Золотая трясина. Рассказ М. Подгорецкого из жизни албанских приискателей.

Тайна микрокосма. Научно-фантастический рассказ С. Голубя.

Неронит. Фантастический рассказ Л. Россихина.

Американский потоп. Очерки о разливе Миссисипи.

Дракон, пожирающий солнце. Рассказ Н. Могучего.

Что они там натворили?! — Чудесная канонерка. Рассказы-загадки И. Окстона (и другие его загадки). Среди подводного леса. Океанографический очерк и др.

Одиннадцатое июля 1897 года. Датский остров на севере архипелага Шпицбергена. Суровые горные остроконечные вершины, покрытые льдом и снегом, сияют ослепительной белизной на солнце. У берега бухты, там, где море широким полукругом вдается в глубь суши, стоит странное деревянное здание. Это — ангар, в котором аэростат смелого шведского ученого Андре выжидает попутного ветра, чтобы отправиться на север, — к полюсу.

Одиннадцать часов утра. Решительная минута приближается. Андре и его спутники— Френкель и Стринберг — укладывают в корзину аэростата последние вещи.

Огромный баллон, наполненный водородом, вздымается над строением ангара, словно купол, колыхаясь и вздрагивая под налетающим порывом берегового бриза[2]). К баллону привешена на канатах корзина, сплетенная из камыша и обтянутая просмоленным полотном. Она закрыта со всех сторон и напоминает кокон огромной бабочки; только два небольших стеклянных оконца по сторонам показывают, что здесь будут жить люди во время их опасного и смелого полета. Выдержит ли только эта хрупкая посудина пронизывающий до костей холод полярных просторов?..

Ветер крепчает и колеблет баллон, который все сильнее покачивается, сдерживаемый канатами. Приближается решительная минута — Стринберг вешает на веревки клетки с почтовыми голубями. Затем все три путешественника взбираются на крышу корзины аэростата. Их рослые фигуры, закутанные в шубы, походят на сказочных богатырей, собирающихся на поиски золотого руна. Внизу столпились моряки шведского военного корабля «Вирго» — друзья отправляющихся. Три наиболее ловких матроса, вооруженные острыми ножами, становятся около канатов, прикрепляющих аэростат к земле, ожидая команды к отлету.

— Руби канаты! Раз, два, три! — раздалась спокойная, отчетливая команда Андре.

Воздушный шар рванулся вверх и легко и плавно стал подниматься к небу. Полет начался…

Легкий юго-западный ветерок понес аэростат к морю. Впечатлительный Стринберг испуганно вскрикнул, видя, что корзина опускается и чуть-чуть не задевает поверхность моря. Андре успокоил его. Это поток воздуха, скатывающийся с гор Шпицбергена, временно снизил шар, — сейчас он снова подымется и пойдет ровным ходом дальше. Действительно, через минуту все вошло в свою колею. Датский остров, машущие платками фигуры оставшихся на земле людей уходили назад; быстро проплывали внизу гористые группы Семи Островов, — и вот уже впереди нет земли, нет ничего, кроме безбрежного Полярного моря, по которому там и сям разбросаны кажущиеся сверху незначительными пловучие льды. Шар шел не высоко, отягченный тяжелыми гайдропами, которые плескались по поверхности моря, оставляя длинный пенящийся след. Заметив, что шар отклоняется к востоку, Андре распустил сбоку, на бамбуковой мачте, белый парус, — и аэростат выпрямил курс к северу.

Синяя бездна океана внизу и безбрежный голубой купол неба сверху, озаренные прекрасным солнцем севера. Торжественное великолепие словно застывшей, притихшей природы — и среди безбрежности сине-голубого пространства затерявшийся населенный мирок — парящий аэростат, уносимый к неизвестному…

Покончив с необходимыми наблюдениями, аэронавты спустились вниз, в закрытую уютную корзину, для первого обеда в воздухе. С помощью особой спиртовки, которая зажигалась, будучи опущена вниз на несколько метров от корзины, чтобы не вызвать воспламенения водорода в аэростате, путешественники разогрели кофе.

Пообедав супом из мясного порошка и запив обед горячим кофе с коньяком, аэронавты распределили дежурства. Первая очередь выпала Френкелю, а Стринберг и Андре, измученные долгой работой перед отлетом, поспешили отдохнуть, закутавшись в спальные мешки из медвежьей шкуры.

Андре, согревшись, невольно задумался о прошлом. Сколько трудов и энергии стоило ему осуществление мысли о полете к Северному полюсу! Страстный воздухоплаватель, отважный и смелый следопыт-изыскатель — он бесстрашно шел на самые трудные, самые рискованные дела. Из своего небольшого профессорского жалованья ухитрялся он уделять необходимые суммы для постройки аэростата, и не было радостнее для него той минуты, когда подымался он выше облаков, затерянный среди вечного молчания высоких слоев атмосферы.

Две мысли мучили его неотступно. Одна — сделать шар управляемым, покорным воле человека, а не жалкой пушинкой, носимой по прихоти ветра. И ему казалось, что он достиг уже многого. Тянувшиеся за шаром и замедлявшие его движение гайдропы, паруса на бамбуковых мачтах — как будто позволяли воздухоплавателям руководить полетом аэростата — по крайней мере, при слабом ветре.

Второй идеей Андре было достижение Северного полюса. Только потомок нормандских викингов-варягов, самых смелых, самых дерзких искателей торговых путей и приключений, не боявшихся на утлых суденышках переплывать Атлантический океан, — только он мог задумать такое неслыханное предприятие. Северный полюс, как грозная загадка, уже долго манил к себе воображение путешественников, но все попытки до сих пор оканчивались неудачей. Среди льдов Арктики находили гибель многие, но другие становились на их место. Давно ли англичанин Нерс с отчаянием воскликнул: «Северный полюс недостижим!» И вот, не прошло нескольких лет, как Нансен уже отправляется, в свою очередь, попытать счастья. Наконец, теперь он, Андре, открыл человечеству новый прекрасный путь — путь по воздуху над бурным морем, над ледяными горами, над страшными непроходимыми трещинами и полыньями!..

Уверенный в конечном успехе, Андре спокойно заснул, в то время как шар плавно несся к северо-востоку…

Экспедиция протекала как нельзя лучше, без каких бы то ни было потрясений. По временам Андре сбрасывал окрашенные в яркие — желтый и красный цвета пробковые буйки, которые, как он рассчитывал, должно вынести течение в Атлантический океан, к берегам Гренландии или Америки; временами он выпускал почтовых голубей, укрепляя им в хвостовые перья записочки. Один из них, вернувшись на Шпицберген, принес друзьям последнее известие о экспедиции. Вот эта краткая депеша:

«13 июля в 12 часов пополудни 82°2′ с. ш., 15°5′ в. д. Хорошо идем на восток. 10° ю. Все благополучно. Андре».

Одно только не нравилось неустрашимому шведу — ветер менял направление и начинал относить шар к востоку и даже к юго-востоку. Вместо путешествия на полюс — готовилась перспектива пристать к северным берегам Сибири, а то и к земле Франца Иосифа.

Напрасно аэронавты пытались маневрировать парусами и гайдропами — все эти средства оказывались недействительными, и в результате получилось лишь значительное замедление хода аэростата.

Между тем, внизу картина изменилась — показались белые поля знаменитого сплошного полярного льда (пиккис). Гайдропы поминутно цеплялись о причудливо изломанные льдины, приходилось их освобождать, и это сильно затрудняло движение аэростата.

К вечеру 15 июля погода внезапно резко изменилась. Небо обложили густые, свинцовые тучи, закрывшие солнце от низко летевшего, тяжело нагруженного аэростата. Около полуночи началась снежная буря, сопровождаемая резким порывистым ветром. К своему ужасу, воздухоплаватели заметили, что шар, обледенев, тяжелеет и быстро опускается вниз.

Андре созвал короткий совет. Опускаться при настоящих условиях на неровные, пересеченные трещинами льды казалось нецелесообразным. Поддержанный дружным согласием своих молодых друзей, Андре решился на отчаянное, но верное средство — уйти от бури, поднявшись выше туч.

Аэронавты энергично принялись за работу. Безжалостно выбросили за борт все, без чего можно было обойтись. Гайдропы, паруса, клетки с голубями, буй, в том числе и специальный «полярный» буй, украшенный национальным шведским флагом, полетели вниз. Выбросили даже часть провизии и инструментов. Балласта на аэростате не было — Андре считал, что лучше, вместо песку, забирать с собой продовольствие.

Облегченный шар быстро взмыл кверху, оставив внизу снеговые тучи. Одна опасность миновала, но другая только еще надвигалась.

Ветер, постепенно усиливавшийся, дул теперь с силой урагана. Несчастный аэростат был подхвачен им, как жалкая пылинка. С бешеной скоростью его несло к северу. Несчастные путешественники поняли, что они попали в страшную западню. Они с головокружительной быстротой неслись в верхнем течении воздуха, в то время как внизу бушевала свирепая снеговая пурга. Пронеслись справа высокие снежные пики, внезапно вынырнувшие из снеговых облаков. «Земля Франца Иосифа!» — предупредил взволнованный Андре недоумевавших спутников. Подхватываемая шквалами корзина раскачивалась во все стороны, мешая наблюдениям. Можно было только установить, что общее направление ветра мчит аэростат к северо-востоку.

Сквозь образовавшиеся огромные прорывы в облаках виднелась все та же однообразная картина — нагроможденные в диком беспорядке льды, пересеченные длинными извилистыми каналами, широкие лазоревые полыньи, Ледяные озера. Потрепанный ветром шар потерял много газа и снова стал снижаться, но выбрасывать опять провизию Андре не решался.

Печально встречали полночь на аэростате Андре и его спутники. Будущее стало загадочным, неопределенным… Скорость движения шара быстро падала, и, наконец, он почти повис в воздухе. После бури настал обычный в полярных широтах штиль. К счастью, погода установилась прекрасная. 17 июля яркое солнце приветливо заливало светом всю местность, согревая пассажиров и растапливая обледенение на оболочке шара. Андре взялся за определение положения места, насколько это возможно было сделать с аэростата.

Шар находился приблизительно на 89°30′ с. ш. В нескольких десятках километров лежал полюс. Оказалось, что за время бури было пройдено огромное расстояние, и путешественники находились почти у цели.

Взволнованные неожиданным открытием, все бросились поглядеть на север. Безграничное ледяное поле расстилалось впереди, насколько хватал глаз. По временам издалека доносился глухой гул — это сталкивались и ломались ледяные горы, находившиеся в движении. Солнце шло своим путем, описывая на небе полные круги. День и ночь сменялись незаметно в вечном блеске полярного лета.

Наступил великий штиль. Неподвижно повис воздушный шар в безграничном, бездонном просторе неба, а внизу протянулась другая бездна — полярный океан, покрытый причудливо растрескавшимся покровом льда. Постепенно эта поверхность стала обволакиваться поднимавшимся туманом, и покров этот, становясь все гуще и плотнее, клубился внизу, точно море белой хлопчатой ваты. Однако, Андре был спокоен, как всегда — ни одна черточка не выдавала его внутреннего волнения. Френкель, который вел календарь полета, внезапно появился на верхней площадке.

— Чорт возьми, профессор, сегодня уже первое августа, а до сих пор никакой перемены в нашем положении. Неужели мы вечно будем висеть так, между небом и землею?

— Хорошо, что висим еще, а не лежим на льду. Посмотрим, насколько времени хватит газа. И так наш шар выдерживает испытание: ведь сегодня, не забудьте, двадцать второй день полета…

И снова молчание наступило на аэростате. Слова казались лишними и ненужными среди безмолвного величия природы, временами только прерываемого глухими раскатами и треском ломавшихся льдов.

Только к третьему августа этот упорный, небывалый штиль пришел к концу — но в то же время наступило сильное похолодание.

Приближалась полярная зима — это с грустью почувствовали путешественники в налетевшем — леденившем кровь-порыве ветра. Ни внизу, ни по сторонам ничего не было видно. Казалось, будто шар был неподвижен, но на самом деле он несся очень быстро.

Вдруг Стринберг, бывший на вахте в то время, как Андре и Френкель отдыхали в глубине корзины, вскрикнул:

— Все наверх! Мы сейчас налетим на гору!

И через несколько секунд страшный удар, от которого все свалились с ног, потряс корзину. Но, когда все вскочили, шар благополучно продолжал движение, изредка задевая еще корзиной о верхушки льдин. Оказалось, что аэростат от потери газа и влажности настолько снизился, что начал цепляться за выступавшие вершины торосов.

Пока шар парил высоко над льдами, он казался почти неподвижным, но теперь, когда он несся со скоростью около тридцати километров в час над самым льдом, казалось, что вот-вот он ударится о ледяную гору, и корзина разлетится вдребезги.

С твердой решимостью Андре не побоялся выбросить еще часть провианта, инструментов, драги, якоря — всего около 150 килограммов. Шар снова поднялся выше и понесся на высоте 150–180 метров, попрежнему подгоняемый холодным ветром.

Между тем, туман осаждался на поверхности шара густым инеем. Причудливые гирлянды ледяных иголок разукрасили веревки и канаты, убрали оболочку шара и корзину. Снова пошел густой снег, пушистым слоем ложившийся на шаровую оболочку. С ужасом воздухоплаватели заметили, что шар пошел книзу. Наступила решительная минута, о которой Андре много думал еще до отправления со Шпицбергена.

Взволнованным голосом ученый обратился к своим товарищам, не подозревавшим всей трагичности положения:

— Теперь, друзья мои, взвесим последний раз наше положение. Нам угрожает немедленный спуск, если мы не испытаем еще последний шанс: не отрежем корзину и не укроемся наверху, на опорном кольце аэростата. Быть может, только несколько десятков километров отделяют нас от земли. Нам нужно еще раз подняться кверху и оглядеться вокруг.

— Но не лучше ли опуститься на лед и попытаться достигнуть суши с помощью лыж и лодки? — возразил Френкель.

Андре протянул руку, указывая на безобразную всхолмленную поверхность льда. Помолчав минуту, он, словно говоря сам с собою, сказал:

— По этому льду без собак мы никуда не дойдем. Продовольствия много мы с собою не унесем, охотиться же здесь нельзя. За все время мы не заметили никакой дичи, кроме двух-трех птиц, которые пролетели вблизи аэростата на второй день вылета со Шпицбергена.

Все глубоко задумались. Лишиться корзины — значило отказаться от всех средств сообщения: лодки, саней, лыж; отправиться наудачу пешком в бесконечные пустыни севера, не зная, сколько километров осталось до ближайшего берега. Да и что ближе: Америка, Сибирь или Европа? Но спуститься вниз и отдаться сразу на милость суровому ледяному сфинксу — было свыше сил путешественников.

Обменявшись молчаливым взглядом, аэронавты тем не менее стали готовиться к переходу на верхнее кольцо аэростата. Они натянули здесь небольшую площадку из тройного просмоленного полотна и перенесли на нее самые необходимые инструменты и провиант. Затем, вооружившись острыми ножами, перерубили канаты, на которых висела корзинка. Удобное помещение, в котором они провели столько дней, упало на лед, и облегченный аэростат, потерявший сразу около 400 килограммов веса, стрелой устремился кверху, со свистом прорезая туман и тучи.

Прежде чем оглушенные путешественники успели опомниться, глаза их ослепили яркие солнечные лучи. Было около полудня 5 августа. Андре с нетерпением схватился за измерительные приборы, и через несколько минут с удивлением воскликнул:

— Мы за полюсом! 88° с. ш., 170° в. д.

Спутники, остолбенев, посмотрели друг на друга. Никто не ожидал, что аэростат мог пройти такое громадное расстояние.

Они жадно осмотрелись по сторонам. Вдруг Френкель вскрикнул. Он протянул руку и показал вперед, по направлению полета. Не веря глазам, друзья схватили бинокли. Андре торжественно произнес:

— Впереди земля!..

Через несколько часов земля приблизилась настолько, что ясно можно было различить ее гористую, вулканическую поверхность. Над кратером одного из вулканов подымался высокий столб пара, показывая, что он еще действует. Это был остров — угрюмый, неведомый остров.

Льда вокруг не было, и открывалось свободное море. Остров напоминал собою Шпицберген, — только казался еще глуше, мрачнее и недоступнее. На побережьи виднелись стада моржей, отдыхавших на солнце. Поодаль резвились тюлени, морские зайцы, котики. Все это богатство животного населения, видимо, чувствовало себя превосходно среди ненарушимого покоя девственной полярной природы.

Через несколько минут быстро летевший шар очутился над линией берега и продолжал свой полет уже над сушей.

Андре открыл клапан. Со свистом вырывался газ. Шар начал быстро опускаться. Для аэронавтов настал опаснейший момент спуска. Внизу не было ни корзины, ни гайдропа, которые могли бы смягчить силу удара. Требовалось напряженное внимание, чтобы безопасно достигнуть земной поверхности. Шар шел все ниже. Осталось уже не более 50 метров. Вдруг внизу показался огромный сугроб свежего снега, очевидно, нанесенный во время недавней бури. Резким движением Андре схватил веревку, ведущую к особому специальному приспособлению, и оболочка шара сразу разорвалась. Аэростат обрушился вниз. Сильный удар о снег на минуту оглушил аэронавтов. Опомнившись, они нашли себя погруженными чуть ли не с головой в мягкий рыхлый снег, но здравыми и невредимыми.

_{Шар шел все ниже и ниже… Внизу показался огромный сугроб свежего снега… Столб кипящей горячей воды бил из трещины горы, заканчиваясь высоко в воздухе облаком белоснежного пара.}

Побарахтавшись в снегу, друзья выбрались из него и огляделись кругом.

Они оказались на расстоянии нескольких километров от берега, на всхолмленной возвышенности, постепенно подымавшейся по направлению к высокой горной цепи, окутанной густыми облаками.

Андре тотчас схватился за секстант. Оказалось: 85° с. ш. и 171° з. д.

Путешественники очутились заброшенными в самую глухую, самую ужасную местность, какую только можно себе представить. Тысяча километров отделяла их от ближайших берегов Сибири и Аляски. Кругом лежала холодная, ледяная пустыня, покрытая высокими торосами, вздыбившаяся тысячами ледяных холмов.

Андре с грустью осмотрел остатки запасов: на неделю продовольствия, инструменты, машинка для разогревания пищи с несколькими литрами спирта — и единственный шанс на жизнь — ружья с несколькими сотнями зарядов. Посуды самая малость. Не было даже спальных мешков. И это у порога страшной полярной зимы! Лодка, сани, лыжи — все оборудование пропало вместе с обрезанной корзиной. Невольно сжались сердца храбрецов, но раздумывать было нечего — пора было браться за приготовления к зимовке. Андре, познакомив товарищей с положением, сказал им открыто:

— Единственный наш шанс на спасение— это охота. Нам нужно во чтобы то ни стало собрать возможно более запасов, а главное, шкур для спальных мешков.

— А не лучше ли попытаться сначала спасти нашу корзину? — спросил нетерпеливый Френкель, которому казалось, что она должна находиться поблизости от шара.

— Бесполезно! По крайней мере полтораста километров отделяют нас от нее, а у нас нет лодки и не из чего ее сделать…

Из остатков шара Стринберг с Френкелем смастерили приличную палатку, и путешественники решились укрыться в ней для отдыха и первого обеда на твердой земле.

Однако, едва они расположились, как вдруг у входа показалась белая морда С оскаленными зубами. Это была огромная голодная медведица, которая незаметно подкралась к палатке, почувствовав приятный запах готовившегося супа. Все вскочили в суматохе, и непрочно построенная палатка рухнула, запутав своими складками неистово барахтавшуюся медведицу и трех путешественников. К счастью, у Стринберга в кармане оказался револьвер Смита и Вессона, который сослужил теперь прекрасную службу. Два выстрела подряд в череп медведицы сделали свое дело, и огромный зверь с ревом забился в предсмертных конвульсиях.

Печально созерцали голодные путешественники остатки великолепного супа и клочья палатки, изорванной когтями огромного зверя. Только веселый Френкель не мог удержаться от смеха, вспоминая комичную картину появления непрошенного гостя. Мало-помалу огорчение прошло: путешественники получили великолепный медвежий мех и гору свежего мяса, правда, отдающего рыбой, но, тем не менее, вкусного и жирного. Плохо было только с топливом. На керосин рассчитывать было нечего, а выброшенного волнами леса, столь обычного на других полярных островах, здесь не было.

Медлить в таком положении было невозможно — поэтому Андре и Френкель, оставив Стринберга охранять снова построенную палатку, направились на разведки.

Осмотрев морской берег, они не нашли там ничего интересного, кроме огромного количества моржей, которые ничуть не испугались их появления и лишь с удивлением водили круглыми глазами. Пока охота не так привлекала путешественников — важнее всего для них было найти подходящее место для жилья. Поэтому они направились в горы, к высокому вулкану, который стоял на расстоянии не более пяти километров от берега. Правда, путь этот был нелегкий, так как приходилось итти по неровной ледяной поверхности. Когда они подошли поближе, им представилась поразительная картина: столб кипящей горячей воды бил из трещины в горе, заканчиваясь высоко в воздухе расплывшимся облаком белоснежного пара. Ключ пресной, прозрачной, как стекло, воды струился по горному скату и невдалеке исчезал, пробивая себе дорогу под толстым слоем льда.

Нельзя описать радость, которая охватила путников при этом зрелище. Горячая вода здесь, на крайнем севере! Можно ли было надеяться на что-либо подобное! Однако, близость вулкана вполне объяснила причину возникновения гейзера. Очевидно, вода просачивалась вглубь горы и там нагревалась естественной вулканической теплотой.

За гейзером скат горы был обнажен и густо порос разноцветными мхами — синим, зеленым, красным, белым, что производило впечатление красивого ковра. Прямо против гейзера открывалась щель большой темной пещеры, по дну которой также бежал крохотный ручеек.

Пробравшись в пещеру, Андре и Френкель увидали, что она очень длинна и постепенно суживается к концу. Внутри было очень тепло. Влажный воздух был приятен для дыхания. Пройдя глубже, Френкель сделал новое открытие — стены внутренней части пещеры состояли из каменного угля.

Это неожиданное открытие значительно улучшало перспективы на будущее. Теперь в распоряжении путешественников было превосходное уютное и теплое жилище и неограниченный запас теплой воды. Они поспешили к Стринбергу, чтобы сообщить ему приятную весть. Соединенными усилиями они перетащили все, оставшееся после гибели шара, в пещеру и принялись за устройство жилища. Для этого путешественники углубили переднюю часть пещеры. Из камней был устроен грубый очаг, на котором они жгли каменный уголь. Вместо дымохода, они воспользовались узкой трещиной в пещере, которую заложили по сторонам камнями.

Внутри из высушенного мха были устроены мягкие ложа, впоследствии покрытые сверху пышным мехом убитых медведей. Внизу, у основания гейзера был устроен во льдах склад провизии, — правда, очень ненадежный. Поблизости постоянно шныряли вороватые песцы, которые не раз атаковывали его.

Между тем, быстро наступила полярная зима, приближения которой наши путешественники и не заметили среди усиленных забот по устройству жилища. Солнце зашло на целую зиму, и настала беспросветная полярная ночь 1897 года, оживляемая по временам северными сияниями и лунным светом.

Сильные морозы, достигавшие 50° Ц., сковали поверхность свободного моря. Только кое-где через полыньи тюлени и моржи выходили на поверхность. Однако, в продовольствии недостатка у путешественников не было. Они сшили себе также теплые одежды из тюленьих шкур, высокие меховые сапоги и чувствовали себя бодро.

Так прошло время до 1 января 1897 года. Для того, чтобы отпраздновать этот день, решено было приготовить шоколад из последнего оставшегося запаса. После шоколада — друзья разделили последнюю оставшуюся бутылку коньяку и задумались о своей изумительной судьбе.

Что принесет им будущее? Удастся ли вырваться из этой ледяной тюрьмы, куда их забросила капризная судьба?..

IV. Святыня чукчей.

Наконец, долгая полярная зима прошла. В один радостный для путешественников день на юге показалось золотой искрой солнце, и его лучи залили розовым светом вершины гор. Через несколько дней полярная весна вошла в свои права. Скалы под лучами солнца покрылись порослью разноцветных мхов, среди которых проглядывали там и сям фиолетово-синие цветы и приникшие к земле золотистые головки полярного одуванчика. Лед у побережья таял и ломался, и через несколько недель море далеко очистилось от льдов.

Андре и его товарищи стали думать об экскурсии внутрь острова, для того, чтобы выяснить его географическое положение. Кроме того, Андре надеялся найти на берегу, обращенном к Сибири, выброшенный морем лес, который мог бы послужить материалом для постройки лодки. Но в день, назначенный для отправления, произошло неожиданное обстоятельство, разрушившее все планы исследователей.

Когда они сидели в пещере за обедом, до их слуха внезапно долетели звуки, заставившие всех вскочить на ноги. То были слова не то песни, не то религиозных восклицаний, сопровождаемых странной заунывной музыкой.

Выбежав из пещеры, друзья увидели перед собою большую группу сильных высоких фигур, впереди которых стоял шаман в одежде, расшитой блестками и украшениями из моржевой и мамонтовой кожи. Протягивая руки к гейзеру, он пел странную заунывную песню…

Увидев выбежавших из пещеры людей, пришельцы вздрогнули и подались назад, и по их рядам прошло тихим ропотом слово «русс, русс…». Затем раздалась короткая гортанная команда — и они бросились на безоружных шведов.

Защищаться было бесполезно. В минуту все три были связаны ремнями из оленьей кожи и положены в ряд вблизи гейзера. Пещера была быстро обшарена, и все имущество путешественников вынесено. Среди туземцев опять состоялось короткое совещание, после которого Андре, Стринберг и Френкель очутились на могучих плечах дюжих молодцов, легко потащивших пленников к берегу. Затем их поместили в три празднично разукрашенные лодки, и длинная флотилия потянулась вдоль берега, огибая высокий мыс, на котором возвышался Вулкан Полуночи.

Удобно лежа в лодке, с головой, поднятой выше борта, Андре с интересом наблюдал за красивыми, энергичными движениями гребцов. Вспомнив описания Норденшельда[3]), он решил, что это чукчи. Они повернули к южному берегу острова и сделали остановку у берега для отдыха, при чем пленники были тоже накормлены вареным тюленьим мясом. Путешествие длилось два дня. Из этого Андре заключил о больших размерах неизвестного острова, на который забросила их судьба.

Наконец, на третий день впереди показалось довольно значительное прибрежное селение, дома которого были построены из выброшенного морем леса. На берегу толпилось множество народа, по большей части женщины, которые высыпали навстречу прибывшим лодкам. Как только они подошли к берегу, громкие крики потрясли воздух. Высокий туземец, не лишенный своеобразного величия, вышел вперед, и началась своеобразная торжественная сцена приема пленных, которых вынули из лодок и пронесли, словно на показ, перед величественным вождем. Мрачный взгляд его, казалось, не предвещал ничего хорошего. Затем пленников унесли в пустой дом, напоминавший внутри русскую курную избу, и бросили их на пол…

Очутившись наедине, наши путешественники могли обменяться мнениями. Андре надеялся на счастливый исход приключения. Стринберг, наоборот, был мрачен.

— Эти ремни, которыми нас связали, не обещают ничего хорошего. Повидимому, нас ожидает жестокая расправа, — мрачно заметил он.

