Тур Хейердал: Я вновь отправляюсь на остров Пасхи. К Кэтьену Мюньесу — испанскому ученому, любителю приключений и большому знатоку древнего мореплавания. Он сумел соединить воедино на практике несколько моих теорий и гипотез и собирается плыть с острова Пасхи в Японию на тростниковом корабле.

Мы свернули с тихой улочки сонного испанского городка куда-то вбок. Асфальт кончился. Мы снова  свернули,  руководствуясь  рисованной картой-схемой, которую два часа назад нам прислали в гостиницу. Колеса нашего микроавтобуса прошуршали по красной ка-нарской земле.  Через пару минут капот уперся в глухие зеленые ворота.

— Кажется, здесь, — не очень уверенно сказал Юрий Сенкевич.

— Не похоже, — протянул кто-то сзади. Наше терпение было на исходе. Почти час мы крутились по улочкам Гуимара — по-воскресному пустынного городка на Тенерифе, пытаясь найти Канарское убежище Тура Хейердала. Ни любезные сеньоры в шляпном магазинчике, ни степенные старики на центральной площади у церкви не знали, где живет знаменитый путешественник. Похоже, что они вообще впервые слышали это непривычное для испанского уха имя. На нашей карте четко значилось — от церкви вниз и налево, потом направо... но кто же мог знать, что церквей в Гуимаре окажется целых три!

Сенкевич молча взял ручку на себя — задний ход. И вдруг калитка в стене отворилась, и в проеме появился сухощавый седой человек с голубыми глазами. Тонкие губы. Прямой нос. Твердый подбородок. Лицо, знакомое по сотням фотографий. Это был он — Тур Хейердал.

— Все-таки вы нас нашли, — со смешком приговаривал Хейердал, крепко обнимая старого друга — русского доктора из команды своей папирусной лодки «Ра». Восьмидесятидвухлетний мореход явно отдавал должное нашему умению читать его факсовую карту

Так началось наше необычное путешествие по Тенерифе вместе с Туром Хейердалом, который последние пять лет живет на этом острове вечной весны. Нам, съемочной группе телепрограммы «Клуб путешественников» во главе с нашим ведущим Юрием Сенкевичем, хотелось рассказать не только о том, где и как сегодня живет Тур Хейердал, но и о самом острове, который в нашей сегодняшней жизни стал местом действия анекдотов о «новых русских».

Почему же норвежский исследователь, гражданин мира по менталитету, так задержался на этом острове-курорте?

— Все началось с письма, которое мне прислал совершенно незнакомый человек, турист, — рассказывает Хейердал. — Я получил его несколько лет назад вместе с фотографиями. На них были какие-то ступенчатые постройки, и автор утверждал, что они возведены не иначе как инопланетянами. Я бы просто посмеялся и выбросил письмо, если бы не фотографии. Ясно было, что пирамиды построены обитателями этой планеты, и они меня очень заинтересовали. При первой же возможности я отправился на Тенерифе.

Мы сидим за круглым мраморным столом в тени огромного дерева, посаженного больше ста лет назад прежними владельцами Канарского дома Хейердалов.

— Так долго пришлось искать свой дом, — рассказывает Жаклин — жена Тура. Она француженка, но последние 20 лет живет на Тенерифе. В прошлом — мисс Франция и актриса в Голливуде 60-х годов. Потом — археолог. В ее английском — неистребимый галльский акцент, а родной французский сопровождается американскими жестами, что добавляет очарования ее живой и быстрой речи. Я с интересом слушаю историю о поисках дома, вспоминая бесчисленные проспекты, в том числе и на русском языке, с предложениями приобрести на Канарских островах недвижимость с бассейном. Ее охотно скупают наши преуспевшие соотечественники. Но, судя по всему, все эти нуворишеские радости не греют сердца Хейердалов. Довольно долго они снимали жилье, пока кто-то из друзей не сказал, что в Гуимаре пустует старый дом, принадлежавший поэту Аристидесу Хернандесу Море, память о котором свято чтут в городе.

— И тут во мне сразу что-то щелкнуло, — говорит Жаклин, — это оно: в таком доме должна быть атмосфера.

В этой просторной и старой «финке» — помещичьем доме — с патио и резным балконом, белыми стенами и полом из широких, выщербленных временем досок действительно есть особая атмосфера. Это едва уловимый дух новой Испании — той, где кастильская чопорность незаметно перемешалась с простодушием аборигенов-язычников, где совершали свои небескорыстные подвиги почтенные кабальерос, а бедняки начинали жизнь сначала на неизведанной земле, где бросали якоря потрепанные ветром Атлантики неуклюжие галионы и в портовых кабаках искатели удачи спускали свои заработанные потом и кровью пиастры.

К «финке» примыкает гектар буро-красной земли, которую Хейердады превратили в сад. Тур и Жаклин с удовольствием копаются в саду. У них нет садовника, и дело здесь не в средствах, а в привычке Хейерда-ла к физическому труду. Он ловко орудует киркой, когда выкорчевывает пни, с легкостью таскает тачку, доверху набитую плоскими камнями, и с удовольствием жжет костры из пальмовых веток.

Тур явно принижает свои способности садовода и говорит, что на Тенерифе все легко и быстро растет. Стоит лишь посадить растение в землю и почаще его поливать. На участке Хейердалов растут бананы, манго, авокадо. Есть папирус, вывезенный с берегов Нила. Многочисленные кактусы и ни на что не похожие Канарские растения «табаибы». Дом обступают несколько «драго» — «драконовых» деревьев, которые считаются символом Канарских островов. К «драго» здесь относятся с почтительным трепетом. Наверное, эта традиция идет еще от гуанчей, которые использовали красный, как кровь, сок дерева в медицине и при мумифицировании.

В одной из хозяйственных построек Хейердал оборудовал свой рабочий кабинет и скромную комнату для гостей. Тур не живет затворником на острове. В его кабинет стекаются факсы, письма, приглашения читать лекции и консультировать со всего мира. Разобраться во всей этой бумажной лавине Туру помогает молоденькая девушка-секретарь. Вот и сейчас, во время нашей прогулки по саду, она подлетела к нам со словами: «Тур, только одна подпись!» и, получив ее, взлетела по скрипучей внешней лестнице под крышу бывшего сарая, откуда уже доносился характерный писк факса...

Нам не терпелось отправиться на раскопки пирамид. По дороге Тур рассказал, что во всех начинаниях ему помогает старый друг и меценат Фред Олсон, владеющий крупной корабельной компанией. Для того, чтобы Хейердал мог исследовать пирамиды Гуимара, он просто приобрел долину, где находились древние постройки, потому что муниципалитет собирался проложить через долину шоссе. Он же помог отреставрировать старый монастырь, сгоревший 60 лет назад. В монастыре и новой пристройке Хейердал планирует открыть весной этого года музей связей древних цивилизаций. Почетное место в нем будет отведено точной копии папирусной лодки «Ра» в натуральную величину.

Оказалось, что «долина пирамид», как ее называет Тур, находится в семи минутах езды от его дома. Это большой овраг посреди города, к которому вплотную примыкают двух-трехэтажные дома. Тур без тени кокетства говорит, что не считает открытие пирамид своей заслугой. Дело в том, что эти постройки стоят здесь уже несколько столетий, и жители Гуимара знали о них, но не интересовались ими, а местные ученые никогда не придавали им значения.

После первой разведки Хейердал попытался заинтересовать археологов из университета в Санта-Крусе. Но почтенные коллеги просто отказались приехать, заявив пытливому норвежцу, что они прекрасно осведомлены о постройках в Гуимаре. Но мэтр ошибается, это просто горы камней, которые навалили первые испанские колонисты, когда расчищали поля под посевы. К тому же гуанчи были примитивным народом и ничего внушительного построить не могли. На том с археологами и расстались. Зато приехали астрономы и очень быстро установили, что пирамиды ориентированы строго по солнцу. Обе линии пирамид не параллельны между собой: одна совпадает с линией зимнего солнцестояния, другая — летнего. Такой вот «Канарский Стоунхендж».

Хейердал резво взбегает по каменным ступеням на вершину одной из пирамид, откуда открывается прекрасная панорама и где становится ясен замысел древних строителей.

— Когда я первый раз увидел пирамиды, то сразу стало понятно, что никакого отношения к инопланетянам они не имеют. Их построили гуанчи. Нечто подобное существует в Мексике и в Перу, — говорит Хейердал. — Их можно сравнить с зиккуратами в Древней Месопотамии, подобные насыпные гробницы есть на острове Пантелерия около Сицилии и на Сардинии. Там их называют «сесси» и «нураги».

Все это не случайные совпадения, как, естественно, считает Хейердал, а еще одно доказательство его теории о связях древних цивилизаций, которые возникли благодаря плаваниям на плотах и папирусных лодках.

— Как мы когда-то во время плавания на «Ра», подхваченные мощным и холодным Канарским течением, наблюдали издалека тенерифский пик Тейде, так и наши древние предшественники проходили мимо и, возможно, делали остановку на островах, — добавляет исследователь.

Тур скатывается вниз, и мы, едва выдерживая его темп, вновь оказываемся у подножия пирамиды. Хейердал кладет свою узкую ладонь с длинными пальцами на стену, сложенную из овальных шершавых камней, и говорит, что когда-то здесь были две пирамиды, а потом их объединили в одну. Это ему удалось установить. На террасах были устроены загоны для священных коз, принадлежавших вождю гуанчей. Верховный вождь гуанчей вплоть до прихода испанцев обитал в Туимаре. Здесь, в районе пирамид, он жил зимой, а на лето, по традиции, вместе с домочадцами переезжал в летнюю резиденцию — большую пещеру недалеко от океана.

Сведения о гуанчах весьма разноречивы и разрозненны (См. очерк Н.Непомнящего «Блондины с туманным прошлым» («ВС» №7/96)). Ученые могут оперировать лишь старыми испанскими хрониками и записками монахов-миссионеров, где довольно полно описан обряд посвящения в вожди. Когда умирал или погибал вождь, то передача власти происходила на пирамиде. Могущественный жрец и врачеватель — «фейхан» приносил хранившуюся в кожаном чехле кость предка. Престолонаследник целовал кость, затем ее водружали ему на голову, и новому вождю присягали на верность старейшины и знать. После этого начинались состязания в силе и ловкости и обрядовые танцы. Затем следовал общий пир всего племени. Интересно, что подобный ритуал в точности повторяется у некоторых африканских племен.

Откуда же на Канарских островах появились гуанчи? Как они добрались сюда и куда исчез их флот? У Тура нет своей теории на этот счет, но он уверен, что предки гуанчей приплыли откуда-то из Северной Африки. Возможно, они были потомками древних берберов: недаром же в Марокко, откуда стартовала экспедиция на «Ра», до сих пор не утеряно мастерство постройки тростниковых лодок. Хейердал испытал эти лодки из района Ликсуса и удивился их прекрасным мореходным качествам.

— Ясно, что гуанчи происходили от какой-то высокоразвитой древней цивилизации, — убежден Хейердал. — Я могу с уверенностью сказать, что они не были примитивными рыбаками, которых случайно прибило течением к Канарским островам, как это сегодня иногда пытаются представить некоторые ученые. Течение огибает архипелаг, и для того, чтобы подойти к нему, нужно недюжинное навигационное мастерство. К тому же обычные рыбаки не берут с собой в море каждый раз семена для посевов, коз, домашних животных и своих женщин и детей. Острова не случайно, а сознательно заселялись людьми с соседнего материка. Если нам на «Ра» удалось за 57 дней, пусть даже не с первой попытки, дойти из Африки до Америки, то почему этого не могли сделать древние?

Тур развивает свою теорию, попутно подсказывая нам, где лучшая точка съемки, когда пирамиды лучше освещены. Как всякий «профи», во время съемки он держится за камерой и не «перекрывает» ее, но стоит ему заметить, что камера направлена на него, как он немедленно реагирует и начинает делать именно то, о чем бы его хотел попросить режиссер. Теперь я понимаю, почему его фильм о плавании на «Кон-Тики» получил полвека назад премию «Оскар».

Мы осторожно идем вверх по склону оврага. Из-под ног предательски выкатываются коварные камешки. Тур не обращает на них никакого внимания и продолжает говорить, словно наш разговор не прерывался:

— Они приплыли на тростниковых лодках, и это во многом объясняет тот факт, что у гуанчей не было никаких лодок к тому времени, когда здесь появились испанцы. Они забыли искусство предков, потому что здесь нет такого тростника. Но, думаю, у них были какие-то плоты: культура на островах развивалась не изолированно, хотя и носила на каждом острове свой, уникальный характер.

Пора обедать, — вскоре заявил Тур, и мы отправились в его любимый ресторанчик на берегу океана.

Гуимар — городок районного масштаба, во всем районе едва наберется 14 тысяч человек, но, по островным понятиям, это — вполне прилично. А сам городок разделен на две части — собственно Гуимар, который расположен ближе к горам, и «пуэртито де Гуимар» — «Гуимарский портик». Это действительно не порт, а портик — небольшой пляж с рыбацкими лодками, трех-четырехэтажные дома, несколько магазинов и ресторанчик с видом на океан. Тур и Жаклин часто сюда приходят, любят это место. Хозяин заведения тоже им рад — во всяком случае, интерьер ресторанчика украшает портрет Хейердалов.

Испанский обед всегда напоминает мне затяжной прыжок с парашютом. Кажется, пора уже дергать за кольцо и вставать из-за стола, а это всего лишь перемена блюд. И наконец, вместо спасительного хлопка парашюта и замедления полета у самой земли — несут десерт, кофе и коньяки, которые испанцы почему-то любят называть именами своих славных монархов. Похоже, Хейердал в своей новой испанской жизни полностью усвоил добрую местную традицию: многочасовые обеды с разговорами. Блюда, которые заказывал Тур по своему усмотрению с нашего общего согласия, были обильно сдобрены его рассказами, больше похожими на байки старых моряков.

Рассказ первый. Салат из авокадо, или Как русские спасли жизнь Хейердалу.

— Вместе с другими иностранцами я прошел спецподготовку парашютиста-диверсанта в Англии. До сих пор не знаю, где был расположен тот старый замок и как он назвался. Помню лишь его кодовый номер — «52». Нас учили, как с помощью приемов джиу-джитсу и ножа убивать людей, как минировать дороги и мосты, как нападать на посты и работать с передатчиком. Мне все это было глубоко противно, и втайне я надеялся, что эту «науку» не придется применять на практике. Так оно и вышло.

В 1944 году, после того как Красная армия освободила Киркенес в Норвегии, меня, в составе группы радистов, направили в Финмарк — самую северную область Норвегии. Попасть туда можно было лишь с конвоем кораблей союзников через Мурманск. В эти дни мне как раз присвоили очередное звание — «фендрик» (фендрик — младший офицерский чин в норвежской армии). На русском грузовике без ветрового стекла, зимой, я добрался до норвежского штаба в Киркенесе. Рождество встретил на родной земле.

И тут приходит приказ советского командования — мне надлежит срочно возвращаться в Лондон, потому что моей фамилии нет в списке личного состава. Мы отвечаем, что я есть в дополнительном списке и что офицеров в отряде не хватает. Русские неумолимы и настаивают, что у них есть сержант Тур Хейердал, а вот офицера Хейердала нет. Нужно вернуться в Лондон и выправить документы. Меня отозвали с передовой. Уже вернувшись с фронта, я узнал, что большая часть моего отряда была уничтожена, остальные попали к немцам в плен. Так русские спасли мне жизнь.

Обратно в Киркенес я попал только через четыре месяца, в апреле 1945 года. Первым, кого я увидел, был тот самый русский майор, который меня — фендрика Хейердала, проявив незаурядную бдительность, отправил выправлять бумаги в Лондон. Он был очень рад меня видеть, а еще больше — что бумаги оказались в порядке.

Рассказ второй. Суп из мидий и моллюсков, или Как Никита Хрущев потчевал Хейердала черной икрой.

— Было это, кажется, в 1955 году. Советский лидер приехал в Норвегию, и в программе визита стояло посещение Музея «Кон-Тики». На это мероприятие выделили 30 минут. Но Хрущев все расспрашивал и расспрашивал меня о самых разных вещах. Официальные лица явно нервничали. Прошло два часа. График визита был безнадежно сорван. Наконец Хрущев заявил: «Я хотел бы отправиться с вами в вашу следующую экспедицию!» Говорил он это совершенно серьезно. А что я мог ответить? Я сказал: «Хорошо, а что вы умеете делать?» Хрущев не смутился и сказал: «Я могу быть коком, умею примус разводить». «Ну хорошо, если вы захватите с собой черную икру, то я принимаю вас в члены нашей команды», — отшутился я. Хрущев не забыл о нашем шутливом разговоре, и через некоторое время я получил посылку из Советского Союза: в ней была икра и водка. Икры было столько, что мы позвали всех наших знакомых и ели ее столовыми ложками, запивая отменной водкой.

Рассказ третий. Тушеный канарский кролик с печеной картошкой под соусом «салмо-рехо», или Как Хейердал нашел Сенкевича.

— В команде «Кон-Тики» было много норвежцев команды были не только разного цвета кожи, но и разных политических взглядов, даже антагонисты. Например, антикоммунист американец и советский коммунист. Я написал письмо академику Келдышу и просил подобрать в наш интернациональный экипаж советского человека, который отвечал бы трем условиям: во-первых, чтобы он был врачом, потому что нам нужен был врач, во-вторых, чтобы он умел говорить по-английски, потому что этот язык стал общим языком общения команды, в-третьих, чтобы у него было чувство юмора, потому что несколько месяцев кряду проторчать посреди океана на тростниковой лодке — для этого нужна бездна юмора и масса выдержки. О том, что пришлют военного, я не знал. Юрий мне сам сказал, что он военный. А мне было наплевать — военный он или нет. Главное, что он отлично соответствовал всем трем условиям...

Когда наконец смена блюд закончилась и мы перешли к кофе и испанским монархам «Карлосам» в красивых бутылках, солнце заметно переместилось к горизонту. Тур обвел довольным взглядом нашу компанию, слегка разомлевшую от домашней обстановки, обильной еды и рассказов, доел мороженое и сказал:

— Тенерифе приезжие представляют как бесконечную череду пляжей, баров, ресторанов, гостиниц и казино. Переубеждать их никто не собирается, но, в действительности, Тенерифе — это материк в миниатюре. Это чудом сохранившийся с доисторических времен заповедник. Завтра же и начнем знакомство с островом. Прихватите с собой что-нибудь теплое: наверху может быть прохладно.

Завтра наступило очень скоро. Еще затемно мы выехали из отеля и бросились наперегонки с рассветом. Сорок минут езды по скоростной трассе, опоясывающей остров, — и мы въезжаем в зеленые ворота «финки» Хейердалов. Тур и Жаклин одеты по-походному и ждут нас. Мы отправляемся на двух машинах. Впереди — юркая темно-изумрудная «хонда» Хейердалов, сзади — наш приземистый «вэн». За рулем первой машины — Жаклин. Тур за всю свою долгую жизнь так и не научился управлять автомобилем. В этом он остался верен принципам «цивилизованного дикаря», когда еще в середине 30-х годов отправился в поисках рая на Маркизские острова со своей первой женой Лив, не взяв с собой ничего, что накопила к тому времени западная цивилизация.

Наш небольшой караван быстро поднимается в горы. Всего полчаса — и тропическая растительность, яркое солнце, загорелые тела туристов на пляже кажутся картинками из другого мира. Здесь — ранняя осень. Свежий ветерок и мягкий ковер из красно-желтых сосновых иголок длиной в палец.

— Это необычные сосны, — поясняет Тур. — Они приспособились к соседству вулкана и легко реагируют на перепады температур. Они сбрасывают иголки — как листья, но быстро восстанавливаются.

Именно эти сосны два столетия назад поразили воображение профессора Ламанона из экспедиции Лаперуза, плывшей на «Буссоли» и «Астролябии». Пожилому профессору со спутниками понадобилось два дня тяжелого восхождения, чтобы добраться до этих мест. Нам — немного больше часа.

Все вокруг говорило о том, что мы приближаемся к Тейде. Солнце куда-то исчезло. Склоны ущелий усыпаны вулканическим шлаком. Сквозь него кое-где пробиваются одинокие сосны. Клубится густой туман. Холодно. Кутаемся в свитера и куртки. Машины идут с зажженными фарами. В разрывах быстро несущихся облаков виднеется голубое небо. Оно так близко.

Поднимаемся еще выше. Ощущение угрюмой осени окончательно овладевает нами. Едем в сплошном молоке плотного тумана. И вдруг, совсем того не ожидая, вырываемся из этой почти осязаемой пелены. Перед нами — залитая солнцем долина. Далеко впереди виден конус Тейде.

Дорога петляет между пологих гор. На одной из них белеет фантастическое здание — астрофизическая обсерватория. Время от времени ее накрывают рваные облака, и тогда она на миг исчезает, как призрак. Воздух чист и прозрачен. Я думаю о том, что когда с февраля по апрель здесь выпадает снег и ночью все залито лунным светом, и властвует тишина, — до звезд, наверно, можно дотянуться рукой...

Словно прочитав мои мысли, Жаклин вдруг говорит, оторвав взгляд от дороги:

— Мы очень любим это место. Когда хочется снега, то приезжаем сюда зимой — наши друзья работают в обсерватории, и мы остаемся погостить у них на несколько дней.

«Когда хочется снега...» — эта фраза застревает у меня в памяти. Я буду часто вспоминать ее слякотной московской зимой...

