «не до конца»; точнее было бы сказать, что они только-только начинают их понимать. И даже те из участников вашингтонского обсуждения, которые говорили о необходимости продолжать эксперименты, направленные на выяснение возможности клонирования людей, и те говорили только об «экспериментах» и притом с величайшей осторожностью. В этом свете скоропалительные планы упомянутого в начале итальянского спениатиста кажутся не просто сомнительными, а говоря откровенно – безответственными.