— Однако, — возразил Андре, — нас, повидимому, приняли за русских, — значит, наши враги знакомы с европейцами. Затем, судя по их внешнему виду, я предполагаю, что мы имеем дело с чукчами, о которых Норденшельд отзывается с большой похвалой.

— Ну, вряд ли они очень симпатизируют русским[4]); в этих местах никакой власти, вероятно, нет, а наше скудное имущество — все же хорошая приманка для этих бедняков, — продолжал ворчать мрачно настроенный Стринберг.

— А знаете что? — предложил Френкель. — Не лучше ли нам попытаться бежать отсюда? Свои ремни я, кажется, сумею развязать, а для ваших у меня есть в кармане нож. Добравшись до берега, мы можем сесть в лодку и попытаться достигнуть берегов Сибири.

На это Андре возразил, что во время полярного дня нечего и думать о побеге. Оставалось терпеливо ожидать решения чукчей.

И оно, наконец, наступило.

Группа сильных, высокорослых туземцев вошла в хижину. Они взвалили пленников на плечи и притащили их к огромному шатру, сделанному из жердей, покрытых мехами и шкурами пушных зверей. Перед шатром сидел на каменном седалище вождь, а вокруг него расположились другие старейшины племени.

Пленников развязали и поставили на середину круга. Между тем, старейшины переговаривались между собой. Часто слышалось: «рус… рус…».

— Право, эта обстановка не предвещает ничего приятного, — прошептал Френкель на ухо Андре. — Не лучше ли попробовать махнуть подальше?

В эту минуту из шатра вынесли имущество пленников, и среди других предметов ружья и патроны.

— Теперь пора, — прошептал Френкель.

Пленники бросились вперед и схватили, среди общей растерянности, ружья. Двух выстрелов было достаточно, чтобы толпа в беспорядке рассеялась.

— Вперед, к берегу! — загремел голос Андре, и путешественники помчались к лодкам. Но чукчи, издав воинственный клич, быстро оправились от первоначального испуга и бросились со всех сторон к ним. Друзья отстреливались. К сожалению, запас патронов быстро истощился, и через несколько минут закипела рукопашная схватка.

…Когда Андре очнулся через несколько минут, то увидел, что лежит снова на полу избы. Голова у него сильно болела, а глаза заплыли кровью, струившейся из рассеченного в схватке лба. Рядом, в полутьме, он заметил тела двух друзей. Не получая ответа на свои призывы, он подполз к ним и, ощупав, убедился, что они были мертвы. Великий мечтатель и ученый остался одиноким среди непонимавших его туземцев. Ослабевший от потери крови, потрясенный неожиданным горем, Андре вновь лишился чувств…

V. Годы идут.

Чукчи не осудили Андре на смерть. Они оставили его жить с собой на этом уединенном, затерянном в ледяных просторах Полярного моря, острове, и, странное дело, ученый воздухоплаватель переносил невольное заключение лучше, чем можно было предполагать. Для его пытливого ума открылся новый обширный мир, полный научной ценности и своеобразной красоты. Вулкан, его гейзеры, пещеры, полные каменного угля, раскопки, раскрывавшие ему геологическое прошлое страны, — все это занимало и восторгало ученого.

В глубине пещер Андре поразило обилие остатков мамонта, которые, очевидно, жили здесь до той поры, пока все растущее обледенение не сковало навеки этого острова.

Сколько научных загадок истории земли разрешил этот неутомимый исследователь, блуждая по скалам и льдам острова!

Мало-по-малу он изучил чукотский язык и сблизился с первобытными обитателями острова. Андре понял, что они не раз сообщались с материком и поддерживали сношения с чукчами Восточной Сибири. Слово «русс», которым они обменивались между собой, было у них обозначением всякого европейца-колонизатора. Исстари жило среди этих вольнолюбивых детей природы предание, что однажды появятся «руссы», которые завоюют их остров, перебьют моржей и тюленей и выловят песцов. От нашествия этих хищников чукчи ревниво оберегали свою свободу, и по их глухим намекам Андре понял, что не раз заброшенные игрой случая китоловы умирали под ударами чукотских ножей. Таков был суровый закон этой страны: всякий незваный гость, дерзнувший ступить на ее берег, обрекался на гибель.

Зато немногочисленное туземное население жило хорошо: тюленей, моржей, котиков и песцов было столько, как нигде в другом месте. Притом жители строго охраняли особые заповедники, где зверье могло свободно размножаться, не боясь человека. Наибольший из этих заповедников был расположен вблизи огромного гейзера на северо-восточном берегу острова, где как раз и опустился Андре со своими спутниками. Лишь раз в год, весной, сюда отправлялась делегация старейшин чукотского племени, которая совершала у гейзера религиозное жертвоприношение. Разрешение же на охоту в этом заповеднике давалось только в случае особой нужды.

Андре быстро заметил главный недостаток снаряжения чукчей — отсутствие железного оружия, которое заменялось каменным. Только у наиболее выдающихся вождей были железные и стальные ножи и топоры — видимо, привезенные с материка или снятые с остатков погибшего китоловного судна. У Андре возникло намерение помочь им, создав производство железа.

Он начал искать в пещерах у вулкана и на пребрежных скалах следов металлических руд. Результаты этих поисков оказались удачными. Целые скалы острова состояли из магнитного железняка, в других местах залегал оловянный камень, но наиболее взволновала и поразила ученого шведа малахитовая пещера. С каким жадным удивлением глядел Андре на куски прекрасного зеленого камня, которые он рассматривал при дневном свете, возвратившись из продолжительной экскурсии по пещерам.

Добывание железа показалось ему более трудным, и он решил повести чукчей тем же путем, по которому шли все народы мира: из каменного века, в котором они жили до сих пор, они должны были перейти в бронзовый.

Спустившись следующий раз в пещеру и захватив обильный запас факелов из тюленьего жира, Андре с удивлением увидал, что своды огромной пещеры целиком состоят из малахита, запасов которого должно было хватить на десятки, даже на сотни лет. С помощью двух рослых чукчей, с которыми Андре сблизился с первых дней пребывания на острове, ученый устроил здесь первую плавильную печь.

Какую радость испытал бывший профессор физики Стокгольмского университета, когда ему удалось выковать, наконец, первый бронзовый нож, а затем топор! Особенно давало себя знать при этой работе отсутствие клещей, которыми нужно было поддерживать раскаленный кусок металла. С большим трудом удалось, заменить их подобием плоскогубцев из мамонтовых бивней, проложенных внутри металлическими пластинками из черенков ножа. Орудуя этим примитивным инструментом, Андре выковал самодельные бронзовые клещи, а затем вылил в форме массивную бронзовую наковальню. Теперь дело пошло живо на лад, и в непродолжительном времени целый ряд орудий и оружия вышел из мастерской Андре.

_{Андре выковал самодельные бронзовые клещи и отлил массивную наковальню… Целый ряд орудий и оружия вышел из его мастерской.}

Его слава, как искусного мастера, а затем как врача и сведущего человека, вскоре распространилась среди туземцев. Все наперерыв спешили снабжать его пищей, шкурами, платьем, заботились об убранстве его хижины.

Но сердце великого исследователя было неспокойно: чем больше он обогащался опытом и знанием, тем мучительнее тянуло его на родину, тем сильнее хотелось ему рассказать всему свету о своих удивительных открытиях, о богатствах, лежавших на этой уединенной земле с ее первобытным населением, стоявшим еще на грани каменного века.

Пять лет провел он уже на этой, отрезанной от всего культурного мира, земле, прозванной им «Островом Одиночества», и постепенно тоска овладела им. Бежать, во что бы то ни стало бежать, — это сделалось для него навязчивой идеей. Быть может, его ожидает смерть в Полярном море, но самая мысль о жизни в вечном заключении была невыносима и мучительна…

Пятого июля 1903 года, когда море освободилось с юга от сплошного покрова льдов, Андре отправился под предлогом разведки в открытое море, взяв с собой запас на двадцать дней пути.

Выйдя в открытое море, он направил путь на юг, к берегам Сибири. Невозмутимый покой прекрасного летнего дня стоял над морем; огромные белые льдины колыхались на волнах, уносимые могучим течением к берегам Гренландии. К несчастью, густой туман мало-по-малу закрыл все вокруг, и пришлось плыть очень медленно из опасения наскочить на льдину. Льдин становилось все больше, и, наконец, Андре увидел себя окруженным со всех сторон сплошным ледоходом. Еще несколько минут, — и лодка очутилась в ледяном плену. Она трещала и стонала под могучим натиском льдин и, едва Андре успел выскочить на лед, как суденышко было раздавлено ими.

Андре очутился на льдине, которая составляла часть огромного ледяного поля, медленно подвигавшегося на северо-запад. Вскоре, сделав необходимые наблюдения, ученый убедился, что ему придется проплыть невдалеке от Острова Одиночества, и хладнокровно предоставил свою жизнь на волю случая.

Гибель Андре казалась неминуемой. У путешественника был лишь небольшой запас провианта и жалкое оружие: бронзовый топор и большой шведский карманный нож. С этим трудно было обеспечить себе жизнь. Часы проходили в томительной неизвестности. Туман попрежнему закрывал все вокруг, и только глухой гул ломавшихся льдов, словно отдаленные громовые раскаты, раздавался по временам, больно ударяя по нервам затерянного в этой безбрежной пустыне человека.

Но усталость почти сорока восьми часов непрерывного бодрствования взяла свое, и измученный Андре уснул.

Он спал необычайно тяжелым, полным мучительных кошмаров сном. Ему грезились картины детства, и смертельная опасность угрожала ему. То он обрывался со скалы и со страшной, все увеличивавшейся быстротой скатывался вниз, разбиваясь об острые выступы гор; то он тонул в воде родного фиорда[5]), чувствуя, что все члены его закоченели от страшного холода, и он не может пошевелить даже пальцем. Вдруг, — грезит он, — его мать плывет к нему, хватает, вытаскивает на берег и приникает к нему долгим любящим поцелуем. Но удивленный Андре-мальчик замечает: «Мама, отчего у тебя усы?» Твердая, жесткая щетина колет ему подбородок, губы и щеки…

Андре широко раскрыл глаза и… проснулся. Прямо в лицо ему глядела удивленная морда морского зайца (род тюленя) с широко выпученными любопытными глазами. Андре вскочил и заметил целую стаю этих добродушных животных, которые невозмутимо следили, ничуть ни пугаясь, за его движениями. Он приласкал ближайшее животное рукой, и оно доверчиво вытянуло длинную шею. Бесстрашного шведа, столько раз видевшего смерть лицом к лицу, тронула до слез эта неожиданная ласка зверя.

Покров тумана, заволакивавший горизонт, внезапно рассеялся, и вдали показались знакомые очертания малахитовой земли, высокие вулканические вершины которой сверкали и искрились в лучах солнца.

«Малахитовая земля, — думал Андре, — сколько раз проклинал я тебя, как тюрьму, как место заключения, но как желанна теперь стала ты мне!» Жадным взором следил он за далеким силуэтом острова, который, однако, не приближался, но наоборот стал удаляться в сторону. Сердце Андре мучительно сжалось.

Вдруг он увидел то, что заставило безумно забиться его сердце. Две чукотские лодки, поднявшись на гребне волны, показались вдали, и недавний беглец, не спуская глаз, следил за ними. Вдруг он схватил меховую куртку и начал махать ею в воздухе. Через несколько минут острые глаза чукчей заметили его, и лодки направились к льдине. Это были охотники за тюленями, которые обычно выезжали навстречу проплывавшим мимо льдинам.

Андре был спасен…

VI. Покорность.

Возвращаясь на остров, неудачный беглец окончательно примирился со своей участью. Исследовательская работа, воспитание чукотского юношества, обработка металлов — поглощали все время этого неутомимого, деятельного и энергичного человека.

Время и волнения сделали свое дело. Стан Андре согнулся, борода и волосы стали белы, как снег горных вершин Острова Одиночества. Величайшим счастьем для него была горячая вода гейзера, дававшая возможность постоянно держать в чистоте тело и одежду. Андре окончательно поселился в пещере у подошвы вулкана, вместе с несколькими любимейшими учениками. Здесь они работали в мастерской по изготовлению орудий, а в свободное время старый ученый сообщал им массу сведений из разных областей знания.

Особенно любил он тихие периоды, так часто встречавшиеся в полярных областях, во время бесконечно длинной зимней ночи.

Даже самый легкий ветерок по целым суткам не проносился над зачарованной, заснувшей, покрытой льдом и снегом землей. Только звезды, сияя с необыкновенной яркостью на чистом небе, свершали в двадцать четыре часа свой путь вокруг оси мира. Те же звезды, что светили Андре, когда он был мальчиком, и за которыми он так любил следить, возвращаясь из школы. Холодные, неизменные, они светили здесь, на этом Острове Одиночества, как светили там— в далекой Швеции — его друзьям, из которых, может быть, многие умерли.

Особенно тяжела для него была мысль, что напрасно, бесцельно пройдет для человечества его деятельность, годы исследований, сотни открытий, множество продуманных идей, которые записать он не имел возможности! Правда, в базальтовых гротах и пещерах вулкана он сложил обширные коллекции, могущие доставить богатейший материал для ряда музеев. Но достигнет ли кто из европейцев этой земли, отделенной непроходимыми сплошными нагромождениями пловучего льда от остальной вселенной? Повторит ли кто его смелую попытку? Удастся ли ему создать то, к чему он напрасно стремился столько лет, — управляемый аэростат, который, по глубокому убеждению Андре, может быть единственным средством сообщения в полярных областях?

Так проходил один год за другим. Андре перевалило за седьмой десяток, и он стал чувствовать утомление жизнью, все чаще стало уставать его тело, отработавшее свой век сердце отказывалось служить, и не раз, запыхавшись, ученый отказывался от трудной экспедиции или подъема на гору, куда его влекла ненасытная любознательность.

А материала для изучения находилось все больше и больше.

Последнее время Андре заинтересовался архипелагом маленьких необитаемых низких островков, лежавших дальше к северу от Острова Одиночества. Некоторые соображения заставили его предположить, что эти островки имеют коралловое происхождение, и он решил сделать экскурсию в сопровождении трех наиболее близких и понятливых учеников.

Стояла первая половина мая 1926 года. Была теплая погода, и море достаточно очистилось от льдов. К сожалению, частые туманы закрывали горизонт. Однако, участники маленькой экспедиции находили путь по компасу. Поэтому они быстро достигли архипелага, лежавшего к северу от Острова Одиночества, и Андре целиком погрузился в научную работу.

* * *

До слуха Андре донеслись звуки, слабые, но отчетливые. Это не был крик птицы, ни рев животного, ни треск льдов, ни вой налетающего шквала.

Сердце Андре едва не остановилось, а потом вдруг забилось с необычайной силой. Около тридцати лет не слыхал он уже подобного равномерного рокота. Так дышать и стучать могла только машина.

«Люди… летательный аппарат… машина… мотор…» — необычайные, давно ушедшие в прошлое мысли пронеслись вихрем в голове Андре. Выронив из рук инструменты, стоял он, чутко насторожившись, вытянув шею, с глазами, устремленными в небо, где за непроницаемой завесой тумана творилось необычайное, загадочное дело.

Рядом стояли чукчи, встревоженные, непонимающие. И волнение старика-учителя и непонятные звуки, доносившиеся сверху и напоминавшие дыхание и пыхтение неведомого могучего зверя, волновали и пугали их.

Звуки становились все громче, все грознее; тихий туманный воздух словно наполнился ими до краев, так что непривычному уху становилось больно. Неведомые воздушные гости приближались, хотя их и не было еще видно.

Вот они почти уже над головами. Из уст Андре вылетел протяжный вопль.

Еще минута — и темноватая тень проскользнула сквозь разрыв облаков.

Легкий ветерок, шаловливо налетевший от Аляски, раздвинул слегка белую завесу — и впереди показалась голубая полоска неба.

И вдруг, сияющим видением выплыл на этот голубой простор красивый воздушный корабль, сверкая металлическими частями отделки.

И флаг…

Сверкнул на миг, обрадовал безумно и снова пропал за белой пеленой тумана.

Старик с несказанным волнением протянул к небу обе руки, словно готовясь лететь за ним…

_{Сияющим виденьем выплыл на голубой простор красивый воздушный корабль, сверкая металлическими частями отделки. Андре с несказанным волнением протянул к небу обе руки, словно готовясь лететь за ним…}

Высокая фигура с протянутыми руками тяжело рухнула в снеговой сугроб.

Сердце Андре не выдержало напряжения и навсегда перестало биться. Сердце, полное ненасытной научной любознательности, львиной отваги, сверхчеловеческой смелости…

* * *

В это время другой великий путешественник, который с успехом выполнил после тридцатилетнего промежутка план Андре, летел на дирижабле «Норвегия», напряженно всматриваясь в расстилавшиеся вокруг просторы. Но непроницаемый для глаза человеческого туман ревниво берег нераскрытые загадки Арктики. И ничего не увидели смелые воздухоплаватели: ни Острова Одиночества, ни кораллового архипелага, ни Андре, ни его спутников.

Суровое Полярное море не легко выдает свои секреты…

«Норвегия» продолжала свой полет, приближаясь к берегам Северной Америки.

Вскоре туман начал рассеиваться, и внизу показалось открытое волнующееся море. Аляска близко. Опустив бинокль, Амундсен объявил:

— Итак, мы ничего не открыли! Это доказывает, что не может быть и речи о существовании на нашем пути каких-нибудь островов или материка. Сплошное ледяное море протянулось между Шпицбергеном и Аляской.

В умных глазах Нобиле загорелись на мгновение и потухли насмешливые искорки…

— Вы в этом уверены, капитан?

— Безусловно! С дирижабля мы могли осмотреть, по крайней мере, сто тысяч квадратных километров пространства. Кроме того, мы пролетели почти как раз над тем самым местом, где, по утверждениям Кеннана, должен находиться остров, покрытый высокими горами, — и ничего не видали.

— Но разве туман не мешал отчасти нашим наблюдениям?

Амундсен пожал плечами:

— Если земля Кеннана или другой какой остров существуют, они должны быть вулканического происхождения. Припомните Шпицберген, Исландию и другие острова Полярного моря, круто подымающиеся из больших глубин моря и увенчанные высокими пиками. Они-то были бы видны издалека подымающимися из моря тумана.

— Но разве, капитан, вы не знаете, как легко можно принять тучу за гору? Ведь мы однажды сделались жертвой подобной ошибки. Легко могло случиться и обратное: мы могли принять горы за ряд облаков. Наконец, я допускаю присутствие и низменных островов.

— Нет, нет и нет! Ручаюсь моим опытом ряда полярных экспедиций, что мы не могли упустить крупного острова. А существования мелких островов, разбросанных в одиночку среди глубокого моря, я не допускаю.

Итальянец вежливо промолчал после такого категорического утверждения и, утомленный долгими часами бодрствования, заснул тяжелым, беспокойным сном.

И странный, неожиданный сон пригрезился ему. Андре, — молодой, энергичный, такой, каким он видел его на страницах «Полярного путешествия» — стоял перед ним на площадке дирижабля и, указывая вперед, на север, говорил спокойно и уверенно, точно профессор на кафедре:

— Тайна Арктики не раскрыта. Она ждет новых исследователей, новых смельчаков. Тридцать лет я ждал вас на Острове Одиночества, который вы называете «Землей Мак-Кеннана». Для вас накопил я огромный опыт, бесчисленные научные сокровища, но вы прошли мимо… Мои богатства ждут достойнейшего. Ищите Остров Одиночества…

Вдруг тяжелая рука схватила плечо Нобиле и с силой потрясла его. Испуганно раскрыв глаза, он узнал богатырскую фигуру Риссер-Ларсена, который говорил ему:

— Проснитесь, мы приехали…

Действительно, черная узкая полоска земли тянулась слева. Блестящая ледяная верхушка ее отсвечивала на солнце. Это был мыс Барроу…

Тэппэн взглянул на родившегося ослика с недоумением. Это был не очень бравый отпрыск грозной ослицы Дженни — товарища бесчисленных ослов, возивших его в годы скитаний по пустыне. Тэппэн не мог оставить его умереть здесь. И, конечно, новорожденный не был достаточно силен, чтобы следовать за матерью. Прикончить же его он был не в состоянии.

«Бедный маленький чертенок! — рассуждал Тэппэн. — Придется провести несколько дней в этом лагере, чтобы дать ему окрепнуть».

Предоставив Дженни и ее крохотного, серого вислоухого младенца самим себе, он прилежно принялся за устройство лагеря. Вода в этом оазисе не нравилась ему, но все-таки ее можно было пить, и приходилось довольствоваться ею. В остальном оазис был вполне желательным местом для лагеря. Скитальцы пустыни, подобные Тэппэну, любят такие уединенные уголки. Этот оазис находился на одном из склонов Шоколадных гор, где скалистая стена примыкала к пескам пустыни, и зеленая тропинка указывала на присутствие воды.

В железной твердости этих гор было заключено золото. Тэппэн был золотоискателем. Но не золото манило его, а свобода бродячей жизни и связанные с ней приключения. Ни разу не напал он на богатые россыпи или жилу. В лучшем случае ему удавалось найти столько золота, чтобы его хватило на новое путешествие в один из дальних уголков американской пустыни.

Тэппэн знал безводный юго-запад от Сан-Диего до реки Пэко, и от Пикачо и Колорадо до бассейна Тонто. Немногие золотоискатели обладали силой и выносливостью Тэппэна. По сложению он был гигантом, и в тридцать пят лет еще не остановился в развитии своих физических сил. С заступом и молотом, с увеличительным стеклом Тэппэн обследовал голые хребты. Он не был знатоком минералов, знал, что легко мог пройти мимо богатой жилы золотой руды, но делал все, что мог, и был уверен, по крайней мере, что ни один золотоискатель не умел извлечь больше, чем он, из своих поисков. Тэппэн был скорее естествоиспытателем, чем золотоискателем. У него много было моментов, исполненных лени, когда он сидел, пристально глядя вдаль на огромные пространства долин, наблюдая животных или удивляясь ярким краскам цветов пустыни.

Тэппэн ждал две недели в этом оазисе, пока младенец Дженни сделался достаточно сильным, чтобы ходить. Но в тот день, когда Тэппэн решил сняться с лагеря, он открыл золото у верховья озера, выше оазиса. Случайно он воткнул кирку в место, ничем не отличавшееся от тысячи других, и наткнулся на самородок. Он очистил его и стал обладателем нескольких тысяч долларов.

— Ты принес мне счастье, — сказал Тэппэн маленькому серому ослику, тершемуся возле матери. — Твое имя будет Дженет. Ты — осел Тэппэна, и я думаю, что полюблю тебя.

Дженет росла, как семя в плодородной почве. Зиму и лето Тэппэн колесил по песчаным дорогам от одного торгового поста к другому. Дженет была прекрасно выдрессирована, ибо Тэппэн был терпелив и у него хватало времени заниматься разными вещами. И было что-то в Дженет, что заставляло гордиться ею. Когда бы ни случалось ему попасть в Эренберг или Юму или на другую грузовую станцию, всегда кто-нибудь из золотоискателей делал попытки купить Дженет. Она стала ростом с мула среднего роста, и тюк в сто двадцать килограммов не был для нее тяжелым грузом.

Тэппэн, подобно большинству одиноких скитальцев пустыни, имел привычку говорить со своим ослом. С годами эта привычка усилилась, и часто Тэппэн говорил с Дженет уже только для того, чтобы слышать собственный голос.

— Дженет, ты достойна лучшей жизни, — говорил Тэппэн, снимая с нее груз после длинного дня ходьбы по бесплодной земле. — Ты настоящий корабль пустыни. Вот мы здесь с хлебом и водой в сотне километров от всякого жилья. И кто, кроме тебя, мог занести меня сюда? Ни лошадь! Ни мул! Ни человек! Никто, кроме тебя и верблюда, и поэтому я- называю тебя кораблем пустыни. Но для тебя и тебе подобных не существует ни золотоискателей, ни золотых копей. Ты сильное животное для перевозки грузов, и нет никого, кто воспел бы тебе хвалу.

На золотом рассвете, готовясь вступить в свежие, сладостные ароматы пустыни, Тэппэн говорил нагруженной Дженет:

— В путь, Дженет! Утро прекрасно. Взгляни туда, на горы, призывающие нас. Только один шаг до них. Все — красное и лиловое! Это наша жизнь, моя Дженет…

Но иногда, на закате, когда дорога была длинна, изрыта и горяча, Тэппэн склонял голову к Дженет и говорил:

— Еще день прошел, Дженет, еще одно путешествие окончено. И Тэппэн стал только старше, слабее. Нет награды для твоей преданности. Я только крыса пустыни, перебегающая из дыры в дыру. Без дома! Без лица, на которое я мог бы взглянуть… Когда-нибудь на закате, Дженет, мы достигнем конца пути. И кости Тэпйэна выбелят пески. И никто не узнает об этом, никому не будет до этого дела…

Когда Дженет исполнилось два года, она получила синюю ленточку на конкурсе ослов юго-запада. Она была необыкновенно крупна и сильна, удивительно пропорциональна, крепка во всех отношениях и неутомима в работе.

Но не только эти ее качества вызывали зависть к Тэппэну среди золотоискателей. Дженет имела добродетели, общие всем хорошим ослам, развитые до невероятной степени. К тому же чувство инстинкта было у нее крайне развито. За эти годы следы Тэппэна избороздили вдоль и поперек юго-западную минеральную область. Но, как всегда, богатые раскопки ускользали от него. Они были для него словно сосуд с золотом, зарытый у подножия радуги.

Дженет знала тропинки и оазисы лучше, чем Тэппэн. Она могла следовать по дорожке, скрытой в сыпучих песках и изрезанной потоками. На большом расстоянии она чуяла новый ручей в пустыне, неожиданный оазис. Она никогда не отходила далеко от лагеря, так, чтобы Тэппэну пришлось долго искать ее. Дикие ослы, гроза большинства золотоискателей, не имели очарования для Дженет. И до сих пор она не выказывала определенной симпатии ни к одному из ручных ослов. Это было самой странной чертой в общем характере Дженет. Ослы отличаются склонностью уходить попарно и вступать в дружбу с одним или несколькими товарищами. Это случалось постоянно. Но Дженет оставалась свободолюбивой.

Тэппэн не вполне отдавал себе отчет в том, что значило для него это большое, серое, спокойное животное, переносящее грузы. Конечно, когда случай забрасывал его в компанию золотоискателей, он всегда хвастал ею. Но никогда он не ценил Дженет достаточно. Тэппэн был меланхоличным, трудолюбивым человеком, лишенным сантиментальности. Обыкновенно, хвастая Дженет, он распространялся об ее общих прекрасных качествах. Но что он действительно любил в ней — это маленькие эпизоды повседневной жизни.

В первые годы обучения Дженет была воровкой. Она была способна на целые часы притвориться спящей только для того, чтобы иметь случай украсть что-нибудь в лагере. Тэппэн поборол эту привычку в самом зародыше. Но он никогда не доверял ей вполне.

Дженет ела все, что бы ей ни предложили. Остатки обедов Тэппэна были для нее прекрасным дессертом. Всегда, в то время, как Тэппэн закусывал, она стояла возле костра, при чем одно длинное ухо у нее было опущено, другое напряженно торчало. У ее морды было выражение, полное мягкости и бесконечного терпения. Она вылизывала оловянную кружку до тех пор, пока та начинала сиять. На длинных, жестких, бесплодных дорогах у нее был такой же вид, как и на тех, где часто встречались вода и сочная трава. Она не нуждалась в траве или зерне. Сухой кустарник и шалфей были для нее прекрасной пищей. Тэппэн видел, как она передним копытом обламывала шипы колючих шишек грушевого кактуса, чтобы очистить сочную мякоть. Она любила ивы и всякие ползучие растения пустыни; могла существовать в безводных пустынных местностях, где человек погиб бы очень скоро.