Еще один подъем, и мы въезжаем в плоскую долину — это знаменитый кратер Тейде, как говорят, один из самых больших в мире. На километры вокруг простираются каменные торосы застывшей лавы, красно-бурые, как засохшая кровь, скалы и сморщенные поля черного битума. Застывшая тысячелетия назад дикая пляска лавы, вырвавшейся из нутра планеты... Пожалуй, для того, чтобы описать кратер Тейде, стоит повторить слова Отто Коцебу, который в 20-е годы прошлого века во время своего кругосветного путешествия посетил Тенерифе: «Тот, кому хватит смелости добраться до кратера, будет вознагражден одним из прекраснейших зрелищ, какие только бывают на свете. Перед ним раскинутся, как на ладони, все прелестные ландшафты Тенериффы...» Правда, как утверждают злые языки, сам Коцебу на пик Тейде так и не взобрался.

Погода в кратере крайне переменчива. Быструю смену ее настроений мы испытали на себе. Едва отсняли долину, как вокруг Те-нсрифского пика закружились грозовые облака, солнце моментально исчезло, заморосил дождь, вскоре превратившийся в град.

Мы устремились вниз — к океану. Почему-то хотелось поскорее вырваться из этого мрачного царства. Недаром гуанчи считали эти места обиталищем темных сил. Здесь никто не селился, лишь редкие пастухи пригоняли своих коз. Легенда гласит, что на склонах Тенерифского пика сохранились таинственные надписи гуанчей. Последующие поколения обитателей Тенерифе считали их печатью дьявола и всячески избегали. Впрочем, профессор Ламанон утверждал, что видел их во время своего восхождения. На мой вопрос о надписях Тур как-то неопределенно пожат плечами и ничего не ответил.

Гарачико — небольшой город на северо-западной оконечности Тенерифе. Со всех сторон городок, прижатый к самой воде, обступают черные вулканические склоны. Гарачико известен вулканологам всего мира: это — Канарские Помпеи. Сегодня в городке едва наберется шесть тысяч жителей. А лет триста назад это был богатый и славный город-порт, перевалочный пункт между Старым и Новым Светом, поставлявший в Европу сахар, бананы и вино.

Тур выбирает живописную площадку, нависшую над городом, и рассказывает:

— Извержение началось в 1706 году. Потоки лавы обрушились на город. Куски раскаленной породы, словно ядра, падали сверху на дома, корабли и людей. Это был ужас. Корабль, стоявший на рейде, сразу же затонул. Люди пытались бежать, но бежать было некуда — сзади вулкан, впереди — океан...

Тур повернулся и указал на необычный памятник: человек, с огромной дырой вместо сердца, рвется вперся, теряя чемоданы. Это памятник жителям Гарачико, покинувшим его навсегда после трагедии.

История Гарачико довольно поучительна. Новый город быстро отстроился на месте старого. Он стоит на подушке лавы. Несколько идальго, владевших землями вокруг Гарачико, искренне надеялись, что город быстро придет в себя и их доходы от торговли не пострадают. Но судьба распорядилась иначе — город так и не оправился от потрясения и превратился в захолустный городок испанской провинции с несколькими уцелевшими историческими памятниками: замком, монастырем, церковью и узкими улочками. Именно они, а также естественные бассейны в лаве с океанской водой, устроенные в 60-е годы предприимчивым англичанином, привлекают в Гарачико не только иностранцев, но и самих испанцев с материка. Тур задумчиво посмотрел на город вниз и тихо, словно про себя, добавил:

— Это извержение не было последним. Еще одно произошло в 1905 году недалеко от нашего Гуимара. До сих пор в недрах земли под островом наблюдается некоторая активность. Но, кажется, никто об этом даже не задумывается. Все веселы и счастливы и. не вспоминают об опасностях, как это и свойственно людям.

Мы снова пустились в путь. Дорога поднималась в гору вдоль берега океана, время от времени скрываясь в туннелях. На открытых участках, на обочине, а то и на проезжей части, лежали сорвавшиеся откуда-то глыбы. Похоже, они столь же непредсказуемы, как и извержения. Наконец мы добираемся до крайней западной точки острова — мыса Тено. Здесь дорога обрывается прямо в океан. Место довольно пустынное: утесы, вздымающиеся из океана, черные скалы, похожие на угольные терриконы, маяк. Какой-то любитель одиночества построил себе здесь виллу с плоской крышей и огромным окном во весь фасад с видом на океан.

Все вокруг залито мягким предвечерним светом. Тур выглядит таким же свежим и бодрым, как и утром. Он устраивается на острых камнях и отвечает на вопрос, который давно у нас языке:

— Нет, у меня нет планов новой экспедиции, но я вновь отправляюсь на остров Пасхи. Кэтьен Мюньес — это испанский ученый, любитель приключений и большой знаток практики древнего мореплавания, — собирается плыть с острова Пасхи в Японию на тростниковом корабле. Его строят те же люди — Паолино и компания, которые строили для нас «Ра» и «Тигрис». Это огромный корабль — он размером с каравеллу Колумба, а сделан на основании того петроглифа, что я когда-то нашел на острове Пасхи. Я уверен — у них все получится. И мне обязательно нужно быть с ними — Мюньес сумел соединить воедино на практике несколько моих теорий и гипотез.

Я отошел немного в сторону и посмотрел на Тура. В своей панаме-сафари, свободной рубашке цвета хаки он мне кого-то очень напоминал. Через какое-то время я сообразил — Бинг Кросби! Еще один человек-легенда. Та же живость, та же мягкая улыбка и открытый взгляд холодных глаз. Но для Кросби вся жизнь заключалась в сцене, в людях, которые толпились вокруг, в надежде, что его песни делают кого-то чуточку счастливее. Для Тура — сцена, где он разыграл свою жизнь, — это океан. Это место борьбы, самоутверждения и становления характера. Это то, откуда он вышел и где растворится, когда пробьет его час. Он стал частицей того, что всегда было главным в его жизни.

Глядя на Тура в этот предвечерний час, я вспоминал как он танцевал в наш первый совместный вечер на Тенерифе. Не без восхищения и легкой зависти смотрел я, как легко танцует этот старый мореход в окружении Канарских девушек в кокетливо заломленных набок плоских, словно шлем Дон Кихота, соломенных шляпках, и настойчиво пытался объяснить себе — в чем секрет его молодости? Может, в том, что он один из последних свидетелей ушедшей эпохи, когда еще не все на земле было открыто, пронумеровано, оценено и занесено в компьютер, той эпохи, когда мореходы, пилоты и исследователи слыли героями, ими восхищались, им подражали, и никто не интересовался, сколько они зарабатывают? А может, все гораздо проще: всю жизнь Тур занимался любимым делом, был и остается «цивилизованным дикарем», а значит, всегда жил по совести, повинуясь лишь своему внутреннему голосу. Я так и не нашел ответа на свой вопрос. Вряд ли его знает даже сам Хейердал.

Василий Журавлев / фото автора

о. Тенерифе

1 июня 1996 года в день города Островного на мысе Святой Нос состоялась торжественная церемония восстановления Поклонного креста. Через три дня моряки-североморцы заложили памятник на месте гибели англичан — первопроходцев морского пути в Китай. И все это произошло в год 300-летия Российского флота.

Звонок в редакцию журнала «Вокруг света» был для меня полной неожиданностью. Звонила Людмила Федоровна Лысенко, руководитель телестудии заполярного города Островной.

— У вас не найдется чертежей или фотографий старинных поморских крестов? — спросила она и сообщила, что вскоре будет в Москве.

Спустя некоторое время мы встретились в редакции, и Людмила рассказала о замысле своих земляков — восстановить на мысе Святой Нос старинный поморский крест и тем самым почтить память наших предков, которые плавали здесь в незапамятные времена. Церемония приурочена ко Дню города. Людмила пояснила, что Иоканьгский погост — предшественник теперешнего города Островной впервые упоминается в летописях под 1611 годом и, следовательно, в этом году отмечает свое 385-летие. Из всех заполярных городов нынешний наследник саамского погоста — самый древний из самых северных.

И всем приятен этот первый в его истории юбилей после долгих лет вынужденного забвения...

С копиями рисунков и фотографиями из моей коллекции поморских крестов Людмила отправилась в Петрозаводск, где мастера из клуба «Полярный Одиссей» изготовили, по заказу юбиляров, один из вариантов поморского креста. На машине его доставили в Мурманск, а оттуда отправили рейсовым теплоходом в Островной.

Наш вертолет встречали в Островном Людмила и ее муж Игорь Юрьевич Лысенко, телеоператор. Мы перебежали с ним под хлопающими крыльями к другой стрекозе, зеленой, со звездой на фюзеляже. На минуту оторвавшись от окуляра видеокамеры, висевшей на его плече, Игорь пояснил:

— Крест доставили вчера, а теперь вот собралась команда для установки, там прибавятся еще военные и маячники.

Вертолет взмыл сразу, и кабина погрузилась в полумрак: все отдраенные иллюминаторы были заняты — снимали, кто на видео, кто кино- и разными другими камерами с причудливыми тубусами объективов. Наконец и мне удалось протиснуться к иллюминатору, и на крутом вираже внизу я увидел черные спины субмарин, притянутых к плавпричалам, бакены, бело-черные крыши пятиэтажек Островного. Гряда из семи Иоканьгских островов в точности повторяла запавшую в память карту прекрасного внутреннего рейда. Машина выпрямилась — и показалась глыба Святого Носа с кипящими сулоями, что образуются на стыке замирающих тут струй Гольфстрима и стремительно несущихся вод Белого моря. Такие опасные мысы на Севере издревле считались святыми: их ублажали так называемыми поклонными крестами, поставленными на самых видных местах «во избавление», к ним добавляли поминальные — в память о сгинувших. И те и другие ставились с назиданием: смотри в оба. Потом память о погибших стиралась, а кресты оставались маяками, или признаками, как говаривали в старину.

Первым делом после посадки выгрузили все необходимое для установки восьмиметрового креста: тросовую лебедку, длинные пеньковые концы-оттяжки, пилы, топоры и разную мелочь, включая термосы с чаем и бутерброды. В два приема, с глубокомысленной паузой, во время которой первоначальный способ подъема был начисто отвергнут, крест наконец поставили в клеть из брусьев и бревен, которую предстояло заполнить камнями. Все забегали в поисках камней. Рев прибоя, вереницы людей с камнями, их тяжелая поступь и острое желание внести лепту в дело, которое чудилось искуплением. В сруб, ограждавший крест, с тяжестью камня отлетала и часть накопившейся горечи...

Крест с надписями старинной вязью замер наконец на своем месте. Верхняя часть косой перекладины, по обычаю, показывала на север, и дело, святое дело на Святом Носу, было закончено всего за четыре часа.

Возвращаясь, вертолет пролетел над нижним течением Иоканьги. Еще в 1822 году Федор Петрович Литке составил подробную опись этих мест. «На левом берегу реки этой, в двух милях от устья, при небольшой бухточке, окруженной высокими горами, находится лопарское селение, называемое Летним Иоканьгским погостом. Жилища лопарей, как зимние, так и летние, называются погостами». Теперь в этих местах пусто, и селения постепенно сместились на берега залива. Вдоль всего Иоканьгского рейда стоят, взбегая на сопки, десятки каменных домов и все им сопутствующее: трубы, заборы, склады, деревянные лестницы, мосты над Гремихой и многими прочими ручьями. Иоканьга, Гремиха, Островной — все эти своеобразные микрорайоны получили общее название — Островной.

Тот же Литке, человек военный, прозорливо писал, что на «этом рейде многочисленный флот может расположиться весьма покойно». Потомки умело распорядились этим попутным замечанием знаменитого мореплавателя, и это покойное место стало пристанищем для самых разных кораблей. Теперь, когда все здесь изменилось, жители Островного продолжают гордиться тем, что отсюда из «энского гарнизона» отправлялись в подледные плавания к Северному полюсу первые отечественные атомные подводные лодки. Не забыт и знаменитый советский премьер Никита Сергеевич Хрущев, вручавший здесь летом 1962 года звезды Героев прославленным подводникам. Кто теперь вспомнит, что само упоминание в газетах ровно 35 лет назад отечественных атомных подводных лодок касалось прославленной, но не упомянутой Гремихи! Моряки-подводники и их самоотверженные семьи, скрытые от всего мира таинственным адресом «Мурманск-140», потешались над газетчиками, которые ринулись искать в Мурманске неведомое 140-е отделение связи. Они не подозревали, что невинная Гремиха, давно прижившаяся на всех картах, и есть начало пути атомных подлодок на полюс. Для нынешних жителей Островного открытость их города едва ли благо: ушли к новому месту базирования атомные подлодки, опустели причалы и многие «хрущобы». Но несмотря на суровость этих мест, их нужность неоспорима, и будет ли здесь первоклассный перевалочный порт или база буровых платформ — покажет время...

На следующий день — то было 1 июня — на Святом Носу состоялась торжественная церемония. К срубу, где установлен крест, принесли камни глава администрации города Виктор Прокопенко и его заместители. Группу моряков возглавлял энергичный командир базы (это прежнее название) контр-адмирал Геннадий Иванович Полюхович. С салютным автоматом в руках и в полевой униформе, он не давал скатиться в казенные рамки всей церемонии, и все разномастное общество, от «настоящих полковников» до школьниц и ностальгирующих ветеранов, чувствовало себя участниками доброй праздничной суматохи.

Кажется, горожане Островного правильно выбрали способ выражения своей признательности предкам, бороздившим здешние воды с большим риском для жизни. В то время, когда не было столь блистательных средств навигации, поморы более полагались на «скорого помощника» — Николая Угодника и молитвы на виду у многочисленных крестов на побережье. Говаривали: «Кто Богу не маливался, тот в море не хаживал»...

Продолжение юбилейных торжеств в честь Дня города состоялось на главной площади Островного, у Дома офицеров.

Над длинной чередой Иоканьгских островов царил полярный день, и низко висевшее солнце после полуночи стало подниматься. Дремали застигнутые летом многометровые глыбы снежников, временами с моря налетал плотный туман; подсвеченный сверху, он, подобно сполохам, проносился над головой и так же внезапно исчезал. В эти безмолвные, наполненные светом Севера часы я думал о намеченном на завтра походе...

В бытность мою в Заполярье, когда было пройдено много миль по морю и безлюдной тундре, меня не оставляла идея почтить память не только россиян — отважных поморов, но и тех, кто явился сюда в стародавние времена, чтобы проложить морской путь в... Китай. Пожалуй, первыми из западных европейцев, уже искушенных в плаваниях по южным морям, сюда проникли англичане. Страсть к открытиям влекла неистовых сынов Альбиона в неведомое.

В 1553 году сэр Хью Уиллоби возглавил экспедицию, снаряженную в Лондоне «Обществом купцов-искателей приключений для открытия неведомых земель, островов и держав». Идею северо-восточного прохода в Китай разработал Себастьян Кабот, великий штурман Англии. 20 мая три корабля покинули устье Темзы. Из-за шторма у берегов Норвегии корабли разошлись. Один из них «Eduard Bonaventure» («Эдвард Удалец») под командой Ричарда Ченслора достиг устья Северной Двины близ Николо-Корельского монастыря. Капитан добрался до Москвы, был принят царем Иваном IV. Ченслор доставил королеве Марии Тюдор послание московского самодержца. С этого времени ведет начало история русско-английских торговых и культурных связей. Три года спустя тот же корабль отправился в Англию с первым русским посольством, моряками и купцами. У берегов Шотландии корабль Ричарда Ченслора погиб. Русский посол — бородатый дьяк Осип Григорьевич Непея — чудом спасся, вручил грамоту царя королеве и в следующем, 1557 году, вернулся в Москву с ответным посланием Марии Тюдор...

Кто вспомнит о первых россиянах, погибших на рифах Шотландии? — думал я, размышляя об их судьбах и судьбах англичан, трагически погибших на русской земле, совсем недалеко от Гремихи, в каких-то тридцати милях... Расставшись с Ченслором, главным штурманом экспедиции, Уиллоби с британским упрямством шел с двумя кораблями на восток. Достигнув к августу 1553 года неведомой земли, позже названной «Землей Уиллоби» (это была известная поморам западная часть Новой Земли), корабли легли на обратный курс из-за непреодолимых льдов. Опасаясь зимних штормов, корабли экспедиции «Bona Esperanza» («Добрая Надежда») и «Воnа Confidentia» («Добрая Доверенность») стали на зимовку близ губы Варзина. Весной следующего года саами, местные жители, обнаружили заиндевевшие корабли с 63 замерзшими моряками. Снаряжение, товары, судовые журналы и завещательные письма погибших моряков были доставлены в Холмогоры, а оттуда в Лондон. Причина гибели англичан осталась загадкой. В выводах ученых значится: голод и холод. Стояли же корабли в губе Круглой, которую поморы издревле использовали для укрытия от штормов, когда шли «от земли Датской в Русь». По иронии судьбы, остров, прикрывающий губу от северо-восточных ветров, называется ...Китай. Знатоки топонимики в недоумении: откуда здесь это чудное название? В самом деле — откуда? Возможно, что в 1779 году офицеры из эскадры контр-адмирала Хметевского, зная о трагедии, разыгравшейся здесь, и назвали островок именем загадочной страны, к которой стремился сэр Уиллоби. В документах английской экспедиции конечным пунктом значился China — Катай; позднее название это сменилось на привычное Сhina — Китай.

Мысль об установке памятного знака на месте гибели англичан приходила мне еще в бытность мою на Севере председателем Североморского отдела Русского географического общества. Однако подходы к памятному месту были напрочь закрыты, да и Англия тогда числилась как «вероятный противник» у наших стратегов холодной войны; даже давно прошедшие «сроки давности» не имели значения. Но сегодня идею об установке памятного знака на месте гибели первопроходцев из Англии в Островном поддержали. Добыли и покрасили якорь, сделали венок и памятную надпись на русском и английском. Достали Российский и Андреевский флаги, были и ассистенты при флагах. Вот только английского флага не нашлось, и его роль исполнял российский «кейзер-флаг» — гюйс, в котором рисунок и цвета во многом совпадали с британским юнион-джеком. Впрочем, если вспомнить, каким был флаг Англии во времена Марии Тюдор, особого значения придавать неточностям не стоило.

Катер с участниками мемориальной экспедиции вышел из Островного в густом тумане, но на подходе к губе Круглой туман рассеялся и установилась прекрасная погода. Стали на якорь, спустили шлюпку и начали высаживать гостей. Место, выбранное для установки памятного знака, всем понравилось. Губа Круглая — как на ладони, и нетрудно представить два стоящих в ней парусника. Резвились нерпы, на белесых от но выгрузили якорь и перенесли его к розоватому обрыву гранитной скалы. Пласты нагретого солнцем торфа порадовали первыми ростками родиолы розовой — золотого корня. Хорошее место, по поморскому обычаю, величали «гляднем». Глядеть отсюда — не наглядеться. Безбрежная даль моря, пышущие теплом южные склоны и глыбы осевшего снега на северных, недоступных светилу обрывах...

Вице-мэр Островного Вера Роздина произнесла трогательную речь в память тех, кто открывал нашу землю.

— Мы, спокойно живущие на этой суровой земле, просто не сможем оценить меру их храбрости. В год нашего юбилея, в год 300-летия флота, мы обозначаем здесь место, где будет установлен памятный знак в честь славных моряков из Англии...

Для тех, кто любит точность, сообщаю координаты будущего памятного знака: широта — 68° 25' — северная, долгота — 38° 20' — восточная; а средства для сооружения знака постараемся собрать. С надеждой на то, что со временем вместе с англичанами откроем памятные знаки на месте гибели первых англичан на Мурманской земле и первых россиян на берегах Шотландии.

Василий Галенко / фото автора

г. Островной, Мурманская область

Небольшой городок Котельнич на Вятке, с деревянными домами в два-три этажа, похожий на десятки других провинциальных российских городов, был бы известен разве что частыми пожарами. Если бы не... динозавры. Точнее, парейазавры, суминии и терацефалы, целое кладбище которых находится неподалеку от Котельнича по правому берегу Вятки.

Вот уже несколько лет молодой палеонтолог Альберт Хлюпин вместе с командой энтузиастов пытается буквально по косточкам собрать и сохранить парк пермского периода под Котельничем.

То была эпоха великих туманов.

Тяжелое мглистое небо нависло над обширной болотистой равниной — лишь растения-тенелюбы способны существовать под ним — и высятся, точно голые травянистые елки, исполинские двадцатиметровые хвощи. Через эти мрачные просторы, в направлении с юго-востока на северо-запад, движутся несметные стада древних рептилий, бегемотоподобных двухметровых жаб-ящеров с приплюснутой мордой, где под кожей угадывается третий глаз; они совершают ежегодное кочевье, стремятся на родину, чтобы дать жизнь себе подобным. Однако случается непредвиденное. Широкие, шоколадного цвета потоки воды с заснеженных уральских пиков преграждают им путь. За сотни километров бега порыв течения растрачен, и оно успокаивается в рукавах обширной дельты; эти сонные реки никак не остановили бы ящеров-парейазавров, если бы не зарядили недавно линии: глинистая пойма обратилась в топь, слишком жидкую, и слишком вязкую, чтобы плыть.

Гонимые инстинктом, они плюхаются в жижу, шагают раз, другой, третий и застревают напрочь тут и там, а иные и вовсе бок о бок. Возносится тоскливо рев их, полный предчувствия смерти...

И снова бушуют ливни, и веселеют усталые потоки, набухают и набирают мощь, растекаются вширь по пойме и мчатся, намывая преграды и обегая их, под наносами погребая следы верхнепермской трагедии...

Двести пятьдесят пять миллионов лет спустя я увидел в окно поезда старинный зеленый вокзальчик с вывеской «Котельнич-1» и сошел на густо заиндевелый перрон. Встречали двое, легкого сложения молодые люди: Альберт, создатель и директор Котельничского палеонтологического музея, и Владимир, сотрудник оного.

Еще полчаса спустя я вступил в приземистую серую каменную хибару, куда горожане согласованными усилиями загнали передовой и, видимо, единственный отряд своей науки.

Долгий темный коридор с поворотами, но вот и прихожая, она же кухня, она же препараторская — стол с микроскопами и каменными глыбами — и она же художественная мастерская: на гипсовых пластинах динозавров рисуют.