Никакой крутой подъем, никакой спуск не был тяжел или опасен для Дженет, если он вообще был доступен. Она не вступала на тропинку, которая потом делалась непроходимой. Она обладала инстинктом, помогавшим ей угадывать то, что может совершить осел, и то, что ему не по силам. Тэппэн не знал случая, чтобы она отказалась от какого-нибудь предприятия, за которое взялась!

Быстрые потоки воды, всегда пугающие ослов, не останавливали Дженет. Она ненавидела движущиеся пески, но, если отправлялась по ним, можно было спокойно следовать за ней. Когда она осторожно ступала частым мелким шагом по тонкому слою льда или соляной корке над пропастью, Тэппэн знал, что это безопасно, иначе она повернула бы назад.

Гром, молния, палящий зной и резкий холод, песчаная буря пустыни, белая пыль солончаков — ничто не пугало Дженет.

Однажды в августе — в самое горячее и сухое время в пустыне — Тэппэн оказался в прекрасной заявке у подножия одного из северных склонов Панкминтских гор, выше Долины Смерти. В самое благоприятное время это была жестокая страна; в августе она была ужасна.

Панаминты были наводнены мелкими шайками разбойников, отъявленных грабителей, убийц — если они не могли захватить золото другим путем.

Тэппэна предупреждали, чтобы один он не отправлялся в эту местность. Но он никогда не обращал внимания на предостережения. К тому же, мысль о том, что он мог найти заявку или выкопать столько золота, что станет заманчивой добычей для грабителей — казалась нелепой и не стоющей внимания.

К своему великому изумлению, он откопал богатую жилу золотой руды в одном из каньонов Панаминтов и работал с рассвета до темноты. Он забыл о грабителях, когда однажды увидел, как Дженет насторожила длинные уши, что делала обыкновенно, увидев незнакомых людей.

Тэппэн караулил весь день, но не заметил ни одного живого существа. Это было уединенное, закрытое место, окруженное стенами красных гор, туманное от зноя и полное тишины.

Немного позже Тэппэн открыл вблизи лагеря, в стороне от дороги, следы сапог нескольких человек и понял, что за ним следили. Грабители не торопились завладеть его заявкой в этот ужасный зной, но ждали, пока он откопает золото, чтобы тогда убить его.

Тэппэн был не из пугливых. Он исполнился злобы и упрямства. У него было шесть маленьких полотняных мешочков с золотом, и он не собирался потерять их. Но все-таки он был расстроен.

«Что же теперь делать? — раздумывал он. — Нельзя оставаться здесь. Моя заявка почти разработана. Грабители достаточно зорки, чтобы знать об этом… Придется уйти ночью».

Тэппэн не хотел зарывать золота; тогда ему пришлось бы возвратиться за ним. Но все-таки ему пришлось решить, что это было лучшим средством спасти его. Возможно, что грабители следили за ним и днем и ночью. Было бы неблагоразумно пытаться уйти сквозь Панаминты.

«Пожалуй, единственный выход для меня — спуститься в Долину Смерти» — мрачно рассуждал он.

Однако, такое путешествие не улыбалось ему. Переход через Долину Смерти в это время года всегда считался опасным. А в этот ужасный зной, когда днем жара была невыносимой, а в полночь дули раскаленные ветры, это было путешествием, одна мысль о котором приводила в ужас даже Тэппэна. К тому же он находился слишком далеко к западу от узкой части Долины; если переход и удастся ему, он очутится в самой скверной пустынной части гор Фьюнерэл.

Раздумывая и строя планы, Тэппэн продолжал раскопку и работы в лагере, стараясь казаться спокойным. Но это ему не удавалось. Было совершенно невозможно в то время, как каждую минуту он ожидал выстрела, работать так, как если бы ничто его не беспокоило. Лагерь был расположен у подножия горы. Ручеек воды освежал травы, которые радовали глаз среди этой железной сухости и оголенности. Из лагеря открывался вид на открытое пространство. Заявка, над которой работал Тэппэн, могла быть видна только с очень выгодного положения — снизу или сверху. Она имела два преимущества — солнечные лучи не проникали сюда, и она была хорошо укрыта. Поэтому Тэппэн знал, что его не видно. И все-таки это не уменьшало его беспокойства. В этой гнетущей тишине таилась угроза. Казалось, зной достиг своего предела. Через каждые несколько минут Тэппэн прокрадывался в узкое ущелье между скал и из этого прикрытия всматривался в пространство за лагерем. В последний раз при этом он увидел Дженет, стоявшую на открытом месте. Она не двигалась. Ее длинные уши были насторожены.

Острое возбуждение охватило Тэппэна. Он окинул зорким взглядом окрестности лагеря. И, наконец, внизу, в овраге, с правой стороны, он заметил двух человек, переползавших от скалы к скале.

_{Острое возбуждение охватило Тэппэна: он увидел Дженет, стоявшую на открытом месте, и двух человек, переползавших от скалы к скале о ружьями в руках.}

Дженет, увидя их, вошла в овраг и следила за тем, как они приближались.

Возбуждение Тэппэна сменилось чувством страха. Эти крадущиеся люди, вероятно, спрячутся в засаде и убьют его, когда он вернется в лагерь.

— Дженет, я действительно многим обязан тебе, — прошептал Тэппэн. — Они, конечно, прикончили бы меня… Но теперь…

Тэппэн побросал инструменты и пополз из своего убежища к группе больших скал, влево от оврага. У него был шестизарядный револьвер. Винтовка осталась в лагере. Тэппэн видел только двух человек, но он знал, что грабителей было больше. Остальные скрывались где-нибудь в окрестностях лагеря. Ему оставалось только ползти вниз к лагерю, подобно индейцу. Имея винтовку, он быстро справится с положением.

«К счастью, Дженет загораживает вход в лагерь, — сказал себе Тэппэн. — Как чертовски умно она действует!»

Тэппэн уже решил уложиться и бежать. В эту минуту он забыл об опасностях Долины Смерти. При его высоком росте — трудно было ползти. Он был слишком велик, чтобы спрятаться за небольшой куст или уступ скалы. И он не привык ступать легко. Его сапоги, подбитые гвоздями с широкими шляпками, не могли бесшумно касаться камней. Больше того, он не мог двинуться без того, чтобы мелкие камни не отрывались от обветренных скал. Он был уверен, что чуткие уши грабителей уже услышали его шаги, но продолжал двигаться по склону к отдаленному устью каньона. К счастью, он находился выше оврага, где крались грабители.

Солнце спустилось за красные громады гор. Скалы были так накалены, что Тэппэн не мог прикоснуться к камню голыми руками.

Он уже собирался выйти на открытое место, когда, оглядывая спускающийся амфитеатр, заметил двух человек, направляющихся из оврага к лагерю. Они смотрели в его сторону. Конечно, грабители увидели его. Но Тэппэн сейчас же понял, что он был ближе к лагерю. Не колеблясь ни минуты, он бросился бежать вниз по изрытому ветрами склону.

Грабители заметили это. Бывший впереди крикнул что-то заднему. Потом оба пустились бежать. Тэппэн достиг ручья и понял, что добежит до лагеря первый, если не будет ранен. Он услышал свист пули прежде, чем она ударилась о скалы позади него. Потом раздался выстрел из кольта. Один из грабителей прекратил стрельбу.

Все это привело Тэппэна в чрезвычайное волнение. Он мчался по взрытой земле, едва прислушиваясь к частым выстрелам. Он уже не мог видеть человека, который стрелял. Но другого видел хорошо: грабитель быстро бежал, еще не понимая, что не может опередить Тэппэна.

Когда он понял это, то остановился и, опустившись на одно колено, прицелился из ружья в бегущего Тэппэна. Расстояние не превышало пятидесяти метров. Первый выстрел не заставил Тэппена уменьшить быстроту бега. Второй— бросил комья земли в его лицо. Затем часто, один за другим, последовали еще три выстрела. Грабитель догадался, что в лагере у Тэппэна была винтовка. Он прекратил стрельбу, ожидая минуты, когда Тэппэн остановится.

Как только Тэппэн достиг лагеря и бросился за винтовкой, грабитель решил, что пора действовать, надеясь, повидимому, что теперь у него будет неподвижная мишень. Но Тэппэн не показывался из лагеря. Он имел обыкновение складывать вместе тюки с вещами и свернутые одеяла и покрывать все это холстом. Он просунул дуло винтовки в это сооружение и выстрелил в грабителя. Потом, вскочив, побежал вперед, надеясь отыскать второго.

Грабитель метался по краю оврага. Тэппэн выстрелил в него. Только после третьего выстрела грабитель упал. Но он поднялся и с криком, как бы зовя на помощь, побежал прочь. Прежде чем он исчез, Тэппэн выстрелил еще раз.

— Ах, — проронил Тэппэн мрачно. Его зоркий взгляд вернулся к упавшему грабителю, потом он стал смотреть через ручей в широкое устье каньона. Тэппэн решил лучше использовать время на то, чтобы уложиться, чем преследовать убегавшего.

Зарядив винтовку, он поспешил на поиски Дженет. Она сама шла к лагерю.

— Ты действительно сокровище, мой ослик! — воскликнул Тэппэн.

Никогда еще не нагружал он Дженет или другого осла с такой быстротой. Последним делом было выпить как можно больше воды, наполнить ею две фляги и напоить Дженет. Потом, с винтовкой в руке, он вывел осла из лагеря за угол красной скалы к широким воротам, которые вели в Долину Смерти.

Тэппэн больше оборачивался, чем смотрел вперед. И только, пройдя километра полтора, вздохнул свободнее. Он ускользнул от грабителей. Если даже они начнут преследовать, им никогда не догнать его. Тэппэн верил, что мог двигаться вперед быстрее, чем любой из преследователей. Но они не показывались.

Может быть, раненому не удалось вовремя добраться до товарищей. Вернее же, шайке не улыбалась погоня в такой палящий зной.

Тэппэн замедлил шаг. Он был так мокр от пота, словно упал в ручей. Крупные капли скатывались по его лицу. Казалось, мелкие горячие потоки стекали по его груди. Но, только вступив в тень у подножия скалы, он понял, какова была жара.

Она была ужасна. Тэппэн сейчас же понял, что теперь преследование не угрожало ему. Но он знал также, что опасность большая, чем грабители, вырастала перед ним. Он мог бороться с разбойниками, но не мог бороться с этой жарой.

Он стоял, тяжело переводя дыхание. Жажда делалась нестерпимой, Дженет наблюдала за ним. Она казалась серьезной. Одной минуты раздумья было достаточно для Тэппэна, чтобы понять всю трудность положения. Он предполагал спуститься в Долину Смерти — область, совершенно незнакомую ему. Он должен пересечь ее, а также горы Фьюнерэл, в такое время года, когда нельзя было заставить ни одного золотоискателя, хорошо знающего тропинки и ямы с водою, решиться на это. У Тэппэна же не было выбора.

Его винтовка была так накалена, что держать ее было невозможно, и он сунул ее в тюк Дженет. Теперь в руках у него осталась только фляжка с водою, и он отправился в путь, ведя осла на поводу. Раз он оглянулся на широкое устье каньона. Казалось, он был затянут красным вуалем. Такова была жара. Тишина стояла давящая.

Наконец, он обогнул последнюю скалу, еще скрывающую Долину Смерти от его взора. Никогда раньше вид пустыни не пугал Тэппэнна, но здесь он остановился. В лагере, окруженном горами, солнце уже опустилось за высокие громады, но здесь оно еще держало большую часть пустыни в своем раскаленном объятии. Долина Смерти казалась ужасной ослепительной поверхностью белизны, над которой повисла завеса тусклого, словно свинцового, тумана. Тени горных вершин казались смутными и расплывчатыми.

Ни ветерка. Долина была мертва. Ни в одном направлении Тэппэн не мог видеть далеко. Наконец, свинцовая завеса поглотила и эту сверкающую белизну. Сильный запах, напоминающий запах серы, сделал воздух тяжелым.

Тэппэн продолжал путь, но Дженет решила что-то самостоятельно. Она не хотела итти ни вперед, ни влево, ни вправо, — а только назад. А это был единственный путь, невозможный для Тэппэна. И ему пришлось прибегнуть к редкой мере — побить ее. Наконец, Дженет смирилась с неизбежным и двинулась вперед по каменистой равнине.

Вскоре Тэппэн достиг края тени, отбрасываемой горами, и попал теперь в объятия солнца. Перемена была ужасающей. Он сгорал, был подавлен и двигался с трудом. Ему казалось, что солнце жгло его через одежду, что он шел по раскаленному железу.　

Когда пот прекратился и кожа сделалась сухой, он выпил половину воды из фляжки и замедлил шаг. Силы Дженет, казалось, не уменьшались. Никогда еще Тэппэн не верил в ее силы так, как сейчас. Только Дженет могла выдержать такое путешествие.

За спиной Тэппэна горело раскаленное солнце. Он выпил оставшуюся половину первой фляжки с водой. Только закат мог спасти его. Еще два часа такой невыносимой жары свалят его с ног.　

Мрачный блеск долины принял красноватый оттенок. Зной ослеплял Тэппэна. Наступил момент, когда он пошел возле Дженет, держась рукой за тюк и закрыв глаза, которые не могли больше выносить огненного блеска. Скоро он понял, что солнце опустилось за Панаминты, потому что пламя уже не жгло его.　

С заходом солнца резко изменился мир Долины Смерти. Она еще дымилась маревом жары. Но непрестанное, невыносимое пламя исчезло. Перемена была так огромна, что, казалось, наступила прохлада.　

В сумерки — странные, призрачные, мрачные и безмолвные, как смерть, — Тэппэн, следуя за Дженет, спустился с песков в местность, покрытую илом и бурой.

Перед наступлением ночи, Дженет остановилась у медленно текущего источника, показавшегося Тэппэну уксусным. Он был не глубок, и дно его, повидимому, было твердым. Но Дженет отказалась перейти его. Тэппэн доверял ей больше, чем самому себе. Он позволил Дженет свернуть налево и пойти вдоль течения странного ручья.

Ночь приближалась. Ночь, лишенная звезд, небесного свода, лишенная звуков, горячая, отягченная неосязаемыми токами. Тэппэн опасался раскаленных полуночных ветров Долины Смерти. До сих пор он не встречался с ними. Он слышал рассказы золотоискателей, что человек, застигнутый в Долине Смерти этими ветрами, еще не возвращался, чтобы рассказать о них. Повидимому, и у Дженет что-то было на уме. Она уже не была спокойным, благодушным животным. Тэппэну она казалась сосредоточенной. Безусловно, она знала, каким путем надо следовать. Тэппэну нелегко было держаться возле нее; если же он отставал на десять шагов, он терял из виду животное.

Наконец, Дженет дошла до конца источника и свернула на равнину, покрытую кусками соляных корок, подобно черному льду, расколовшемуся, сбившемуся и вновь скованному морозом. Невозможно было найти сносную тропинку. Но все-таки здесь Дженет инстинктом угадала, куда направиться. Тэппэн уже давно перестал сам выбирать дорогу. Север, юг, запад и восток были равны для него. Ночь была, как пропасть, тишина и темнота — подобны стене. Они господствовали в Долине Смерти на мильоны лет раньше появления живого существа. Человеку не было здесь места.

Теперь Тэппэн находился более чем на сто метров ниже уровня моря — после дня, жара которого достигала шестидесяти пяти градусов. Он чувствовал, что начинает терять чувство равновесия и способность думать. Теперь одни только примитивные инстинкты управляли его телом. Он надеялся пересечь низкие места до того, как начнут дуть полуночные ветры.

Надежда Тэппэна была напрасна. Как он слышал, иногда в периоды длительной ужасной жары наступала ночь, когда огненные ветры начинали дуть раньше полуночи. К несчастью, Тэппэн был застигнут именно такой ночью.

Вдруг ему показалось, что воздух — горячий, как кипяток, — начал двигаться. Он стал весомым. Он двигался бесшумно, тяжело. Быстрота движения возрастала. Тэппэн понял, что произошло. Завеса, созданная жарою дня, уступала неведомому стороннему давлению. Что-то привело в движение раскаленный воздух, который должен был подняться вверх, уступая место более свежему, стремящемуся вниз. Тэппэн услышал первый, протяжный, отдаленный стон ветра, и его охватил ужас. Это не было похоже ни на один земной звук. Нельзя было сомневаться в том, что рано или поздно пустыня поглотит его.

Стон был предшественником других, все более сильных и продолжительных, когда, наконец, этот вой сделался непрестанным. Скорость ветра возрастала, и закружились вихри мелкой пыли. Как ни глубока была темнота ночи, она не скрывала этих белых вихрей, несущихся по долине. Ноги Тэппэна ощутили медленный подъем почвы. Он почувствовал приближение области буры и солончаков, натра и серы. Он вступал в западню Долины Смерти в то время, когда дули огненные ветры.

Стон перешел в рев. Тэппэн чувствовал, как в его тело вонзались миллионы раскаленных игл. Он сгорал. Ядовитые запахи проносились так быстро, что не успевали удушить Тэппэна. Он едва успевал открывать рот, как буря уносила смертельный газ. Тэппэн почти ослеп и судорожно схватился за Дженет. Каждое дыхание требовало мучительного усилия. Его легкие раздувались, как большие меха. Неровное, трепетное биение сердца напоминало локомотив, которому нехватало топлива. Это было непосильным испытанием для его редкой выносливости. И он был почти побежден.

_{Тэппэну казалось, что воздух — горячий как кипяток — начал двигаться. В его тело вонзались миллионы раскаленных игл — он почти ослеп и судорожно схватился за Дженет.}

Зрение, обоняние и слух изменили ему. Осталось только осязание — он ощущал веревку, осла и землю — и ужасное давление извне на всем теле. Скоро он почувствовал переход с солончаковой равнины на песчаный спуск, а потом на каменистый склон. Давление ветра постепенно уменьшалось; изменение в воздухе уже дало возможность дышать; Дженет остановилась. Но Тэппэн потерял последние силы и впал в забытье..

* * *

Когда он пришел в себя, то увидел скалы, и живую зелень мескиты[7]) и та-мараки[8])… Дженет лежала возле со сползшим на бок грузом. Тэппэн услышал странный, бормочущий, переливчатый звук. Тогда он понял, что был спасен. Дженет вывела его из Долины Смерти к цепи гор, прямо к бегущему ручью.

Тэппэн пополз к воде и стал осторожно пить небольшими, редкими глотками. Он должен был победить жадность, хотя ему хотелось пить, не отрываясь. Потом он пополз к Дженет и, развязав веревки, освободил ее от груза. Дженет поднялась. Перенесенные страдания не оставили на ней никакого следа. Она кротко взглянула на Тэппэна, как бы говоря: «Ну вот, я вытащила тебя из этой дыры»…

Тэппэн ответил ей благодарным взглядом. Теперь он видел в ней не только трудолюбивого осла, но и своего спасителя.

— Дженет, ты спасла мне жизнь! — воскликнул он. — Я не забуду этого никогда.

_{Когда Тэппэн пришел в себя, то увидел вокруг скалы и живую зелень. Дженет лежала возле со сползшим на бок грузом. — Дженет, ты спасла мне жизнь! — радостно воскликнул Тэппэн.} Второй рассказ о Тэппэне и Дженет будет помещен в следующем номере нашего журнала.

Рассказ И. Саркизова-Серазини　

Рисунки худ. Н. Елисеева

Империалистическая мировая война, как известно, принесла Турции тяжелое поражение. Турция первая заключила мир с Антантой в 1918 году (в Мудроссе), согласившись на ряд кабальных условий: разоружение, открытие проливов, потерю Египта, Аравии, Месопотамии, Палестины.

Однако, не удовольствовавшись этим, западные империалисты заняли ряд коренных турецких земель (Адалию, Киликию, Западную Анатолию), установили свое господство в Константинополе и передали грекам Смирну и Восточную Фракию.

Под давлением широких общественных кругов султан вынужден был созвать в 1920 г. парламент, не утвердивший невозможные «мирные» условия Антанты. Тогда англичане штыками разогнали депутатов, и фактически Турция, как независимая держава, перестала существовать.

Но, действуя обычными мерами жестокости и угнетения, воинственные союзники просчитались. В Анатолии возродилось национально-освободительное движение, основным ядром которого явилась молодая анатолийская буржуазия, анатолийское крестьянство, некоторые слои военной интеллигенции.

По всей стране стали создаваться ячейки, куда входили все революционно настроенные элементы — противники Антанты и султана, раболепствовавшего перед союзниками. Во главе этого движения стал генерал Мустафа Кемаль-паша, которому, в конце концов, удалось отстоять независимость Турции. Армия Кемаля, сбросив греков в море, взяла Смирну и подошла к Константинополю…

В рассказе «Волки Илдыза» изображены моменты из жизни оккупированного союзниками Константинополя. Терроризированный союзниками, челядью собственного султана и бездарной военщиной, народ не остается безмолвным свидетелем борьбы своих братьев в Анатолии.

Он или открыто, подобно герою рассказа Осману, высказывает свою неприязнь бегущей на запад знати, или под видом рассказчиков-ашугов, меддахов-певцов, выступает на базарах, кофейнях, площадях — и зовет к свободе.

В Константинополь съезжаются переодетые представители кемалистов (подобно Фуад-бею) — и пламенно агитируют даже среди реакционно-настроенного офицерства…

Осман, Ариф — эти представители крестьянской Турции, на своих плечах героически вынесшей борьбу с вооруженной до зубов Антантощ — были одними из многих, чья кровь оросила первые всходы молодой, свободной жизни возрождающейся Турции.

---- I. Волки Илдыза бегут.

На широких, европейски красивых улицах Перы и Галаты[9]) было шумно от завывания сирен и рева моторов автомобилей европейской и турецкой знати и дробного топота огромного количества проходящих иностранных войск, сконцентрированных в столице падишаха, из опасения внезапного восстания населения, открыто сочувствовавшего победам ангорских армий[10]).

В автомобилях и колясках сидели закутанные в черчаф[11]) жены важных сановников, прощавшихся с улицами города, с богатыми магазинами, со знакомыми европейцами, жившими в этой части города, а в порту стояли пакетботы триестинского Ллойда, гигантские транспорты англичан и французов, услужливо перевозивших за границу гаремы и имущество приближенных султана.

У Галатского моста и рядом, у каботажной пристани, толпились тысячи любопытных жителей Стамбула[12]), наблюдавших за посадкой дворцовых одалисок, женщин, детей, рабынь-негритянок.

Одни равнодушно следили за огромными грузовыми платформами, подъезжавшими к пристани с коваными сундуками, другие презрительно кривили губы в улыбку, но были и такие, у которых глаза загорались гневом, когда паровая лебедка поднимала на воздух и опускала в судовой трюм увозимые из Турции богатства.

Среди последних находился и Осман, молодой Стамбулийский каикджи[13]), недавно приехавший в Константинополь из Самсуна[14]).

Несмотря на предупреждения товарищей, он часто несдержанно выражал свое презрение войскам младотурок[15]), охранявших богатства ненавистных ему изменников страны. Посещая кофейни на базарах Стамбула, он рассказывал про героическую борьбу малоазиатских крестьян, поднявшихся против иностранных войск и султана, и осторожно агитировал среди земляков — редифов-анатолийцев[16]).

В это утро Осман был очень озабочен исчезновением своего молодого друга — черноглазого Арифа.

Никто не знал, куда пропал весельчак и любимец пристани Сиркеджи-Скелесси, где обычно стояла его лодка. Старые каикджи озабоченно покачивали головой и с опаской поглядывали в сторону Илдыза[17]), на холмах которого блестели окна дворца султана. Они избегали вспоминать имя пропавшего Арифа и умолкали, когда вблизи их появлялись незнакомые лица…

Старый Мухтар, который очень благоволил Осману, отозвал его к берегу голубого залива, трижды оглянулся вокруг и затем уже сказал:

— Осман, ум человека заключен в его молчании. Змея молчит, потому что она умная, сорока много болтает, потому что она глупа. Открой свои уши и слушай: когда волку некуда бежать— он кидается на людей, когда муха чувствует свой скорый конец — она больно кусает. Волк Илдыза и его мухи могут еще принести много вреда. Смотри же, не забудь это.

_{Старый Мухтар отозвал Османа, трижды оглянулся вокруг и затем уже сказал: — Слушай… Когда волку некуда бежать — он кидается на людей; когда муха чувствует свой скорый конец — она больно кусает. Волк Илдыза и его мухи могут еще принести много вреда!}

Когда Осман переходил галатский мост, направляясь к пристани, он вспомнил слова Мухтара и понял, что Ариф схвачен султанскими ищейками и что ему нужно быть настороже, но, не умея сдерживать свои чувства, он не только злобно глядел на холеные животы пашей и блестящую форму военных, но, забывшись, даже бросил по адресу проехавшего мимо него горбоносого вали[18]) презрительную ругань.

Один за другим отходили суда в глубину Босфорского пролива, и на их место становились новые. Два часа стоял под жарким солнцем Осман и, наконец, заметив на себе пристальный взгляд неприятного вида турка, быстро повернул с пристани в ближайший переулок.

Арифа не было ни в каюкане[19]), ни в кофейне, где они всегда встречались, ни у ворот морского адмиралтейства и кузнечных мастерских Тере-Ханэ[20]).

II. Ночь в Галате.

В тот же день к вечеру Осман не спеша плыл по Босфору к мраморным ступеням артиллерийского дебаркадера Топ-Хан[21]).

Солнце уже село, и Босфорский пролив купался в волшебных красках заката. Стамбул засыпал, выбросив к небу тени гигантских минаретов, а в Галате только начиналась своя, ночная жизнь.

Подплыв к французским транспортам, ошвартованным у набережной, Осман заметил на палубе их продолжающуюся оживленную работу по нагрузке трюмов, которую он наблюдал еще утром.

Попрежнему грузились дворцовые ковры, посуда, мебель, корзины.

Верные редифы анатолийской гвардии усердно направляли винтовки в море на любопытствовавших каикджи и тупо смотрели на элегантных одалисок и придворную челядь, в слезах и тревоге покидавших покой и негу дворцовой жизни.

Плюнув в сторону франков[22]), помогавших врагам ангорской армии бежать от заслуженного наказания, Осман подплыл к мраморным ступенькам дебаркадера и стал ожидать случайного пассажира, желающего прокатиться на лодке. Прождав безрезультатно с полчаса, он опять сел на весла и поплыл к пристани Кабаташ, вблизи которой были расположены иностранные посольства и бульвар Аяс-Паши.

Вечерние сумерки быстро сгущались, и, когда Осман привязывал лодку к толстому чугунному кольцу пристани, огненные цепочки фонарей покрыли возвышенности Перы и холмы Стамбула.

Осман, которого влекли к себе звуки оркестра и крики, раздававшиеся с бульвара, перешел полотно трамвая и, обойдя огромное здание германского посольства, прошел на аллею Аяс-Паши.

На бульваре было много народу, главным образом, левантинцев[23]). При тусклом свете фонарей, мелькали тени гуляющей публики, и слышался громкий смех женщин. Над Босфором загорались яркие звезды, а по небу скользили прожекторы с европейских военных судов, стоявших на якорях против Илдыза.