Усаживают меня посреди единственной в доме теплой комнаты, где — надо же — место есть и для ящиков с находками, на которых спят ребята, и для кровати, на которой спит третья сотрудница — Лена, и для полок с книгами по палеонтологии, и для стола с маленьким телевизором.

Пью чай, макаю блины в сметану и разглядываю обои во всю стену: из речки выныривают динозаврики, корчат друг другу рожи, строят козни и, увы, на бережку выпивают.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших парейазаврах, — прошу я.

— Может, сначала посмотрим фильм? — с готовностью отзывается Алик и включает видак.

Бегут кадры: восход над Вяткой, мчится «Зарница», голос... Тьфу, черт, диктофон напрочь вырубился. Ну да ладно, нет и времени фильм досматривать, дали фургончик добрые люди и шофера, едем смотреть все в натуре.

Володя впереди с водителем, дорогу показывает, мы сзади: у Алика на руках поролон, а с поролона смотрит на нас черными глазницами череп парейазавра, белесый и пупырчатый. Будем снимать на фоне обрыва.

— Первым котельничские обнажения — десятки километров по правому берегу Вятки — описал в 1893 году геолог Кротов, — рассказывает по дороге Атик. — Сорок лет спустя, в 1933 году, гидрогеолог Каштанов обнаружил первые два скелета парейазавров. В 1934 — 1936 годах палеонтолог Гартман-Вейнберг находит здесь новые останки и описывает котельничские формы как неизвестные виды южноафриканских родов. Следом один местный житель так увлекся поиском древних рептилий, что после каждого половодья обходил обрывы и, где показывались кости, накрывал клеенкой и писал в Москву: «Приезжайте и заберите». Но никто не приезжал. Только в 1948 — 1949-м годах тут побывал известный ученый Вьюшков и увез десяток скелетов. Но потом он погиб — покончил с собой, и находки погибли — залило пару раз в подвале. В 1990 году на обнажениях начал раскопки выпускник МГУ Сумин, а с 1992 года продолжаем мы.

— Знаете, они тут ходят и смотрят: где хвостик из обрыва торчит. С хвостика начиная, весь скелет выкапывают, — восхищенно поясняет Валерий — местный газетчик, поехавший с нами на раскопки, человек средних лет, со здоровым цветом лица неутомимого фотокора.

— Было раз, — признает с улыбкой Альберт и продолжает: — А всего наша экспедиция обнаружила больше двухсот останков животных. Причем если до 90-го года здесь находили только парейазавров, то у нас на счету уже 12 видов — растительноядные суминии и дицинодонты, насекомоядные рипеозавры, хищные терацефалы, эотериодонты...

— Земля — кладбище видов, — подытоживает фотограф.

Съезжаем с трассы в лесок, качаемся на ухабах мерзлой грязи и, миновав старинный Вятский тракт, выруливаем под слепящее низкое солнце, на желтое, жухлое поле. Деревушка, а за околицей, ниже, лагерная поляна палеонтологов, отделенная от обрыва стеною пихт. Здесь спешиваемся и спускаемся к Вятке по ребру лощины, по крутой хоженной тропе. Но еще на самом верху задерживаемся мы с Валерием — захватило дух: катит широкая и мощная река, и по глади ее плывут голубые, белым отороченные круги, шурша и вращаясь, слипаются по пять, по десять к новые, и те уже обрастают белой каймою — настоящее кружево!

— Это же ледостав! — радуется удаче фотограф.

Я же под этим мрачным яром переживаю странное чувство, можно сказать, палеонтологическое. Затененная кручей река, вся в таинстве природных перемен, творит вокруг себя нечеловечье безлюдье, течет так, как вечность назад. Настоящая река времени.

— Мне это место напоминает ефремовский рассказ «Тень минувшего», — подтверждает Алик. — Да, да, тот самый, в котором громадный динозавр встает как мираж над обрывом.

— А что чувствует палеонтолог, когда в таком месте находит, раскапывает, очищает скелет древнего существа?

— Нельзя описать, — улыбается Алик. У него в глазах мудрость, а выражение

лица порой совсем мальчишеское. Череп несет — как мать младенца. Встает у ямы, возле самой ледяной корки, что наросла вдоль воды. В красной глине выкопана неглубокая яма, будто могила.

— Здесь ученая дама из Китая нашла скелет парейазавра. Нашла в первый же день, и, оказалось, единственный за весь сезон у нас I целый «парень». Тут, как кто приезжает — так ему сразу и везет. В 94-м появились первые австралийцы и наткнулись на 25-сантиметрового парейазавра — малька: ни до, ни после такого не было. Сумин в 90-м открыл суминию — мелкую змееголовую яшерку.

— Есть палеонтологи от Бога, Алик?

— Знаете, иногда иду, — вот как мы сейчас шагаем вдоль берега, — а внутренний голос подсказывает: сейчас остановишься, повернешь направо, поднимешься на несколько метров, протянешь руку... Так я нашел в 92-м первый скелет хищника — ящера горгонопса. Нашел и...

Он расчищал позвоночный столб суминий, уходивший вглубь, в зеленоватый прослой глины меж рыхлыми красно-коричневыми мергелями. Расковырял палочкой остаток размытого костяка: сохранились только стертые зубы, взрослая особь. Но вдруг что-то кольнуло: посмотреть еще. Наткнулся на конечность: фаланги, не характерные для суминии. Выкопал две чьи-то лапы. Заработал дальше, и — череп! В полуметре, в очередном куске, целый совершенно: белеет «живой» и скалит зубы абсолютной сохранности. Алику чуть плохо не стало. И сердце заколотилось: как взять? Кости скелета расчистил — путаные, мелкие, битые. Стал оконтуривать по ним, по бордовому цвету, более темному: окисел железа указывает на органические останки. Высвободил кусок с квадратный метр. Потом сушили этот монолит. Жара была, и на нее понадеялись. Когда стали переворачивать, то сыроватый череп, изначально, видимо, весь в трещинах, распался на кусочки в несколько миллиметров.

— Можете представить мои ощущения, — вскидывает брови Алик. — Череп буквально сыпался у меня сквозь пальцы. Со мной была истерика.

— А дальше?

— Пинцетом собрал я все кусочки в спичечные коробки, окружающую породу сгреб в отдельный мешочек. Написал сопроводительное письмо и отослал в Паче-онтологический институт доктору наук Ивахненко. Только он мог реставрировать. Костяк поехал отдельно, я его три месяца препарировал в Москве, день и ночь корпел над бинокулярными линзами, а когда закончил, то был готов и череп, — за исключением нескольких маленьких кусочков, которые залепили эпоксидной смолой. Меня даже утешали: такие несчастья бывают и у опытных палеонтологов. А скелет оказался совершенно полный, лишь задних ног не было — может, сожрали, а может, потоком унесло. Горгонопс вышел — 75 сантиметров в длину, специалист по засадам. А ведь предполагали, что хищников здесь не было. Но раз были травоядные ящеры, то рядом обретались и хищные.

Мы пришли.

— Соколова гора. — Алик обводит рукой обрыв.

Увенчанная изумрудом одинокой пихты, вздымается, топорщится и расплывается вширь — на сто, двести метров — каменная желтая глыба и, кажется, оживает, обращается снова в песок, который уже несется неосязаемо над тобой, рассеянный в водах древнего потока...

По крутой, осыпающейся тропинке мы взбираемся меж палевых слоистых скал, меж их округлых башен, изрытых птичьими норами. Наверху, на высоте 22 метров, еще гуще желтизна заката. Тропой вдоль обрыва бредем до машины. Опять Вятский тракт, ухабы, обрыв. Агафонова линза, придонная часть еще одного древнего потока.

Маленькими дырочками испещрены многие метры откоса — это поработали здесь мириады пчелиных гнезд.

— Мешают нам, смазывают рисунок, — сетует Альберт, — но не жалят.

И последний, с обрыва взгляд на реку времени, что катит все так же, крутит кружева льдин.

Вечером смотрим видеоролик. Знакомые кручи обрамлены летней зеленью; подчален дебаркадер, база экспедиционного отряда; на этом фоне директор Котельничского палеонтологического музея Альберт Хлюпин в своей неизменной бейсболке и рабочей майке выступает перед камерой областного телевидения. В пять лет он начал рисовать динозавров, а в десять ругался латинскими словами и таскал с карьера домой трилобитов. На килограмм выброшенных родителями приносил десяток новых.

В пятнадцать показал коллекцию палеонтологам, те забрали лучшее, а самого юного искателя отослали восвояси. Он обиделся, но палеонтологию не забросил: копал шесть лет с археологами, потом, став профессиональным художником, воспроизводил ящеров в рисунках. А в 90-м узнал, что копают здесь, в Котельниче, и решил съездить на выходные — благо сам почти местный, из Кирово-Чепецка. Нашел на раскопках две рваные палатки и двух бородачей. И остался с ними.

И следом другой фильм: хлюпинцы выносят из разгромленного музея скелет парейазавра. Стаскивают по лестнице ящик со стеклянной крышкой — как гроб.А в разговоре всплывает сюжет покруче.

Многих из грабителей с, так сказать, «палеонтологическим уклоном» Альберт знает в лицо — встречал в коридорах МГУ, когда слушал там курс, а потом в Палеонтологическом институте, где стажировался. И нестрого их судит — надо же людям существовать. Только помнит до сих пор ту изощренную, сладостную жестокость, с какой они измолотили «Старика» — самого крупного из найденных парейазавров.

Была погоня за ГАЗ-66: Алик выехал с природоохраной на «бобике». Грузовик остановили, перегородив дорогу своей машиной. Взяли семь человек — и отпустили. Предупредили. Не наказать никак. И вместо лучшего за все времена, вместо 2,5-метрового, видимо, очень старого животного, а может, даже и другого вида, — вместо скелета, который нашли и, подготовив трехтонный монолит, только ждали крана, чтобы вывезти, хлюпинцам остались жалкие осколки. Счастье еще, что успели взять череп с конечностями. А «черные» палеонтологи продолжили свой маршрут на просторах родины.

Перенесемся на миг в столицу — на Крымском валу, на ВДНХ, в Измайлово есть необычные «барахолки», где на столиках разложены не куртки с кроссовками, а окаменелости, и торгуют палеонтологической всякой всячиной: купить можно все, даже мороженные куски мяса мамонта. Торговля, понятно, идет по мелочам: трилобит, аммонит — это 5-10 баксов, и крупные люди там не светятся, крупные люди торгуют партиями в тысячи, десятки тысяч трилобитов и аммонитов, которые оборачиваются долларами где-нибудь в Мюнхене. Но столько же, даже больше, принесет всего один скелет крупного позвоночного. Например, парейазавра.

— Обнаруживаем однажды, — вспоминает Алик, — что на обрывах кто-то шарит киркой в шахматном порядке, словно геологи ищут рудное тело. Я пошел с собакой и наткнулся на троих: жрут кашу, а рядом в земле — скелет парейазавра. Они начали копать, оконтурили и ломали  голову, как тиснуть такую махину; стали уже пропитывать негодной пропиткой. «Чем занимаетесь?» — спрашиваю. — «Отдыхаем». А рядом кирки, инструмент американский. «Так это не ваше? Могу забрать?» Выдавливают из себя: «Копаем».

— Я предложил убраться. Они откликнулись вяло. Тогда вызвал по рации катер речной милиции. И признались старатели, что на троих, на две недели, получили 10 «лимонов». Это в 94-м то году! «Может, нам штраф заплатить?» — предлагают. Я, шутки ради, брякнул: «Пять миллионов». Они, нехотя: «Ладно». Ничего с них, конечно, не взяли, кроме подписки, что больше так не будут, и посадили на поезд.

— А потом оказывается, — продолжает Алик, — что в том же году кто-то крепко пошарил на севере области и на Малой Двине. А в Москве на одном из рынков появилась красная порода с останками пермских рептилий, по характеру окаменелостей очень похожими на котельничские. И тогда же всплывает скелет парейазавра на лондонском аукционе. Обвиняют сразу нас, но выясняется, что мы ни при чем: его вывезли по поддельным документам, через десятые руки, а мы находим только следы работ в устье реки Моломы — там даже была замечена целая бригада за большой раскопкой. Я видел фотографию этого парейазавра — перед торгами его выставляли в витрине какого-то лондонского универмага, и он, точно, из Котельнича. Начальная цена была 60 тысяч фунтов.

С неохотой рассказывает об этом Алик. Сейчас упорядочен вывоз окаменелостей. Есть закон о недрах. Западные музеи, аукционы предупреждены. Издаются каталоги краденных ископаемых.

Но, увы, и дальше рассказ бежит по тем же рельсам. В 95-м хлюпинцы наткнулись на питерских студентов, которые, несолоно хлебавши в Котельниче, перебрались на Мезень и уволокли лучшие материалы у российско-канадской экспедиции. И в 96-м тоже кто-то прошел ямками-закапушками — через каждые три шага в шахматном порядке — восемнадцать километров котельничских обрывов...

Позади остался котельничский мост, электричка покатила по дамбе над невысокой пойменной порослью, накрытой первым снегом. Пустынен некогда оживленный Транссиб, хмарь за окном и стыло в вагоне. Мы едем с Альбертом в город Киров смотреть выставку экспонатов из Котельнича, расположившуюся в залах областного музея.

— Так каково же главное сокровище вятских обрывов? — спрашиваю. — Парейазавры?

— Не совсем, хотя ценность их вы уже представляете. Вот суминия — редко бывает, чтобы находка, еще до сообщения о ней, путешествовала по миру. Знали: есть такая, встречали разрозненные фрагменты, но полностью смогли представить животное только теперь. А ведь здесь погребено целое сообщество  видов,  другое   подобное  есть только в Южной Африке, на плато Карру. но сохранности много худшей. Наши раскопки вообще меняют представления о пермском периоде: обнаружены виды-предки и виды-потомки, — оказывается, они сосуществовали. А главное сокровище — это терацефалы, звероголовые ящеры вроде горгонопса, переходные формы от рептилий к млекопитающим. Можно сказать, недостающее звено. Да, я уверен, — сдержанно добавляет Алик, — в ящиках, на которых мы спим, нас ждут сенсационные находки. Пять препараторов мне нужно, чтобы работали круглый год. Лучше — и днем и ночью.

Так настигает нас подлая проза жизни.

— Что же стало с музеем после того, как вас выжили из ваших трех залов?

— Мы окопались с экспонатами в подвале пятиэтажки, где обитали еще и крысы. Держались до затопления. Сейчас сельская районная власть выделяет нам часть бывшего кинотеатра, будем делать экспозицию там. Район же станет платить нам зарплату.

Значит, надменный город отторг чужаков, а простецкая деревня приняла. Посчитала ископаемые своими. Поняла лучше, оказалась дальновиднее. И слава Богу.

— Алик, палеонтологи бывают верующие?

— Кто как. Один мой знакомый утверждает, что эволюция и есть величайшее, неопровержимое доказательство  существования Творца — настолько в ней все избирательно и мудро. Причем, знаете, до сих пор не находят переходных форм между видами, и это, видимо, неслучайно: изменения происходят скачком, всего за несколько поколений. И мутации не есть основа эволюции — роль их однозначно отрицательна.

— Так что же — существует промысел Божий?

Он пожимает плечами.

И мы беседуем еще о прихотях эволюции, которая за 20 миллионов лет, сколько длилась история парейазавров, подрастила этих ящеров до 4 метров — таких находят на Двине, а разрозненные верхнекамские позвонки свидетельствуют о том, что встречались особи и вдвое крупнее! Говорим о странной рогатой рептилии пробурнетии. О том, что, судя по отпечаткам, зверозубые-териодонты имели волосяной покров и, значит, теплую кровь, а, судя по костям таза, детенышей вынашивали в утробе и, наверное, потом как-то о них заботились — мозг их — самый крупный из всех пермских животных. Я узнаю, что терацефалы, видимо, питались суминиями, — находят часто останки рядом, а в окаменелом помете одних находят кости и зубы других. Что австралийский аспирант увез отсюда образцы пород, изучил, и оказалось, не совсем окаменела древняя кость, добрая половина в ней — органика и, значит, в принципе, возможно выделить ДНК. вырастить парк пермского периода!

На маленькую выставку в Кирове экскурсии валят валом, сотрудницы с воодушевлением рассказывают про скелеты, двигаясь от полки к полке, от шкафа к шкафу, как их обучил Альберт. А когда он сам забегает помочь мне со съемкой, то отлавливают его и представляют детям как самый драгоценный экспонат. Ребятня не теряется, спрашивает, динозавры — это всегда занятно, два месяца была в Кирове выставка, уехала, и попросили привезти снова.

Вот воздали и у нас Алику по заслугам. Как в Австралии, где он только что гостил у известнейших профессоров, как в Америке, чье Национальное географическое общество готово поддержать его раскопки. Упрямится только Котельнич, город, которому он подарил музей. Но разве подарил для того лишь, чтобы продолжить свое увлечение и хранить находки? Привозил бы он тогда, выменивал повсюду всевозможные окаменелости — и двинские, и азиатские? Привез бы огромный слепок тираннозавра, по имени Кеша, которого смонтировал так, что раньше западных ученых совершил научное открытие — не волочил ящер хвост по земле, как на всех прежних рисунках, а носил, как балансир, и бегал на задних лапах!

— Как же я могу рассказать об истории планеты только по нескольким фрагментам? — вопрошает он на обратном пути в электричке. — Музей — это прежде всего наука, но это еще и популяризация. В музее человек познает мир и осознает свое место в нем.

Еще ночь, я ложусь третьим с краю на ящики с неоткрытыми сенсациями, размышляя, что это, наверное, и моя жизненная удача, хотя и не такая значительная, как их открытие. А назавтра прощаюсь с ребятами на том же скользком перроне, далеко от старого вокзальчика, перед сваями некогда заложенного нового.

По мнению Алика, перед новым зданием на постаменте, встречая и гостей города, и своих, должен красоваться парейазавр. Котелко-черепной ящер из Котельнича.

Котельнич — Киров

Автор благодарит администрацию Котельничского района за помощь в подготовке очерка.

— Ну что, едете в берберскую деревню? — спросил, приветливо щурясь, Хабиб. — А как же! — ответили мы с Олей, забираясь на ослика и верблюда. Но приехали совсем не туда... И в «карете».

Хабиб был скромен, улыбался застенчиво и — что самое удивительное — никого никуда не зазывал и ничего навязывал. Он просто сидел под картинкой с верблюдом в расслабленной позе путника на привале, погруженного в мысли о чем-то ему одному известном. Только что с трудом отбившиеся от стаи напористо жестикулирующих и без умолку тараторящих на смеси языков продавцов-всего-на-свете, мы, две русские женщины, пройти мимо молчаливого, неподвижного Хабиба, конечно, ну никак не могли — поразил контраст в их поведении. Но как только мы остановились, он тут же встрепенулся, ожил, и что за слова зазвучали тогда из его уст! «Уникальное путешествие», «берберская свадьба», «хлеб прямо из печи», — напевал он нам и демонстрировал соответствующие цветные фотографии.

«Как здорово! Спасибо Хабибу!» — говорили мы друг другу, забираясь — я на ослика, а моя спутница, Ольга Печкова, менеджер московского турагентства «Эвиста-турс», — на верблюда.

Прежде ни близко общаться с ослами, ни тем более ездить на них, мне никогда не приходилось, и представление мое о характере этих животных основывалось в основном на расхожем «упрям, как осел», да еще спасительном варианте с морковкой, которую следует держать перед носом осла на удочке, если ему вдруг взбредет в голову стать посреди пути, но почему-то я сразу решила, что к моему ослику эта нелестные для него сведения не имеют никакого отношения. Он же, с достоинством повернув голову и оглядев меня сливового цвета глазом... рванул с места, как беговая лошадка. Почему я с него в этот момент не свалилась, до сих пор не понимаю. Наверное, потому, что зажмурилась. А когда открыла глаза, оказалось, что мы с моим новым ушастым знакомым возглавили караван. Лидер, значит, мне достался, решила я. Только я это с гордостью осознала, как лидер призадумался и замедлил свой шаг. «Нет уж, дудки! — отбросив всякую дипломатию, сказала ему я. — Взялся быть первым, так давай — жми!» Вспомнив, что выкрикивал погонщик-тунисец, когда караван трогался в путь, закричала то же самое: «Ир-р-ра! Ир-р-р-а!» Подействовало.

И все. Мы стали приятелями на всю оставшуюся дорогу, весело, смею думать, было нам обоим. Погонщик только жестами показывал, куда заворачивать, а все остальные проблемы с поворотами мы решали самостоятельно и полюбовно. Только один раз мне чуть не изменили — когда за поворотом возле одной из олив показалась привязанное к стволу прелестное томное существо женского пола ослиного рода с бархатистой серой шкуркой. Пришлось объяснить товарищу, каковы приоритеты в столь сложной ситуации. «Понял», — кивнул он мне и со вздохом тронулся дальше.

Уже нисколько не боясь свалиться, я оглянулась по сторонам.

Скрылся из виду берег моря с его курортной жизнью, вокруг был совсем другой мир: поля, плантации, сады. Под мощными оливами стояли высокие лестницы, а с них на расстеленный на земле брезент дождем сыпались из-под быстро обирающих ветки рук сборщиков овальные агатово-черные плоды — маслины. Гранатовые деревья были увешаны маленькими, уже засохшими бурыми абажурами взорвавшихся изнутри переспевших плодов. За живой оградой из огромных агав тянулись грядки с картошкой, ну совершенно такие же, как у моих трудолюбивых соседей по даче. Ага, вот и горка урожая с одного такого поля. Ну-ка, ну-ка, посмотрим: картошка — она и в Африке картошка или нечто особенное? Нет, совершенно такая же, разве что покрупнее будет. «Интересно, эта крупность — от нитратов или просто сорт такой? А, ты слышишь меня?» — обратилась я к приятелю. Ничего не ответил сын ослицы.