Осман, чувствуя глубокое одиночество и оторванность от чуждых ему улиц, прошел бульвар и вышел в предместье Такоин.

Нарядные левантинцы беспечно смеялись, шутили и громко кричали на языках всего мира. Шуршали шины автомобилей, мчались черные лакированные кареты, проезжали ландо с кавасами[24]) на арабских скакунах. Огромные окна одного освещенного здания привлекли внимание Османа. За открытыми дверями здания плакали скрипки и стонала клавиатура рояля. Внутри, за мраморными столиками, сидело множество турецких офицеров и матросов с военных иностранных судов. Большинство из них пили кофе или играли в кости. Несколько красивых левантинок заигрывали с молодыми гвардейцами из султанской охраны и лукаво переглядывались с ними.

Когда Осман, привлеченный звуками оркестра, остановился в дверях кофейни, он увидел согнувшуюся фигуру старого турка в цветном халате и белой чалме, быстро юркнувшего туда. Музыка перестала играть, и старик, повидимому, ашуг[25]), громко заговорил, обращаясь к сидевшей за столом публике.

III. История хитрого Наср-Эддин-ходжи.

— Аллах Экбер Эшхед Ен-ла Иллах Ил-лалл-лах![26]) И да благословит пророк и вас, верные слуги падишаха — эффенди, беи, паши[27]) и вас, челеби[28]) франки, пожелавшие услышать слова истины из уст старого ашуга!

Старик наклонил голову на грудь и медленно погладил седую бороду. Посетители кофейни обернулись в сторону певца, и — таков обычай и почтение к старости на востоке — один молодой стройный полковник, в форме албанской гвардии, встал со своего места и предложил певцу стул.

Старик важно поблагодарил, но продолжал стоять.

Все глядели на ашуга, а левантинки, не переставая кокетничать с офицерами, пересели поближе к почтенному сказателю. Восток любит ашугов — певцов и рассказчиков — и они всегда желанные гости и в маленьких кафе на базарах Стамбула, и в огромных караван-сараях[29]), и в блестящих ресторанах Перы, и в уединенном канаке[30]) над водами Босфора.

— Привет вам, паши и беи, верная опора пресветлого султана, привет и вам челеби, франки, друзья падишаха, приславшие на берега Босфора свои броненосцы и пушки, — продолжал говорить старик, протягивая руки в сторону Стамбула. — Привет всем правоверным и здесь и там…

Он быстро протянул руку к востоку и так же быстро опустил ее.

— Привет! Я — смиренный ашуг Села-мет, сын Селамета, которому милость Аллаха открыла много тайн прошлого, я, смиренный ваш раб, недостойный итти по следам вашим, — я осмелюсь рассказать и пропеть вам про умного муллу Наср-Эддин-ходжу[31]), чьи слова и мысли слышали много раз звезды на небе и мудрость которого пережила века!

К ашугу придвигались стулья и столики. Огромная люстра, спускавшаяся с потолка, своим светом освещала кофейню. Даже музыканты, сложив скрипки на рояль, внимательно слушали сказателя.

Осман вошел в кофейню и внимательно вслушивался в звуки голоса. Ашуг откашлялся.

— …Много лет тому назад, когда слава ислама стала озарять святые мечети всего мира, когда франки — да простят старого ашуга сидящие здесь челеби— не смели поднять глаз своих на холмы Стамбула, — во дворцах старого Сераля[32]) жил падишах правоверных, завоевавший много земель и несколько морей. Каждое утро созывал он своих верных управителей — беев, пашей, визирей[33]), вали и даже мудиров[34]), и все они, начиная от сераскира[35]) до простого заптия[36]) возносили хвалу мудрости султана и именем его обкрадывали народ. Да простят еще раз дерзость моих слов сидящие в этой кофейне!

Насторожившийся зал продолжал внимательно слушать ашуга.

— Пусть будет вечно сиять имя великого пророка! Муллы Стамбула не отставали от прочих! Улемы, софты, и даже простые каймы[37]) прославляли Аллаха, не забывая именем его обкрадывать народ и строить мечети, разорявшие государство! Да унесет меня нечистый, если я хоть одно слово свое прибавил к древним словам, оставленным мне покойным отцом, умершим ста десяти лет.

Ашуг обвел кофейню бесцветным взором и продолжал:

— Мудрый султан вставал рано утром и с балкона своего канака глядел на Стамбул и много думал о верном народе. Издали лучше видно, что надо рабам султана! И Азраил,[38]) посланный за душою падишаха, каждый раз возвращался на небо и на вопрос пресветлого Аллаха отвечал: «султан опять пишет танизматы[39])».

Двое военных, наклонившись друг к другу, усиленно шептались.

Осман, заинтересованный сказанием старого турка, стал под люстру и не спускал глаз с ашуга.

— Великий глава мусульманства — шейх-уль-ислам тоже вставал рани утром. Он брал в руки святой коран, в котором написано за десять тысяч лет вперед, как жить правоверным, и, помолившись на восток, садился писать новую фетву[40]).

К шептавшимся военным присоединился штатский. Они усиленно продолжали свою беседу невдалеке от Османа.

— Народ ходил в мечети и усердно молился. Улемы читали фетву, мудиры— танизматы. На стамбульских холмах вырастали святые мечети, а на страну наступал голод! Так было написано в книге книг, и кто из правоверных возвысит против правды свое слово?! Одни ели вкусное жареное мясо и рисовый плов, другие черствую корку; одни стягивали живот, висевший от жира, другие стягивали живот, чтобы он не просил хлеба. Все по воле Аллаха.

Ашуг перевел дыхание.

— Эффенди, беи и паши, и вы, челеби франки! Если ударить собаку один раз, она отвернется, если ударить второй раз — она убежит, если ударить третий раз — она оскалит зубы! Много раз паши и беи били подданных падишаха, и они молчали! Известно, раб — это собака! Но вот, терпение собаки кончилось, и загудели площади и кофейни Стамбула криками о правде» Известно, что может просить собака. Забегали вали, а муллы в святых мечетях усердно молились Аллаху. Известно, что имя Аллаха чаше упоминают сильные, когда наступает час наказания и расплаты!

_{—… Эффенди, беи и пяти! Если ударить собаку один раз — она отвернется. Если ударить второй раз — она убежит. Если ударить третий раз — она оскалит зубы. Много раз паши и беи били подданных падишаха, и они молчали. Известно, раб — это собака. Но вот терпение собаки кончилось, и загудели площади и кофейни Стамбула гулом восстаний!…}

Наступила тревожная тишина. Грозно хмурились лица. некоторых. Молодежь одобрительно кивала головами и не спускала глаз с ашуга.

— И просветлил Аллах после жаркой молитвы султана! Кто же должен болеть сердцем за народ, как не наместник пророка! По воле калифа — кристалла чистоты и мудрости — заполнились стамбульские тюрьмы. Сотни повешенных на площадях качались с утра до ночи. На то была воля Аллаха! Кто посмеет пойти против неба? И вновь султан писал танизматы, а великий шейх-уль-ислам выпускал фетву.

Ашуг закашлялся и обтер вспотевший лоб.

— Эффенди, челеби, кто из вас не знает, что раз собака испробовала мяса, она не отходит от кости! Раз раб поднял голову, он не скоро опустит ее, на свою презренную грудь. И хотя султан каждое утро глядел на Стамбул, прежде чем начать своим благословенным умом обдумывать новый танизмат, он не мог быть покоен за правоверных. Презренные псы, рабы его предков, не могли оценить заботы падишаха. Тюрьмы еще больше переполнились рабами, и тысячи повешенных болтались на площадях Стамбула.

IV. Мявтуха — глупая жена ходжи.

Луч прожектора, брошенный в небо Босфором, вбежал в открытые двери кофейни, и десятки глаз заблистали в ярком свете.

— И пришел тогда к султану во дворец великий шейх-уль-ислам и, склонившись перед наместником пророка, тихо сказал: «Повелитель правоверных, твой ум и твоя мудрость спорят с блеском луны и солнца, а твоя святость превосходит святость любого смертного. Не расточай перлы своих мыслей презренным стамбульским рабам — они не достойны движения твоего пальца! Твой разум, твой ум, твои повеления достойны удивления не для псов, ползающих по базарам! Призови муллу Наср-Эддин-ходжу[41]), и пусть он успокоит лающую стаю!» Челеби, эффенди — так передавал мне слова главы ислама мой отец, стодесятилетним старцем взятый на небо, и я не утаил ничего от древних преданий!

Двое военных, шептавшихся с третьим эффенди, встали из-за столика и сели вблизи ашуга.

— Долго искали по всей стране ходжу. Наконец, нашли муллу в Бахчисарае. Пали перед ним на колени слуги султана и слезно молили ехать к падишаху. Кто не слышал про хитрого Эд-дина? Кто из вас, эффенди, не знает про его жадность?! Заплакал мулла горькими слезами: «Не поеду я к султану без своей жены, старой Мявтухи» — сказал он слугам калифа и сел на осла, чтобы ехать в поле.

И заплакала Мявтуха, ожидая решения слуг султана. Долго совещались они и, наконец, согласились! Поехал мулла с Мявтухой в столицу падишаха, и, когда ходжа постучал в ворота Сераля, — уже нехватало тюрем для народа, и десятки тысяч рабов висели на холмах и базарах. На то была воля Аллаха и его наместника калифа! Так говорили святые книги! Кто может итти против правды неба? Аллах Экбер!

Осман боялся проронить слово и, вытянув шею, так и впился глазами в ашуга.

— Эффенди, челеби, — продолжал ашуг. — Велика была милость падишаха! Поселил он ходжу с Мявтухой в Серале и сделал его первым советником калифата. Стал жить Наср-Эддин во дворце Сераля так, как и не снилось ему в Бахчисарае. И вот призвал его однажды падишах и сказал: «Мулла Наср-Эддин, скоро в Стамбуле нехватит зданий для тюрем, а улиц и площадей для повешенных. Скажи, что делать?» — «О разум жизни, о свет востока, о святая тень Аллаха! — воскликнул Наср-Эддин. — Объяви войну неверным! Лучше пусть народ гибнет во славу священного плаща пророка, чем попусту болтается на стамбульских базарах!» Да не усомнится никто из присутствующих здесь эффенди — султан послушался бахчисарайского плута и объявил войну франкам. Много крови пролилось на земле, много работали духи добра и зла над душами убитых. Наконец, франки победили. Аллах Экбер — да проклянет Аллах их память!

Ашуг все сильнее повышал голос.

— Рабы падишаха — эти собаки Стамбула— громче завыли на базарах и подняли руки против султана! О, великий Аллах, если ты хочешь наказать своего раба, ты берешь у него разум и на пути его бросаешь женщину! Захотел Аллах наказать ходжу и внушил Мявтухе призвать франков. Челеби, почтенные франки, сидящие здесь друзья нашего милосердного султана — не для вас сказаны слова старого ашуга! Пришел мулла к падишаху и повторил слова глупой Мявтухи: «О падишах, о минарет земли, о защита правоверных — призови сюда франков, чтобы рабы твои не смели нагло глядеть в глаза вали и верным мудирам». Султан призвал франков, и их суда осквернили чистые воды Босфора. О челеби, будьте покойны — то было давно, когда свет ислама ярко горел над холмами Стамбула и когда ни один франк не смел сесть за стол с правоверным!

По кофейне раздался неопределенный шопот. Не то угрозы, не то одобрения. Молодые гвардейцы, забыв про улыбки левантинок, задумчиво слушали слова ашуга. На Босфоре жалобно стонала сирена уходившего в море транспорта с одалисками Илдыза. Луч прожектора на секунду осветил бледное лицо Османа. Он понимал смысл сказаний загадочного ашуга.

— Эффенди, это было давно! Много раз восходило и заходило солнце за скутарийские горы, много речек высохло на земле, много могил прибавилось на Эюбе[42]). И пусть не блестят ваши глаза гневом, потому что решением султана руководила одна мудрость! Аллах вторично решил как следует наказать за плутни Наср-Эддина. Он заставил Мявтуху сказать: «Пусть султан соберет вокруг себя всех изменников народа, своих верных пашей и беев!» Аллах да простит слова глупой и неразумной Мявтухи, и да не оскорбят они слух сидящих! И, когда ходжа пошел к султану, его жена Мявтуха добавила: «… и при помощи пушек франков укрепит престол калифата!»

И слово в слово повторил желание Мявтухи ходжа, призванной султаном. И стали проклятые франки топить суда оттоманов, сжигать их деревни, убивать их женщин, надругиваться над стариками. О, Аллах! Почему ты не просветлил разум глупой женщины? Уходили собаки-рабы в поля Малой Азии и грозились султану гневом своей мести! Слышите вы, эффенди, слышите вы, челеби — гнусная пыль султанских сапог смела грозиться калифу!..

Ашуг кричал громким голосом и стучал рукой по мраморному столику. Осман с восхищением глядел на певца и следил за возбуждением военных.

— Эффенди, челеби! И в третий раз решил Аллах наказать ходжу Наср-Эддина, ибо даже Аллах не посмеет указать собственную тень на земле — падишаха! В третий раз Аллах внушил Мявтухе сказать: «Ходжа, твой разум выше мудрости калифа, и ты должен стать султаном! Что такое эффенди? Что такое паша? Что такое бей?» — говорила темная женщина, лишенная всякого почтения к столь высоким особам. — «Они продажные ослы, они нечестивые животные. Верные слуги своего султана — они изменники своего народа! Иди просить престол падишаха, а я сяду чинить твой чулок, который будут целовать гордые беи!» О эффенди, мне тяжело передавать слова моего стодесятилетняго отца. Эта злая женщина кричала ходже: «Не все равно, что. целовать турецкому паше или бею — сапог падишаха, спину франка или грязную ногу бахчисарайского муллы Наср-Эддин-ходжи»…

V. Бегство Фуад-бея.

Громкие проклятия и крики вскочивших на ноги офицеров не дали возможности ашугу закончить свою сказку.

Красивый полковник, предложивший старику стул, ругался, как простой редиф. Албанские гвардейцы молча сидели за столом и что-то думали. Красивые левантинки, испуганные криками взбешенного полковника, жались к эстраде. Из-за буфета бежали лакеи в страхе за целость посуды, стоявшей на столиках. В дверях кофейни показались любопытные. Французы и англичане спокойно прислушивались к крикам турок, не понимая причины общего шума.

Ашуг невозмутимо протянул руки, жестом приглашая успокоиться, и, повысив голос до силы молодого звучного баритона, громко закричал:

— Эффенди, высокочтимые паши, всесильные беи и вы, офицеры — верные слуги падишаха, друга великих франков, чьи грозные суда охраняют покой Стамбула! То были слова глупой женщины Мявтухи, жены бахчисарайского муллы Наср-Эддина-ходжи…

Крики еще больше усилились, и угрожающие кулаки протянулись к старому сказателю. Осман бросился на помощь к ашугу. В этот момент один из шептавшихся военных дернул за бороду ашуга, и крик, изумления огласил кофейню:

— Фуад!

— Фуад-бей!

Перед взбешенной толпой стоял один из видных сподвижников Кемаля.

В воздухе замелькали револьверы, и высокий полковник спешил к Фуаду, широко растопырив руки. Осман схватился за спинку стула и, вскочив на столик, с силой ударил стулом по люстре… Свет мгновенно погас, и в темноте кофейни раздались испуганные крики, взбешенные проклятия, женские восклицания. Протянув руку Фуаду, Осман выскочил с ним из зала, и они бросились бежать вдоль бульвара.

В аллеях попрежнему толпились левантинцы, а внизу горел огнями Босфор, и слышались беспечные звуки мандолины. Оба молча бежали к берегу по узеньким уличкам Фюндуклы[43]). По бульвару раздавались свистки заптиев, крики преследовавших Османа с Фуадом офицеров. Большая толпа любопытных пересекала путь убегавшим, и они, чтобы не быть схваченными руками встречных заптиев, бросились в глухие темные переулки.

Крики и свистки заптиев продолжали усиливаться, и, когда оба беглеца достигли трамвайного полотна, пересекавшего дорогу к Долма-Бахче[44]), стала очевидной угроза смерти.

Осман быстро сорвал шапку с Фуада, снял с него халат и показал недоумевающему бею на силуэт мечети Валидэ. Он точно хотел указать Фуаду, где легче скрыться. И, когда Фуад побежал по указанному направлению, Осман надел на голову его шапку, накинул на плечи его халат и побежал к месту причала шлюпок.

Ярко освещенное трамвайное полотно выдало заптиям каикджи. Шумная толпа кинулась. за ним и выбежала на пристань Кабаташ.

Осман вскочил в свою шлюпку и быстро поплыл по течению пролива. Работая веслами, он не переставал думать: успеет ли спастись Фуад от рук озверелых беев?

И Осман нарочно кивал шапкой Фуада и выставлял на свет яркие полосы халата.

Свистки и крики заптиев прекратились. Со стороны артиллерийских мастерских быстро приближался моторный бот с речной стражей. Предупрежденные по телефону с пристани Кабаташ, в боте сидели вооруженные жандармы.

На Османа направились стволы винтовок, и грубый голос приказал бросить весла.

Осман повиновался. Ажурные пилястры окон мечети Валидэ смутно виднелись в проливе. Туда скрылся Фуад.

Впереди по Босфору, один за другим отходили громадные транспорты, груженные богатством пустеющих дворцов. На палубах чернели закутанные фигуры женщин. Справа на набережной Тофане окаменелыми изваяниями стояли рослые анатолийцы — верные слуги младотурецкой партии. Они глядели на воды Босфора и вспоминали холмы Малой Азии, где сражались их родные братья.

Над засыпающим Стамбулом горели яркие звезды и, цепляясь за вершины высоких минаретов, задумчиво мерцали в вышине бархатного неба, Со стороны Галаты, как всегда, стонали скрипки оркестров и, точно прощаясь друг с другом, на холмах Илдыза перекликались трубы горнистов.,

VI: Последний допрос.

В один ясный и теплый ноябрьский день — один из тех нарядных осенних дней, какие бывают только в Босфоре, — в последний раз вызвали на допрос молодого каикджи, ценою своего ареста спасшего героя восставших анатолийских крестьян— Фуада.

Два месяца сидения в тюрьме и мучительные побои, которыми пытались заставить говорить Османа его палачи, наложили на его лицо складки страданий. Бледный, исхудавший, качающейся походкой шел он через двор к следователю в сопровождении равнодушных редифов-албанцев.

Осман замедлил шаги и задышал полной грудью, вдыхая пряные ароматы кипарисов и мирт и соленый запах моря. Только здесь, жмурясь под жаркими лучами ослепительного солнца, видя над собой глубокий провал голубой небесной чаши, слушая крикливые гудки босфорских пароходов, песню товарищей каикджи, несшуюся с пролива, — только в эти минуты Осман почувствовал весь ужас своего двухмесячного сидения в тюрьме. Звуки дня пробуждали в нем жажду жизни, крики чаек напоминали о собственной неволе, а мрачные лица албанцев, подозрительно следивших за его замедленными шагами, вызвали в памяти каикджи бесконечные угрозы, мучительные пытки и призрак смерти, стоявший за его плечами.

И Осман задумался. Глаза его затуманились, и две слезинки, блеснув, скатились по смуглым щекам. Ведь он был так молод!

В одном из отдаленных углов казармы стояла кучка вооруженных редифов. Недалеко от нее расположилась группа лиц, одетых в штатское, и, как показалось Осману, с руками, связанными за спиной. Из дверей казарменного здания бежал неряшливый заптий и размахивал листом бумаги.

Осман остановился. Ему показались знакомыми черты одного из стоявших людей, но грозный оклик албанцев и удар прикладом по спине заставил его быстро пройти через двор — под каменные своды темного портала. Двое редифов, одетых в мундиры анатолийской гвардии, молча пропустили арестованного.

Осман, точно прощаясь с солнцем, с небом, с далью синевшего Босфора, за которым начинались холмы родной ему Анатолии, с отчаянием оглянулся и с ужасом увидел, как редифы, стоявшие у стены, взяли на прицел ружья и направили их на группу штатских. И в тот момент, когда он входил в низенькую комнату с толстыми решетками на окнах, до его слуха донесся нестройный залп винтовочных выстрелов и протяжные стоны.

Стоны вскоре прекратились, и со двора послышалась мерная дробь барабана, тяжелая поступь солдатских сапог и окрики офицеров.

VII. Казнь Османа.

— Такая же участь ждет и тебя, анатолийская змея, если ты не выдашь врагов султана!

Молодой щеголеватый офицер, по внешности и манере говорить подражавший злому гению Турции — Энвер-бею[45]), сурово глядел на него и кусал свой длинный ус.

Осман гордо взглянул на офицера. Осман дал обещание не отвечать собакам падишаха — и упорное молчание самсунского лодочника приводило в бешенство щеголеватого турка.

Молодой каикджи невольно вздрагивал, когда грубый офицер начинал топать ногами, ударять рукояткой револьвера по столу, угрожая пытками. Он устремлял взгляд на просвет неба, видневшийся сквозь решотки окон, словно радостные лучи солнца давали ему силы слушать гневные выкрики взбешенного младотурка.

Целый час длился допрос. Целый час говорил офицер. И ни щедрые обещания награды, ни угрозы немедленной смерти, ни клятвы в освобождении за выдачу «сообщников» — ничто не могло заставить самсунского каикджи нарушить молчание, хотя бы случайным звуком.

Осман стиснул зубы и с ненавистью взглянул на офицера. И следователь понял, что скорее стены комнаты начнут рассказывать ему про стоны и проклятия, которые посылали пытаемые по адресу султана, чем молодой анатолиец исполнит его желание.

Он с холодной учтивостью поднялся с табуретки и крикнул албанцев. Затем, спрятав револьвер в кожаную кобуру, висевшую на блестящем лакированном поясе, перетягивавшем тонкую, стройную талию офицера, и обтерев надушенным платком вспотевший лоб, следователь широко расчеркнулся на бумаге, приложив к ней красную печать.

Эту бумагу он передал албанцам и указал на двор.

Осман понял, что ждет его там. Медленно повернулся на расслабленных ногах и, точно раздумывая о чем-то, решительно тряхнул головой и пошел…

Гулко раздавались тяжелые шаги албанцев под низкими сводами холодных коридоров. Из маленьких дверей, пробитых в стене, то входили, то выходили отдельные арестованные в сопровождении заптиев и редифов. Эта была революционная константинопольская молодежь: студенты, моряки, рабочие. Всех их глотали каменные стены, за толщей которых глохли звуки жизни…

Осман и его стража быстро прошли коридор и стали спускаться по ступенькам. На бетонной площадке, у дверей, ведших во двор, албанцы остановились, чтобы пропустить двух рослых редифов, сгибавшихся под тяжестью носилок.

Осман, мысли которого в эти минуты были далеко от жизни казармы, увидел, как офицер с брезгливой миной подошел к носилкам и двумя холеными пальцами приподнял грязную рогожу.

Каикджи на секунду задержал взгляд на бледных чертах окровавленной головы мертвеца; потрясенный внезапными воспоминаниями, он опять окинул быстрым взором скорченное тело и, не выдержав неожиданной встречи, закричал гневно:

— Ариф! За что они тебя убили?!

Этот отчаянный крик быстро облетел проходы коридора, заставил вздрогнуть албанцев и вызвал гримасу удовольствия на лице офицера. Он с любопытством и надеждой уставился на дрожавшего Османа. Враг потерял все свое самообладание, всю свою выдержку и обливался горькими слезами. Такой человек должен заговорить!

И гордый своим искусством выведывать тайны, гордый победой над несокрушимым духом анатолийского рыбака, спасшего заклятого врага младотурок — Фуада, следователь обратился к нему и, с возможной для него лаской в голосе, повторил слова обещания:

— Скажи, где скрываются твои друзья, и ты получишь свободу!

Звук льстивого голоса младотурецкого офицера заставил оторваться Османа от трупа. Он в последний раз склонился над телом друга и, не глядя в сторону ожидавшего ответа младотурка, быстрыми шагами направился ко входу.

Осман торопливо шел через двор, направляясь к кучке редифов, осматривавших свои винтовки. Минуты колебания, минуты слабости, уступали перед силой ненависти к заклятым врагам, убийцам Арифа и тысяч других молодых жизней.

И, когда раздалась команда и винтовки уставились в его грудь, Осман в последний раз глубоко вдохнул в себя смолистый запах кипарисов, вечнозеленого мирта, голубого пролива…

В настоящее время совершает путешествие вокруг света на маленькой парусной лодке молодой французский мореход Ален Жербо. В 1924 г. Ален Жербо переплыл на этой лодке через весь Атлантический океан, из Европы в Америку, пробыв в океане совершенно один в маленькой лодке сто дней. Это плавание даже в наши дни является настолько смелым и рискованным, что заставило заговорить о себе　весь спортивный мир.

　О своем плавании Ален Жербо написал книгу, которая была переведена на многие европейские языки. В ней Жербо просто, нисколько не рисуясь, рассказывает о своих приключениях и переживаниях. Выдержки из этой книги мы и печатаем ниже.

Прежде чем рассказывать о моем плавании, нужно познакомить читателя с моей лодкой. Зовут ее «Файркрест». Это слово можно перевести как «Огненная волна». «Файркрест» построена в 1892 г., значит, она живет уже тридцать три года. Возраст почтенный.

«Файркрест» имеет одиннадцать метров в длину, а наибольшая ее ширина — два метра с половиной. Чтобы эту скорлупу не могли опрокинуть морские волны, она имеет свинцовый киль весом три с половиной тонны и, кроме того, три тонны внутреннего балласта. На палубе только два иллюминатора и две рубки, которые плотно закрываются, так что вода почти не может попасть внутрь лодки.

«Файркрест», имеет одну мачту, и вся лодка построена из крепкого дуба, а панели кают сделаны из красного дерева и клена. Внутри лодки — три каюты. На корме — каюта с двумя койками и умывальником, в средине — каюта-столовая, там стоит стол и шкап с книгами. Наконец, на носу — каюта-кухня и склад провизии.

Состав моей библиотеки по необходимости ограничен, и поэтому я взял с собой только «приключенческую» литературу и несколько моих любимых поэтов. Из авторов, взятых мною, назову прежде всего Эдгара По, затем Клода Фаррера, Жозефа Конрада, Стивенсона и Джека Лондона — великого мастера небольших рассказов.

Конрад и Стивенсон вселили в меня пылкую любовь к морю, хотя впервые любовь к нему зародилась у меня еще в раннем детстве, когда я смотрел в Сен-Мало, как суровые бретонские рыбаки снаряжают суда в опасные плавания к Нью-Фаундленду или к обильным рыбой водам Исландии.

И уже тогда я мечтал о том, что, когда вырасту большой, куплю небольшое судно и стану моряком. Теперь моя мечта осуществилась. Я имею судно. Правда, это судно лишь небольшая гоночная лодка, но все-таки на ней я могу пуститься в море…

В апреле 1924 г. я стал готовиться к путешествию. Моя лодка стояла в Каннах, на Ривьере. Я стал заготовлять припасы. Погрузил на «Файркрест» 300 литров воды, 40 кило солонины, 30 кило морских сухарей, 15 кило соленого масла, 24 банки с вареньем и 30 кило картофеля.

25 апреля я снялся с якоря и направился к Гибралтару. Без особых приключений я пересек Средиземное мере и 15 мая был в Гибралтаре. Здесь я сделал двухнедельную остановку, чтобы подготовиться к долгому переходу через Атлантический океан.