Показался глухой глиняный забор — ага, ну вот и она, обещанная берберская деревня. Правда, я представляла ее несколько иначе: гурби — хижины или палатки — в настоящей тунисской деревне должны располагаться по кругу на расстоянии примерно метров двести друг от друга. Если в таком поселении домов хотя бы десять, оно уже получает право именоваться деревней, или «дуаром» (это слово означает круг).

Ослик мой остановился теперь уже всерьез, с выражением превосходства на морде кинув взгляд на приближающихся верблюдов.

А за забором нам открылась картина под названием «Не ждали» в тунисско-туристском варианте. Из печки — один к одному узбекский тандыр — сиротливо торчит несколько смятых в комки старых газет, ветер хлопает растянутым на деревянных кольях покрывалом, символизирующим, очевидно, берберский шатер, единственный здесь, верблюд с обреченным видом ходит туда-сюда, качая из колодца никому не нужную сейчас воду, льющуюся по кожаному рукаву в небольшой бассейн, да гончар под навесом сосредоточенно-хмуро, не обращая внимания на обступивших его туристов, крутит-вьет из глины разные сосуды на продажу. Эх, Хабиб, Хабиб! Безбородый ты обманщик, а вдруг не впрок пойдут тебе наши денежки — об этом ты подумал?

С одной стороны, хотелось произнести вслух что-нибудь возмущенное, с другой — было ясно, что это уже ничего не изменит. Но Оля, как профессионал туристского бизнеса, решила все-таки отстоять наши права и обратилась строгим тоном к «патрону каравана», то ли главному погонщику, то ли хозяину всего этого предприятия. Невысокий, коренастый, в широком и длинном, до земли, коричневом бурнусе, с головой, закутанной в платок, который у нас зовут «арафаткой», и больших черных очках на обветренном лице, он, по первому впечатлению, казался отнюдь не тем человеком, с которым конфликты решаются мирным путем. Но Оля была уже неудержима. Рашед — так его звали — свободно изъяснялся на четырех европейских языках — французском, немецком, английском и итальянском, выяснив наши возможности, перешел на французский и немецкий, и начиная фразу на французском, заканчивал ее по-немецки, пересыпая при этом разговор идиоматическими уличными выражениями на обоих языках, но в восточной интерпретации. Воспользовавшись адекватными русскими идиомами, то, что он сказал, перевести можно было бы примерно так:

— Ничего не знаю. Хабиб вам лапши на уши навешал, а я должен отвечать? Ну да, летом тут выступают фольклорные ансамбли, хлеб пекут, а сейчас, в декабре, на этом бабки не сделаешь. Что ж им тут мерзнуть зазря? Я понятно излагаю? Так-то вот, дорогуши.

От этих аргументов ощутимо веяло родным ненавязчивым сервисом, что только подогрело Олин боевой дух. Но тут уже мне, во избежание более серьезного конфликта, пришлось взять ситуацию в свои руки и развести стороны.

Обратный путь мы с Олей посвятили в основном приведению своих эмоций к нулевой температуре философского спокойствия. Рашед пребывал в задумчивости.

— Послушайте! — как только караван прибыл на конечную станцию, обратился вдруг к нам он. — Я в конце концов не хочу, чтобы из-за этого вруна пострадала честь моего мундира, пардон, бурнуса. А хочу, чтобы вы знали, что если я что-то обещал, то все так и будет — в точности. Короче, я приглашаю вас к себе домой, в мою деревню, познакомлю с женой и детьми, накормлю, напою. Ну что, едем? Я отвезу вас в карете. — И он показал рукой на крытый фаэтон, запряженной парой стройных лошадок и украшенный трогательно-наивными бумажными розочками и елочной мишурой, — самое шикарное и дорогостоящее средство передвижения в курортном городе Сусе.

Мы задумались. Посмотреть, как живет тунисская семья, конечно, хотелось — во-первых, это просто любопытно, и другой такой возможности у нас в этой поездке уже не будет, а во-вторых, человека незнакомого, тем более чужестранца, лучше всего узнаешь не по словам, а по тому, как проявляются его привычки, манеры в родной, привычной ему среде, — этого не подделаешь, не сыграешь, это сидит в человеке на уровне безусловного рефлекса. Но, с другой стороны, мы же этого Рашеда первый раз в жизни видим, и куда он нас повезет на самом деле — кто знает. Страшновато... Но мрачные предположения победила интуиция и некоторое знание человеческой психологии: Рашед сделал свое приглашение с непосредственностью, какая отличает людей истинно добродушных и гостеприимных. К тому же компьютер собственной памяти подбросил информацию: Тунис, как известно во всем мире, — страна очень спокойная в смысле криминогенных показателей. И мы решились: едем!

Минут через сорок пути смутным белесым пятном промелькнула табличка с надписью «Акуда» по-арабски и по-французски (вспоминаю, что по карте это примерно на полпути между Сусом и Монастиром) — кажется, прибыли. К дому Рашеда мы подъехали, когда уже совсем стемнело и с нешуточной силой расходился пронзительный холодный ветер. Акуда — скорее городок, чем деревня, дома все больше солидные, видно, что отстроены не так уж давно. Недалеко шуршит шоссе, а на рю Фархад, где живет Рашед, безлюдно, только шелково шелестят высоко в темном небе пальмы... Рашед нажал кнопку звонка у калитки. Из дома вышли девочка лет тринадцати и мальчик лет десяти-одиннадцати. Улыбаясь, они подошли к нам и поцеловали, каждый — троекратно. Поцелуи были по-детски свежими. Звали детей Сония и Имен. Мы приостановились на пороге, а дети уже несли откуда-то с галереи, опоясывавшей дом по периметру, металлический сосуд-треногу, в котором тлели древесные угли, — вхам. Бог мой, ведь что-то следует непременно произнести в ответ на такой прием, что-то нами уже почти забытое, не употребляемое... Да, ну конечно же: «Мир вашему дому!» — это пожелание вписывается в обычаи всех народов.

Дом у Рашеда, по местным меркам, не большой, но и не маленький. Из центра его — холла, или скифа, ведут двери в альковы — спальни для всех членов семьи, во двор можно пройти через изгибающийся коленом коридор, а опоясывает дом галерея, на нее выходят окна из комнат, ставни наглухо закрыты — сейчас от проникновения ветра, а летом, в зной они сберегают прохладу в доме. Стены и пол облицованы кафельной плиткой с национальным орнаментом — все во имя той же прохлады. В общем, это дом типичной для Туниса архитектуры и интерьера, с добавлением технических достижений цивилизации в виде телевизоров, кондиционера, электрической плиты и сантехники.

И вот мы уже усажены на широкой, но жесткой деревянной скамье поближе к вхаму в скифе, укрыты двумя домоткаными широкими и длинными покрывалами — темно-коричневым и белым, натуральных цветов верблюжьей шерсти. Рашед, после того, как побывал в недрах кухни, вернулся и объяснил:

— Все маслины убирают. Алия, жена моя — тоже. Так что я сейчас сам что-нибудь приготовлю.

Действовал он ловко, быстро, можно даже сказать артистично, и через несколько минут на столе образовался красочный натюрморт из овощей, мандаринов, фиников и бутылки с красным вином, на этикетке которого была изображена какая-то легендарная местная гора. А тут и Алия вернулась, вместе со старшей дочерью Фатум, и молодой родственницей, и мы снова были расцелованы. Вскоре из глубины дома потянуло запахом жареной рыбы. Рашед принес блюдо с хлебом.

— Хббис табуна, — объявил он и добавил со значением: — Алия сама пекла.

Хобис табуна был весь пропитан незнакомым чудесным ароматом, внутри белый-белый, с вкраплениями черных крючочков тмина. В его сочетании с легким вином было даже что-то изысканное. Тут и рыба подоспела, а следом и очень острый и пряный суп шорба, тоже с рыбой — тунцом, мелко-мелко порезанным.

Между тостами и угощением постепенно пробился ручеек разговора. Как мы и предполагали, Рашед оказался действительно владельцем каравана, а точнее сказать транспортно-сервисной фирмы. Языков специально никогда не учил — от туристов по слуху иностранных слов набирался — сначала самых необходимых, только чтобы объясняться, но постепенно увлекся, стал запоминать всякие интересные обороты речи, сейчас уже по хорошему словарю каждого языка в голове носит, а вот писать и читать умеет только по-французски, да и то, честно говоря, с большим трудом. Что касается бизнеса, то тут тоже до всего доходил самостоятельно, насчет конкретной специфики своей фирмы имеет ясное понятие:

— Если занимаешься сервисом, самая лучшая реклама для твоей фирмы — то, что люди передают друг другу из уст в уста. Хочу, чтоб каждый, кто проехал в моем караване, уходил с хорошим настроением.

—Тогда Хабиб вряд ли хороший помощник...

Рашед усмехнулся:

— Как бы вам это объяснить... Мы, тунисцы, вообще такие — не любим конфликтов, не любим огорчать людей, вот как-то нечаянно порой и скажешь неправду. Так и быть, секрет вам открою: в Тунисе, о чем бы вы человека ни попросили, вам никогда не откажут, хотя далеко не всегда имеют не то что желание, а возможность выполнить вашу просьбу, поэтому и выполнят ее процентов примерно на... — Рашед наклонил голову, лукаво глянул исподлобья и добавил: — Да не все ли равно? Разве в процентах дело? Главное ведь, что не откажут. А там уж все зависит от вашего умения понять человека. Так что не сердитесь на Хабиба. Тем более, что если бы он немножко не приукрасил то, что есть на самом деле, это наше чудесное неожиданное знакомство не состоялось бы.

Что верно то верно. Хоть и не слышал никогда Рашед любимого в России афоризма «Восток — дело тонкое», а его-то как раз нам и растолковал доходчиво.

Алия принесла чай — о, это был тот самый волшебный напиток, о котором мы много слышали, но не смогли найти ни в одном кафе или баре: густой, черный, с листьями мяты и еще какими-то пряностями, очень пахучий и оттого, наверное, по-особому жаркий: уже после первого глотка невольно широко раскрываешь глаза от неожиданного прилива бодрости. Хорошо еще, что стаканчики с чаем — маленькие...

— Что такое семья для вас? — задали мы вопрос.

— Посмотрите на меня, и вы все поймете. Сам я уже не мальчик, — со смехом сказал Рашед, погладив себя по солидному животу, — а дети еще маленькие, и это типично. Женятся в Тунисе мужчины только тогда, когда уже имеют дом или хорошую квартиру, могут обеспечить семью, помочь родителям.

А уж как они любят своих детей, добавлю от себя, — это надо видеть. В тунисской семье отец традиционно ласкает детей больше, чем мать, он снисходительнее, он НИКОГДА их не отчитывает. У каждого мужчины на его рабочем месте — будь это стол в офисе или кабина грузовика — стоят или висят фотографии детей, и это делается вовсе не напоказ, просто у людей есть такая необходимость, вот и все. И у Рашеда в доме рядом с мудрым изречением «Если ты сделал что-то хорошее, сделай это еще раз», увековеченным на керамической плитке, висят большие портреты Фатум, Сонии, Имена.

— А как женятся в Тунисе? — спросили мы.

— Эх, не чересчур ли много я вам сегодня секретов открыл? А ладно, открою еще один, — заговорщическим тоном произносит Рашед и переходит на почти шепот: —сначала влюбляются... Слышали про такой тунисский обычай?

Мы дружно, всей компанией, включая дочерей Рашеда, поддерживаем эту веселую игру:

— Потом назначают свидания!

— Дарят подарки!

— Поют!

— Танцуют!

—Объясняются в любви!

— Крадут невесту!

— Стоп! — понизив голос до густого баса, прерывает женский гомон Рашед. — Не крадут — мы же цивилизованные люди — а знакомятся с родителями, потом знакомят родителей между собой. С того дня, как мужчина стал официальным женихом, невеста переходит на его полное иждивение.

— То есть переезжает к нему?

— Ни в коем случае. Живет у родителей. Да и во время свадьбы дожидается суженого в своем родном доме. А жених празднует свое вступление в брак с друзьями в кафе или ресторане. Потом едет к невесте, друзья остаются где-нибудь поблизости от ее дома, с ружьями наготове.

— А ружья-то зачем?

— Для салюта. Когда через некоторое время тетушки и другие пожилые родственницы извещают все округу о том, что брак состоялся, друзья начинают палить в воздух. Но так бывает у людей не очень богатых. У тех, кто имеет много денег, большое влияние, — свои обычаи: шикарные наряды, банкеты, все на европейский или американский лад, но я этого не знаю...

Вот те на, а мы-то думали, что Рашед — богатый человек, оказалось, по тунисским меркам, еще нет.

Подошла Сония, младшая дочка, обняла отца за шею сзади, и он погладил ее по руке.

— А кем дочки-то будут, Рашед?

— А кем захотят, пока еще в школе учатся. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы в медицину пошли, — уважаемая профессия, и самостоятельными будут.

— А что, разве покорность воле мужа — уже не главная добродетель мусульманской женщины?

— Смешные вы, европейцы! У вас всегда стереотип на первом плане. А на самом деле в нашей стране все гораздо сложнее, неужели не видите? Одна женщина ходит закутанная по самые глаза, а другая разъезжает за рулем собственного автомобиля. Многоженство запретили в 1957 году, через год после того, как Тунис перестал быть французской колонией, а потом пошло: и то, оказывается, можно, и это. Наши женщины за какие-то сорок лет так изменились, что теперь ни в чем европейским не уступят, во всяком случае молодые.

С гордостью было сказано это — знай, мол, наших. Ох, наверняка веселый хозяин дома опять про честь бурнуса вспомнил, да и забавно ведь, наверное, поморочить голову европейским женщинам.

— Но неужели мужчины не протестуют против разрушения привычного порядка вещей?

— А кто вам сказал, что он меняется?

— Как? Но вы же сами...

— Это все внешнее, внешнее — и только. Женщина по-прежнему покоряется мужчине во всем, а он принимает все перемены как волю Аллаха.

Да... Вопрос явно требовал более глубокого изучения. Еще сто лет назад русский путешественник Петр Чихачев после своего путешествия по Тунису (именно по Тунису, хотя бывал и в других странах Магриба) сделал такое заключение: «Я мог бы привести тысячи примеров религиозной терпимости, или, вернее, мягкости».

Однако пора было и честь знать. Прощание, фотографии на память, обмен поцелуями, адресами. Кстати, одна немаловажная деталь: телефона в доме Рашеда нет, то есть он не мог предупредить свою семью о нашем появлении, и все было действительно чистой импровизацией.

Фаэтон берет курс на... не могу сказать на что, потому что Рашед решает доставить нас в отель кратчайшим путем, не по дороге, а прямо через сахель — сухую степь, по-нашему. Небо заволокло тучами. Ни луны, ни звезд. Еле-еле просматриваются агавы и порой они кажутся силуэтами придорожных разбойников с этакими палицами в занесенных над нашими головами руках. Колеса «кареты» едут по твердой, как будто утоптанной земле, в которую вбиты небольшие камни. Самые мелкие из них иногда шрапнелью выбиваются из-под колес. Но теперь мы уже ничего не пугаемся, только смеемся над собственными страхами. А лошадки Рашеда путь знают, он погоняет их по-арабски, потом вдруг спрашивает:

— А как по-русски погоняют лошадей?

— «Пошли, залетные!»

— Пошли, залетные! — моментально подхватывает природный полиглот Рашед.

Родившаяся ассоциация подсказала, что делать дальше. Эх, сахель, не видал ты еще подарка от русских — так получай! И мы запели:

— Степь да степь кругом...

Голоса наши слегка дрожали, но Рашед радовался от души.

Тогда мы ему еще и «Калинку», и «Ты ж мене пидманула», и «По Дону гуляет» исполнили со всем жаром, на какой только были способны.

Тум-тум-тум! — вдруг раздалось в такт. Что это? Боже мой: капли дождя забарабанили по крыше фаэтона. Дождя в Тунисе ждут, как величайшей милости Аллаха: не прольются тучи в декабре — не будет и следующего урожая. Есть в Африке, мы знаем, специалисты — заклинатели дождя, могут вызвать его, а могут и отвести. Уж не наши ли песни помогли ему пролиться? А ведь как льет-то: стеной, что называется.

Назавтра нам предстояло ехать в Карфаген, но то, как говорится, уже совсем другая история, а эта для нас завершилась уже в Москве, когда я услышала по радио сообщение о том, что канун Рождества 1996 года в Тунисе будут помнить еще очень долго: там, на севере, на побережье выпал снег. И случилось это впервые за десятки лет. Уже на следующий день от него остались одни воспоминания, потому что в воздухе было, как обычно здесь зимой, 22 градуса тепла.

Сейчас апрель, и я представляю, как прекрасен Тунис в цвету: и берег Средиземного моря, и сахель. А на юге распустились удивительные эфемеры — цветы, которые живут лишь несколько дней в году весенней Сахаре, куда мы, к сожалению, на этот раз не попали. И всему этому цветению дал жизнь тот, наш, ливень.

Людмила Костюкова

Тунис

(Записки сезонного рабочего, сделанные на Курилах)

Остров Итуруп — самый большой по площади из всех Курильских островов (6725 кв.км.). Длина его — 200 км, а ширина в среднем 30 км. На Итурупе десятки вулканов. Многие из них — действующие. Откройте один из двух рекламных проспектов по острову, и вы прочтете об этом. Три памятника Ленину. Их можно сосчитать, забравшись в немудреные завороты здешних улиц. И горячие минеральные ванны на Охотском побережье в довершение ко всему...

В путину, на заработки, много людей приезжает сюда. Мы с приятелем не были исключением. Поездка прошлой осенью — третья по счету.

Остров оторван от материка — географически. От внешнего мира жизнь его изолирована еще и погранконтролем. Существовал сей контроль всегда: пассажирские суда и авиалайнеры с Сахалина проверяли и проверяют регулярно. У военных летчиков до лета 96-го было одно преимущество: они досмотру не подлежали. Теперь же — еще в Хабаровске командир военного борта предупредил — без разрешения на въезд каждого на Курилах ждет комендатура, штраф и высылка обратно. Нам нужен был вызов.

Первую неделю в ожидании вызова мы провели под Хабаровском на Амуре. Жара временами стояла невыносимая. Впрочем, от сибирского солнца, к которому мы привыкли, хабаровское отличается тем, что под ним действительно загораешь, причем моментально и без ожогов. Тем более у воды. Когда же наша брезентовая палатка выцвела добела, счастье улыбнулось нам в виде пришедшего по телеграфу вызова. Впрочем, наутро мы торопились зря: курильский аэродром не принял из-за непогоды. Семь дней ненастья (ровно столько пришлось ждать) — это была не просто непогода, это был тайфун.

Но пришел наконец день, точнее вечер, когда мы запросто сидели на бетонном фундаменте сгоревшего в прошлом году шикарного (по курильским меркам) двухэтажного дома в поселке Китовом. За спиной вырисовывался силуэт вулкана Богдан Хмельницкий, справа от нас плескалось холодное Охотское море. Как обычно, пахло морской капустой. С заходом солнца мы уже обживали опустевший некогда детский садик того же поселка.

Китов здесь не видели давно. Сохранились лишь названия с тех давних, по сегодняшним меркам, времен. Реже — воспоминания очевидцев: народ на островах все чаще временный. Толчком для отъезда местного населения послужило сильное землетрясение 94 года. Уходят и военные. Некогда полюбившийся мне поселок Горный в центральной части острова превратился в буквальном смысле в обыкновенную свалку. Мусор выбрасывают у самой дороги, вблизи от жилой застройки. Завалены мусором и почти все квартиры в опустевших гарнизонных многоэтажках. А их на сегодняшний день — опустевших домов в три этажа — около десяти.

Никого здесь не удивляют рассказы о медведях, прогуливающихся у поселка. Днем или ночью. В поселок Ясный, что в предгорье вулкана, медведица с медвежонком повадились ходить на промысел к местному рыбному заводу. Медвежонок — годовалый и худой. Приезжие студенты обозвали его Доходягой, хотели на веревку вместо ошейника посадить. Медведица же тем временем задрала в поселке двух коров. По осени они ушли.

Медведей здесь практически не боятся — такое у меня сложилось впечатление. При том, что звери ходят порой бок о бок с человеком. И дело скорей не в бесстрашии жителей острова. Причина в ином — в неизбежности подобного соседства. В путину звери питаются в основном рыбой. Люди живут за счет той же рыбы. Свалки порезанной рыбы (берут только икру) встретишь повсюду. Рыбой даже частенько удобряют личные огороды и наделы. Заметьте: КРАСНОЙ РЫБОЙ! Тушки гниют и, естественно, благоухают: неделю-другую — в зависимости от погоды, привлекая тем самым к себе как пернатых друзей падали, так и косолапых хозяев курильских джунглей.

На людей медведи нападают крайне редко. Однако предосторожность не помешает никогда.

В Горном офицер рассказал невеселую историю: в одном из караулов солдат, испугавшись подошедших зверей, разрядил в них свой автомат. Медвежонка убил, раненая же медведица ушла. Бойца на пост долгое время больше не ставили, опасаясь ушедшего в лес зверя, — вернется и выследит. Спустя год, на том же посту, отстояв караул или два, солдат все-таки погиб — задрала медведица. Звериное чутье и память: мстила за медвежонка.

Лучше плохо и медленно ехать, чем быстро идти! Старая и непреходящая истина как нельзя лучше подходит к Итурупу. Это наиболее «забамбученный» остров на всем архипелаге. Попробуй пробейся сквозь бамбуковые джунгли... Рейсовые автобусы между поселками ходят редко и не всегда. Автобусы же, курсирующие через джунгли в центральную часть острова на аэродром, вообще привязаны только к самолетам и непогоде соответственно. Лучшим средством передвижения были и остаются попутки. Впрочем, и здесь народец мельчает: далеко не на любой борт посадят задаром...