Наконец все было готово. Я был вполне «снаряжен». Шестого июня в полдень я снялся с якоря. Великое рискованное предприятие началось. Никогда еще никто не пытался переплыть один через всю северную часть Атлантического океана, с востока на запад. Правда, американец кап. Слокум[46]) переплыл на маленьком судне из Америки в Европу, но он пересек Атлантику в южной части и делал остановку на Азорских островах. Наибольший путь, пройденный им без захода в гавань, равнялся 2000 миль, а мне предстояло сделать приблизительно 4500 миль.

Итак, я отплыл из Гибралтара. Погода стояла прекрасная. Дул легкий ветерок, и я лежал, вытянувшись, на палубе, лениво мечтая о том, что ждет меня впереди.

«Файркрест» быстро уносился на запад, и скоро с горизонта исчезла скала Гибралтара. Вокруг лодки кишело множество разнообразных рыб. Дельфины резвились около судна. Ныряли альбатросы. Кругом расстилалась безбрежная йодная гладь. Я был один между небом и водою…

Я выработал себе расписание распределения моего времени и решил строго его выполнять. Вставал в пять часов утра, быстро умывался и готовил себе завтрак, который неизменно состоял из супа, сала, сухарей, соленого масла, чая и сгущенного молока.

Готовил пищу на примусе. Машинка эта была прикреплена таким образом, чтобы кастрюли и сковородки стояли горизонтально при всяком положении лодки. На самом же деле, лодка часто давала такой сильный крен, что сковородка падала с примуса, обдавая мои босые ноги кипящим маслом.

Во время сильной качки было очень трудно стряпать. Не все попадало прямым путем в рот, и часто солонина оказывалась на полу. Да и трудно было двигаться в тесной каюте.

По двенадцати часов подряд я стоял у руля, и при благоприятном ветре мне удавалось делать от 80 до 150 километров в день.

В течение этих двенадцати часов у руля, при очень сильных ветрах, мне приходилось быть все время «на-чеку». Читать в это время было невозможно, и все-таки я никогда не скучал. Я любовался красотою моря и волн, видом моей лодки и декламировал вслух стихи моих любимых поэтов: Шелли, Верхарна, Эдгара По.

К ночи я чувствовал себя смертельно усталым. Я уменьшал площадь большого паруса, клал судно в дрейф,[47]) прикреплял руль, вторично готовил себе обед или ужин — как угодно, — который состоял из солонины и картофеля. Под влиянием морского воздуха у меня развился волчий аппетит, и мне не приходилось жаловаться на «повара», что он невкусно приготовил.

Наконец, обессиленный, сваливался на койку и, укачиваемый волнами, засыпал глубоким сном. Вскоре я привык спать очень чутким сном. Я лежал, вытянувшись на койке, голова моя находилась между стенками судна, вода была в нескольких сантиметрах от моих ушей, и я мог судить о скорости хода судна по шуму воды, ударявшейся о борта. По движению судна, по степени килевой или боковой качки я тотчас догадывался, что «Файркрест» изменил свое положение по отношению к ветру, и отправлялся на палубу, чтобы повернуть румпель[48]).

Так я плыл целый месяц. Пережил небольшую бурю, которая сломала ватерштаг и бушприт[49]); починил паруса. Все шло отлично.

Однажды вокруг моей лодки появилось много водорослей: я попал в Саргассово море. В другой раз я заметил кусок дерева, изъеденный червями и покрытый раковинами, — вероятно, обломок корабля, погибшего когда-нибудь в океане.

По моим расчетам, я сделал половину пути и уже мечтал о благополучном приезде в Америку. Но вдруг, как-то утром я сделал неприятное открытие: большая часть моего запаса пресной воды сделалась негодной для питья.

При отплытии из Гибралтара я взял триста литров пресной воды в двух резервуарах из оцинкованного железа и в трех дубовых бочках. Всю воду из резервуара я уже выпил, и тогда только обнаружил, что вода в двух бочонках приняла темно-красную окраску, приобрела солоноватый вкус и, даже прокипяченная и профильтрованная, совершенно не годилась для питья. Бочонки были сделаны из слишком свежего дерева, и дубильная кислота совершенно испортила воду.

У меня оставалось только 50 литров пресной воды, а я находился более чем в 2000 миль от Нью-Йорка. Я плыл под тропиками, и надежды на то, что пойдут обильные дожди, которые могли бы пополнить мой запас пресной воды, у меня не было.

Я высчитал, сколько дней может продолжаться мое плавание, и решил пить только по одному стакану в день, а для стряпни, насколько возможно, употреблять морскую воду.

На другой день после этого открытия я испытал впервые муки жажды. Свой стакан я выпил маленькими глотками, но уже в полдень стал ощущать сильнейшую жажду. Солнце палило нестерпимо. В горле пересохло. Я стал чувствовать сильную боль в голове.

Внимательно смотрел я на горизонт, ища дождевых туч, но небо было безоблачно, а барометр стоял высоко.

Неужели так и не выпадет дождя, и я буду страдать от жажды среди беспредельного океана?

За моей лодкой летят альбатросы, а мой язык почти машинально шепчет слова из знаменитой поэмы Кольриджа:

Вода, кругом вода, Но гибнем мы от жажды…

Так прошло несколько дней. Я начинал слабеть, и отчаяние стало нападать на меня. Затем последовали другие неудачи.

Я не склонен к суеверию, но пятница 13 июля была исключительно неудачна для меня. «Файркрест» страшно качало. Волны на океане были огромные. Несчастье началось с самого утра. В переднем парусе образовалась большая дыра. Я стал спускать парус, как вдруг снасть лопнула, и парус упал за борт в море.

Я пошел по бушприту, чтобы вытащить парус, и поставил ногу на лиссельспирты (поперечины) бушприта, как внезапно один сломался подо мной, и я упал в море. Мне посчастливилось ухватиться за ватерштаг, и я кое-как выбрался из воды… Лодка моя шла в этот момент со скоростью трех миль в час, и если бы мне не удалось ухватиться за ватерштаг, я остался бы один среди океана.

_{Поперечина бушприта обломилась, и я упал в море. Однако, мне посчастливилось ухватиться за ватерштаг…}

Не успел я притти в себя от пережитых волнений, как началась буря. Ураган надвигался с северо-запада. Океан покрылся громадными волнами, которые яростно обрушивались на мою крошечную лодку. Маленький «Файркрест», зарывался носом в водную пучину, и горы воды катились через палубу. Было очень трудно удержаться на ней и не быть смытым волнами; поэтому я поспешил убрать паруса, спустился в каюту, крепко закрыл все люки и… предоставил «Файркрест» самому себе.

Волны бросали лодку, как щепку, из стороны в сторону. В каюте все предметы и вещи катались из угла в угол. Буря продолжалась всю ночь. Если бы у меня не было полной уверенности в моей лодке, я мог бы думать, что она опрокинется или будет разбита волнами. Но я знал хорошо мою лодку и поэтому спокойно лег на койку. Хотя качка была такая, что было крайне трудно удержаться на койке, не свалившись на пол, однако, я все-таки ухитрился заснуть и в эту ужасную ночь. Два дня я еще носился по волнам, преследуемый бурей. Наконец, буря утихла, и надо мной снова Засияло солнце.

Но с наступлением жары меня опять замучила жажда. Начались сильные боли в горле. Оно так распухло, что я лишь с трудом мог глотать воду и сгущенное молоко. У меня началась лихорадка, и я так ослаб, что не мог больше управлять рулем и с трудом держался на палубе, еле справляясь с парусами.

26 июля на пятидесятый день моего отплытия из Гибралтара, я так ослабел, что вынужден был спустить все паруса, кроме передних, затем улегся в каюте, предоставив «Файркрест» самой себе.

Через четыре дня мне стало лучше. Я поднялся на палубу, затем сварил картофель, напился чаю с сухарями. Солонину я выбросил всю за борт и питался только сухарями. Но я чувствовал, что для восстановления, сил мне нужна какая-либо более вкусная пища. Между тем около лодки в изобилии плавали рыбы, особенно — так называемые «дорады». Я решил заняться рыбной ловлей. Закинул несколько бывших у меня удочек. Но дорада не попалась на приманку. Пробовал бить дорад трехзубой острогой, но ничего не выходило…

Потеряв надежду достать свежей провизии, я безнадежно садился на борт лодки и спускал босые ноги в воду. И тут, однажды, произошло нечто неожиданное: три дорады кинулись к моим ногам. Кинулись они очень стремительно, но я оказался быстрее их. Я проткнул и подцепил одну из них острогой, и вскоре на палубе лежала рыба больше метра длиною.

_{Рыбы кинулись к моим ногам. Я проткнул и подцепил одну из них острогой.}

Теперь свежей пищи у меня оказалось в изобилии, и я знал, как добывать ее.

Я знал, что дорады любопытны, и что для того, чтобы поймать их, нужно привлечь чем-нибудь их внимание. Но скоро они привыкли видеть у борта мои ноги. Надо было придумать что-нибудь новое, и я заметил, что больше всего их привлекает вертящаяся в воде белая тарелка. Когда мне нужно было поймать дораду, я спускал за борт на бечевке тарелку, а сам стоял с острогой. Таким способом мне удавалось наловить столько рыбы, что не мог всю ее съесть.

Еды у меня было более чем достаточно, но почти нечего было пить. Приходилось воду процеживать через тряпку, но и после этого вкус ее был отвратительный. Однако и такую воду приходилось пить в очень ограниченном количестве.

Я страстно желал дождя и, наконец, дождался. Не нахожу слов, чтобы передать мою радость, когда увидел, что приближается грозовая туча.

Ночью 4 августа началась гроза. Молнии зигзагами прорезывали тучи и озаряли по временам океан ослепительными вспышками света. Я сидел на палубе среди тьмы и любовался этой величественной картиной.

Вскоре пошел дождь, и я начал набирать дождевую воду в большой парус, разложенный на палубе. Не давая стечь воде с паруса, я черпал ее и сливал в бочонок, укрепленный у мачты. В эту ночь я целиком утолил жажду, и мне удалось набрать в запас воды более 50 литров.

Я был доволен, почти счастлив. Прошло два месяца с тех пор, как я отплыл из Гибралтара. В течение шестидесяти дней я не говорил ни с одним живым существом.

Тот, кто думает, что я очень скучал во время моего плавания, что мне очень тяжело было выносить одиночество, — ошибается. Скучать мне решительно было некогда. Большую часть времени я был занят починкой парусов и снастей, работой у руля, приготовлением пищи. У меня почти не оставалось времени даже для чтения, хотя в библиотеке у меня было множество книг с описанием морских приключений.

9 августа (на шестьдесят четвертый день после выхода из Гибралтара) «Файркрест» находился в милях 500 от Бермудских островов и около 1200 миль от Нью-Йорка. Если судить по той скорости, с которой я шел до сих пор, то до конца путешествия мне нужен был еще месяц. Но я знал, что прошлое не всегда является верным указанием для будущего. Знал, что мне придется вступить в зону циклонов и пересечь Гольфштрем; мощную океаническую реку, которая широким потоком льется из Мексиканского залива к берегам западной Европы.

Действительно, в тот же день я мог уже понять, что ждет меня в будущем. Всю ночь бушевала гроза. Сильный западный ветер дул мне навстречу. Я хотел обогнуть с юга Бермудские острова, чтобы попасть навстречу Гольфштрему, а затем, воспользовавшись его северо-восточным течением, подняться вверх по направлению к Нью-Йорку. Поэтому я повернул «Файркрест» на юго-запад.

Ветер сильно кренил лодку, и все время она имела такой наклон, что мне приходилось перемещаться по палубе с большой осторожностью. Стоило только поскользнуться, и я очутился бы за бортом, а моя лодка, не управляемая никем, уплыла бы одна, оставив меня на съедение акулам.

В каюте было жарко. Но открыть люки было нельзя, так как волны моментально залили бы всю внутренность лодки. Суденышко нестерпимо качало. Когда я по рассеянности ставил на столик чашку или блюдо, они немедленно скатывались на пол.

Задыхаясь от нестерпимой духоты, я осторожно приоткрыл люк и выполз на палубу подышать воздухом. Моментально я был весь забрызган водой. Это меня немного освежило.

Лежа на палубе, среди волнующегося океана, я был свидетелем любопытной картины: огромный кит, преследуемый нарвалами[50]), быстро проплыл мимо лодки, вздымая горы пены и брызг.

_{Лежа на палубе, я видел, как огромный кит, преследуемый нарвалами, быстро проплыл мимо лодки.}

Буря все усиливалась. Я изменил направление и повернул на северо-запад. На следующий день погода стала еще отвратительнее. Неистовый ветер гнал перед собой огромные волны с гребнями, покрытыми беляками. Волны перекатывались через лодку, угрожая смыть меня с палубы. Я вынужден был все время крепко держаться за снасти или за мачту. Я весь был пропитан морской водой. Меня обмывала то пена, то соленая вода, то дождь. Но было жарко, и я предпочел сбросить одежду, которая при таких условиях была бы совершенно бесполезна. Голый я высыхал скорее.

Несмотря на то, что иллюминаторы и люки были плотно закрыты, в каюту набралось много воды. Целыми часами я откачивал ее насосами, но тем не менее, пол в каюте оставался покрытым водой, и когда лодка кренилась то на один, то на другой бок, вода перекатывалась по полу, затопляя ящики, провизию, книги, — все было промочено и испорчено.

Между тем на океане свирепствовал настоящий ураган. Небо потемнело от грозных туч, таких низких и густых, что день стал походить на ночь. Буря то и дело рвала паруса, и я не успевал их чинить. Дождь лил ручьями, он сек и почти ослеплял меня, так что я только на мгновение мог открывать глаза, но темнота, дождь и брызги волн не позволяли разглядеть что-либо с одного конца лодки до другого.

Так продолжалось двадцать суток. Я настолько пропитался водой, что кожа на руках разбухла и размякла, и я испытывал ужасные мучения, когда приходилось тянуть снасти или чинить паруса.

Но ни буря, разрывавшая паруса, ни вода, заливавшая каюты, — ничто не могло поколебать моей любви к морю. Моряк должен быть готов ко всяким испытаниям. Я знал, что мы с «Файркрестом» можем когда-нибудь встретиться с такой сильной бурей, что она увлечет обоих нас на морское дно, но к такому концу должны быть готовы посвятившие свою жизнь морю.

Утром 20 августа я понял, что ураган; достиг своего предела. Ветер и волны со страшной силой устремились на лодку, как бы желая уничтожить ее. Однако маленький «Файркрест» продолжал нырять в морской пучине и шел своим путем так отважно, что мне хотелось петь. Вот она, жизнь!

Но внезапно разразилась катастрофа, которой я не предвидел. Был полдень. «Файркрест» шел быстро вперед. Вдруг я увидел, что прямо на лодку несется водяная гора с белым клокочущим гребнем. Волна надвигалась с грохочущим шумом.

Я быстро сообразил, что если останусь на палубе, то меня неминуемо смоет за борт. Спасаться в каюту было поздно. Если бы я открыл люк, то в этот момент волна могла залить палубу и всю внутренность лодки, и потопила бы ее.

Я чувствовал уже дыхание огромной волны — и в порыве самосохранения быстро полез на мачту. Едва я добрался до половины ее, как волна яростно хлынула на «Файркрест», который исчез под громадной массой воды и клубящейся пеной. По дрожанию мачты я чувствовал, что лодка, скрытая под водой, трещит и колеблется, сжимаемая железными тисками океана. Я ждал, будет ли она в состоянии выбраться на поверхность.

Мгновение казалось вечностью. Я крепко обвил руками и ногами мачту и не давал буре и волнам оторвать меня. Я смотрел с волнением вниз, на кипящую пену, и ждал, когда покажется палуба.

_{Я крепко обвил руками и ногами мачту, не давая буре и волнам оторвать меня.}

Волна схлынула. Я спустился с мачты и увидел, что волна сломала наружную часть бушприта. Груда снастей и парусов повисла сбоку лодки, и волны и ветер трепали их и ударяли обломком бушприта, как тараном, об обшивку лодки. Каждый удар мог пробить дыру в корпусе судна и пустить его ко дну.

Мачту угрожающе встряхивало. Ванты[51]) левого борта ослабли. Было весьма вероятно, что мачта сломается. Ветер с дикой силой хлестал меня по лицу.

Но раздумывать некогда. Нужно спасать судно. Прежде всего необходимо поднять на палубу обломок бушприта и упавшие за борт снасти и паруса. Но это — дело нелегкое. Палуба скользкая, и ветер дует с такой силой, что я должен ползать по палубе, чтобы меня не снесло. Приходилось все время держаться руками за ванты. Я пробовал вытащить бушприт одной рукой, держась другой за ванты. Но ничего не выходило. Тогда я привязал себя к мачте и, лежа на краю борта, стал тянуть бушприт. Лодку качало и подбрасывало на волнах. Несколько раз тяжелый бушприт едва не увлек меня за борт.

Наконец, после нескольких часов утомительной работы, мне удалось поднять на борт обломок бушприта и все снасти, которые я привязал к мачте. Наступала ночь, и я чувствовал себя крайне усталым. Я обессилел и с трудом спустился в каюту. Попробовал было зажечь огонь, чтобы обсушиться и сварить себе хоть чаю, но оба примуса не действовали. Пришлось лечь спать голодным, закоченевшим, вымокшим до нитки. Впервые за всю мою морскую жизнь я представлял из себя жалкого, несчастного моряка…

Буря продолжалась еще четыре дня. Моя лодка находилась всецело во власти волн и ветра. Я не мог управлять ею. Паруса были большей частью порваны, а чинить их у меня нехватало сил. Я ходил несколько дней мокрым. Меня лихорадило. Все время принимал хинин. Решил было зайти на Бермудские острова и там отдохнуть и выждать хорошей погоды.

Но в таком случае моя задача была бы не выполнена. Мой переход через океан ничем не отличался бы от перехода капитана Слокума, который сделал остановку на Азорских островах. Правда, он не выдержал двадцатидневной бури, а я почти что потерпел полное крушение…

Итак я решил зайти на Бермудские острова и переждать бурю. Но на следующий день она стала стихать. Когда я стал определять свое местонахождение, то увидел, что буря отнесла «Файркрест» далеко к северу — приблизительно к тем широтам, где ходят пароходы из Европы в Америку.

И действительно, 28 августа ночью, я впервые увидел пароход, весь залитый огнями. Он плыл на запад. Странное ощущение испытывал я, встретив после почти трех месяцев одиночества корабль на море. С чувством грусти смотрел я на этот пароход.

На следующий день я встретил еще пароход. Я поднял французский флаг, и, когда пароход достаточно приблизился, стал подавать сигналы руками. Вот что я сигнализировал: «Яхта «Файркрест» 84 дня из Гибралтара».

_{Я поднял французский флаг и сигнализировал пароходу: «Яхта Файркрест — 84 дня из Гибралтара…»}

Но сигнализировать было очень трудно, так как на море была легкая зыбь, и мне пришлось, пока я махал руками, упираться и цепляться ногами за снасти.

На пароходе не поняли, повидимому, моих сигналов, но замедлили ход, и корабль приблизился ко мне.

Капитан, стоя на мостике, спросил меня в рупор на плохом французском и английском языке, что мне нужно. У меня не было рупора, но я крикнул ему, что я не хотел его останавливать, а прошу сообщать в Нью-Йорк о моем скором прибытии.

На борту парохода стояли сотни пассажиров, и все что-то кричали мне. Из-за их криков мои слова не долетели до капитана.

Пассажиры, казалось, были очень взволнованы и удивлены, когда увидели на море маленькую лодку и одинокого пассажира на ней.

Когда я вспоминаю об этом теперь, а также то, что на мне почти не было никакой одежды, и что я весь загорел от солнца, то вполне понимаю их удивление.

Напрасно знаками я просил их итти дальше своей дорогой, убеждая, что они мне не нужны. Пароход все-таки приблизился на слишком опасное расстояние ко мне и застопорил. Большой корпус его защищал меня от ветра. Я не мог двигаться вперед, и нас обоих отнесло течением Гольфштрема назад. Волны толкали «Файркрест» к стальному боку парохода.

Теперь «Файркресту» угрожала большая опасность, чем в любую из пережитых им бурь. Пароход, как только он двинется вперед, неизбежно должен будет потопить мою лодку. Тщетно я кричал его команде, что мне не нужно никакой помощи, что я без них доберусь до Нью-Йорка. Мои слова заглушались шумом волн. Вскоре я увидел, что с парохода спускают лодку и два молодых греческих офицера в мундирах, шитых золотом, как у южно-американских генералов, подплыли ко мне. Они кое-как взобрались на «Файркрест» и стали расспрашивать меня.

Я кратко рассказал им мою историю и сказал, что никакой помощи мне от них не нужно… Через, несколько минут они уехали, и скоро пароход стал удаляться… Пассажиры махали мне платками, и я отвечал им флагом. Через полчаса пароход пропал на горизонте.

Затем наступили три тихих, туманных дня. «Файркрест» подвигался вперед очень медленно. Я лишился почти всех парусов, а те, которые удавалось кое-как починить, сильно уменьшились в размере.

Плывя в тумане, в той полосе, где ходят пароходы, я подвергался большой опасности быть раздавленным ими. Туман был такой густой, что с кормы «Файркреста» я не мог различить мачты. Жалобные и протяжные звуки пароходных сирен то и дело слышались в тумане…

Большей частью я лежал в полудремоте, стараясь вознаградить себя за потерянный сон и отдых во время бури. Только тогда, когда шум проходящего парохода становился слишком близким, я вскакивал, выбегал на палубу и трубил в рог.

На третий день этого периода туманов один пароход все-таки едва не потопил меня. Я слышал звуки его сирены и шум машин, и у меня было такое ощущение, будто он идет прямо на лодку. Но паруса «Файркреста» не действовали. Ветра не было, и я не мог уйти в сторону от парохода.

Я начал звонить в колокол, висевший около мачты. Несколько минут казалось вполне вероятным, что мне не миновать гибели. Но, в конце концов, на пароходе услыхали меня и дали сигнал сиреной, что он держит вправо…

10 сентября, утром я увидал берега Америки и остров Нантукетт. Впервые за девяносто два дня я увидел землю. И, как это ни странно, я почувствовал некоторую грусть. Я понимал, что близится конец моего плавания…

На следующий день стали попадаться рыболовные флотилии, сторожевые суда. Я вступил уже в мир людей. Я плыл по морю, комфортабельно обставленному буями и сигналами…

В течение двух дней я шел под парусами вдоль острова Айленд, любуясь виллами и зелеными берегами.

Пролив постепенно суживался, Я находился близ устья Ист-Ривер.

15 сентября, в 2 часа утра, бросил якорь перед фортом Тоттеном. Не покидал руля и не спал в течение семидесяти двух часов. Еле держался на ногах, — но был у цели. Передо мною высились небоскребы Нью-Йорка. Плавание «Файркреста» было окончено. Сто один день назад я вышел из Гибралтара. Сто один день пробыл на океане. Был несколько раз на волосок от гибели, но совершил то, что хотел совершить…

_{Передо мною высились небоскребы Нью- Йорка. Плавание «Файркреста» было окончено.}　

Жизнь коренных народов Африки и Азии, народов, по большей части, с отсталой культурой — опутана хитрой паутиной колониальной политики империалистических держав. Рассказ «Чудеса Роберта Гудэна» частично разоблачает тайные пружины этой хищнической колониальной политики. В основе рассказа лежит подлинный исторический факт, взятый из закулисной деятельности капиталистического правительства Франции — второй половины XIX столетия.

В стремлении расширить свои колониальные владения и упрочить владычество капитала среди народов Африки и Азии, воинствующие империалистические державы не останавливаются ни перед какими средствами. Наряду с грубой силой оружия и грабительскими методами управления в завоеванных странах, капиталисты применяют и все виды обмана, в том числе мистификацию, и для этой цели в свое время были использованы, между прочим, и такие известные фокусники, как Роберт Гудэн.

При помощи мистификации, конечно, можно на короткое время одурачить доверчивых людей, в среде которых склонность к суеверию поддерживается крайне низким уровнем культуры и всем их общественным укладом. Но рано или поздно угнетенные народы восстают против своих угнетателей. В частности, берберы Марокко — риффы — в недавней войне против владычества буржуазной Франции оказали весьма серьезное сопротивление, несмотря на то, что на стороне европейских завоевателей было преимущество военной техники и численное превосходство. Борьба эта не закончилась и до сих пор, приняв формы упорной партизанской войны[52]).

I. Секретное поручение.

— Я к вам с секретным поручением, — сказал чиновник министерства иностранных дел.

Роберт Гудэн с изысканной почтительностью провел его в свой кабинет, напоминавший физическую лабораторию, в которую неожиданно вселили хироманта. На столах были расставлены разный физические приборы, зеркала обыкновенные, вогнутые и выпуклые, электромагниты, колбы, весы, а на полу стояла маленькая динамо-машина. Все это находилось в причудливом сочетании с таинственными каббалистическими таблицами и диаграммами. Тут же лежали бычачьи пузыри, несколько экземпляров корана, гипсовый слепок человеческой руки и еще какие-то предметы, назначение которых было совершенно непонятно человеку, не посвященному в тайны магии.

Гудэн, невыразимо сверкая туго накрахмаленной манишкой, остановился посреди кабинета, почтительно склонив голову, и заученным театральным жестом предложил гостю занять место на диване. Затянутый в мундир чиновник, на которого эта необычайная обстановка, повидимому, произвела сильное впечатление, как-то нерешительно присел на диван, с любопытством поглядывая кругом. А Гудэн уселся немного поодаль, в углу, обитом черным крепом, и заиграл радугами бриллиантовых запонок.

— Мсье Гудэн! — начал чиновник. — Министерство иностранных дел разделяет мнение французской прессы о вашем исключительном таланте. В мире нет фокусника, равного вам! Вы — гений, мсье Гудэн!

Гудэн развел руками, как бы протестуя против такого неумеренного восхваления его таланта.

А чиновник начал с пафосом декламировать длинные отрывки из статей парижских газет, рекламировавших знаменитого фокусника. Когда это упражнение в ораторском искусстве было окончено, перешли к делу. А дело было вот в чем: министерство иностранных дел предлагало фокуснику Гудэну взять на себя выполнение важной государственной миссии во французских колониях в Африке.

Гудэн выразил согласие и получил приглашение явиться к министру.

* * *

Министр принял его у себя на квартире.

— Мсье Гудэн, вы можете оказать неоценимую услугу французской нации!

Фокусник изобразил на своем лице беззаветную преданность интересам французской нации и заявил, что для блага отечества он готов решительно на все.

— Нам необходимо во что бы то ни стало уничтожить влияние марабутов.

— Марабутов?

— Да! Они возбуждают берберов против Франции! Агитация этих безумных фанатиков угрожает культуре. Они хотят, свергнувши владычество Франции, вернуть Алжир к состоянию варварства.

— Это ужасно! — сказал Гудэн. — Но позвольте вас спросить: кто они такие — эти марабуты?

— Это очень длинная история, мсье Гудэн!.. Марабуты — секта, возникшая в северной Африке в середине XI века. Основателем ее был Абдаллах ибн-Ясин, который объединил вокруг себя берберов Марокко и одного из своих учеников — Абу-Бакра провозгласил вождем. Этот король Марокко и явился основателем фанатического государства «аль-марабутов», сильно расширил свои владения и, между прочим, присоединил к Марокко часть Алжирии. В XII в. эта династия была свергнута, но последователи секты марабутов существуют до сих пор. Берберы считают их святыми и думают, что марабуты могут творить чудеса. И вот эти фанатики, пользуясь своим влиянием, возбуждают население Алжира против Франции.

— Чем же я могу быть полезным? — спросил фокусник.

— Вы, мсье Гудэн, величайший чудотворец! И вы можете доказать всему населению Алжира, что в области чудотворения марабуты, в сравнении с вами— жалкие щенки!

Гудэн вежливо улыбнулся и сказал:

— Я думаю, что марабуты будут посрамлены.

Когда аудиенция окончилась, Гудэн обратился к министру с просьбой — пожаловать на открытие «Кабачка Смерти».

— «Кабачок Смерти»?.. Это что такое?

— Это предприятие организовано при моем ближайшем участии, — ответил Гудэн.

— Когда же открытие?

— Сегодня. Если вам угодно, я буду вашим гидом[53]).

— Ну, что же, поедем!

II. «Кабачок Смерти».

— Вот — здесь! — сказал Гудэн, когда они очутились у дверей небольшого дома на Монмартре, ничем не отличающегося от соседних домов. Не было даже ни одного плаката. Вместо вывески — на дверях изображение черепа.

Позвонили. Дверь раскрылась, и они вошли в темный коридор.

— Что это значит, мсье Гудэн? Здесь нет пола! И очень темно!..

— Да, здесь такой порядок…

— Надо быть… осторожным! — сказал министр, проваливаясь в какую-то яму. — Чорт побери, здесь какие-то мокрицы! Фу, какая гадость!.. Куда вы меня завели?

Из бокового коридора выбежали могильщики с факелами, и один из них спросил:

— Прикажете вас похоронить, мсье?

— Подождите я еще не умер! — рассердился министр.

Могильщики приподняли с земли надгробную плиту и предложили им спуститься в склеп.

В колеблющемся пламени дымящих факелов зеленые лица могильщиков были зверски угрожающими.

Министр остановился в нерешительности.

— Не бойтесь! — сказал Гудэн. — Пойдем, там вы увидите кое-что интересное!

Могильщики дали им два факела и, когда они вошли в склеп, закрыли вход каменной плитой. Спустившись по небольшой лесенке, они вошли в длинную катакомбу. У стен стояли гробы, а возле них — могильные плиты и памятники, приспособленные для сиденья. В каждой нише горели факелы.

Распорядитель похоронной процессии— с белым галстуком, в цилиндре, обтянутом крепом — встретил их печальным поклоном. Поднявши к глазам носовой платок, он сказал голосом, в котором слышалось сдавленное рыдание:

— Садитесь за гроб… Выбирайте — какой вам по душе…

Министр уселся на памятник, Гудэн примостился на могильной плите.

Земля на потолке и стенах была очень сырая, — по капелькам просачивалась вода. В нишах было много паутины. Вверху, уцепившись лапками за потолок, висела летучая мышь. У стен валялись старые могильные решетки, сломанные кресты, полусгнившие гробовые доски. По углам возвышались горы надгробных венков. Всюду лежали лопаты и человеческие кости. Кое-где висели скелеты.

Распорядитель похоронной процессии, исполнявший обязанность метрдотеля, тяжело вздохнул, с грустью посмотрел на пришедших и спросил:

— Чем же вы желаете отравиться?

Гудэн заказал кофе и ликер.

Похоронный метрдотель подозвал стоявшего вблизи молодого могильщика и сокрушенно сказал:

— Гарсон, ты слышал?.. Они хотят отравиться! Принеси им то, что они хотят.

Через несколько минут гарсон поставил на гроб заплесневелую бутылку, на ярлыке которой было изображение черепа и надпись: «яд». Кофе было подано в чашках, сделанных из черепа ребенка, ложки тоже были из человеческих костей. Вообще вся посуда, которая здесь подавалась, представляла искусно приспособленные для еды кости человека.

Кофе оказалось очень вкусным, ликер тоже был самой высшей марки.

Придя в себя после всех этих ошеломляющих неожиданностей, министр заметил на стенах катакомбы картины.

— Мсье, Гудэн, смотрите!.. Какая прелесть!

И он в восторге стал рассматривать недурно написанную красавицу. Все картины — в ярких, жизнерадостных тонах— изображали сценки весьма легкомысленные, — они находились в резком контрасте с обстановкой катакомбы.

С каждой минутой в катакомбу входили новые посетители, и вскоре все гроба были заняты.

Вдруг факелы с шипеньем и треском стали гаснуть, и катакомба погрузилась во тьму. Постепенно в темноте стали обрисовываться очертания висевших на стенах картин, но теперь освещенных изнутри.

В полутьме послышались тревожные вскрики. Министр взглянул на ту картину, которую он только что рассматривал, и… не верил своим глазам: вместо красавицы, он увидел разлагающийся труп! И на всех картинах было такое же превращение… Вместо юношей и девушек— прижавшиеся друг к другу скелеты и трупы…

Раздался женский визг и крики, — с какой-то посетительницей случилась истерика. И в это мгновение снова запылали факелы, исчезли скелеты и трупы— и все стало попрежнему.

Тогда выступил похоронный метрдотель и предложил всем присутствующим следовать за ним. Посетители спустились по каменной лестнице в склеп, откуда несло сыростью и плесенью. При свете факелов они увидели свеже-вырытую могилу и около нее — новый гроб.

— Может быть, кому-нибудь угодно лечь в этот гроб? — сказал метрдотель.

Наступило молчание. Желающих не было.

Но когда метрдотель повторил свое предложение, к яме подошел прилично одетый молодой человек.

— Вы хотите лечь в гроб?

— Да. Снимите крышку.

Метрдотель открыл гроб, и молодой человек улегся в нем, поправляя фалды своего фрака. Пригладивши волосы с безукоризненным пробором, он сложил руки— и крышка гроба захлопнулась. Когда через несколько минут гроб снова был открыт, — вместо живого человека лежал труп, который начал разлагаться на глазах зрителей, постепенно превратился в бесформенную массу, она, в свою очередь, расползлась — и остался скелет. Тогда метрдотель закрыл гроб. Через минуту он снова снял крышку — и из гроба, весело ухмыляясь, поднялся молодой человек. Многие стали его ощупывать, чтобы убедиться в его существовании. Сомнений не было — молодой человек во фраке был совершенно жив и чувствовал себя прекрасно.

Сеанс окончился.

Выйдя из кабачка, министр обратился к Гудэну:

— Скажите, — что же это такое?

— Вы хотите знать секрет превращений этого молодого человека?

— Да.

— Это очень просто. Это — иллюзия. Здесь действует система оптических зеркал, при помощи которой на лежащего в гробу проектируются самые разнообразные световые эффекты. Кроме того, здесь работает скрытый от зрителей кинематограф.

— А все эти кости?..

— Чистейший фарфор!.. По особому заказу!

— А это подземелье?.. Там нет никаких подпорок. Почему же не осыпается земля?

Гудэн рассмеялся.

— Там работали лучшие декораторы! Техника изумительная! Ни в одном театре вы не найдете бутафории такого высокого качества и таких декораций! В это предприятие вложен немалый капитал.

III. Великий колдун.

По требованию министерства, надо было ускорить отъезд, и через несколько дней Гудэн был уже в Марселе и грузил на пароход сундуки со своей аппаратурой.

Когда пароход вышел в море, Гудэн устроил в своей каюте совещание, в котором приняли участие его помощник и представитель министерства иностранных дел. Гудэн наметил план предстоящей работы в Алжирии, а представитель министерства познакомил его с нравом и бытом туземцев.

По прибытии в Алжир, фокусник немедленно получил аудиенцию у губернатора, который дал ему инструкции и сообщил свой взгляд на задачи колониальной политики Франции.

— Для нас совершенно не подходит голландская система колониальной политики, — говорил губернатор. — Эта система, введенная генералом Фан-ден-Бошем[54]) на острове Яве, в настоящее время устарела. Для поднятия культуры Алжирии, необходимы меры культурного воздействия на туземцев. Но, конечно, всякая попытка восстания должна подавляться беспощадно. Вы, мсье Гудэн, как представитель французской культуры, должны способствовать разрушению фанатических предрассудков туземцев, задерживающих их развитие. Распространителями дикого фанатизма являются, как вам известно, марабуты, — и необходимо во что бы то ни стало развенчать их авторитет и, таким образом, лишить их влияния на туземцев.

После аудиенции у губернатора Гудэн, сделавши несколько визитов представителям французской колонии в Алжире, уединился и начал изучать туземные языки. Через два месяца он имел некоторый запас слов и фраз, необходимых для его выступления, и, закончивши приготовления к путешествию, отправился со своими спутниками в глубь страны.

Прибыв в селение Мейбуз, Гудэн пригласил к себе старшину и предложил ему созвать джемоа — общинное собрание— и сообщить населению о приезде знаменитого французского колдуна, который творит чудеса — более замечательные, чем чудеса марабутов.

Помощник Гудэна — Тибо вместе с двумя солдатами, прибывшими с ними из Алжира, стали сооружать громадную палатку, в каких дают представления бродячие цирки. К палатке пристроили небольшой деревянный сарайчик, который должен был служить лабораторией «чудес». К вечеру оборудование цирка было вчерне закончено.

На следующий день Гудэн встал очень рано — на восходе солнца. Утренний ветерок веял горьковатым запахом поросших полынью горных полей Атласа. Направляясь к цирку, Гудэн увидел группы берберов, собиравшихся из окрестных селений в Мейбуз., — весть о приезде французского колдуна уже распространилась по всей округе.

Все утро ушло на оборудование лаборатории. Когда приготовления были закончены, Гудэн попросил старшину, в доме которого он поселился, оповестить всех о начале представления — и через полчаса все места в цирке были заняты.

Гудэн вышел на арену.

— Я вижу здесь жителей окрестных селений. Они вышли из дому на рассвете и в дороге, наверно, проголодались. Я хотел бы их угостить. Я могу сто человек накормить одним куриным яйцом.

Берберы дружно захохотали.

Гудэн хлопнул в ладоши, и солдаты внесли на арену корзину с яйцами.

— Из этих яиц я сделаю одно большое яйцо. Может быть, вы думаете, что это не настоящие яйца?.. Осмотрите их!

Берберы осмотрели, — в корзине лежало около сотни обыкновенных куриных яиц.

Тибо поставил на стол большую кастрюлю, и Гудэн стал над нею разбивать яйца. Потом он размешал эту яичницу волшебной палочкой и поставил кастрюлю на жаровню. Через несколько минут он вынул из кастрюли гигантское куриное яйцо, сваренное вкрутую.

Гудэн предложил одному берберу разрезать яйцо. Тибо на большом блюде понес разрезанное яйцо в публику, предлагая всем желающим отведать. Берберы с недоверием брали и, посыпавши солью, ели.

_{Гудэн вынул из кастрюли гигантское куриное яйцо и предложил одному из берберов разрезать его.}

Яйцо как яйцо! Никакого обмана!

Берберы с изумлением смотрели на фокусника.

— Я слышал, что марабуты могут творить чудеса, — сказал Гудэн. — Но я хотел бы знать, есть ли среди них сильные люди… Кто считает себя силачом, пусть подойдет ко мне.

Весь в белом, на арену вышел рослый марабут и с самоуверенной улыбкой приблизился к Гудэну. Фокусник внимательно оглядел его с головы до пят и спросил:

— Ты считаешь себя сильным человеком?

Марабут презрительно усмехнулся и, обнажив руку, показал свой железный бицепс.

— А ты уверен в том, что через пять минут ты будешь так же силен, как сейчас.

— Я считаю этот вопрос неразумным, — сказал марабут.

— Напрасно!.. Ты ошибаешься!.. Стоит мне захотеть — и ты в один миг сделаешься слабее грудного ребенка.

Марабут засмеялся.

Гудэн отошел в сторону и, указывая на небольшой металлический сундучок, спросил:

— Ты можешь поднять этот ящик?

На крышке ящика была петля. Марабут просунул в эту петлю мизинец и поднял ящик над головой.

— И это все? — презрительно спросил он.

В ответ — Гудэн стал произносить заклинания и, медленно шествуя вокруг ящика, размахивал волшебной палочкой.

Потом приблизился к марабуту, протянул руку и, топнув ногой, угрожающе вскрикнул:

— Теперь ты слабее женщины! Тебе легче взлететь к небесам, чем поднять этот ящик хотя бы на один сантиметр от земли!

Марабут — при напряженном молчании всего цирка — подошел к ящику и снова попробовал поднять его одним мизинцем, но это ему теперь не удалось. Тогда он внимательно осмотрел ящик со всех сторон и ухватился обеими руками. Но ящик не трогался с места. Марабут напрягал все свои силы, но ничего не мог сделать, — ящик был неподвижен.

Задыхаясь, обливаясь потом и сгорая от стыда, марабут отошел в сторону. Отдохнувши немного, он взялся за ящик с такой силой, что на подмостках затрещали доски. Он весь побагровел, жилы надулись, дыхание стало прерывистым и тяжелым. И вдруг все тело его конвульсивно вздрогнуло, руки повисли, он упал на колени и завопил диким голосом.

Гудэн подошел к нему и прикоснулся к его плечу волшебной палочкой. Марабут с воплем ужаса вскочил и, расталкивая публику, бросился из цирка.

Берберы были ошеломлены. Не давая им опомниться, Гудэн продолжал:

— Я хотел бы знать, — есть ли здесь марабуты, хорошо знающие коран?

По цирку пронесся ропот, и на подмостки поднялся- медлительный, важный седой старик в зеленой чалме.

— Я сорок лет изучаю коран, — спокойно сказал он, строго посмотрев на фокусника.

Гудэн взял со стола коран и, раскрыв его, обратился к старику:

— Если ты сорок лет изучаешь коран, так скажи мне: какое первое слово стоит в седьмой строке снизу на сто двадцать третьей странице?

— На такой вопрос никто не может ответить, — сказал старик.

— А я могу! — заявил Гудэн.

— Вы видели когда-нибудь такого глупого лжеца? — закричал старик. — Этот вонючий шакал брешет, будто он знает коран лучше меня!

Весь цирк зарокотал, взлетели угрожающие выкрики. Но Гудэн поднял волшебную палочку, и берберы замолкли.

Тогда он надел на голову чалму, взял со стола несколько экземпляров корана и роздал их присутствующим.

— Раскрывайте коран на какой хотите странице, возьмите любую строчку— и я скажу вам, что там написано.

Изумлению берберов не было предела. Они выкрикивали страницы и строчки — и этот европейский колдун ни разу не ошибся, произнося именно те слова, какие стояли в указанных местах корана. Ему завязали глаза, подозревая, что он каким-нибудь способом видит раскрываемые страницы корана. Но и с завязанными глазами колдун ни разу не ошибся.

С возбуждением берберы обсуждали это небывалое событие. В это время вошел Тибо с «Шайтаном» — дрессированной собакой Гудэна. По приказанию хозяина, собака вскочила на небольшой столик и спокойно улеглась.

— Обратите внимание на эту собаку, — сказал Гудэн. — Такой собаки нет нигде в мире, — она говорит по-арабски! Если хотите знать, эта собака была раньше человеком… Этого человека я превратил в собаку силой своего колдовства, и по его просьбе, оставил ему способность человеческой речи.

Гудэн отошел от собаки в сторону на несколько шагов. Умная собака внимательно следила за своим хозяином.

— Шайтан, — эти почтенные люди хотят услышать твой голос. Жаль только, что ты в дороге простудился… Ты, наверно, будешь хрипеть…

Собака кивнула головой, широко разинула пасть и сказала на чистейшем арабском языке:

— Все, что говорит мой хозяин, — истинная правда. — Да, я был человеком— таким же, как и вы. Скажу больше: я был марабутом. Встретившись с великим волшебником Гудэном, я вступил с ним в состязание, которое окончилось для меня позором. Я был превращен в собаку. Нет в мире волшебника более могущественного, чем мой хозяин. Правда, участь моя печальна, но мой хозяин обращается со мной очень хорошо и даже обещал найти мне подходящую жену.

Эта собачья речь вызвала взрыв негодования среди марабутов. Несколько человек бросились на сцену, и один из них схватил собаку за горло и стал ее душить. Гудэн дал тревожный звонок. Прибежали оба солдата и Тибо и с большим трудом освободили несчастную собаку из рук разъяренных фанатиков.

Тогда душитель собаки выхватил из-за пояса пистолет и направил дуло на Гудэна.

— Если ты великий колдун, то тебе ничего не стоит поймать мою пулю на лету, и она не причинит тебе никакого вреда.

— Да, — спокойно ответил Гудэн, — я могу это сделать. — Но я хочу обратиться к присутствующим здесь этим почтенным людям с просьбой: разрешите мне отложить это испытание до завтрашнего утра. Моя собака сильно пострадала, и я должен сделать ей перевязку.

И обратившись к рассвирепевшему марабуту, он добавил:

— Завтра после утреннего намаза я буду здесь и приму твой вызов.

IV. Испытание пулей и огнем.

Утром, когда Гудэн вышел на улицу, заливистым тенором звенел муэззин.

Вдали серебряным криком отвечали снеговые вершины Атласа.

На голове фокусника лаковым лоском блестел цилиндр. Галстук, манишка и манжеты сверкали бриллиантами.

Натянувши белые перчатки, Гудэн направился к цирку. Лаковые ботинки ныряли в теплую пыль. Куры с громким кудахтаньем испуганно разбегались в стороны. Толпа полуголых мальчишек бежала за фокусником.

— Белый чорт с кастрюлей на голове!.. — кричали они. — И с двумя хвостами сзади!

Около цирка стояла большая толпа берберов. Увидев фокусника, они бросились занимать места.

Когда Гудэн вышел на сцену, вчерашний марабут был уже здесь. Он подал фокуснику два пистолета старинной системы, заряжавшиеся через дуло. Очевидно, это оружие досталось ему по наследству от предков.

В пистолеты всыпали порох и забили пыжи. Гудэн взял мешочек с пулями, на глазах у всех опустил одну пулю в дуло и шомполом забил второй пыж. Так же зарядили и второй пистолет. Марабут внимательно следил за всеми движениями фокусника.

Гудэн отошел от марабута на расстояние пятнадцати шагов и дал знак начинать эту своеобразную дуэль. Марабут поднял пистолет, старательно прицелился и выстрелил.

_{Марабут поднял пистолет и старательно прицелился…}

Когда дым рассеялся, все увидели, что фокусник как ни в чем не бывало стоит на прежнем месте и, любезно улыбаясь, держит пулю в зубах.

Рассвирепевший марабут схватил было второй пистолет, но Гудэн его остановил.

— Как видишь, ты не причинил мне никакого вреда. Теперь я покажу тебе, что в моих руках пуля опаснее, чем в твоих. Вот смотри на эту деревянную пристройку.

_{— Как видишь, ты не причинил кие никакого вреда, — сказал Гуден.}

Гудэн выстрелил, и на стене в том месте, куда попала пуля, появилось большое кровавое пятно. Марабут подошел к стене, обмакнул палец в кровь, понюхал, лизнул палец языком и стал в недоумении оглядываться кругом, как бы ища объяснения, но все берберы были так же поражены, как и он.

— Настоящая человеческая кровь!.. — сказал он.

С ужасом глядя на фокусника и больше не сомневаясь в том, что Гудэн действительно великий колдун, марабут попятился задом, потом обернулся и стремительно вышел из цирка.

Тогда фокусник обратился к публике:

— Этот марабут подвергнул меня испытанию пулей и ушел опозоренным. Теперь же я сам подвергну себя более опасным испытаниям, и вы увидите, что даже огонь не может причинить мне никакого вреда.

В этот момент Тибо принес небольшой тигель и поставил его на жаровню. Гудэн бросил в тигель несколько кусков олова. Когда все олово расплавилось, фокусник опустил туда руки, зачерпнул в пригоршни жидкого металла и стал обливать им свое лицо. Потом набрал расплавленного олова в рот, прополоскал им горло и выплюнул изо рта в тигель.

— Кто из вас может сделать то же самое?

Берберы молчали.

Тогда Тибо принес небольшой зажженный факел. Гудэн взял огонь факела в рот и выдохнул в публику пламя.

Тибо прошел по рядам берберов с кувшинов воды, проливая ее на землю и показывая всем, и, когда все убедились в том, что это самая обыкновенная вода, он передал кувшин Гудэну. Фокусник налил этой воды в пригоршню, поднес к ладони факел — и вода загорелась. В безукоризненном фраке, сшитом у лучшего парижского портного, он стоял с горящей на ладони водою — перед толпой оцепеневших берберов, и в цирке было так тихо, что слышно было, как кто-то в задних рядах тяжело дышал.

А Тибо уже наполнил водой кастрюлю и поставил ее на огонь. Повидимому, огонь был очень сильный, потому что вода быстро закипела, и над кастрюлей поднялся пар. Фокусник нагнулся и стал пить кипящую воду прямо из кастрюли. Потом он подставил пригоршни, Тибо плеснул кипятком, и Гудэн обмыл этим кипятком свое лицо.

Затем он взял железную палку, положил ее на жаровню и, когда она раскалилась докрасна, стал играть этим раскаленным железом, прижимая его к щеке, вкладывая в рот и проводя им по волосам.

Наконец он надел цилиндр и приготовился к апофеозу. Он должен был взойти на костер.

Фокусник вступил на железный лист, лежавший на сцене. Тибо разложил костер и, поджег. Пламя и дым окутали Гудэна с ног до головы. И вдруг раздался взрыв…

Берберы в ужасе повскакали с мест. Но пламя потухло, дым поднялся кверху — и фокусник, сняв цилиндр, церемонно раскланивался с публикой.

V. Любопытство мсье Треву.

На следующее утро Гудэн со своими спутниками был уже в дороге. Их караван, состоявший из верблюдов и мулов, войдя в долину реки Шелиф, направился к северу — к побережью Средиземного моря. Гудэн сидел на муле. Рядом с ним — тоже на муле — ехал чиновник министерства — Треву, сопровождавший его из Парижа. Треву говорил о событиях вчерашнего дня.

— Ваш фейерверк произвел на берберов потрясающее впечатление. Признаться, я сам любовался вами, когда вы стояли на костре — в этой шумихе бенгальских огней и громе петард. Берберы теперь не сомневаются в том, что вы действительно великий волшебник. Но скажите, пожалуйста, как вы разделались с этим марабутом, который хотел вас застрелить? Мне это кажется непостижимым…

Гудэн вынул изо рта сигару и усмехнулся.

— Да, это был опасный момент… Но я к нему подготовился. Я влил в формочку для пуль немного расплавленного воска, смешанного с сажей, так что он имел цвет свинца, и подержал его в формочке, пока он не застыл, — и у меня получилась пуля, по внешнему виду не отличимая от настоящей. Затем я сделал точно такую же вторую пулю и наполнил ее кровью из своего пальца. Дальнейшая процедура требовала большой ловкости рук, — заряжая пистолеты, я на глазах зрителей подменил пули, и тот пистолет, из которого стрелял марабут, оказался заряженным пустой восковой пулей, а тот, из которого стрелял я, был заряжен пулей с моей кровью.

— Это очень ловко! — восторгался Треву. — Вы по праву заслужили название великого волшебника!.. Но что вы сделали с этим несчастным Геркулесом, который не мог поднять ваш маленький сундучок? Бедняга совсем обалдел и куда-то бесследно исчез, — после такого позора он боится показаться на глаза своим соплеменникам.

— Ну, это несложно… Там под ящиком был помещен сильный электромагнит. Этот механизм находился в распоряжении моего лаборанта, мсье Тибо, который, кстати сказать, очень ученый человек. Он, между прочим, прекрасно знает арабский и другие туземные языки. Благодаря его помощи, я так удачно провел номер с чтением корана. Вы помните, что перед началом этого номера я надел на голову чалму?.. Под этой чалмой около уха у меня оказалась телефонная трубка. Два провода шли под одеждой и оканчивались тонкими металлическими пластинками на подошвах ботинок. А на полу сцены в щелях было заранее уложено несколько пар проволок, шедших в пристройку, где помещался Тибо. Эти проволоки оканчивались микрофоном с элементом. Таким образом, когда я, расхаживая по сцене, прикасался подошвой к проводам, получалась замкнутая телефонная сеть. Перед микрофоном сидел Тибо, а на столе перед ним лежало несколько экземпляров корана, в которых поля были обрезаны лестницей, так что вся нумерация страниц была перед глазами, и любое место в книге можно было открыть очень быстро. Тибо хорошо слышал все, что делалось за деревянной стеной, и, когда выкрикивали страницы и строчки корана, он сейчас же находил указанное место и, прочитав, говорил в микрофон. На все это требовалось несколько секунд, во время которых я как будто бы вспоминал то, что написано в коране.

_{Схема фокуса: «чтение корана». А — зрительный зал. Б — сцена. В — секретная комната. 1 — фокусник, 2 — его помощник, 3 — провода, 4 — микрофон у помощника. 5 —коран. 6—медные пластинки (контакт), 7 — телефон　у фокусника, 8 — стена. 9 — пол.}

Треву засмеялся.

— А ваша собака… Где она научилась арабскому языку?

— Ну, я думаю, вы догадались, что она сидела на граммофонном ящике. Она так выдрессирована, что раскрывает пасть, когда я сделаю ей знак. А пусковой механизм граммофона, связанный с небольшим электромагнитом, приводится в действие нажатием кнопки.

— А как вы умывались расплавленным оловом? — допытывался Треву.

— Этот тигель — с двойным дном, и олово проваливается вниз, а из скрытых щелей тигеля выливается ртуть, дающая полную иллюзию расплавленного олова.

— А факел?

— Факел пропитан эфиром. На один момент его совершенно безопасно можно взять в рот, — влага рта предохраняет от болевого воздействия. Пламя же, выходящее изо рта, объясняется горением паров эфира, горит оно очень недолго и потому не приносит вреда. Но, конечно, для всех этих фокусов нужна тренировка.

— А как вы зажгли воду?

— Я незаметно налил на ладонь немного эфира. Когда же Тибо налил мне воды, эфир всплыл наверх, так как он легче воды, — и, когда его зажгли, получилась иллюзия горящей воды.

— Ну, а как вы не обожглись кипятком?

— Кипятка вовсе не было. Когда вода была поставлена на огонь, я бросил в нее щепотку соды с виннокаменной кислотой… Отсюда эти пузырьки воздуха, шипение и пары, которые создали иллюзию кипящей воды. А раскаленная железная палка, которую я брал в руки, была вовсе не железная… Это — стеклянная трубка, выкрашенная под цвет железа, внутри ее находятся электрические лампочки, как в карманном фонарике.

— Еще один вопрос, — сказал Треву— и мое любопытство будет удовлетворено до конца.

— Вас интересует фокус с яйцом?

— Да.

— Это кропотливая процедура… Моя кастрюля — с двойным дном. На нижнее дно проваливаются все разбитые яйца. На один момент, если вы заметили, я прикрыл кастрюлю покрывалом и в этот момент вынул из-под стола уже готовое гигантское яйцо и положил его в кастрюлю.

— А как же вы сделали это яйцо?

— Я взял бычачий пузырь, наполнил его одними желтками и, туго завязавши отверстие, опустил в кипяток, затем осторожно разрезал пузырь и вынул круто сваренный желток. Потом я взял крепкую шелковую нить, привязал ее к толстой булавке и эту булавку загнал внутрь желтка. И, наконец, я взял еще один бычачий пузырь по размеру больше первого, вылил туда белки, осторожно опустил туда сваренный желток, подвесив его так, чтобы он был как раз посередине этого пузыря, и снова опустил в кипяток.