Говорят, когда японцев только пустили на остров, они были сильно удивлены: «Нам рассказывали, что у вас очень плохие дороги. А у вас, оказывается, их просто нет». Асфальтовых или бетонных дорог на острове действительно не было никогда. Немногочисленные грунтовые и те зовут золотыми — ежегодный ремонт их обходится, очевидно, в немалую копеечку. Впрочем, сами курильчане на этот счет отшучиваются: «У нас не дороги, у нас направления!»

На самом коротком, трехкилометровом участке Курильск — Китовый практически все водители выжимают из своих автомобилей — независимо от марки — все, что возможно: три километра, но на скорости 100-120! Естественно, машины быстро выходят из строя, изнашиваются. Потому-то здесь так ценят японские джипы и отечественные армейские грузовики.

Рыба, если бы знала, что ждет ее на этой земле, пожалуй, в курильские реки не заходила бы никогда (как, наверное, и в сахалинские, и в камчатские). Впрочем, не исключено, что, спустя год или несколько лет, лосось и так нереститься на Итурупе не будет — просто физически нереститься уже будет некому. Зайдите в любой продовольственный магазин, на любой городской рынок: в стеклянной и пластиковой посуде, в жестяных баночках — в любом количестве — красная икра лососевых — кеты и горбуши. Любите? — на здоровье. Но чем больше ее будет уложено в бочки и закатано в банки, тем меньше шансов для рыбы возродиться вновь. Это закон природы: ничто ниоткуда не берется. Для нового нерестилища нужна эта самая икра... Я не возражаю против ловли категорически. Но надо же и меру знать, господа браконьеры и так называемые предприниматели!

Сегодня на острове лишь один завод по разведению лосося — в поселке Рыбоводном. И тот — на протяжении всего русла реки Курилки — от устья на Охотском побережье обложен браконьерами. Ловят рыбу в Курильске все — от мала до велика. У каждого куста по ОМОНовцу не поставишь. А у местных ответ один: на реке жить да рыбы не видать?! Обидно до слез. Даже ОМОНовцы гоняют далеко не всех местных. Почему? Потому что помногу не ловят. Однако критерий «много» — у каждого свой.

Сезон нереста горбуши — это одновременно и пик активности браконьеров. Впрочем, на этой земле их зовут только рыбаками.

...Юго-западная часть острова. Середина октября 1993 года. Река Горная вся в тухляках. Не Горная (как уже не Сторожевая, не Хвойная, не Высокотравка), а Тухлянка. Одни тухляки по острову. Разлагающейся, переловленной, перебитой и выброшенной в кусты рыбы по берегам — десятки тонн, и так — километра на три-четыре вверх по течению. На Сторожевой уже почти пусто. Лишь в воде на отмелях лежат зацепившиеся за коряги тухляки. Все остальное перегнило, переболело. Даже запаха не осталось. Лесная жизнь, как и смерть, быстротечна. Недели, оказывается, достаточно, чтобы ликвидировать это безобразие. Впрочем, на Сторожевой и рыбы было гораздо меньше. Теперь поровну — везде одни старые одинокие и зеленые горбыли-самцы. Все прочие — по берегам.

...Холодная осень 95-го. Штормило практически каждую неделю. Рыба в реки не шла. На остров ввели ОМОН. Ходить по бамбукам вдоль речных проток стало не только сложно, но и опасно. Браконьерская доля такая. Стреляли. И те и другие. Били, ловили, изымали икру.

Изменились времена, в каком-то смысле изменились и люди. Штраф за один килограмм икры-сырца — около 200 долларов в 96 году. Естественно, за одним килограммом на реку никто и не ходит. Ловят, носят, вывозят по-крупному. Если попадаются, то тоже всерьез. Один знакомый заметил: крюки, хапы (тройные крюки), сачки — все осталось в прошлом. Ловят только сетью. Попадаться в таком случае не следует. Накладно.

Володя П. — рыбинспектор на юге острова: ежедневно составляет два протокола. Конфискованная икра сдается на завод в переработку. 10 процентов сданного — инспекторам. В прошлую путину жалел он, но не жалели его. Теперь он стал жестче. Система градации браконьеров существует: «Смотрю — есть у мужика нечего или так идет. «Таких» не жалею. Одного наручниками к дереву пристегнул, другого дубинкой достал. Теперь дело в прокуратуре».

Володе 41, Он на пенсии (бывший военнослужащий). Пенсия и зарплата позволяют жить сносно. Да еще добавка из премиального и браконьерского фондов — положение Володи можно назвать благополучным. К зиме он уедет из поселка, чтобы в следующем году вернуться на путину. Расстались мы на улице поселка. Порывы ветра сбивали с ног, трепали одежду. «Самая что ни на есть браконьерская погода!» — заметил Володя, остановил проходящий «Урал», и я уехал.

...Юго-западная часть острова. Прошелся старыми тропами. Вдоль рек, по Охотскому побережью. Рыбы мало. Но и на берегу встречается редко. Это не девяносто третий... Порядок навели. Во всяком случае вот здесь, на этих реках.

...Западная сторона. Конец октября. Пронеслось: на севере лосось пошел валом. Старый знакомый Т. — оттуда. Шесть бочек красной икры за две недели — неплохой результат. Рыбинспекция? Ей не пройти — сложно и далеко. Вариант только один — вертолетом. А это на сегодняшний день, как правило, безумно дорого. Что ж, похоже, там история повторяется.

Конечно, ввод ОМОНа на острове — весьма крайняя и крутая мера, даже для этой видавшей виды земли. Ограниченное количество лицензий на отлов лосося, жесткие условия и короткие сроки отлова — и как результат: большие и малые человеческие трагедии. Люди на острове живут практически только одним — красной рыбой. И несколько существующих рыбоперерабатывающих заводов и цехов по побережьям всей проблемы не решают. Потому-то у любой реки в сезон нереста днем, а чаще ночью, повстречать можно не только бурого медведя...

Еще один знакомый — И., в прошлом военнослужащий. Теперь — браконьер со стажем. На острове уже семь лет. По его словам, в 96-м рыбы в реках было «на шесть граммов больше, чем в 95-м» (когда рыбы было очень мало). Все окрестные реки были откуплены еще до начала путины. Лицензий на отлов лосося по этой причине там, где он живет, не продавали. Куда бедному рыбаку в этой ситуации податься? И занялся прежним ремеслом — браконьерством. Ловил с друзьями — много и охотно, под крышу забивая рыбой свой проверенный на дорогах тягач. Рыбинспекцию и ОМОНовские рейды бригада эта благополучно миновала. (А таких бригад по острову, не считая при этом неорганизованных дядей-браконьеров, — минимум до десятка.

Во всяком случае, я знал о существовании двух.) Все истории с И. закончились бы благополучно, если бы не одно исключительное по дерзости событие.

...К ночным визитам гостей в дом И. я привык давно. И на сей раз — стук в дверь далеко за полночь. Хозяин дверь открывать не стал. Я отреагировал с не меньшим безразличием. Все-таки я — гость. Раздавшийся на лестничной площадке грохот стеклянной посуды спустя полчаса заставил на этот раз оторвать голову от подушки: ночью в гости, и с банками! Спустя какое-то время дверь попросту открыли с той стороны. Я не большой любитель детективных историй, но у дверного замка И. в ту пору была одна особенность: открыть его можно было чем угодно, хоть перочинным ножом.

Ночной визитер, не включив свет в коридоре, прошел в нашу общую комнату; увидев нас, спящих, незваный гость ретировался столь же быстро и неожиданно, как и появился. Не забыв при этом захватить свой мешок с банками.

Погоня не состоялась. Сквозь сон мы едва уловили подвох: ну надо — вот и ушел человек. На шум отреагировал один лишь И.

Спустя несколько дней — в следующий наш приезд — выяснилось, что из четырех стоявших на балконе бочек с икрой «ушли» две крайние. Ночной гость с банками и был тем самым воришкой. Человека этого позже нашли и «поставили на учет». Дверной замок И. тогда же починил.

На этот раз баба Алла все-таки надорвалась. Закончилась путина, а с ней и все серьезные работы и надежды на солидный заработок.

В тот день отгружали с завода тухлую, отлежавшую свое красную рыбу. Более 20 тонн. Отгружали двумя бригадами: в одной только женщины — рыбу толкали руками по желобу; в другой — мужчины выносили тухляков носилками.

В последние дни путины в разделочном цехе, по указанию директора, брали только икру — рыбу под нож и на лежку в бункера. Спустя сутки — стоящий в цехе дух загнивающей рыбы терпеть еще можно. Спустя трое — грузили головы и тушки лосося прямо из мешков, с червями, — терпеть, не думая о последствиях, можно было опять. Но какой дух стоял в округе! Тогда-то баба Алла и надорвалась. Хоть и просила директора не ставить ее на эту работу. Все-таки под 60 человеку...

В заводской конторе бабе Алле должны еще 12 миллионов рублей за путину 95 года. Обещали рассчитаться осенью 96-го по реализации уже новой продукции. Тщетно. На общем собрании директор сказал просто:

«Забудьте!» Такое же положение, по словам бабы Аллы, почти у половины работников предприятия. В течение года зарплату выдавали разными продуктами, рыбой и икрой (покупали ее осенью 95-го на заводе по 18 тысяч рублей за баночку; зимой-весной 96-го, когда кончились деньги, заезжим коммерсантам отдавали уже за 12 тысяч — только бы прокормиться!)

Естественно, возмущению людей нет предела: работать готовы многие, в том числе и пенсионеры, — жить на что-то надо, да и пенсии на острове на месяц физически не хватает. Что говорить, если в июле — ноябре 96-го буханка хлеба в Курильске, Рейдово, Ясном стоила 8,5 тысячи рублей; килограмм копченой колбасы в Курильске по стоимости почти сравнялся с килограммом браконьерской либо иным путем добытой красной икры — 50-60 тысяч, а сливочное масло стоило 35-50 тысяч и т.п. С голода люди не умирают. Свои все-таки места. Но и работать готовы не за воздух и не за обещания руководителей. По этой причине некоторые и не пошли в 96-м в цеха завода. Не поверили — еще за прошлое не получили расчета.

Временных же работников в 95 году — студентов из Барнаула — рассчитали спустя два месяца по окончании работ. Первая партия тогда ушла на корабле лишь в ноябре — как раз к началу наступавшей зимней сессии. Впрочем, некоторые уезжали без твердой уверенности, что они еще студенты...

Местные жители с дирекцией судились, ругались и просто бастовали. Результат — нулевой. Веры в то, что что-то изменится к лучшему, по-видимому, у людей уже нет. Мнение, весьма распространенное здесь, — остров небольшой — все и везде куплено. Как заметил один курильский знакомый: «Жить на острове лучше не высовываясь: себе дороже. В любом случае, ничего не добьешься при нынешней администрации».

Права пословица: «Лес рубят — щепки не считают». Икорное дело — сфера, где делят и где крутятся огромные денежные средства. Потому-то, видимо, о людях здесь чаще всего предпочитают «забывать». На год и больше. До следующей путины — когда по горло нужны будут рабочие руки...

Андрей Шапран / фото автора

Южные Курилы — Материк

Пройдет несколько лет — и Копенгаген окончит вольное плавание в Балтике и окажется накрепко связанным железобетоном с Ютландией и нависшим с севера Скандинавским полуостровом. Но и тогда он сохранит ту особую, только ему присущую атмосферу мирного покоя, тепла и благорасположения — всего того, что датчане именуют коротким словом «hygge»...

По Стреэт, самой длинной пешеходной улице мира, или, если угодно, «копенгагенскому Арбату» — главному «тусовочному месту» датской столицы, — двигались одинокие прохожие. На огромной площади посреди комплекса королевского Амалиенборгского дворца стояла такая тишина, что были слышны шаги гвардейцев и покашливание одного из них. Даже в Нюхавне и на «шумной» стороне попадались лишь редкие молчаливые встречные. Только поблескивала вода канала да поскрипывали снасти парусников, на верхушках мачт которых на фоне темного неба чернели елки, привязанные там по случаю Рождества.

Будто я попал в другой город. Это первое впечатление от новой встречи с Копенгагеном было обманчивым, но позволило мне взглянуть на город, да и всю страну другими глазами. На самом деле, город, конечно, мало изменился с тех пор, когда я побывал там впервые (пятнадцать лет назад). Просто, лишенный летней туристской суеты, он открылся мне несколько иными гранями.

...Женщина обмакнула кисть в кобальт и стала наносить узор на тарелку.

— Сервизы с этим орнаментом делаются на нашей фабрике с момента ее основания, — шепотом, чтобы не мешать работе художницы, пояснила мне Бенте Байербю.

Она сама двадцать лет расписывала фарфор на Королевской копенгагенской мануфактуре, а теперь занимается связями с общественностью. Увидев, что на нее направлен объектив моей камеры, художница сняла с себя наушники: вид «уокмена», на ее взгляд, не очень вязался с двухсотлетними традициями. А немного позже, уже в фабричном музее, Бенте показывала мне статуэтку «Принцесса на горошине», один из шедевров фирмы. Чтобы добиться своих знаменитых пастельных тонов, фабрика выработала сложнейшую технологию обжига и глазурования. На изготовление «Принцессы», сказала Бенте, у прекрасного художника ушло полгода при полном рабочем дне. «Отсюда и цены на датский фарфор», — подумал я. С первого взгляда, неброский, но чем дольше смотришь, например, на статуэтку «Принцессы», тем яснее понимаешь: она поистине прекрасна.

Копенгаген, мне кажется, сродни этим фарфоровым изделиям. В нем есть такие достоинства и такая неяркая прелесть, которые открываются не с первого взгляда. В этом городе ощущается некая аристократическая скромность...

Тогда, в первый раз, как и большинство приезжих, я заканчивал свои блуждания по пешеходным улицам копенгагенского центра у канала Нюхавн — живописного, бойкого и наиболее популярного у туристов места Старого города. Теперь же я открыл для себя рядом, по соседству, благо и моя гостиница оказалась именно там, да еще и потому, что смог впервые увидеть этот квартал без людской суеты, — совершенно новый для себя и полюбившийся мне район Копенгагена.

Примечательной оказалась сама гостиница «Феникс». Она расположилась в здании XVII века. Внешне оно вроде бы и не заметное, но за каждым залом — своя история, а ресторан носит имя фон Плессена — командующего королевской гвардией, строителя и первого владельца здания. В холлах и коридорах — подлинные полотна XVIII века. А на улице, называющейся Бредгэде, вокруг отеля — средоточие частных галерей и художественных аукционов, включая и копенгагенский филиал знаменитой «Сотбис».

Одним концом Бредгэде выходит на Конгенс-Нюторв — с Королевским театром, лучшим датским универмагом «Магазин дю норд», другим — к фонтану со статуей легендарной Гефион, которая, распахав Скандинавию, вынула пласт земли, чтобы образовать озеро Венерн в Швеции и остров Зеландия в Балтике...

Почти от середины Бредгэде перпендикулярная улица выводит к Амалиенборгу. Четыре здания образуют комплекс королевского дворца. Строения вполне внушительные, если бы не пристань за ними, у которой швартуются гиганты-паромы, своими громадами нависающие над дворцом... Напротив своим зеленым с золотом куполом подпирает небо Мраморная церковь, строившаяся более ста лет. Ее купол, говорят, превосходит по размерам даже купол знаменитого собора Святого Петра в Риме...

Район улицы Бредгэде, вероятно, «самый русский» район в Копенгагене. Именно здесь, внося неожиданное разнообразие в коллекцию зеленых бронзовых шпилей своими тремя золочеными луковками, притаилась православная церковь Александра Невского. Она была сооружена для сотрудников российского посольства и едва ли не ежегодных визитов в Данию царской семьи. Однако непосредственно ее появление связано с любопытной страницей российско-датских отношений. Храм был построен в значительной степени на средства, которые предоставила русская царица Мария Федоровна — в девичестве датская принцесса Дагмара. Обрученная с преждевременно скончавшимся наследником русского престола Николаем, она в итоге вышла замуж за его брата, впоследствии императора Александра III. Принявшая православие еще при первом обручении, Мария Федоровна и внесла свой немалый взнос на строительство церкви в ознаменование коронации своего супруга в 1883-м.

На закладке храма в 1881 году присутствовала датская королевская фамилия. Проект церкви в результате конкурса был отобран из работ шести архитекторов. Лучшей оказалась работа выпускника Петербургской Академии художеств Давида Ивановича Гримма, по проектам которого сооружено немало построек в России и за рубежом, в том числе и памятник Екатерине II, что перед Александрийским театром в Петербурге. Мария Федоровна пережила не только мужа, но и своего сына — Николая II, да и страну, которая стала для нее второй родиной. Именно ей, едва ли не единственной из царской семьи, удалось спастись во время «окаянных дней», и в 1919 году она вернулась в Данию. Мария Федоровна поселилась с сестрой, английской королевой Александрой, в доме на берегу моря в северном пригороде Копенгагена. Этот белый особняк смотрит на Балтику и на памятник Кнуду Расмуссену, крупнейшему датскому исследователю Гренландии и Арктики...

Не знаю, соседство ли русской церкви тому причина, но в витрине одного из аукционов на Бредгэде было выставлено полотно, изображающее русскую императорскую яхту «Штандарт» во время одного из походов по Балтике. А из другого — я видел — выносили копию (или, возможно, авторский вариант) «Незнакомки» Крамского.

Едва ли не напротив «Феникса» красуются ворота дворца, носящего почему-то английское, совершенно неожиданное название «Odd Fellow» — «Странный парень». В редкие часы, когда зимняя датская погода одаривала нас солнцем, я любовался игрой света на фасаде и красотой кованных узоров металлической решетки его ворот. Именно в нем, еще до 50-х годов, устраивались выставки русского искусства...

Здесь же, на Бредгэде расположено и кафе «Петербург», считающееся одним из лучших в городе. В Копенгагене есть еще одно кафе с русским названием — «Александр Невский» — неподалеку от бронзового Абсалона.

«Бредгэде» в дословном переводе означает «широкая улица» — так ее, кстати, и именовали в дореволюционных русских изданиях. Возможно, в старину, когда на ней только появлялись первые дома, типа будущего «Феникса», она и казалась широкой.

На набережной пролива, отделяющего Зеландию от Амагера, неподалеку от Амалиенборга стоят золотые павильончики-беседки, из которых королевская семья поднимается на борт своей яхты. Рядом с ними - современное здание с развевающимся флагом компании «Мэрск». Эту эмблему я видел и в Амстердаме, и в Майами, и, говорят, ее можно увидеть по всему миру на контейнерах, судах и самолетах.

Так и соседствуют бывшие и сегодняшние владельцы Дании. Хозяин «Мэрск» — самый богатый человек в стране. Ему уже за восемьдесят. Но работает он по 14 часов в день 365 дней в году.

Ян Леденфельдт из компании «Лайф-стайл турз», большой знаток Копенгагена и королевской семьи, водил меня по Слотсхольму, историческому островку, отделенному каналом от остального города и представляющего собой ядро, вокруг которого вырастала датская столица. Удобнее всего припарковать машину оказалось во дворе... Датского парламента. Когда мы еще только смотрели на это огромное здание издали, от памятника основателю Копенгагена епископу Абсалону, Ян взял меня за локоть: — Смотри, вон идет глава одной из крупнейших фракций в фолькетинге. А министр иностранных дел вообще приезжает в парламент на велосипеде.

Да что министр! Королева Маргрете II сама может зайти в универмаги «Иллум» или «Магазин дю норд», в фирменный магазин королевской копенгагенской фарфоровой фабрики (благо она официально носит титул «поставщика королевского двора») за покупками, особо в преддверии Рождества, но чаще всего ее, говорят, можно встретить в цветочном магазине Беринга на Кебмагергэде.

На той же Кебмагергэде, отходящей в сторону Нэррепорта от Стреэт, в Круглой башне, удивительном сооружении, соединившем в себе и церковь Троицы, и обсерваторию, проходила выставка фотографий королевы. Нельзя сказать, что зал был переполнен, но выставка явно не пустовала. Официальные снимки, и семейные, известных фотографов, и случайных, неизвестных фотолюбителей, как, например, карточка, сделанная кем-то еще в годы учебы Маргрете в Оксфорде. Но на что больше всего я обратил внимание — выставка начисто лишена налета официальной помпезности, по-домашнему уютная...

У кого хватит сил, тот может выбраться по выложенному кирпичом пандусу Круглой башни на смотровую площадку. Когда Петр I, готовясь нанести удар ненавистным шведам, в 1716 году был в Копенгагене, он въехал на башню верхом. Его супруга, не желая отставать от императора, проследовала за ним в карете. Высадка в Сконе так и не состоялась, и сегодня об этом совместном русско-датском предприятии почти забыли, однако о выходке Петра и Екатерины путеводители напоминают до сих пор.

Место, откуда Петр, всматриваясь вдаль, «грозил шведам», почему-то с некоторых пор облюбовали самоубийцы, и смотровую площадку на вершине башни, помимо изящной литой ограды, обнесли еще и стальной изгородью...

Красивый город, — заметил человек, остановившийся возле меня на переходе «на красный».

Я нацелился камерой на здание биржи и все ждал, когда ветер поставит флюгер на ее шпиле так, чтобы его было лучше видно. Оторвавшись от объектива, я обернулся и увидел, что говоривший немолод. В зубах он держал трубку, лицо его было серьезным, но аккуратные усики, которые я назвал бы английскими, не скрывали приветливую улыбку. Он сидел на велосипеде.

— Красивый, но не сразу все в глаза бросается. Уличную жизнь так сразу не поймешь, так ведь? — продолжил он, вынув на несколько секунд изо рта трубку, и, вложив ее обратно, покатил вперед, ибо светофор переключился на зеленый.

Не знаю, что он конкретно имел в виду. Но, кажется, я догадываюсь. Копенгаген — конечно, в один ряд с Парижем или Римом не поставишь. Здесь нет каких-то ярких типажей в толпе, уличной бойкой торговли (разве скандинавка, даже и расхваливающая на уличном рыночке свои авокадо, которые к тому же и дешевле, чем в Москве, может привлечь внимание?), нет какого-то особенного колорита. А уличных музыкантов, даже латиноамериканских, сейчас много и в Москве. Так в чем же уникальность атмосферы Копенгагена? Вот это еще надо поискать. Точнее суметь увидеть. Мне показалось, что главная черта Копенгагена, как, впрочем, и всей страны, — уют, удобство, — то, что в Дании принято называть словом «hygge», которое лежит в основе датского образа жизни.

Этим словом характеризуют чаще всего ту обстановку, которую датчане стремятся создать вокруг своего очага. Это же слово употребляют и когда подразумевают и доброжелательную приветливость датчан.

Мой коллега из Нью-Йорка, управляющий редактор журнала «Трэвэл энд лежер», узнав, что я собираюсь в Копенгаген, поделился своими воспоминаниями: «Это один из самых веселых городов Европы, населенный студентами, которые постоянно распевают песни и пьют пиво в кафе». Я увидел и такой Копенгаген — благо Латинский квартал расположен по соседству от Стреэт. А на ней любят погулять не только студенты.

Город, который вначале показался мне неузнаваемо вымершим, ближе к уик-энду, и особенно в субботу, стал переполняться приезжими. В основном соседями — шведами и норвежцами. Мальме вообще считается шведским пригородом Копенгагена — при посадке в датской столице самолет разворачивается именно над этим, третьим по величине городом Швеции, а затем в считанные минуты пересекает пролив, который суда на подводных крыльях преодолевают чуть более чем за полчаса. До Осло же — ночь хода на пароме. Веселый Копенгаген давно уже снискал репутацию «Северного Парижа», а его, хоть и высокие цены на спиртное да и многие другие товары, все же ниже шведских и норвежских. В преддверии Рождества на предпраздничный шопинг в Копенгаген съезжается вся Скандинавия.

Именно в такие дни на шею бронзовому Хольбергу у Королевского театра набрасывают веночек с надписью «Великий норвежский поэт», оспаривая надпись на постаменте «Великий датский поэт». Родившегося в Бергене, но прожившего сознательную жизнь и творившего в Дании, на него претендуют обе страны. Астронома Тихо Браге, родом из Сконе, считают «своим» и шведы, хотя на месте его погребения в Тынском соборе в Праге все же лежат только датские флажки. Исландец Торвальдсен стал великим датским скульптором, а большую часть жизни провел в Италии, явно подражая Канове.

Более всего воевали датчане со шведами — про них же больше всего шуток и анекдотов. «Но это как шутки между братьями», — заметил гид, рассказав историю о том, как однажды радовались датчане («это был для нас самый веселый день!»), когда шведское войско, неся огромные потери, стало проваливаться под лед, взорванный датчанами...

В Копенгагене же и датчане, и шведы традиционными пинтовыми стаканами пьют «датское» — так его, кстати, и заказывают. Чуть ли не ежедневно я заходил под вечер в облюбованный мною пабчик в самом начале Стреэт. В субботу, как и сама улица, он был переполнен. От одной, довольно шумной компании, расположившейся за соседним столиком, отделилась парочка и стала неловко пытаться танцевать под доносящуюся с улицы музыку. Они особенно никому не мешали, но своим нелепым танцем демонстрировали, что чуточку перебрали.

Бармен, которого я наблюдал уже не один вечер, немолодой, крупный, усатый и, естественно, блондин, подошел к танцующим и дружелюбно что-то сказал им. Они отпустили друг друга, вернулись к столу, отпили еще по паре глотков из лишь ополовиненных стаканов и, одеваясь на ходу, вышли на улицу. Что поделаешь — этот бар был местом не для танцев...

Город показался мне еще более космополитичным, чем в первый приезд. Едва ли не все водители такси в городе — турки или выходцы из других стран Средиземноморья. Национальный состав горничных в гостиницах — как на плакатах всемирных фестивалей молодежи, правда, все говорят по-датски и по-английски. Рядом с рестораном малайской кухни красуется вывеска «исламский убойщик», означающая для правоверных мусульман, что мясо там «чистое». Не совсем еще эмансипированные женщины Востока в белых платках не раз подходили, пытаясь вытрясти из меня какие-то пожертвования.

В Копенгагене, даже в центре, магазины закрываются рано. На Стреэт единственный, открытый и в восемь вечера, — «Датские сувениры», владельцы которого... китайцы. Над ним, естественно, расположен ресторан «Шанхай» — один из старейших китайских ресторанов в Копенгагене. А въезжающих в город через мост Книппельсбро приветствует недавно появившийся здоровенный плавучий китайский ресторан...

Канула в былое слава Дании как центра свободы нравов и порнографии, легализованной в конце 60-х. Сейчас копенгагенские журнальные киоски смотрятся куда более пуританскими (да и интеллигентными, что уж говорить), чем наши. Порнокинотеатры куда-то подевались, да и вообще, кинотеатров, по-моему, стало меньше. Со Стреэт секс-шопы вообще исчезли, и как-то вечером я отправился на Истедгэде, около Центрального вокзала, которая еще лет двенадцать назад имела самую «веселую» славу. Помню, раньше там, что ни вход — секс-шоп, секс-бар, топлесс-клуб. Что ни угол — дамочка, а то и несколько. «Советским» туда захаживать не рекомендовали, и темнота за третьим-четвертым перекрестком меня пугала.

Сегодня улица показалась светлой и не узкой. Впрочем, пара каких-то хиленьких заведеньиц там еще осталась. Но девиц уже не видно. Одним словом — улица как улица. Красные фонари перегорели...

Сегодня по центру города расхаживают молодые люди и рассовывают прохожим рекламные брошюрки с призывом посетить музей «Эротика». Есть в Копенгагене и такой. Он, расположенный в центре, на Кебмагергэде, неподалеку от Круглой башни, работает до позднего вечера, но, похоже, не очень страдает от обилия посетителей. Иначе не стали бы так зазывать гостей. И, думаю, не цена входного билета (45 крон в Дании не Бог весть какие деньги!) тому причина.

Не так давно, может быть, лет тридцать назад, недобрую славу района «красных фонарей» имел и Нюхавн. Причем только одна его сторона — «шумная», левая, если встать лицом к морю. Жительницы Копенгагена средних лет вспоминают, как в юности матери не разрешали им и носа казать туда. Сегодня Нюхавн — один из самых престижных и респектабельных районов города. Квартиру в его прилепившихся друг к другу домиках XVII века могут позволить себе иметь лишь состоятельные люди.

Наиболее часто употребляемые всеми авторами к слову «Копенгаген» эпитеты — «веселый» и «смеющийся». При всей своей скромности и нежелании выставлять напоказ свои достоинства, город, действительно, очень приветлив и дружелюбен. По-северному суровый, средневеково-серый Копенгаген, который даже один из самых знаменитых его жителей Ханс Кристиан Андерсен когда-то назвал «мокрым, серым, обывательским городом», кажется, на первый взгляд не очень подходящим для таких веселых эпитетов. Но присмотритесь. Где еще в мире столь серьезное и утилитарное сооружение, как биржа, может иметь столь легкомысленный вид — напоминающий капризную игрушку? Где еще место общения со Всевышним — огромный храм — завершается закрученной в винт башней, а интерьер украшают... статуи слонов?

Почти все наиболее приметные сооружения в Копенгагене связаны с королем Кристианом IV. Если не знаешь, когда была построена какая-нибудь необычная башня, замок или здание с хитроумным шпилем, — можно сразу говорить: первая половина XVII века, и почти наверняка не ошибешься, а где-нибудь на флюгере или на стене найдешь вензель в виде буквы «С» и вписанной в нее четверкой.

Действительно, Круглая башня, здание биржи с позеленевшей бронзовой крышей и витым шпилем, дворец Розенборг, церковь Спасителя в Кристиансхавне с закрученной в спирать башней и золотым шаром на самом верху, бывшая загородная резиденция королей Фредериксборг — все они были возведены в эпоху правления Кристиана IV, прозванного за его страсть к созиданию Строителем. Даже замок Кронборг в Хельсингере после всех пожаров и разрушений тоже окончательно перестраивался при этом короле, и шпили его башен венчает та же «С» с четверкой. Кристиан приглашал из Голландии не только огородников, но и архитекторов, поэтому именно в его правление датская столица обзавелась наиболее интересными сооружениями в стиле голландского ренессанса, или северного барокко.

Кристиан IV соорудил в Копенгагене и первый пивоваренный завод — это мощное строение до сих пор стоит на канале на противоположном от биржи берегу острова Слотсхольм. Появление пивоварни датчане вполне справедливо связывают с пристрастием короля к спиртному — что было, то было... Поэтому даже в облике здания биржи они видят намек на сию королевскую слабость. Если присмотреться, можно заметить, что шпиль биржи сплетен из хвостов четырех драконов. Вообще-то, по замыслу архитектора, это должны были быть крокодильи хвосты, но так как в те времена это животное было мало известно в Европе, в них скорее просматриваются мифические, чем реальные, рептилии. Сами же копенгагенцы предпочитают видеть в витом шпиле штопор, столь близкий сердцу одного из их королей.

Обилие прекрасно сохранившихся старинных построек в Копенгагене, да и по всей стране, датчане объясняют отсутствием в их истории революций, рушивших дворцы, сжигавших имения и грабивших церкви.

— Каждый раз, когда народ собирался устраивать революцию, либо шел дождь, либо наступала пора обедать, — заметил гид в автобусе, показывая очередной переживший века замок.

Обе посылки — верные. Погода в стране столь переменчива, что сами датчане говорят: «У нас нет климата. Есть только разные образцы погоды». Что же касается любви к еде и выпивке, то она тоже стала одной из самых популярных тем для шуток и анекдотов, причем не только про короля-строителя. Крупнейшая пивоваренная фирма страны «Карлсберг», которая ныне является владельцем еще одной знаменитой пивной марки «Туборг», а с недавних пор Королевской копенгагенской фарфоровой мануфактуры — поистине гордость страны: в 1996 году к 150-летнему юбилею компании датское ТВ реализовало крупнейший в своей истории проект — многосерийный фильм под названием «Пивовары». Одно из слагаемых этой поистине национальной любви к «Карлсбергу» — мощнейшая меценатская деятельность фирмы, подарившей стране прекрасный музей искусств — «Глиптотеку», спонсирующей один из лучших в мире развлекательных парков — знаменитый копенгагенский «Тиволи», и отреставрировавшей на свои средства великолепный замок Фредериксборг в Хиллереде. Так что Дания — поистине единственная страна в мире, где, покупая пинту пива, вы делаете свой взнос в развитие искусств.

Что же касается революций... Просто датские короли умели быть мудрее других монархов и делать правильные выводы из чужих ошибок. Когда вся Европа бурлила, король Фредерик VII прислушивался к донесениям своего посла в Париже, наблюдавшего очередную французскую революцию. И в 1849 году даровал стране конституцию. Причем для этого выбрал день 5 июня, тот самый день, когда, согласно легенде, еще в 1219 году, родился датский флаг, кстати, старейший в мире. Решение ограничить свою власть вызвало тогда недоумение и непонимание во многих европейских дворах, в том числе и в российском. Но вот стоит бронзовый Фредерик перед огромным Кристиансборгом — парламентским дворцом, глядя на такого же бронзового епископа Абсалона, основателя Копенгагена, и никому никогда не приходило в голову поднимать на него руку. А его дальнего потомка — нынешнюю королеву Маргрете II — датчане любят не только как талантливую художницу или как красивую женщину, но прежде всего как главу своей страны.

Эволюция, но не революция. Так можно было бы определить ход исторического развития Дании. Под сенью возведенной Кристианом IV церкви Спасителя в Кристиансхавне, из-за забора торчит (по-другому и не скажешь) некая пародия на статую Свободы в Нью-Йорке. Это уголок Кристиании, а статуя — творение безвестного вольного художника из этого «вольного города». Когда в начале 70-х Европа бурлила идеями молодежной революции, городские власти отдали пустующие армейские казармы хиппи. Так появился этот свободный город, получивший ради «социального эксперимента» самоуправление.

Среди 900 обитателей Кристиании еще остались несколько человек из «отцов-основателей». Большинство же — это уже второе поколение кристианитов. Кроме широко представленной в «вольном городе» «альтернативной» творческой жизни, в Кристиании возникли и свои мастерские, славящиеся отменным дизайном, и даже велосипедная фабрика, выполняющая, в числе прочего и экспортные заказы. Прошедшая четверть века все расставила на свои места. Кто-то из прежних идеалистов, повзрослев, вернулся в лоно традиционного общества; кто-то пополнил ряды здешней элиты — без классных электриков и слесарей не может обойтись ни один самый вольный художник. А теперь вот появилось еще одно новшество — экскурсии по Кристиании с гидом — на английском, французском и немецком языках.

— А как насчет русского? — поинтересовался я.

— Будут русские туристы — будет и русскоговорящий гид, — ответили мне потомки тех, у кого вызывало отвращение общество начала 70-х.

Какие уж тут потрясения? Может, вопреки, а скорее всего благодаря страсти датчан к «социальным экспериментам» (легализация порнографии тоже была одним из них), любых потрясений удается избегать. А уж если что-то и случается, это вызывает шок.

...На тихой улице в копенгагенском центре, перед входом в закрытое, теперь уж надолго, кафе стояли люди. Одни подходили, другие шли дальше, но небольшая толпа не убывала. За несколько дней до этого какой-то псих пальнул по витрине, погибла девушка, сидевшая за столиком. Вся мостовая перед входом в кафе была в цветах. Подходившие люди ставили на асфальт свечи, клали записочки и открытки со словами: «Лайла, мы тебя никогда не забудем».

Шальное, случайное убийство. Эка невидаль? Но не в Копенгагене. Иначе почему бы все эти знавшие и не знавшие Лайлу люди стали приходить сюда, чтобы отдать дань всего одной, так глупо и безвременно оборванной юной жизни?

...Подъезды к копенгагенскому аэропорту были все перекопаны. Дорога петляла среди строительных заборов, и на пути из центра через Кристиансхавн тоже не раз встречались столь нехарактерные для Дании ремонтные ограждения.

— Что это там ковыряют? — поинтересовался я.

Оказывается, здесь шла действительно большая стройка. Из центра города к аэродрому тянут подземку. Когда по ней пустят поезда, дорога к воздушным воротам столицы будет занимать всего 12 минут. Строят и новый терминал для самолетов 8А5. Сооружают и огромный мост через Эресунн — из Мальме в Копенгаген. Его датский конец упрется в берег как раз неподалеку от аэродрома. И чтобы не перекапывать все несколько раз, не создавать лишних неудобств, власти решили сделать все сразу, не досаждая и самим датчанам, и приезжим бесконечными заборами и объездами.

Новый терминал и метро откроются уже довольно скоро. Грандиозный мост, конечно, попозже. Но и в начале третьего тысячелетия, когда Копенгаген прекратит вольное плавание в Балтике на Слотсхольме, Амагере и Зеландии и окажется накрепко связанным железобетоном с Ютландией и нависшим с севера Скандинавским полуостровом, он, я уверен, сохранит ту особую, только ему присущую атмосферу мирного покоя, тепла и благорасположения — всего того, что датчане именуют коротким словом «hygge», что и составляет суть их образа жизни.

Никита Кривцов / фото автора

Копенгаген

Наш маленький исследовательский отряд в составе руководителя экспедиции, исследоватедя (меня) и шофера-консультанта и наблюдателя (за нами) по имени Висванатан, продвигался по Малайзии. И каждый новый штат, новый город и сельский населенный пункт открывали перед нами разнообразие этой страны и ее народа. Городок Ипох, славный общедоступными китайскими куриными яствами, остров Пенанг, известный индийской мусульманской кухней, повсюду малайские шашлычки и рыбные карри. Я привожу именно эти подробности, поскольку пища — то, чем люди питаются по-будничному, и лакомства, подаваемые почетным гостям по праздникам, — была далеко не последним предметом наших интересов.

Конечно, в стране, где население однородно, схожа повсюду — при всех различиях — и его пища. Но в Малайзии, где смесь народов и рас под стать буйству тропической природы, задача наша усложнилась. То есть — можно органолептически исследовать (по-простому: отведать) блюда малайской, китайской и всех индийских кухонь, а если повезет, то и нехитрых, но очевидно, питательных кушаний лесных людей: даяков, семангов, сеноев (по-малайски, кстати, они называются «оранг-утан» — «люди леса», и в этом нет ничего обидного, малайцы, в конце концов, за лингвистические ошибки европейцев не в ответе). Но нас занимал другой вопрос: а существует ли вообще малайзийская кухня? Именно — малайзийская, а не малайская, китайская и индийская по отдельности.

Шофер-консультант Висванатан внял нашим стремлениям и так планировал (в рамках утвержденного министерством туризма плана) наш маршрут, что мы могли заниматься кулинарными изысканиями, не отрываясь от основных задач и как бы сочетая их с обедом, полдником и ужином. Не могу умолчать и о том, что руководитель экспедиции, адепт китайской кухни, в основном предавался ее изучению, оставив на меня малайскую и индийскую.

Так вот мы остановились у небольшого селения в штате Селангор, где больше всего малайцев.

На шумном придорожном базаре из-под огромного солнцезащитного зонта валил дым. Почтенных лет дядюшка в белом фартуке неторопливо разгонял белые клубы круглым соломенным веером в форме листка, а веничком из лимонной травы, зажатым в другой руке, сбрызгивал растительным маслом источавшее аппетитный аромат яство, и оно шипело на углях в длинном железном мангале. На деревянной табличке, привязанной проволокой к зонту, значилось — «сатэй аям» — традиционное для Малайзии и Индонезии кушанье — шашлычок из курицы на маленьких бамбуковых палочках. В большой круглой миске на столе возле мангала шалашиком было сложено подготовленное к жарке мясо на шампурчиках. Время от времени его подвозили на мотороллерах разносчики. Кусочки курицы без костей перед нанизыванием на палочки из бамбука маринуют в толченой смеси семян кинзы, куркумы и сушеных корней турмерика с солью, сахаром и измельченным арахисом.

Улыбаясь, продавец сатэй жестом предложил попробовать порцию приготовленного таким образом «аяма», то есть, по-малайски, — курицы. Я взглянул на руководителя экспедиции. С интересом принюхавшись к аромату, он благосклонным жестом разрешил мне приступить к работе, а сам двинулся по рядам дальше в поисках китайской харчевни. Далеко идти ему не пришлось.

Выложив на стол пару бронзовых монет, получаю несколько шпажек сатэй, но не на тарелке, а на квадратном отрезе листа банановой пальмы. К блюду подали пиалушку с коричневатой пастой — сладко-кислым соусом из поджаренных арахисовых орехов. Прежде чем приступить, смотрю, как это делают окружающие, также решившие подкрепиться. Взяв рукой шпажку, следует обмакнуть ее в соус, а затем просто отправить в рот. Горячая мякоть аямы с необычно сладким вкусом тает во рту, чувствуется неповторимый аромат распаренного от жара бамбука. Сладость мяса требует остроты, кажется мне в эту минуту, но ничего острого к сатэй не напьюсь. Нехитрым гарниром служили лишь несколько кружочков свежего огурца и совсем пресные кубики из разваренного на пару риса.

Расправившись с блюдом, я решил все-таки восполнить недостаток остроты и стал пробираться дальше по базару меж низких торговых лотков с грудами перпа, невиданных мною доселе трав, зелени, стручкообразных плодов, бананов, карамболы, дурианов и рассеченных пополам арбузов с совершенно желтой мякотью. И вот — под тентом от солнца вижу ряды из дюжины-другой подносов, на которых разложены всевозможные блюда малайзийской кухни. Именно малайзийской, ибо так называется несочетаемое, казалось бы, разнообразие, где переплелись несколько культур — малайская, индийская, китайская и европейская.

Хозяйка лотка протягивает мне пластмассовую тарелку со сваренным на пару рисом, а далее я уже сам делаю свой выбор. Подходя к каждому из блюд, накладываю ложками поверх риса все, что захочу. Причем наугад, ибо не имел еще возможности видеть столь многочисленный выбор малайзийских кушаний. Потом пробую — как раз то, чего мне не хватало в сатэй и арахисовом соусе. Рот жгло так, что тропическая жара начала казаться прохладой. Недаром говорят, что жгучий перец помогает южным народам переносить зной. В Малайзию он попал из Индии среди прочего набора специй, вроде имбиря и ароматного кардамона. Каждое блюдо, которое я набрал на тарелку с рисом, утопало в соусах — красном, золотисто-желтом, коричнево-зеленом. Одним из кушаний оказался ананас, тушенный в кокосовом молоке с пряным карри. Сомнений не вызывало присутствие на тарелке креветок, прямо в панцире сваренных в красном кисловатом соусе. Маленькие тушки кальмаров со щупальцами, кусочки курицы, но уже в отличие от сатэй обильно приправленные жгучим карри, тушеная рыба со стручками перчиков «дамских пальчиков», баклажаны в маслянистой смеси. Все это и многое другое называется «лаук» — «все, что подается к рису». Ибо при всем обилии и разнообразии основа еды — рис, а лаук лишь придает ему вкус. Насытившись всего-то за какие-то пару долларов, да и то местных — ринггитов, я стал неторопливо рассматривать всякую съестную всячину, продававшуюся на базаре.

Шалашами стояли связки гигантских стручков, плоских, темно-зеленых, с отчетливо проступавшими зернами бобов. Позднее в одном ресторанчике я пробовал эти слегка вяжушие рот стручки: там они были нарезаны на небольшие кусочки, а рядом высились другие груды свежих овощей. Перед тем как отправить в рот, их окунают опять-таки в карри. (Мы все говорим «карри», а видов карри не счесть, и у всех свои названия.)