— Да, вы — великий волшебник! — воскликнул восхищенный Треву.

- Я отдал всю свою жизнь искусству фокусов, — самодовольно ответил Гудэн…

Рассказ С. Бакланова

I.

Там, где Кубанская степь зелеными, бархатными берегами упирается я Азовские лиманы, там, точно пушистая щетина, колышется камыш. Стеной опоясал он зеркало вод, стоит неприступной крепостью. Скоси его, сожги его — опять он встанет: выпрет из илистого дна, опять будет колыхаться пушистой щетиной.

Камыш… Приют, излюбленный водяной пернатой ратью, милое убежище для всевозможных представителей гусиных, утиных и прочих пород.

Казачата прилиманных станиц — большие безобразники. Идут они по весне с корзинками — извольте-ка радоваться! — гусиные и утиные яйца собирать. Довольны бывают эти истребители птичьего потомства, если им удастся нагрузить корзины доверху; много в станицах любителей «дикой яичницы» и среди взрослых казаков.

Случилось заехать под конец августа в станицу Гривенскую — она в десяти километрах от лимана — одному москвичу. Наслышан он был, что около Гривенской прекрасная охота, и потому захватил ружье и собаку. Приехал, стал расспрашивать местных жителей, — и только от одних рассказов у москвича волосы зашевелились на голове. Пошел он, чуть свет, к лиману. В низине, шагах в пятистах, собака наткнулась на выводок бекасов, затем на другой. Пошла потеха— начал москвич палить так, что пробудившиеся гривенцы забеспокоились:

— Не от бандитов ли, случаем, за станицей отстреливается человек?..

Милиции дали знать, побежали на помощь. Подбегают — бандитов не видно. Спрашивают москвича:

— С кем ты воюешь, голубок?

Увлекшийся охотник свирепо вскинулся на казаков:

— Ни с кем не воюю! Бекасов[55]) тут пропасть, — как же не стрелять!

— Это каких же бекасов? — задают гривенцы удивленный вопрос.

— А вот! — вытаскивает москвич из ягдташа свои трофеи.

— По этим бухаешь? — удивились казаки. — Ну, и бедовый же ты стрелец! Пробухаешься, голубок, до того, что без штанов пойдешь. Мы этих бекасов за болотных воробьев считаем. Разве ж возможно так беспредметно порох жечь?

Напрасно москвич уверял: бекасы, мол, превосходная, ценная дичь. Качали головами казаки…

II.

Около лимана, на груди широкой степи, в серебристой зелени тополей прячутся хутора. Хуторяне и хлеборобят, и рыбачат. Лишь некоторые из них имеют ружья, — постреливают дичь.

Один из хуторян, — Василий Серьга, — любитель рыбачить, но совсем не охотник. Он славится хитрыми выдумками. Прошлым годом, перед отлетом птиц на зимние квартиры, Серьга заявил соседям, что выдумал способ ловить диких уток живьем.

— Я, — сказал Василий, — чудаками понимаю тех, которые с ружьями таскаются за утями. Ну зачем же, например, трудить себя, когда утка прямо во двор прилететь может?

Посмеялись хуторяне на слова Василия, а он на другой день показывает соседям пять жирных крякуш, — живых и ничуть не поврежденных.

— Ну, вот! — говорит Василий. — Вчера вы меня полоумным сосчитали, а нынче я над вами посмеюсь. Ведь прошлою ночью утки-то сами ко мне на двор прилетели. Во дворе я их и пленил, а чтобы за ворота выходить, не ступал даже и шагу.

— Как же это мыслимо? — спросили хуторяне.

— Значит, мыслимо, — отвечает Василий. — Так уже и быть, по-соседски откроюсь вам. Утка — прожорное творенье. Она ночным временем за зерном куда хочешь полезет, лишь бы свету ей не видать. Моя домашность, сами знаете, на краю хутора, а клуня[56]), в какую я ссыпаю зерно, прямо в матушку-степь глядит. Мною раньше замечены были утячьи следы на грязи, подле клуни. Какие это следы? — думал я, — ведь наши хуторские ути ко мне в гости ходить не имеют привычки? Эге, — догадался я, — а ведь это гости с лимана! Ну, что ж, — милости просим… Растворил я на ночь клуню, раскрыл зевы закромов пошире, — пожалуйте гости, отведайте хлеборобской пшенички… Раскрыл я закрома, дощечками крышки подпер, обвязал дощечки веревочками, да и протянул веревочки через двор в фортку хаты. За полночь мне спать смерть захотелось, однако терплю, дожидаюсь гостей. А как вспомнил, что вы вчера надо мной гоготали, — и сон отскочил. Пролежал я с час, выпучив глаза, слышу «ФУРР» Фурр»» — шуршат крыльями над хатой. Обрадовался я, — пожаловали! В> скорости слышу: полезли ути в закрома, а я веревочку— дерг. Так и пленил утей.

— Хитер ты, Василий, — сказали хуторяне. — Есть ли еще такие хитрые люди на свете?..

— Действительно, вся наша порода Серьгой очень хитрая, — согласился Василий.

III.

Весной нынешнего года гривенцы не очень-то лакомились «дикой яичницей» — крупная птица водилась в дальних, неприступных плавнях.

С июня стало заметно, что нынешний год урожайный по дичи: густо засеяли черные точки лиман.

— Молодых гусей богато[57]), ох и богато! — говорили казаки. — Будут жрать пшеницу почем зря…

Серьга прислушивался к разговорам, и его мнение было такое:

— Да, нужно истреблять прожор, покуда они еще не окрепли. Нужно истреблять…

Свое мнение высказал Василий казакам.

— Но как лее ты станешь истреблять? — спросили Серьгу. — С подползу если бить, так гусь очень сторожкий, а в закром он к тебе не полетит. Хотя перехитрил ты утей, но чтобы гусей мог, — этого не ожидаем!

— Я и гуся перехитрю, — сказал Василий, — и не только что молодого: вожатого[58]) перехитрить беруся.

— Ну уж, извиняй, нет!

— Что ж, погрохочете надо мной, как прошлой осенью. Может, и мне на вас погрохотать доведется.

В июле начались гусиные нападенья на копны. Серьга соображал:

— Где бы место, полюбленное гусями, подметить? Не подметишь: в разные места они летают на степь. Видимо, на острове ловить их придется…

Спрашивала Василия жена:

— Что это ты чудное затеваешь?

— Мое дело, — отвечал хитрый Серьга. Он уже набил две четвертных бутыли горохом, теперь набивал третью.

— Ну-ка, поди достань виноградный спирт.

Жена Серьги заворчала:

— Еще выдумал! На всякую дрянь переводить спирт. На виноградном-то я намереваюсь настоять к празднику жердели[59]).

— Ничего, настоишь и на хлебной. Мне спирт до крайности нужен. Крепость большая в нем.

— А для какой, все-таки, надобности тебе спирт?

— Говорю — мое дело!

Покачивая головой, пошла жена Василия за бочонком спирта.

Через три дня Серьга выкатил из четверти несколько горошин. Раскусил их, скривился и сказал:

— В самый раз будет…

IV.

Солнце склонялось к закату. Василий плыл на своей плоскодонке. В плоскодонке лежала груда чувалов[60]).

Долго греб Василий. Оставил весла, когда плоскодонка ткнулась носом в берег острова. Серьга выгрузил чувалы, осторожно перекинул через плечо веревку, на конце которой были завязаны четверти о горохом, и, обремененный ношей, по зыбучему берегу зашагал.

Рассуждал сам с собой Василий:

— Не ранее утра дорвутся гуси до моей закуски: сытые они с хлебов прилетят. Эх, горюшко, — костер ночью распалить нельзя: гусей напугаешь. Ну, ладно, укроюсь чувалами, небось не сдохну.

Близ берега, на черноземной плешине, утоптанной птицами, раскидал Василий горох. Одну четверть высыпал, две про запас оставил. Угасала вечерняя заря, на зареве заката четко печатались птичьи треугольники, разноголосно стонал лиман. Василий, смастеривший камышовый шалаш, приспосабливал из чувалов постель.

Тяжело махая крыльями, проплыла над шалашам цапля. Зоркая птица увидела горох на черноземной плешине, снизилась, клюнула. Забеспокоился Серьга:

— Прогнать надо эту чортову дуру. Она немало гороха сожрет.

Уже собрался Василий пугнуть цаплю, вдруг хитрого казака осенила мысль:

«Зачем ее гнать: пускай наклюется.

Поглядим, будет ли она вытворять чудеса…»

Только четыре горошины проглотила цапля, — и заплясала, веселая.

— Действует, — радостно подумал Василий. — Ну, попляши, милая, я на тебя позабавлюсь!

Гуси запоздали. Луна уже глядела светлой, оловянной сковородкой, когда грузные гуменники[61]), серые гуси[62]) и казарки[63]) зашлепали по воде с характерным гусиным разговором.

— Обмываются, сейчас на берег вылезут, — ждал Серьга, — Может, и ночью маленько поклюют…

Луна взлезла высоко. Из шалаша хорошо видно было, как выбрались гуси из воды, как спрятали они головы под крылья. Только один остался настороже, вытянув шею.

— Так и знал! Не ранее утра закусывать будут, — досадливо шепнул Василий.

Но в этот момент гусь-часовой протянул шею к земле и зачмокал клювом. Скоро тишину ночи прорезал веселый гогот.

Через несколько минут Серьга был зрителем редкостного представления.

Приземистые птицы танцовали на коротких, перепончатых лапах. Гуси бросались в драку, стремительно нападали друг на друга, но, споткнувшись в боевой схватке, нежно обнимались, волоча по земле крылья. Некоторые пробовали взлететь, нелепо кувыркались в воздухе, — и падали, словно подстреленные.

Пронзительный гусиный оркестр переполошил обитателей острова. Забухала выпь[64]), прилетела на место птичьего болота болотная сова: она кинулась на мертвецки пьяную казарку.

Серьга выскочил из шалаша с чувалами:

— Вишь ты, какая охотница чужую добычу отбивать!

Появление человека ничуть не встревожило охмелевших гусей. Они масляно поглядывали на Серьгу, который неутомимо совал их в чувалы. До зари проканителился Василий с пьяницами. Заснувшую, укачанную пляской цаплю, он не взял.

_{Охмелевших гусей Серьга неутомимо совал в чувалы. До зари проканителился он с пьяницами…}

— На кой бес мне она! — сказал Серьга. — Еще глаза повыклюет гусям, спьяну, в чувалах…

Малиновой зорькой плыл Василий до дому. Разговаривал он со своими пленниками:

— Приуныли теперь, гулены, а какие веселые вы были ночью. Помните, как притаптывали, али забыли? Понимаю — опохмелиться вам надо…

И Серьга поднес горсть гороха гусиной голове, высунувшейся из чувала. Унылый гусь «опохмелился» и загоготал в мешке.

— Вишь ты, и птичье нутро с похмелья горит! — определил Василий.

* * *

На базаре шумного кубанского города появился необыкновенный товар — живые дикие гуси.

— Желаете — башку им долой, желаете— к празднику раскормите, желаете — содержите для любопытства! — говорил покупателям Серьга.

Гусей покупали бойко. Два гуменника и четыре серых пошли почти по утроенной цене. Эти гуси были куплены для местного зверинца.

По дороге в Гривенекую, колыхаясь в можаре[65]), широко улыбался Серьга.

— Эх, и погрохочу я на наших хуторских, — рассуждал сам с собою Василий. — Ишь ты, не ожидали они, чтобы Серьга перехитрил гуся!..

21 мая, в 10 ч. 10 м. на огромном аэродроме Ле-Бурже — близ Парижа — спустился американский летчик Линдберг. Это — великое историческое событие в развитии современной техники. Отважный молодой авиатор был первым, удачно совершившим прыжок на крыльях из Америки в Европу.

Без предварительной рекламы, без обычного шума в прессе Линдберг готовился к этому весьма рискованному полету. Только немногие из его друзей да несколько представителей авиационных кругов Соединенных Штатов были посвящены в замыслы энергичного американца.

Всего лишь за неделю до перелета Линдберга мир был свидетелем гибели двух смелых французских авиаторов — Нунгессера и Коли[66]), бесследно исчезнувших во время полета из Парижа в Нью-Йорк. Молодой Линдберг собирался лететь без помощника, без астрономических инструментов, без радиотелеграфа. И никто не верил в то, что он справится с такой трудной и, казалось, даже невыполнимой задачей.

В кругу своих товарищей Чарльз Линдберг считался «летающим безумцем». Некоторые называли его даже «сумасшедшим Чарли», а потому затея смелого авиатора была встречена — как новое безумное выступление человека в поисках верной смерти.

К тому же Линдберг летел на совершенно неизвестной машине. Моноплан типа «Район» — «Дух Сан-Луи» был спроектирован под его личным наблюдением молодым калифорнским инженером Дональдом Холлом и выстроен также человеком без имени — Хаулей Баулусом.

Снабженный мотором «Райт-Уайльд-Уинд» в 200 лошадиных сил и стальным пропеллером, «Дух Сан-Луи» мог развивать скорость в 220–230 км в час. Размах его крыльев— около 13 метров, общий вес—2 % тонны, а резервуары рассчитаны на 425 галлонов[67]) бензина. При полете Линдберг намеревался руководствоваться исключительно индукционным компасом. Компас этот устанавливается так, что при правильном полете стрелка его указывает на нуль. Лишь только аэроплан начнет сбиваться с правильного курса, стрелка также неизбежно будет поворачиваться в ту сторону, в которую он уклоняется.

Такой опытный пилот, как Ричард Бэрд (перелетевший на аэроплане через Северный полюс незадолго до полета Амундсена на дирижабле «Норвегия» в 1926 г.), во время своих полетов каждые полчаса прибегал к помощи секстанта. Он резко критиковал решение Линдберга ограничиться лишь индукционным компасом, рекомендуя ему взять с собой также секстант. Но отважный летчик оставался глухим к этому и подобным советам.

Линдберг знал свой моноплан, как самого себя. Он был уверен в нем, как был уверен в том, что совершит с успехом свой гигантский прыжок с американского материка в Европу.

В течение целого года Линдберг готовился к нему и совершил несколько пробных полетов. Один из них, уже на «Духе Сан-Луи», он сделал между Сан-Диего и Сан-Луи, безостановочно пролетев свыше 2.800 км. При этом он ориентировался лишь по своему индукционному компасу. Результаты получились вполне удовлетворительные: несмотря ни сильный дрейф (снос ветром) и постоянное колебание магнитной стрелки, он спустился только в десятке километров от Сан-Луи.

Трагическая гибель Нунгессера и Коли не остановила Линдберга, и он решительно объявил, что вылетит с Рузвельтовского поля (близ Нью-Йорка) в ночь с 19 на 20 мая.

Чарльзу Линдбергу 25 лет. Он родился 2 февраля 1902 г. в городе Детройте. Отец его был фермер, швед по национальности. На небольшой ферме в Литль-Фолл (штат Миннезота) юный Линдберг проводил летние вакационные месяцы, вспахивая трактором отцовские поля.

Весной 1920 г., уже будучи студентом («инженерного отдела»), он приехал на побывку к отцу — и здесь, наблюдая однажды спуск аэроплана, давно уже мечтавший об авиации Чарли окончательно выбирает карьеру. Он бросает университет и поступает в военную школу в Линкольне. Отец и мать не мешают ему: оба верят в будущность авиации и одобряют выбор сына.

Вскоре из Чарли выработался выдающийся пилот. Земляки Линдберга хорошо знают высокого, беловолосого, красивого юношу с большими синими глазами, еще недавно летавшего над их селениями на стальной птице. Никто из них не думал тогда, что «сумасшедшему Чарли» готовится мировая слава.

В 1924 г. старик Линдберг умер. Выполняя волю отца, выраженную в завещании этого чудака, Чарли с аэроплана развеял над фермой пепел сожженного трупа…

После смерти мужа мать Линдберга переехала в Детройт. Средств, чтобы вести праздную жизнь, столь свойственную американской женщине буржуазных кругов, у нее не было. Жалованья сына едва хватало на его собственные нужды и совершенствование в избранной им профессии. С матерью Линдберг делился всеми своими планами, и они оба решили, что рано или поздно он побьет мировой рекорд.

Чтобы поддержать сына, Еванжелина Линдберг поступила преподавательницей химии в женскую Детройтскую школу.

Она верила в своего Чарли, и не только без ужаса, но даже одобрительно встретила его проект перелета из Нью-Йорка в Париж. Она настолько была уверена в успехе, что даже не бросила классы и не пошла провожать сына на Рузвельтовское поле. Когда во время урока, 21 мая, ее позвали к телефону, и мать узнала, что ее сын уже благополучно несется над океаном, она поблагодарила за эту весть и уверенным тоном заявила: «сегодня Чарли будет в Париже».

Еванжелина Линдберг не ошиблась.

— Вначале все было против меня, — рассказывает Линдберг. — В ночь с 19 на 20 мая стояла самая неблагоприятная для полета погода. Весь день, не переставая, шел дождь, и Рузвельтовское поле, окутанное густым туманом, походило на тонкое болото. На аэродроме, у большого ангара, в котором находился мой моноплан, собралась толпа человек в пятьсот. Дождь разогнал любопытных. Остались лишь люди, близкие к авиации.

Меня очень тронуло, что перед самым моим отправлением прилетел командор Чарльз Бэрд на своем огромном Фоккере, готовившемся к такому же перелету. С ним прибыл его летчик Акоста и капитан Новилл. Прилетел и Чемберлин, собиравшийся лететь вслед за мной в Европу и, как известно, блестяще побивший мой рекорд на дальность. Они искренне желали мне успеха, но опасались, что я, непременно усну в дороге, не выдержав 34-часового перелета без отдыха.

Никто из них не верил в силу моего противосонного средства. А между тем оно было очень несложно: попросту я совершенно, укрылся от ветра — и только…

Взял я с собой 451 галлон бензина, то-есть на 145 галлонов больше, чем запасался обычно, и 20 галлонов масла. Таким образом, я был вполне обеспечен для полета в радиусе 7.700 км, — конечно, при условии благоприятной погоды. До Парижа мне нужно было сделать 3.600 миль (около 6.300 км). Зато вес моноплана значительно увеличился, что и сказалось в момент отрыва его от земли. Грязь на Рузвельтовском поле сильно мешала разбегу. Впереди находился знаменитый овраг, в который в прошлом году свалился Функ на аэроплане Сикорского, при чем вместе с аппаратом сгорели два авиатора. Здесь же, неподалеку от меня виднелся памятник этим летчикам, погибшим при попытке перелететь через Атлантику. Он имеет вид пропеллера с согнутой лопастью. Правда, это на меня не производило сильного впечатления, но все же мысль об участи аппарата Сикорского и погибших товарищей упорно не выходила из головы. А тут еще мой моноплан не бежал, а буквально «ерзал» по вязкому аэродрому.

Приходилось менять направление и напрягать все усилия, чтобы оторвать его от земли.

«Дух Сан-Луи» уже перешел «линию безопасности». Несмотря на темноту, я ясно различал видневшиеся впереди деревья. Повидимому, приходилось возвращаться назад и снова повторить разбег.

Вдруг моноплан сделал прыжок… затем снова отделился от земли, пролетел немного— и опять его колеса начали бороздить вязкую грязь, но уже только слегка касаясь земли. Положение становилось опасным. Но еще усилие — и «Дух Сан-Луи» начал плавно подниматься в воздух и забирать высоту. Я взглянул на хронометр. Было 7 ч. 55 м. утра…

Туман только местами держался на побережья и постепенно рассеивался. Об этом я был предупрежден до начала полета.

Мой моноплан отличался особым качеством — быстро забирать высоту. Это впоследствии оказало мне большую службу в пути. Очутившись за пределами Нью-Йорка, я уменьшил на четверть скорость оборотов мотора, и таким темпом он работал у меня за все время полета. Только три раза я увеличивал его скорость, когда был вынужден быстро забирать высоту.

Я пролетел над Род-Айландом, юго-западной частью штата Массачусетса, над проливом Лонг-Айланд, пролетел через Массачусетский залив у Сунтдата, и оттуда пошел на север. Мне предстояло покрыть 200 миль водного пространства по пути к Нью-Фаундленду…

Погода на редкость благоприятствовала. Иногда проглядывало солнце. Здесь это большая редкость. По пути к Нью-Фаундленду, обыкновенно, царит непогода, и колебания магнитной стрелки чрезвычайно неравномерны. Но вот и Нью-Фаундленд остался позади. Я несся над океаном, прорезая туман, через который сквозили плывшие огромные айсберги. От этих пловучих ледяных скал несло таким холодом, что пришлось прибегнуть к имевшимся при мне грелкам.

Вскоре началась непогода. «Дух Сан-Луи» был окутан непроглядной тьмой. Сначала полил дождь, затем повалил вперемежку с ним снег. Разразился страшный шторм, уйти от которого, казалось, было невозможно. Я спускался почти к самой воде, быстро забирал высоту, бросался из одной стороны в другую — все напрасно. В одном месте меня обдало страшным градом.

«Ну, теперь конец!» — мелькнуло в моем мозгу…

Град — самое ужасное бедствие для авиатора. В несколько минут он покрывает крылья, хвост — все поверхности аэроплана, образуя на них тяжелые глыбы льда, и если авиатору не удастся через несколько же секунд уйти от этого ужаса, то аэроплан неизбежно грянете я вниз. К счастью, град застиг меня на значительной высоте. Способность моего моноплана к молниеносному подъему на этот раз спасла меня от гибели. В одно мгновение я был вынесен из градового потока и очутился над ним. Но и здесь, на высоте почти 3.000 метров свирепствовала буря.

«Назад» — мелькнула у меня мысль. «Нет» — твердил рассудок. Назад или вперед— при такой погоде не играет роли… И я продолжал свой путь вперед.

Между Нью-Фаундлендом и Ирландией— почти 3.500 км. Это расстояние необходимо было пролететь во что бы то ни стало, так как о вынужденном спуске не могло быть и речи, — спуск в океан означал верную гибель.

Счастливо избежав град, я невольно думал о трагической судьбе Нунгессера и Коли. Я пришел к убеждению, что причиной их гибели был именно град. Он, должно быть, застал погибших товарищей на незначительной высоте, и они не имели времени быстро подняться…

_{Маршрут первого перелета из Америки в Европу на аэроплане}

Летел я над водой со скоростью 175 км в час, подумывая об экономии горючего, чрезмерный расход которого при непогоде или встречном ветре мог повлечь вынужденный спуск в Ирландии. Полет на длинные расстояния зависит от искусного комбинирования скоростей — для быстроты и экономии в бензине. Летчику приходится отыскивать ту золотую середину, которая даст аппарату возможность пролететь наибольшее расстояние при расходе данного количества топлива.

«Только бы пролететь Ирландию, а от нее до Парижа — немного больше тысячи километров» — думал я… За мотор уже не беспокоился: он работал точно, как часы.

Среди ночного мрака я иногда замечал огни идущих в океане судов. Чувствовал я себя вполне бодро.

Сон совершенно меня не одолевал.

Я не испытывал голода и только сделал глотка два воды.

Начало светать. Буря оставалась позади. Подул попутный ветер. Если мотор не сдаст, то — я не сомневался в этом — Париж будет обеспечен!

Европа!..

Около часу пополудни ясно обрисовались очертания ирландских берегов. Трудно передать те ощущения, которые я испытывал в эти минуты, — их не перескажешь, их надо пережить самому, чтобы понять. Земля для моряка — это одно, а для авиатора, летящего через океан, — это совсем, совсем другое…

После нескольких минут охватившего меня волнения я успокоился и впервые почувствовал голод. Один бутерброд совершенно меня насытил. Запив его глотком воды, я снова впился глазами в компас и карту, иногда окидывая взглядом расстилавшуюся подо мной гористую Ирландию. Я теперь значительно снизился и летел на высоте, позволявшей видеть меня с земли. Это, кажется, было между четвертым и началом пятого часа — не помню хорошенько.

_{Пилот Чарльз Линдберг — первый, связавший гигантским воздушным прыжком материки Нового и Старого Света.}

Но вот и блестящие берега Англии. Я очень низко проношусь над ее бархатно-зелеными полями. Темнеет. Один за другим мелькают города с красными крышами, деревьями и бесконечным числом фабричных труб.

Над Ла-Маншом я снова забираю высоту, а к западу от Шербурга опять снижаюсь. Тихая звездная ночь. На горизонте светятся сильные прожектора. По небу ходят их белые длинные лучи, словно щупальцы неведомого гигантского чудовища.

Прожекторы, повидимому, искали «Дух Сан-Луи», но ни один из них его не нащупал. Мой хронометр показывал 9 часов. В воздухе взлетели ракеты с аэродрома Ле-Бурже, на котором были зажжены сигнальные огни. Этот аэродром расположен к востоку от Парижа, а мне ошибочно объяснили, что он расположен на северо-западной его стороне. Я никогда не бывал во Франции. Это был мой первый визит в Европу, а потому ориентироваться при полете над ней было нелегко.

Между тем, французские друзья приняли все меры к тому, чтобы облегчить мой перелет над территорией Франции.

Облетая вокруг Парижа, я заметил большой аэродром. Он был так сильно залит ярким светом, что я понял, что это и есть тот самый Ле-Бурже, на который мне предстояло спуститься. Я выключил мотор и благополучно спустился на землю при громких криках массы, такой многочисленной, какой мне еще не приходилось видеть в Америке…

После 34-часового полета, я, конечно, очень устал, и, когда меня вытащили из моноплана и понесли на руках, я едва отдавал себе отчет в том, что со мной творится.

Кто и каким образом «спас» меня от приветствий возбужденной толпы — я узнал лишь из рассказов моих товарищей… После длительного полуобморочного-полусонного состояния, я нашел себя в незнакомой комнате, в компании членов Союза французских авиаторов, и был очень доволен, когда гостеприимные хозяева, по совету врача, предложили мне молока. Оно сразу утолило голод и жажду и придало бодрость и силу. Через час я уже говорил по радиотелефону с матерью. Нашим мечтам суждено было осуществиться…

В общем, могу совершенно искренно заявить, что, за исключением пережитых часов бури, весь мой перелет был не из Трудных. Одну треть пути меня сопровождал попутный ветер. В резервуарах осталось столько бензина, что я мог бы свободно сделать еще тысячу миль. И если в океане будут устроены пловучие станции для спуска аэропланов, то установление коммерческого воздушного сообщения между двумя континентами явится вполне осуществимым.

Как его встретили…

Редко когда Париж переживал подобное тому, что происходило в памятную ночь на 22 мая.

Еще днем к городу Ле-Бурже сплошной стеной тянулись автомобили, мотоциклетки и велосипедисты, а по сторонам дороги шли пешеходы.

На аэродроме собралась такая огромная толпа любопытных, что 300 полицейских и целый авиационный полк едва сдерживали натиск массы, когда «Дух Сан-Луи» в ярком свете прожекторов, словно белый лебедь, плавно спустился на землю.

Толпе, прорвавшей цепь полицейских и солдат, все же удалось добраться до аэроплана. Но она опоздала. Несколько французских авиаторов уже успели вынести Линдберга и укрыть его от восторгов разбушевавшихся парижан.