Очень много продавалось на базаре «лимонной травы» — осоковидного растения, нижняя часть которого слегка утолщена. Трава эта незаменима в малайской кухне. Ее используют в большинстве блюд благодаря богатому цитрусовому аромату. Он стойко сохраняется в растительном масле, когда измельченную лимонную траву бросают в сковороду для жарки. Еще более лимонный вкус у молодых, зеленых еще лимончиков. Но в блюда добавляют еще мяту и зелень свежей кинзы. Неповторимый аромат придают еде свежие корни имбиря, крупные, как картофель. Идут в ход и продолговатые розовые цветы имбиря, корни турмерика, окрашивающего блюда в яркий желтый цвет... Каждая из добавок издает сильный благовонный запах, а вместе — он становится новым и еще более сильным. И очень приятным. Как бы вы ни были сыты, издалека учуяв этот мощный аромат, вы почувствуете легкое, а потом куда как более сильное чувство голода.

Говорят, что ужинать поздно — вредно для здоровья. Похоже, что китайское население Малайзии так не считает. После того, как закрываются магазины, стихает поток транспорта на дорогах, пустеют улицы — до полуночи, а то и позднее, горят фонарики китайских ресторанчиков и закусочных, заполненных до отказа жующими посетителями. Одни точки китайского общепита специализируются на супах-лапше, другие — на морепродуктах: в огромных аквариумах шевелятся и пучат глаза разновеликие лангусты, крабы и креветки, между усов которых протискиваются губастые рыбины, тоже обреченные на съедение человеком. Иные закусочные различимы по вывешенным на металлическом каркасе копченым по-пекински утиным тушкам.

Но экзотика лангустов, пекинских уток и всего, о чем я сказал выше, меркнет перед славным вегетарианским ресторанчиком «Цзэчжулинь» в городе Джорджтаун на живописном острове Пенанг. Нас любезно пригласил туда почетный консул России на Пенанге господин Тэо Сен Ли. Он заказал несколько блюд. Вооружившись палочками для еды, цепляю ими кусочек, с виду, курицы. Жуется как мясо, вкус дивный. В коричневом соусе на другом блюде — плоские кружки в кожице; отправляю в рот: нежнейший рыбный аромат. Так вот, здешняя экзотика состоит в том, что для приготовления этих блюд вообще не использовались продукты животного происхождения. Именно поэтому в ресторан частенько наведываются китайские буддийские монахи в своих грубоватых серых халатах. Господин консул Тэо поясняет, что для приготовления вегетарианских блюд используются прессованный творог из соевых бобов, грибы, специи. Однако далеко не все пряности пригодны. Например, полностью исключены лук и чеснок: считается, что они способны возбуждать желания, недостойные монашеского звания. Зато в почете свежий имбирь.

Многое из китайской и малайской кулинарных культур тесно переплелось, и, слившись в единое целое, получило название кухни «нионья». (Этим словом называют потомков от стародавних смешанных браков между китайцами и малайцами.) Тут неудержимое разнообразие лапши, маринадов и всех морепродуктов, которые в безмерном количестве дают южные моря.

Когда же мы говорим об индийском вкладе в малайзийскую кухню, следует помнить, что Индия — целый мир, где совсем не походят друг на друга кухня северных индийцев и южных, мусульман и индусов. Индусы же вообще приверженцы вегетарианской еды. Особенно это относится к тамилам, а их-то больше всего среди индийцев Малайзии. Поговорите с тамилом о чем-нибудь очень вкусном, и он, качая головой и постанывая от удовольствия, произнесет: «муртабак».

Мы спустились по длиннейшей крутой лестнице из пещерного индуистского храма Бату в окрестностях Куала-Лумпура. Храм посвящен богу Субрахманьяму, которого тамилы называют Муруган и считают своим. Подножие скалы-храма облеплено сонмищем тамильских ресторанчиков и чайных (чайных с молоком, точнее) — для подкрепления сил пилигримов перед нелегким подъемом и после тяжелого спуска.

Тамильский повар в ресторанчике под открытым небом «Рани» ловко раскатал шарик из выдержанного целую ночь теста, а затем стал растягивать образовавшуюся лепешку «роти», шлепая ее круговыми движениями рук о гладкую поверхность металлического стола, покрытую пальмовым маслом. В считанные секунды тесто было превращено в тончайший блин, который тут же был смазан сырым яйцом, скручен в трубку и отправлен на сковороду. Слоистое, обжаренное с двух сторон тесто имеет начинку из мяса и лука. В «Рани» муртабак кладут на банановый лист, украшенный, как палитра художника красками, набором острых радужно-разноцветных пастообразных соусов. Палитра обогатила вкус блюда жгучей остротой. Только есть надо обязательно руками. О, как приятно запить муртабак прохладным молоком прямо из кокосового ореха! Вот он, рай на земле: у подножия храма Бату.

При всем разительном многообразии национальные кухни разных народов в Малайзии объединяет одно — рис, придающий сытность всему. Дающий энергию человеку для активной деятельности в условиях тропического климата, рис, или «наси», по-малайски, незаменим. И в сладостях тоже — в сочетании с кокосовым молоком. Рис — это жизнь, все остальное — лишь ее украшение.

Сэламат макан! Приятного аппетита!

Иван Захарченко / фото атора

Малайзия

Минувший високосный год был отмечен всплеском авиационных катастроф. Об одной из них рассказывает уполномоченный треста «Арктикуголь» в Норвегии, встречавший самолет «Аэрофлота» в Лонгийре.

То, о чем я хочу рассказать, не вписывалось ни в какие рамки прошлого Шпицбергена. В тот день, двадцать девятого августа, погода в аэропорту Лонгийра была нормальной. Дул небольшой ветерок, облака стояли над головой недвижно, оставив достаточно видимого пространства для того, чтобы самолеты могли садиться и улетать. Ранним утром «боинг» «Скандинавских авиалиний» отправился на материк, а мы ожидали свой «Ту-154» из Москвы.

Как обычно, с семи утра мы начали доставлять вертолетами полярников из российских поселков Баренцбург и Пирамида к месту посадки нашего самолета.

К десяти утра почти все отъезжающие на материк уже ожидали в здании аэропорта, нетерпеливо прохаживаясь и поминутно спрашивая меня о последних сведениях о прибытии борга. Естественно, они волновались, ибо знали, что в Москве, в аэропорту их ждут родные. Здесь же находился и главный инженер рудника «Баренцбург» — он приехал встречать свою жену и двоих детей, возвращавшихся с материка после летнего отдыха.

Я уже получил информацию о том, что самолет дал знать о себе от острова Медвежий — первого пункта радиосвязи с Лонгийром, и посадка ожидается минут через десять. Затем ко времени предполагаемого прибытия самолета добавили еще пять минут, через некоторое время еще десять. В двадцать пять минут одиннадцатого я, обеспокоенный, подошел к начальнику аэропорта, который уже направлялся на смотровую башню. Я последовал за ним.

В круглом, остекленном со всех сторон зале напряженно звонили телефоны. Дежурный диспетчер пытался вызвать на связь самолет. Рядом другой диспетчер, разложив на столе карту местности, стал показывать нам линейкой предполагаемое направление движения самолета. Меня насторожило то, что начальник аэропорта вдруг попросил меня уточнить число пассажиров и членов экипажа в заявленных списках, а затем поинтересовался, сколько горючего может быть в самолете и долго ли он в состоянии продержаться в воздухе.

Мы с тревогой и надеждой смотрели на горы, откуда должен был появиться самолет. Обычно для пилотов предпочтительнее садиться со стороны моря и против ветра, но в этот день небольшой ветер — пять-семь метров в секунду — дул с моря, и на дважды повторенный запрос русского пилота с последнего пункта связи диспетчер Лонгийра ответил, что сегодня аэропорт принимает на посадку со стороны гор. Между тем их вершины были скрыты облаками.

А тем временем самолет уже лежал разбитый, перевернувшись от страшного удара и почти всем корпусом рухнув на плато горы со странным названием Опера. Лишь хвостовая часть, мгновенно отломившись, скользнула вниз с девятисотметровой высоты, вызвав за собой снежную лавину.

Коспас — спутниковая система наблюдения за землей — мгновенно зафиксировала катастрофу и немедленно передала информацию на материк. Оттуда нам и позвонили, спросив, знаем ли мы о гибели самолета.

Но еще до того, как раздался этот ужасный звонок, мы предложили срочно поднять в воздух один из наших двух вертолетов, стоявших здесь же, в аэропорту, с тем, чтобы начать поиск самолета. Норвежцы согласились и даже подали машину для дозаправки топливом на случай длительного полета. Однако теперь мы уже знали точные координаты падения и, не мешкая, предложили направить к месту катастрофы два наших мощных вертолета Ми-8, отличающихся высокой надежностью и управляемые очень опытными экипажами. Но нам почему-то вежливо отказали, лишь попросив быть наготове, предупредили — без разрешения не лететь, так как в воздух поднимают два малых норвежских вертолета, а через сорок-пятьдесят минут в Лонгийр прилетят уже вызванные большие спасательные вертолеты. Норвежцы объяснили, что не хотят новых трагедий в связи с возможным столкновением машин в воздухе. Мы еще не знали, что норвежская администрация не сочла возможным допускать русских к спасательным операциям и взяла всю ответственность на себя.

Вот выписка из журнала губернатора Шпицбергена о ходе спасательной операции после авиакатастрофы:

10.30. Сообщение из башни аэропорта Лонгийра о потери связи с российским самолетом, который должен был совершить посадку в Лонгийре в 10.15.

10.43. Больница Лонгийра информирована, и группа медицинских специалистов немедленно была приведена в готовность к выезду для оказания помощи.

10.45. Главная спасательная служба Северной Норвегии, базирующаяся в городе Боде, осведомлена о случившемся.

10.45. Башня сообщает позицию самолета при последнем контакте — в 10 милях на востоке от радиомаяка.

10.47. Вылет из Лонгийра вертолета типа А5 530 для поиска самолета.

10.53. Вызвано руководство местной спасательной службы Свалъбарда.

10.55. Информирована и приведена в готовность региональная больница города Тромсе.

10.58. Спасательный вертолет «Супер-пума» вызван из Ню-Олесунна в Лонгийр.

11.02. Вызов штаба советников спасательной службы.

11.05. Дано указание направить еще один вертолет А8 530 на поиски самолета. Оно немедленно выполнено.

11.10. Самолет «Дорние», находящийся над островом Амстердам (северо-западный Шпицберген),  полупил команду принять участие в поисковых работах и слушать по рации аварийные частоты.

11.11. Спасательному вертолету «Си Кинг», находящемуся на пути к острову Надежды,  приказано возвратиться  в Лонгийр для разгрузки и вылета на поиск.

11.15. Вертолеты Аэрофлота находятся в Лонгийре. Могут быть использованы.

Здесь я позволю себе прервать цитирование журнала и сказать, что, как только стало известно о потере связи с самолетом, мы тут же предложили использовать наши вертолеты, но запись об этом появляется через сорок пять минут, то есть через час после гибели самолета.

Очевидно, весь журнал составлялся значительно позже происшедших событий...

В то же время администрация Шпицбергена предоставила нам автобусы, чтобы отвезти ничего не знающих пока о несчастье полярников из аэропорта в поселок и освободить зал на случай транспортировки раненых. Но эта мера оказалась напрасной. Ни одного потерпевшего катастрофу ни в этот день, ни в последующий в аэропорт не привезли. Полицейский, прибывший первым на место крушения самолета, сообщил по рации, что никого в живых не осталось и ни одного целого тела нет.

Но проследим дальше ход событий по журналу губернатора, которая сама в это время находилась на материке, а ее обязанности временно исполнял вице-губернатор.

11.30. Башня сообщает курс прилета самолета — 120 с исходной точки в 18 километрах от аэропорта.

11.35. Вертолет «Супер-пума» вылетает на поиск.

11.46. Получен список пассажиров — 129 плюс экипаж — 12 человек.

На самом же деле в тот момент у меня не было точных данных о числе пассажиров. Один пассажир, заявленный в списке, на посадку не явился, о чем мы узнали позже. Часть списков прибывающих пассажиров находилась у начальника аэропорта — до прилета самолета. Что касается членов экипажа, то их число я мог лишь предполагать, поскольку официальной заявки на полет с указанием времени прилета, фамилии командира экипажа и других данных от Внуковских авиалиний в тот раз мы не получили. Все это еще раз говорит о том, что записи в журнал губернатора вносились значительно позже и не являются точной хронограммой событий.

Тем не менее — дальнейшие записи:

11.47. Сообщение в «Крипос» идентификационной группы Осло в лице директора Арне Беркос.

11.56. Команда из десяти добровольцев Красного Креста в состоянии готовности.

12.00. Дана команда, запрещающая всякие передвижения в аэропорту, кроме связанных с поисково-спасательными работами.

12.06. С вертолета «Си Кинг» сообщают, что на горе Опера обнаружены обломка разбитого самолета.

12.10. Отдан приказ команде Красного Креста выехать к радиомаяку в долине Адвент.

12.15. С вертолета «Си Кинг» сообщают координаты места аварии — Север 78.12.72, Восток 16.05.53. Обломки самолета найдены на горе Опера в стороне долины Хелветиа. Хвостовая часть и двигатели упали вниз, корпус самолета находится на плато.

12.20. Бригада из четырнадцати пожарников направляется с оборудованием из Лонгийра к радиомаяку.

12.22. Судно береговой охраны «Нордкап» сообщает, что идет в Лонгийр. Их вертолет «Линкс» может прибыть в Лонгийр около 14.30.

12.27. Добровольцы Красного Креста и пожарники прибыли на радиомаяк.

12.30. Губернатор Анн-Кристин Олсен сообщает, что прибудет в Лонгийр сегодня в 21.00.

12.36. Сообщение с места аварии: прилетели

три медика и полицейские. Признаков жизни нет. Нужны термопалатки.

Позволю себе вновь прервать цитирование журнала и прокомментировать записи, по которым получается, что лишь через два часа с небольшим после катастрофы норвежцы оказались на месте аварии и определили, что «признаков жизни нет». Между тем доставить врача из поселка в аэропорт можно было сразу же — российские вертолеты с тремя членами экипажа на каждом могли оказаться на плато горы Опера максимум через десять минут.

Главный инженер рудника «Баренцбург», готовившийся к встрече своей семьи, все еще не веря в гибель жены и детей, разрыдался и улетел в российский поселок. Там он, услышав по ОРТ сообщение о том, что пятерых пострадавших уже привезли в Лонгийр, тут же позвонил мне, умоляя сообщить имена спасенных. Я вынужден был сказать, что никаких спасенных на самом деле никто не привозил, просто телевидение врало с чьих-то слов, ибо только что по рации с места катастрофы норвежский врач сообщал об отсутствии кого-либо живого.

Тогда я склонен был не верить этой информации, не верю ей и сейчас после всего, что узнал и увидел. Не мог полицейский, а затем врач осмотреть так быстро почти полторы сотни тел, многие из которых оказались на самом деле почти целыми, но наваленными друг на друга и под обломками самолета, и в снегу. Убежден и поныне, что во всех случаях нужно было немедленно посылать наши вертолеты с бригадами спасателей на поиски хотя бы одного живого, которого можно было бы попытаться спасти...

Когда на место гибели самолета прилетел большой специальный спасательный вертолет «Супер-пума», он с помощью прибора с высоты определил по температуре тел, что живых среди них нет. Но это было потом (по журналу губернатора в 12.58), почти через три часа — живой организм на высоте девятисот метров над уровнем моря всего в полутора тысячах километров от Северного полюса мог успеть замерзнуть.

Между тем мы связывались с Москвой и, наконец, узнали, что министерство по чрезвычайным ситуациям готово направить свой самолет для участия в спасательных работах. Сообщаю об этом норвежцам. Они вежливо благодарят, но не разрешают совершать посадку в этот день, так как опечатали все контрольные приборы, которые решили проверить на правильность показаний, и потому откроют аэропорт лишь в десять утра следующего дня. Об этом никакой записи в журнале губернатора не делается.

Что же касается сегодняшнего дня, то для жителей российских рудников, оказавшихся в Лонгийре, проводится в местной католической церкви панихида по погибшим, затем здесь же и частично в здании школы всех устраивают на ночлег.

Нам с консулом Российской Федерации удается получить разрешение, и на норвежском вертолете мы летим к горе Опера. Об этом запись в журнале имеется:

20.10. Вертолет облетает место аварии. На борту вертолета находятся среди других господин Оноша и господин Бузни. Вертолет возвращается в 20.45.

На месте катастрофы с вертолета можно было видеть отдельно лежащее, распластавшееся на снегу тело, и груду тел под обломками самолета, креслами, багажом...

Следующая, последняя в этот день запись журнала — изменение погоды:

20.57. Погода ухудшается. Густой туман.

На следующий день из Москвы прилетают два самолета: один — за пассажирами, не улетевшими вчера, второй — со спасателями. Вместе с последними — заместитель министра МЧС, представители российского и украинского МИД, руководство треста «Арктикуголь», журналисты. Представительные участники собираются здесь же в аэропорту на оперативное совещание с норвежскими специалистами. Совещание длится несколько часов и принимает решение: российские спасатели приступят к работам завтра. Сообщается, что норвежская полиция работает у подножия горы: готовит тела к транспортировке.

Губернатор Шпицбергена летит в российские поселки выразить их жителям соболезнование. На другой день губернатор и министр юстиции Норвегии посещают Баренцбург. С ними встречаются наши шахтеры, требуют разрешить российским спасателям приступить к работе: они уже сутки здесь и не могут получить согласия норвежской стороны на проведение спасательных операций.

Министр обещает помочь. К вечеру этого дня наши спасатели, наконец, вылетают к месту катастрофы, где у подножия горы в месте, указанном норвежцами, устанавливают свою палатку и, по договоренности с норвежцами, принимают на себя самый трудный участок — край и верхний склон горы. Для подготовки крепежа веревок двое поднимаются на плато и тут же обнаруживают лежащий совершенно открыто один из «черных ящиков» ярко-оранжевого цвета. Он хорошо заметен на белом снегу, но по какой-то странной причине не был до сих пор обнаружен норвежцами. Спасатели сообщают о находке по рации оставшимся внизу товарищам. Через некоторое время на плато садится норвежский вертолет, и российских спасателей арестовывают, надевают на них наручники, обыскивают и пять часов допрашивают в конторе губернатора.

А в это же время в той же конторе губернатора проходит очередное совещание на высоком уровне о ходе спасательных работ. Российская и украинская стороны пока не знают об аресте своих и, завершив обсуждение программы, расстаются, пожимая руки норвежским друзьям. Дальше все идет по детективному сценарию. На самом выходе, в дверях делегацию останавливают и просят возвратиться для важного сообщения. Оно звучит в устах норвежского переводчика в форме приказа губернатора: русским спасателям немедленно уезжать в связи с тем, что они нарушили установленный порядок и одни, без сопровождения норвежцев, появились на плато.

Почти всю ночь полномочная комиссия составляла письменный ответ губернатору на ее устное требование. Наутро конфликт был улажен путем взаимных извинений. Норвежская пресса буквально взорвалась возмущением в адрес своих соотечественников на Шпицбергене. Политики перестали вмешиваться в работу спасателей, чтобы загладить неприятное начало. Останки жертв аккуратно и тщательно упаковывались, нумеровались, транспортировались с почестями в норвежский город Тромсе, где две недели квалифицированно, по самой современной методике, с помощью самого современного оборудования идентифицировались, исключая малейшую ошибку. Труд был нелегким, и за него мы все должны быть благодарны норвежским специалистам.

Но я никак не могу отделаться от одного мучающего меня вопроса: все ли было сделано, чтобы спасти хоть одну жизнь? И еще, если бы мы имели на архипелаге свой аэродром... Ведь когда-то норвежцы предлагали нам совместное строительство аэропорта. Тогда это показалось дорогим удовольствием, и наша сторона отказалась от участия в проекте — поэтому мы на Шпицбергене пользуемся норвежским аэропортом, и это тоже имеет к происшедшему непосредственное отношение.

И последнее. Много лет в Лонгийре работало представительство «Аэрофлота», отвечавшее за полеты советских самолетов. Ослабевшая от развала экономики, Россия не смогла вынести расходы по содержанию представительства на Шпицбергене, перенесла его в норвежский город Тромсе, находящийся на материке, предполагая первоначально, что его представитель будет вылетать на архипелаг в случае рейсов Москва — Лонгийр. Однако рейсы компании «Внуковские авиалинии» никто из специалистов воздушных линий не обслуживал. Наше государство сэкономило на представительских расходах. Спрашивается — не за счет ли человеческих жизней? Будь наш специалист в аэропорту во время рейса, возможно, самолет сел бы как надо и не произошла бы описанная трагедия...

Четыре века тому назад (в прошлом году отмечался четырехсотлетний юбилей), а именно 17 июня 1596 года, голландскому мореплавателю Виллему Баренцу довелось привести свой корабль к скалистым берегам, кои он и обозначил в судовом журнале словом «Шпицберген», что означало в переводе Остроконечные горы. Между тем сам счастливчик вместе со своими друзьями по открытию полагал, что увидел берега Гренландии, в то время известной под названием Гронланд.

Но ту же ошибку до него совершали русские поморы, бывавшие в этих же местах значительно ранее в поисках охотничьей добычи. Они назвали холодный, преимущественно неприветливый край Грумантом, что было русским вариантом слышанного ими от соседей «Гронланд».

Шпицберген же, как название, появилось впервые на карте лишь через шестнадцать лет после произнесения этого слова Баренцем, и еще два столетия велась борьба за сохранение его на картах мира. Да и сам Шпицберген в качестве архипелага с более чем тысячью островами впервые проявил свои настоящие очертания на карте лишь в начале восемнадцатого века.

Свальбард — по-норвежски, по-русски — Шпицберген. Однако слово «Свальбард» не совсем норвежское, как и Шпицберген — не русское. Но так уж случилось, что этот уголок на краю земли, всего в какой-нибудь тысяче километров от Северного полюса планеты, имеет столь экзотическое двойное название.