Расходившимся людям надо было на ком-нибудь излить свое бурное восхищение. Вблизи моноплана Линдберга толпе подвернулся, молодой американец-авиатор, пришедший, наряду со всеми, приветствовать отважного летчика. «Да здравствует Линдберг!» — воскликнул кто-то, — и в один миг молодой американец взлетел над головами толпы. Долго он переходил из рук в руки, не раз подбрасывали его в воздух и снова несли на руках.

Несчастный всеми силами старался отделаться от восторгов все увеличивающейся толпы. Он клялся, что он не Линдберг, что он такой же почитатель отважного авиатора, как и они. Ему не верили.

Толпа бросила свою жертву только тогда, когда стало известно, что настоящий Линдберг будто бы скрывается в доме коменданта аэродрома. Бросились туда и устроили шумную овацию. Но и там Линдберга не оказалось. Долго еще бушевали парижане, пока не утомились — и, наконец, стали расходиться по домам.

Еще накануне неизвестный никому молодой авиатор — в один день стал мировой знаменитостью!..

Одна кинематографическая фирма просила Ливдберга засняться для специальной фильмы, предлагая ему 1.000.000 долларов. К чести молодого летчика надо сказать, что он от этого решительно отказался. Он отказался и от золотого кубка стоимостью 150.000 долларов, прося передать эти деньги в пользу семей погибших авиаторов. Вообще, Линдберг держит себя скромно и, невидимому, не поддается растлевающему вниманию буржуазии, стремящейся превратить его в символ своей силы и славы…

Буржуазия капиталистических стран смотрит на достижение Линдберга — как на новое средство, которым в первую очередь воспользуется военная техника для своих истребительских целей. Об этом уж заговорила западная печать…

Но рабочий класс также с восторгом приветствовал победителя. В его достижении он видит новую эпоху развития мировой техники, с чем непосредственно связаны интересы всех трудящихся и грядущей социальной революции…

В то время, когда шло торжественное чествование Линдберга в Париже и в Лондоне—4 июня, в 6 часов утра, на моноплане «Колумбия», с того же Рузвельтовского поля в Нью-Йорке, вылетел другой американский летчик — Кларенс Чемберлин. Он тоже решился «прыгнуть» через Атлантический океан — из Нью-Йорка в Берлин.

Летел Чемберлин с феноменальной скоростью.

До Берлина, однако, Чемберлину долететь не удалось, — у летчика нехватило бензину, и он спустился в Эйслебене, в 160 километрах от Берлина.

Пополнив запас бензина, Чемберлин продолжал свой полет, но вторично был вынужден спуститься в болоте вблизи Коттбуса, не долетев до Берлина 15 километров. У него сломался пропеллер.

Чемберлин летел о пассажиром и совершил перелет в 6.500 километров в 43 часа.

Несмотря на ряд неудач, он все же перелетел Атлантику, всю Францию и половину Германии. Таким образом, формально он на много побил рекорд, поставленный Линдбергом, и в настоящее время является мировым чемпионом на дальность и продолжительность безостановочного полета.

Но Чемберлин, несомненно, должен уступить пальму первенства Линдбергу. Прежде всего Линдберг летел один, подвергая в этом случае свою жизнь большему риску, чем Чемберлин. Во-вторых, Линдберг точно выполнил задание, и, достигнув конечного пункта полета, летчик мог похвастать большим запасом бензина. Прибыл он в Париж без всяких аварий. И, наконец, первым совершил этот гигантский прыжок через Атлантику.

Так или иначе, оба отважные летчика сыграли огромную роль в истории развития международной авиации.

Заслуга их заключается, главным образом, в том, что они дали сильный толчок авиационной технике, доказав на деле возможность перелета аппаратов тяжелей воздуха через Атлантический океан.

Между тем, в практическом смысле, оба эти перелета не дали ничего, чтобы убедиться в возможности установления пассажирского и коммерческого сообщения между континентами Европы и Америки. Необходимо, чтобы подобные перелеты совершили большие самолеты. А подобных опытов пока сделано не было. Гигант Сикорского, на котором должен был лететь Функ, сгорел. Когда будет готов к полету строющийся вместо него другой самолет — неизвестно.

Если такой полет завершится удачей — тогда уже можно будет считать, что путь для воздушного сообщения между Старым и Новым Светом установлен прочно. А пока перелеты через Атлантический океан на маленьких самолетах имеют лишь чисто спортивный характер, — это «прыжки».

Но первый прыжок — был поистине прыжком героя…

«Песок и винтовка», повесть П. Скосырева. Изд. «ЗИФ». Стр. 100. Ц. 60 коп.

Среди многочисленных «чудес» и загадок природы на территории Ю. Америки, мы сталкиваемся с одним любопытным явлением, которое вызывало лет сто назад оживленные споры среди географов, это — смешение двух речных бассейнов: бассейнов Ориноко и Амазонки.

Мы привыкли представлять, что каждый речной бассейн является отграниченным от другого водораздельной линией.

Но в Южной Америке мы имеем своего рода «игру» природы, с первого раза поражающую наблюдателя.

Великая река Ю. Америки — Ориноко, зародившись в горах Сиерры-Паримы и пройдя по степной равнине около 300 километров, неожиданно разделяется на два потока. Один из этих потоков, сохраняя название Ориноко, течет на северо-запад, а другой, под наименованием Кассиквиаре, течет на юг и впадает в реку Бариа, приток Рио-Негро, которая, в свою очередь, впадает в Амазонку.

Таким образом река Ориноко в своих верховьях принадлежит как бы к двум речным бассейнам: две трети ее воды текут на север, а одна треть на юг, — в Амазонку. Река Кассиквиаре является как бы естественным каналом, устроенным природой для соединения двух бассейнов великих южно-американских рек — Ориноко и Амазонки. Раздельный плес Ориноко и Кассиквиаре находится на высоте 280 метров над уровнем моря, то-есть немного выше той высоты, на какой зарождается у нас река Волга.

Главную причину раздвоения, или бифуркации Ориноко большинство географов видит в почти горизонтальном строении той части Ю. Америки, где происходит раздвоение реки.

У нас, в СССР, нечто подобное, только в меньших размерах, мы наблюдаем в области Валдайской возвышенности, где проходит водораздел между Волжским, Днепровским и Западно-Двинским бассейнами. Здесь истоки Волги, Днепра и Западной Двины близко подходят друг к другу и разделены едва заметными повышениями почвы. Нередко даже из одного какого-либо болота вытекают две речки, текущие в противоположных направлениях, в разные бассейны. Так, например, в окрестностях города Орши из одного и того же болота берут начало речки Оршица, текущая в Днепр, т.-е. на юг, и речка Лучесса, впадающая в Западную Двину.

Ленинградский зоолог профессор Кларк сделал недавно в зоологическом обществе доклад об открытых им особенностях птичьего зрения.

Особенная форма хрусталика — сплющенного и обладающего чрезвычайно коротким фокусом — позволяет птицам одинаково ясно видеть как близкие, так и отдаленные предметы. Предметы, кажущиеся нам наиболее яркими, птицы видят тусклыми, и наоборот — темные, теряющиеся на общем фоне предметы птицы различают хорошо даже на очень больших расстояниях.

У животных хрусталик имеет шарообразную форму и сравнительно большое фокусное расстояние, и этим и объясняется разница между особенностями зрения птиц и животных.

Общеизвестна история со случайно завезенными в Австралию кроликами, которые, одичав, размножились там до невероятных размеров, создав серьезную угрозу для сельского хозяйства. Теперь в Австралии появился еще более грозный враг земледельцев и скотоводов в виде растения из семейства кактусовых, родственного опунции, завезенного в Австралию извне.

Растение это, способное расти на самых бесплодных почвах, нашло в Австралии благоприятные условия для своего развития и, быстро разрастаясь, покрыло в короткое время огромные пространства.

Уже в 1911 г. площадь, занятая этим растением, превышала 850.000 гектаров, а теперь в провинциях Квинсленде и Новом Южном Валлисе кактусом заросло свыше 12 милл. гектаров или половина обрабатываемой земли в Австралии. Ежегодно из-за этого растения теряется для сельского хозяйства до 600.000 гектаров удобной земли.

Были испытаны всевозможные средства для борьбы с этим растительным злом, но все они оказались безрезультатными или дорогими. В настоящее время федеральные власти все надежды возлагают на привезенных из Америки паразитов-вредителей растений — бабочек и грибков особого вида, которые вызывали большие опустошения среди растений у себя на родине.

В Новой Зеландии таким же вредным растением оказалась дико растущая колючая ежевика, густые заросли которой тянутся почти на 300 км вдоль западного побережья острова.

Растение это было привезено в Австралию не более 60 лет назад. Действительного средства для борьбы с ним не найдено. Проектируется применить для истребления его живых паразитов-насекомых, привезенных из-за границы. Опыты в указанном направлении уже ведутся, но здесь требуется сугубая осторожность, чтобы не пустить на растения таких паразитов, которые вместо ежевики предпочтут пожирать другие ценные растения, вроде яблонь, груш или роз.

Печатаются впервые

Задача В. Новогрудского (Прилуки).

Белые дают мат в 2 хода.

Этюд Л. Гугеля (Москва).

Белые, начиная, выгрывают.

ОБЪЯВЛЯЮТСЯ СЛЕДУЮЩИЕ ДВА ШАХМАТНЫХ КОНКУРСА «СЛЕДОПЫТА» НА ВТОРОЕ ПОЛУГОДИЕ СЕГО ГОДА;

I. КОНКУРС РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ.

1) Конкурс обнимает все шахматные задачи «Следопыта», начиная с настоящего номера и кончая № 12 за 1927 год.

2) Исчисление очков за присылку верного решения производится в обычном размере: за указание авторского решения двухходовки—2 очка, трехходовки— 3 очка и т. д.; отыскавшему побочное решение (не предусмотренное автором задачи) присчитывается дополнительно 1 очко, заметившему какую-нибудь неправильность в задаче (или доказавшему невозможность ее решения) присчитывается еще 2 очка.

3) Для участников конкурса, набравших за полугодие наибольшее количество очков, назначается 12 призов, каковыми являются книги по шахматной и общей литературе, сопровождаемые соответствующими именными надписями[69]).

II. КОНКУРС РЕШЕНИЯ ЭТЮДОВ.

1) Конкурс обнимает все шахматные этюды «Следопыта», начиная с настоящего номера и кончая № 12 за 1927 год.

2) Исчисление очков за присылку верного решения производится в размере: за указание авторского решения этюда — 3 очка, за нахождение побочного решения, не предусмотренного автором этюда) — дополнительно 1 очко, за доказательство невозможности решения этюда — еще 2 очка.

3) Для участников конкурса, набравших за полугодие наибольшее количество очков, назначаются 6 призов, каковыми являются книги по шахматной и общей литературе, сопровождаемые соответствующими именными надписями[69]).

В каждом конкурсе могут принимать участие все читатели «Следопыта».

Письма, относящиеся к тому или иному конкурсу решения, сопровождаются на конверте пометкой отправителя «На шахматный конкурс» и заключают в себе, кроме фамилии и адреса отправителя, только очередные решения (или очередное решение).

Крайним сроком присылки решения для № 7 считается 15 августа (по штемпелю отправления), для № 8 — 15 сентября и т. д.

Результаты конкурса будут объявлены в № 3 за 1928 год. Тогда же будут опубликованы фамилии призеров каждого конкурса, а также и всех читателей, приславших верные решения на конкурс — для задач и отдельно для этюдов.

С объявлением настоящих конкурсов не прекращается регулярное печатание решений, но приостанавливается опубликование списка читателей, присылающих верное решение для диаграмм из №№ 7 —12.

ЧТО СЛЫШНО НОВОГО?

МАТЧ НА ПЕРВЕНСТВО В МИРЕ между Капабланкой и Алехиным должен состояться в сентябре с/г в столице Аргентины, Буэнос-Айресе (Ю. Америка).

ЧЕМПИОНАТ ПОЛЬШИ, состоявшийся недавно в Лодзи, закончился победой Рубинштейна, получившего т. о. звание польского чемпиона. В турнире участвовал также Тартаковер, занявший 2-е место (и приз).

БЕРЛИН. Во 2-й половине мая здесь происходил международный турнир при 10 участниках, среди которых наиболее видными являлись Боголюбов, Нимцович и Зэмиш. Однако никто из них не взял 1-го места. (Боголюбов и Нимцович ухитрились проиграть по 2 партии). Победителем турнира вышел Бринкман, выигравший 6½ партий, следом за ним стали Боголюбов, Нимцович и Зэмиш по 6, V приз получил Ауэс при 5 партиях.

МОСКВА. Всесоюзным Исполбюро выделен орг. к-т по созыву У Всес. Шахсъезда (предс. Н. Д. Григорьев, секр. В. Е. Еремеев). Сроком созыва намечено 4 сентября. Во время съезда предположено провести ряд всес. состязаний, в том числе турнир на первенство СССР.

ОТВЕТЫ ЧИТАТЕЛЯМ.

Многим. Первое знакомство с шахматами, со всеми законами игры вполне дает как «Шахматная азбука» Ненарокова, так и книга, имеющаяся на русском яз. в переводе, — «Шахматы шаг за шагом» Маршалля и Мэкбета. Руководствами следующей ступени могут служить такие книги, как «Здравый смысл в шахматах» д-ра Эм. Ласкера, «Основы шахм. игры» Капабланки, «Учебник шахм… игры» д-ра Эм. Ласкера, «Первая книга шахматиста Левенфиша, «Моя система» Нимцовича. Все указанные книги можно выписывать со склада «Шахматного Листка» в Ленинграде (ул. Жуковского, 5, кв. 16 —С. О. Вайнштейну.

В. Болховитинову (Сасово, Ряз. г.). «Какая защита считается наилучшей и какая наиболее пригодна для неквалифицированного шахматиста?» Если под защитой понимать различные возможные начала партии (т. наз. дебюты), то надо сказать, что общепризнанного лучшего дебюта просто не существует. В наше время один и тот же сильный шахматист (даже чемпион мира Капабланка) играет — когда Испанскую партию, когда ферзевый дебют, когда Французскую или Сицилианскую партию и т. д. Для малоопытных шахматистов мы, со своей стороны, могли бы рекомендовать придерживаться т. наз. открытых дебютов, в частности Итальянской партии (см. примечания к партии в предыдущем номере).

Уч. Ю. Чернову. «При каких условиях в шахм. игре следует производить рокировку и всегда ли рокировка создает более прочную защиту короля?» О том, при каких условиях рокировка вообще возможна по законам игры, говорит всякое шахм. руководство (хотя бы «Шахм. азбука» Ненарокова). На вопрос же, всегда ли выгодна рокировка, надо ответить, конечно, отрицательно: незачем, напр., рокировать в короткую сторону, если королевский фланг уже расстроен, обнажен и подвергается атаке многих фигур противника.

Ф. Заславскому (Белоцерковск. окр.). Три точки вместо хода при записи партии заменяют собою пропущенный неприятельский ход. Так, запись 7… Kph.3 показывает, что ход королем сделан черными, а 7. Kph3 — белыми.

Уч. Игорю Д. (Асхабад). «За шахм. партией лучше думать много, или мало?» Мечта шахматиста — в короткий срок обдумать многое. Во всяком случае, раз время позволяет, лучше семь раз примерить, прежде чем один раз пойти.

М. И. Лещинскому (Черкассы). Поскольку пешка, вступающая на последний ряд, может сделаться любой фигурой, постольку на доске может одновременно быть по нескольку белых (или черных) ферзей, по нескольку ладей или коней (до 10). Предельное число белых (или черных) слонов на доске также 10, причем может случиться, что 9 из них будут ходить по клеткам одного цвета. В задачах нередко бывает так, что пешка превращается в такую же фигуру, какая уже есть на доске.

Уч. И. Думашову (Полторацк). «Являются ли чьими-нибудь чемпионами эмигрировавшие и перешедшие в иностранное подданство Алехин, Боголюбов, Тартаковер и Зноско-Боровский?» Нет. Бывш. чемпион РСФСР Ал-р Ал-рович Алехин с момента оставления им советских пределов (в 1922 г.) выступает на международной шахм. арене от Парижа, но не имеет формального звания чемпиона Франции. От Парижа выступают также Савелий Григорьевич Тартаковер, уроженец Ростова на Дону, но уже до революции живший за-границей и не имевший русского подданства, и Евгений Ал-рович Зноско-Боровский, шахматист не из выдающихся, хотя и ведший до конца старой «Нивы» шахм. отдел в литературных приложениях. Бывш. чемпион СССР Ефим Дмитр. Боголюбов, вышедший из сов. гражданства в пр. году, проживает постоянно в Германии, но тоже не имеет звания чемпиона этой страны. От себя добавим еще, что этот список бывших русских шахм. имен следовало бы дополнить: Осипом Самойловичем Бернштейном, за годы революции переселившимся в Париж и только теперь начинающим вновь выступать на шахм. поприще; Ароном Исаков. Нимцовичем, уроженцем Риги, выступающим теперь представителем (и фактическим чемпионом) Дании, и Акибой Кивелевичем Рубинштейном, нынешним чемпионом Польши.

Г. Бродовскому (Невель). В публикуемые списки решивших аккуратно включаются все читатели, верные решения от которых не опаздывают к моменту составления шахм. отдела.

М. П. Маликову и В. А. Сурвило. Ваш этюд повторяет хорошо известное в теории положение. Теория прямо говорит, что король с ладьей выигр. против слона с королем, если последний (т.-е. Кр слабейшей стороны) оттесняется в угол цвета слона.

Поэтому в положении 6 Kpg6 Лf7—ч Kpg8 черные неизбежно проигр. при любом положении черн, слона..

Белоногову и Марченко (ст. Якушка) и всем, сомневающимся в решений двухходовки Мейера из № 2. Вы без достаточного внимания отнеслись к решению этой задачи, помещенному в № 4. После 1. с7—с8К! новоявленный бел. конь отнимает у черного короля поле b6, и мат на 2-м ходу благополучно получается (бел. слоном на а6 или с6).

В. В. Макаричеву (Ростов/Дон). Если в задаче мат можно дать уже на 1-м ходу, то это, разумеется, одноходовка, но не больше. В трехходовках мат получается иногда на 2-м ходу. Правда, это происходит из-за слабой защиты противника, и все же возможность такого «преждевременного мата считается дефектом задачи, составленной на 3-хходовый мат.

Н. Шулейкину. Ваши первые опыты по шахм. композиции слишком элементарны: этюд и задача решаются при первом взгляде на них.

Уч. Е. И. Умнову (Ростов/Дон). Ваша первая двухходовка довольно сложна по материалу и незначительна по содержанию, 2-я же (имеем а виду Вашу новую редакцию, с улучшенной расстановкой фигур) допускает побочное решение 1. Фf6 и вообще грешит отделкой (без бел. Лс6 можно легко обойтись, заменив ее скромной черной пешкой с6 и переставив бел. С на с5).

РЕШЕНИЯ ДЛЯ ДИАГРАММ № 5.

Задача Найдина. Мат в 2 хода: 1. Kd3—е5!

Этюд Крючкова. Белые делают ничью: 1. Лf5+ Kpg3!+ 2. d5 е2 3. Ke4-f- Kph4(!) 4. Лh5+! Kp: h5 5. Kg3+ Kph4 6. K:e2 g3 (или Kph3 7. Kf4+ Kpg3 8. Ke2+ Kpf2 9. Kp: h2! Kp: e2 10. Kpg3 и 11. Kp: g4 ничья) 7. К: g3! и если 7… Kp: g3, то белым пат пешка d5 «связана»), а если 7… Kph3, то 8. Ке4! и после 8… С: d5 пат получается снова.

Верное решение задачи прислали: К. В. Анпетков (Краснодар), Г. Я. Белогрудов (Дон. окр.), Белоногов и Марченко (ст. Якушка), Р. Бермант, В. Болховитинов (Сасово, Ряз. г.), А. Брейтман (ст. Крижополь), Г. Бродовский (Невель), Б. Бялик (Шадринск), Е Васюков (Мелитоп. окр.), уч. В. Водосланоа (Сердобск), И. М. Гоман (Новогеоргиевск), Л. Готтесман, пионер Л. Гугель, М. Ф. Гусев (Ленинград), А. Гутерман (Ростов Дон), уч. Игорь Д. (Асхабад), А. Ендовицкий, Ф. Я. Заславский (м. Ракитно, Белоцерк. окр.), М. А. Караджа и С. К. Ефимов, М. Ф. Колюка (Прилукск. окр.), Николай Коровин (Ставроп. окр.), уч. Ю. Лавровский (Пятигорск. Н. А. Лазарев, уч. X. И. Лоев (Звенигородка, Уманск. окр.), М. А. Михайловский (Хере, окр.), Пгорь Морозов (Шадринск), М. Л. Николайчук, Н. И. Овчинников (Яранск. у.), студ. Г. Е. Осмоловский (Казань), Г. Пирумов (Эривань), В. А. Плаксин (Астрахань), Николай Прошлецов (Ярославль), С. А Рабинович (Тульчин, Под. г.), Г. Ф. Рябчук (м. Буки, Уманск-окр.), уч. С. Соков (Ниж. г.), Е. М. Соловьев (Бежяца), уч. Е. Умнов (Ростов/Дон), А. Б. Файнштейн (Баку), уч. М. М. Фалькович, 12 лет (Киев), Е. Филипповская (Макеевка, Дон. губ.), уч. В. Хвостов (Астрахань), Н. Н. Хельгрен (Беднодемьяновск), Е. Чевкин, уч. Ю. Чернов, Г. Чечулин (Тула), Я. Чигринский (Кременчуг), Шатилов (Ульяновск), пионер И. Экслер (Новогеоргиевск).

Несколько позже верное решение задачи прислали также: В. Баранов (ст. Дно), А. Н. Блинов (Новосибирск), уч. В. Е. Вознесенский (Ростов-Дон), Н. Г. Колобов (Урюпино), А. Е. Куценко (Конотопский окр.), уч. В. Любченко (г. Енакиево), И. А. Мошенский (Черкассы), уч. Е. Овсяников (Рязань), И. И. Шустер-Шерешевский.

Полного решения этюда никто, кроме пионера. Л. Гугеля, не прислал. Все же напали на верный след и ближе других подошли к цели М. Ф. Колюка (Прилукск. окр.), Н. А. Лазарев, Игорь Морозов (Шадринск), затем Р. Бермант, А. Ендовицкий, М. А. Михайловский (Хере, окр.), студ. Г. Е. Осмоловский (Казань) и уч. В. Хвостов (Астрахань).

Материк Ю. А. тянется с севера на юг на протяжении 7 500 км, а наибольшее протяжение его с востока на запад (между мысом Бранка на в. и мысом Ларина на з.)—5100 км.

Площадь Ю. А. составляет приблизительно 18 миллионов кв. км. На востоке Ю. А. омывается Атлантическим океаном, на западе— Великим, на севере — Караибским морем, а на юге оканчивается мысом Горн, вдающимся в Южное Полярное море.

Берега Ю. А. изрезаны меньше, чем у С. Америки. В общем, восточные берега Ю. А. низменны, а западные гористы. Весь материк Ю. А. имеет наклон с запада на восток, вследствие чего все большие реки в Ю. А. текут в восточном направлении и впадают в Атлантический океан.

Поверхность Ю. А., за исключением сравнительно узкой полосы горных цепей Андов и Кордильер (идущих вдоль всего западного побережья), составляют огромные низменные равнины.

Орошение. Благодаря огромным равнинам, простирающимся от подножья Андов вплоть до берегов Атлантики, и общему склону материка на восток, в Ю. А. мы встречаем самые большие реки на земном шаре: Амазонку, Ориноко и Ла-Плату. Эти реки принимают в себя тысячи притоков, из которых многие, как Рио-Негро, Парана, Уругвай и Парагвай являются также большими реками. Озер в Ю. А. очень мало, и почти все они сосредоточены в Андах и Кордильерах. Из таких горных озер самое большое озеро Титикака, лежащее в горах на высоте почти 4 000 м, т. е. на высоте европейского Монблана.

Климат. Большая часть Ю. А. (северная ее половина) — в тропическом поясе. Южная часть Ю. А. имеет умеренный климат, а самая южная оконечность материка, «Огненная Земля», обладает уже холодным климатом.

Растительность Ю. А., благодаря тому, что значительная часть материка лежит между тропиками, в жаркой полосе, — чрезвычайно богата и разнообразна. Здесь мы видим (в особенности, в Бразилии тропические леса из самых разнообразных древесных пород (пальм, каучукового дерева, хинного и т. д.). К северу от р. Амазонки, в бассейне реки Ориноко, простираются огромные безлесные пространства— травянистые степи «льяносы», а в бассейне Ла-Платы, на территории Аргентины, тянутся «пампасы» — луговые пространства.

Животный мир. Леса и степи Ю. А. населены бесчисленным количеством самых разнообразных животных, начиная от обезьян-ревунов и кончая хищниками — ягуаром, пумой и др. Чрезвычайно многочисленны птицы, из которых многие отличаются яркой окраской— попугаи, туканы, колибри. Очень много пресмыкающихся и земноводных — гигантские змеи, ящерицы и т. п.

Население Ю. А. состоит из туземных южно-американских индейских племен, которые теперь в значительной мере истреблены европейскими колонизаторами, или же частью смешались с ними и составили смешанное население (метисы, мулаты, креолы и др.).

Европейские переселенцы занимают, главным образом, восточную половину материка (Бразилию, Аргентину, Уругвай, частью Колумбию и Венецуэлу). До XIX века европейцы в Ю. А. были представлены почти исключительно испанцами и португальцами, почему Ю. А. и получила название «латинской Америки». Начиная же с XIX в. в Ю. А. начали переселяться итальянцы, немцы, частью — руские, поляки и евреи. В настоящее время население Ю. А. превышает 66 миллионов человек.

В политическом отношении Ю. А. распадается на ряд федеративных (по бумажной конституции — «демократических») капиталистических буржуазных республик и три колонии европейских империалистов.

Экономика. Ю. А. является неисчерпаемым резервуаром сырья и земледельческих продуктов. Бразилия поставляет на мировой рынок почти половину всего каучука, добываемого на земном шаре. Кроме каучука, тропические области поставляют на мировой рынок кофе, тростниковый сахар, табак, какао, хлопок, а также продукты скотоводства (мясо, кожи, шерсть). Южно-америк. страны с умеренным климатом (главным образом, Аргентина) поставляют на мировой рынок значительное количество хлеба (пшеницы, кукурузы), льна и хлопка, а также мяса, кожи и шерсти.

Государства, расположенные в горных областях Андов и Кордильеров (Чили и Перу), обладают значительными залежами минеральных богатств — медь, железо, марганец, селитра, сера, кам. уголь и др. Очень долгое время, вплоть до 1915 г., Чили была почти единственным поставщиком на мировой рынок селитры. И только после того, как во время войны был изобретен способ фабрикации селитры из азота воздуха, вывоз селитры из Чили сильно сократился.

Естественные богатства Ю. А. и сырьевые ресурсы делают Ю. А. лакомым куском для мировых империалистов. Издавна среди них идет глухая, пока еще скрытая борьба за «сферы влияния». В этой борьбе главными врагами являются сейчас с одной стороны Соед. Шт. С. Амер., а с другой — Англия и Франция.

Соед. Штаты стараются подчинить себе, в первую очередь, Бразилию и стремятся всеми правдами и неправдами вытеснить Англию и Францию с бразильского рынка.

Вследствие этого капиталистические хищницы— Англия и Франция перенесли центр своего внимания на Аргентину.