Ошибкой географов считают некоторые ученые и возникновение названия Свальбард, что в переводе со староскандинавского означает «Край холода»; в прежние времена оно относилось к одному из районов Гренландии. Не случайно поэтому в Договоре о признании суверенитета Норвегии над Шпицбергеном, подписанном 9 февраля 1920 года, слово «Свальбард» вообще отсутствует. Несколько позже норвежские ученые попытались увязать упоминания об открытии Свальбарда в исландских сагах, относящихся к средним векам, со Шпицбергеном и в Акте от 17 июля 1925 года называют архипелаг Свальбардом, включая его в территорию королевства Норвегии.

Ученые продолжают спорить, ибо ни у кого нет достоверных доказательств, кто из европейцев — русские, норвежцы, голландцы или англичане — первыми охотились на архипелаге, подкрадываясь по льду к моржам и тюленям, ставя капканы на песца, сражаясь с белыми медведями.

Что бы там ни было и как бы ученые ни упражнялись, Шпицберген — это удивительный во всех отношениях и прекрасный по-своему, редкий по чистоте островок природы с нетающими льдами.

Впрочем, «нетающие льды» — это, конечно, метафора, поскольку на самом деле всякий раз с наступлением короткого лета даже самые мощные ледники начинают подтаивать и подмываться слегка потеплевшими водами океана. И тогда огромные куски и целые скалы сверкающего на солнце льда вдруг отрываются под собственной тяжестью от гигантской ледовой массы и со страшным грохотом, вспарывающим тишину на многие километры вокруг, обрушиваются, разбивая на тысячи брызг прибрежные волны, и начинают свою новую жизнь странствующих плавучих айсбергов.

Однако за зиму потери отколовшихся льдов и потоков воды, сбежавших говорливыми шумными ручьями, с лихвой восполняются новыми наледями. Но это вечное движение льдов совершенно незаметно для глаз обывателя, немногие из которых проводят здесь почти всю свою жизнь в отличие от остальных, приезжающих лишь на два-три года временной работы за приличный заработок. Они-то и называют льды нетающими.

Только специалисты-гляциологи, проведя очередные замеры, вычертив изрядное количество таблиц и графиков, завершив сложные расчеты, вдруг покачают головами, грустно заметив, что границы ледников отодвинулись на несколько сантиметров, освободив часть суши. Теплеет климат земли.

В нашей же стране, напротив, климат взаимоотношений похолодал, и развал ее в политическом и экономическом плане, к великому сожалению, повлиял и на жизнь Шпицбергена. Свернуты многие научные программы. Не приезжают больше гляциологи, не продолжаются многолетние наблюдения за движением ледников, приостановлены работы геологов — а ведь они считают Шпицберген геологической лабораторией Земли, затормозились раскопки археологов, почти доказавших, что русские поморы первыми обживали край тысячи островов.

Приоритет в исследованиях отдан почти полностью норвежцам, создавшим на территории Свальбарда научно-исследовательский полярный институт и открывшим здесь университет для подготовки специалистов в области полярной геологии и охраны окружающей среды. Стараются не отставать от них поляки, любящие природу севера, да японцы, понимающие экономическую выгоду от научных исследований в столь далеком от них регионе мира.

Что касается нас, то мы не отстаем от норвежцев теперь лишь в количестве добываемого на Шпицбергене угля, правда, почти вдвое превосходящими силами украинских и русских шахтеров, которые живут на Шпицбергене все так же дружно, единой семьей, как это и было в прошлом.

Евгений Бузни

г.Баренцбург, О.Шпицберген

Однажды мне сообщили, что в городе есть место, где строят копии старинных судов и теперь хотят воссоздать трехмачтовый фрегат. Я, честно говоря, поверил в это не сразу. Мне было трудно представить, что в Санкт-Петербурге, в тридцати минутах ходьбы от моего дома, есть настоящая верфь, где, как в петровские времена, стучат топоры, поднимаются шпангоуты, и что есть люди, увлеченные строительством парусников. И всем этим уже десять лет занимается морской исторический клуб «Штандарт».

Трехэтажный рубленый дом на берегу Невы, окруженный высоким забором, очень походил на форт давних времен. Бревенчатые стены первого этажа были завешаны различными инструментами. Чего здесь только не было: топоры, рубанки, уровни, внушительные молотки, бухты веревок. У печки чернел обитый железом сундук и рядом — чугунная пушка без лафета. Деревянный трап вел на второй этаж. Здесь стоял дубовый стол с длинными лавками, полки с книгами, на стене — чертежи корабля, а в углу — образ Николая Угодника, покровителя мореплавателей.

Обитатели этого дома в основном молодые ребята. Они недавно вернулись из Канады, где участвовали в соревнованиях на построенной ими гичке — копии французской парусно-гребной лодки XVIII века. Сама гичка еще находилась в порту, и поэтому мой интерес переключился на чертежи. На них в разных сечениях и плоскостях был изображен трехмачтовый парусник петровской эпохи. Рядом висела старая картинка этого фрегата с подписью внизу:

«Корабль «Штандарт». Первый корабль Балтийского флота по голландской гравюре того времени».

Я уже знал, что здесь будет создаваться копия одного из российских фрегатов. Руководит этим проектом Владимир Мартусь, ранее строивший парусники. Он был капитаном шхуны «Святой Петр», которую летом многие петербуржцы могли видеть у Петропавловской крепости.

Прошел месяц. Я несколько раз забегал в клуб, но все не мог застать капитана Мартуся. Тем временем работа над фрегатом продвигалась. Шесть могучих дубов, сваленных друг на друга и покрытых снегом, — таков был первый материал для «Штандарта».

Через неделю, придя на верфь, я с изумлением увидел выложенный 22-метровый киль. Около него стоял широкоплечий молодой человек и листал какие-то схемы.

— Правда, что вы корабль строите? — спросил я неуверенно.

— Фрегат... Но — для начала — меня зовут Володя. — Он улыбнулся мне и протянул руку.

Володя показал на чертеже расположение палуб и пушечных портов будущего фрегата. Острие его карандаша легко бегало по бесчисленным линиям и цифрам.

— Вот киль, который мы выложили, здесь — каюты, а здесь, — Володя очертил карандашом, — будет носовая фигура, но какая — мы еще решаем.

Я слушал Мартуся и пытался осознать грандиозность и в некоторой степени авантюрность задуманного им проекта. При Петре I строительство таких кораблей было государственным делом и финансировалось царской казной или богатыми землевладельцами. Сотни работных людей, приписанных к верфям, заготавливали лес для фрегатов. В одной губернии отливали пушки, в другой — шили паруса.

На что, думал я, можно рассчитывать, когда в наше время даже десяток досок стоят немалых денег, не говоря уже об их транспортировке. А сколько нужно людей для строительства фрегата...

Я бы назвал Володю романтиком, если бы не знал о нем ничего. После окончания Ленинградского кораблестроительного института Володя участвует в плавании на Шпицберген на копии поморского коча. Условия плавания — приближенные к средневековью: на 12-метровом суденышке отсутствуют двигатель, электричество, и никакой связи с внешним миром.

Через год — еще один поход. Теперь уже вокруг Скандинавии. В качестве старшего помощника капитана Мартусь продолжает осваивать навигацию и работу с прямыми парусами. Кочи огибают самую северную точку Европы — мыс Нордкап и входят в Гренландское море. Здесь они попадают в шторм и, чтобы не потерять из виду друг друга, вынуждены идти в связке. Норвежские рыбаки приветливо встречают наших мореходов. Неслыханное дело: русские на кораблях XVI века посетили Богом забытые фьорды!

После этого плавания Володя и решил строить собственный корабль. Им стала 17-метровая двухмачтовая шхуна «Святой Петр» — копия русского судна XVIII века. На ней Володя отправился во Францию на фестиваль традиционных парусников. Сюда, в город Брест, расположенный на побережье Атлантики, пришло много парусных судов со всего мира. Целый лес мачт в течение двух недель возвышался над портом, а команды получили прекрасную возможность пообщаться.

Из Бреста «Святой Петр» зашел в Лондон, но, когда закончились визы, Володя, несмотря на плохой прогноз, был вынужден вывести корабль из гавани. Вскоре после выхода в море шхуна попала в 11-балльный шторм: на ее борту не было подробных карт и лоций, и поэтому время от времени корабль скреб днищем подводные камни. Иногда мощные валы бросали его на мель, раскачивали, срывали и несли дальше... «Был момент, — вспоминал Володя, — когда я подумывал спускать на воду спасательные плоты». Но, слава Богу, все обошлось. Шхуна укрылась в большой бухте на юго-востоке Англии и бросила якорь в порту Харвича. Пока пережидали непогоду, познакомились с английским историком Грегори Палмером, он вошел в команду «Святого Петра» и сейчас приехал в Россию, чтобы помогать строить «Штандарт».

Из Харвича Мартусь направил свой корабль к берегам Голландии, где узнал о проекте «Батавия». Несколько лет назад группа энтузиастов начала строительство 66-метрового торгового судна. Проект был поддержан городскими властями, выделившими солидные средства.

Именно после посещения «Батавии» Мартусь понял, что построить большой деревянный парусник в принципе возможно. Такой корабль мог бы стать своеобразной визитной карточкой Петербурга, его представителем на международных фестивалях и регатах.

Долго решали, какой это должен быть корабль. Было предложение строить пакетбот «Святой Павел» Беринга, но Мартусь остановился на «Штандарте», первом фрегате Балтийского флота, имеющим непосредственное отношение к Петербургу и его основателю.

Чтобы получить средства для строительства «Штандарта», «Святой Петр» был продан в Европе. Англичанин, купивший онежскую шхуну, привел ее на Канарские острова и неожиданно для многих взял курс на запад. С командой из пяти человек он за 27 дней пересек Атлантический океан. О подробностях этого плавания больше ничего не известно. Сейчас «Святой Петр» катает туристов у острова Гаити.

Узнав, что его первый корабль достиг Нового Света, Мартусь с еще большей энергией взялся за дело. Для пополнения опыта он отправился на годичную стажировку в США, где в ремесленных мастерских Сиэтла обучился плотницкому делу и в совершенстве овладел английским языком. Оттуда Володя вернулся с твердым жизненным принципом: если что-то хочешь сделать, — опирайся исключительно на свои силы и подбирай верных помощников.

Однако, приступив вплотную к проекту, имея на руках начальные средства и удобное для постройки место, Володя столкнулся с главной проблемой: чертежей «Штандарта» ни в архивах, ни в музейных коллекциях не сохранилось. Приведенные в анналах морской истории описания его конструкции далеко не полны. До обидного мало дошло до нашего времени изображений «Штандарта». Это, в общем-то, очень схематичная гравюра и лист с расположением русского и шведского флотов у острова Котлин в 1705 году.

Помощь пришла, как всегда, неожиданно. Оказалось, что в покоях дворца Меншикова уже несколько лет выставлена модель легендарного фрегата. Она выполнена по чертежам морского историка Виктора Крайнюкова. Три года понадобилось питерскому исследователю, чтобы собрать все известные материалы о «Штандарте».

«О главных размерениях фрегата, — пишет Крайнюков, — можно судить по двум корабельным документам первой четверти XVIII века — «Книги корабельного строения олонецкой верфи» и «Списка судов, построенных на Олонце». Из них следует, что длина корпуса по палубе составляла 90 голландских футов (25,47 м), а глубина трюма — 9 футов (2,55 м). Фрегат имел три мачты с тремя ярусами парусов, сшитыми из голландского канифасу.

Судя по документам, артиллерийское вооружение «Штандарта» в отдельные годы службы было различным и составляло от 22 до 28 орудий. Наиболее определенным и устойчивым следует считать его вооружение 24 пушками. О размерах орудийных стволов сведений не сохранилось, поэтому для расчетов их параметров привлекались обобщенные данные по русской морской артиллерии конца XVII -начала XVIII веков».

При работе над чертежами фрегата Крайнюков использовал методику построения корпусов кораблей, приведенные в трудах голландцев Ван Эйка (1697 г.) и Клауса Аллярда (1705 г.). В результате кропотливой работы историку удалось воссоздать близкий к достоверности образ первого корабля Балтийского флота.

Перед тем как использовать эти чертежи для строительства настоящего фрегата, Мартусь внес в них изменения в соответствии с регистром безопасности Ллойда. Чтобы «Штандарт» имел неограниченную акваторию плавания и даже мог ходить в кругосветные путешествия, на нем будут установлены два двигателя и подруливающее устройство. Подпалубное пространство разделится на четыре водонепроницаемых отсека. В каждом из них — водоотливная и противопожарная системы. Следуя тому же регистру, Володе пришлось добавить и число шпангоутов (ребер корабля), теперь они будут стоять ближе друг к другу, чем это было в петровские времена.

Работы над фрегатом начались без официального финансирования,  на личные средства капитана Мартуся. Бессмысленно было обращаться к спонсорам и называть космические суммы, требующиеся для строительства. Все понимали — сначала нужно что-то сделать самим, а потом уже приглашать к сотрудничеству другие организации и просить деньги.

Постепенно вокруг проекта собрались люди, увлеченные парусом и верящие в реальность Володиной идеи. В основном это были ребята из морского клуба «Штандарт». В свободное время они съезжались сюда с разных концов города, чтобы поучаствовать в необычном строительстве.

Практически каждый день на верфь приходили новые люди, но оставались работать не все, а со временем исчезали и вовсе — понимали, что «на ура» фрегат не построишь. Один из тех, кто остался и строит «Штандарт» по сей день, — Алеша Синицын, инженер из музея «Петропавловская крепость». Много помогали вначале: Игорь Воробьев, бывший матрос речного пароходства, и Сергей Фантаст, боцман со «Святого Петра». Благодаря именно этим ребятам многие поверили в проект «Штандарт» и присоединились к нему.

Уже к началу 1995 года был подготовлен плаз — специальная комната, где на идеально ровном полу вычерчиваются в натуральную величину все детали будущего корабля. Пока одни занимались разметкой, другие обрабатывали привезенный материал: с заснеженных бревен снимали кору и вкатывали их с помощью ломов под навес, затем аккуратно распиливали вдоль и строгали. Наиболее ответственные работы Володя, как правило, делал сам, но по мере того как у ребят появлялся опыт, стал поручать им все более сложные задачи.

Признаюсь, я до прихода на верфь умел только вколачивать гвозди, здесь же пришлось осваивать самые различные инструменты — от бензопилы до потеса. Ошибки в работе обходились дорого: неудачно сделаешь распил — считай, строительство отодвинуто на два дня назад.

Через пять месяцев после закладки «Штандарта» были установлены носовая часть и корма. Будущий фрегат начинал приобретать реальные формы, и теперь у приходивших горожан не было вопросов, все видели — здесь строится корабль.

Вскоре территория верфи стала напоминать настоящий островок петровской эпохи огороженной от XX века деревянным забором. Все было здесь необычно: и звон колокола, призывающий строителей на обед, и пальба из пушки в честь праздника, и сам фрегат — плод человеческого воображения и труда.

Но самое интересное на верфи — это были люди, которые пришли сюда работать.

Пэри специально за этим прилетел из Америки. Взглянув на «Штандарт», он произнес: «Это мне нравится». Затем поставил палатку недалеко от корабля и включился в строительство. Забавно было смотреть на 50-летнего американца в шортах и белоснежных кедах, таскающего вместе с нами бревна. При этом он не расставался с записной книжкой, куда заносил незнакомые русские фразы — Выглядело это так:

— Стой! — кричит Пэри, отпуская бревно и хватаясь за книжку. — Что ты сейчас сказан?

Бревно сразу становится тяжелым, и мы спешим поставить его на землю. Теперь можно сесть и перекурить. Наш американец не успокоится до тех пор, пока не поймет смысл русского слова и не зафиксирует его в своей книжке.

Когда Пэри довольно сносно овладел русским языком, я стал вечерами засиживаться на верфи, слушая его рассказы.

— Первую свою яхту я купил на побережье Атлантики. Там длинная волна, вот такая. — Пэри ладонью проводит в воздухе плавную дугу. — Затем я переселился в Детройт, что на Великих озерах. Слышат, наверное?

Пэри понижает голос и, наклонившись ко мне, заговорщически продолжает:

— Я думал, что мне озера, когда я ходил по Атлантике... Но когда на яхте вошел в озеро Гурон, стало так сильно качать, что я не знал, где укрыться... До Верхнего я так и не добрался.  Говорят, там еще хуже. Эти озера не для маленьких яхт...

Пэри оглядывается и кивает головой на гравюру «Штандарта»:

— А этот будет хорошо ходить, была бы добрая команда...

Зимой к нам приехал еще один гость — Анжей, студент Оксфордского университета. Когда он впервые появился на верфи — интеллигентного вида, в черном плаще, многие с любопытством смотрели на него: «Неужели этот студент-англичанин тоже будет строить «Штандарт»?»

Но Анжей невозмутимо обошел фрегат, скинул плащ и приступил к работе. Оказалось, что он не хуже нас владеет топором и бензопилой, а в морском деле даст фору многим. И неудивительно: Анжей ходит на яхте с четырех лет, вместе с отцом путешествовал на ней к берегам Ирландии и Испании. Только об этом мы узнали гораздо позже.

На верфи Анжей быстро освоился и, несмотря на стоявшие морозы, стругал доски, выпиливал шпангоуты, рубил дрова.

К своему участию в работе над «Штандартом» Анжей отнесся философски:

— Ваш король Петр Великий прогнал шведов, а наш Альфред — викингов. И в этом есть что-то символическое. Мне приятно осознавать, что я участвую в строительстве копии фрегата Петра...

Через два года после закладки «Штандарта» скелет корабля был уже набран, и Мартусь пригласил мастеров по обшивке из Петрозаводска.

Термин «шить» лодки или корабли пришел к нам из Древней Руси, когда суда строили, соединяя доски при помощи гибких прутьев. На Ладоге и на Белом море эта уникальная технология сохранялась до начала нашего века. Но на Олонецкой верфи уже в 1703 году использовались специальные набойные гвозди.

Обшивка нашего «Штандарта» будет скреплена оцинкованными нержавеющими болтами; они не боятся соленой воды и очень прочны. Но как выгибать сами доски, которые, плотно прилегая к шпангоутам, должны повторять заданную форму — мы не знали. Ведь толщина досок отдельных поясов фрегата достигает 110 мм. Онежские мужики, когда приехали к нам, сначала развели руками: «Пятьдесят — гнули, семьдесят — самое большое, тоже гнули... Сто десять — ...доска не выдержит. Лопнет».

Но Володя был уверен, что выдержит, «при Петре же гнули».

Мы принялись выкладывать печку, как это делали для выпаривания досок в старину. Однако Володе, по-видимому, не терпелось начать поскорее работу над обшивкой, и он решил разогревать доски газовыми горелками.

Сперва мы стати гнуть клямсы — продольные брусы внутренней части обшивки, расположенные на уровне палубы. Вчетвером поднимаем брус, прикладываем его на место и слегка поджимаем струбцинами. Затем разогреваем горелки и начинаем опаливать клямс.

По мере того как брус нагревается, мы поджимаем его сильнее... Внезапно слышится треск...

— Стой! Отдать струбцины!

Мы ослабляем винты и переводим дух — чуть было не сломали.

Володя проводит рукой по горячему дереву.

— Надо греть еще. Поджимайте одновременно...

«Штандарт» обрастает плотью.

Листая пожелтевшие страницы документов, рассказывающие о морских деяниях Петра и создании им русского флота, я каждый раз волновался: вдруг увижу что-то новое о «Штандарте». К сожалению, материалов о нем почти не встречалось. По каким чертежам строился «Штандарт» — тоже неизвестно...

Возвращаясь из беломорского похода 1702 года, Петр обратил внимание на огромные сосновые леса по берегам реки Свирь, и в особенности — близ деревни Мокришвицы, где теперь стоит город Лодейное Поле. Петр приказал основать здесь корабельную верфь и назвач ее, по имени губернии, Олонецкой.

Окрестные крестьяне, смущенные прибытием царя, еще не знали, какие грандиозные работы развернутся в их деревне через полгода; ведь Олонецкой верфи предстояло стать крупнейшей при создании первоначального ядра Балтийского флота. Специальным указом к верфи приписали города Каргополь, Пошехонье и Белозерье, жители которых должны были участвовать в порубке и доставке строевого леса.

Руководить этими работами Петр назначил Меншикова, а закладку первого балтийского фрегата поручил голландскому мастеру Выбсю Геренсу и русскому корабельному подмастерью Ивану Немцову. Последний происходил из северодвинских крестьян и славился в Архангельске как искусный строитель промысловых судов. В конце XVII века Немцов работал на Воронежской верфи, где и был замечен Петром.

Кроме Геренса и Немцова, в строительстве фрегата участвовали 50 олонецких плотников, 120 работных людей (из них 60 с лошадьми) и 20 кузнецов.

Строительство фрегата шло очень быстро, и через пять месяцев основные работы были закончены. В июле 1703 года Петр прибыл на Олонецкую верфь и 22 августа уже руководил спуском корабля на воду. Первенец Балтийского флота получил имя «Штандарт» в ознаменование введения новой геральдики царского морского флага. Ранее на флаге изображался двуглавый орел, держащий в клювах и когтях карты трех морей, к которым Россия имела выход. Теперь на штандарте появилось изображение четвертого моря — Балтийского.

8 сентября царь под именем капитана Петра Михайлова лично повел «Штандарт» через Ладогу. При прохождении крупнейшего озера Европы «фрегат сей стал на мель и претерпел некоторое повреждение».

Когда я наткнулся на это сообщение, то вспомнил, что в карельских былинах, повествующих о деяниях Петра, есть отголоски того памятного происшествия. Мне стало интересно, действительно ли в них идет речь о «Штандарте»... Существует несколько вариантов петровской легенды, но суть ее сводится к следующему: однажды царь вздумал выйти на галиоте из Свири в Ладогу. В озере, невдалеке от Свири галиот его сел на неизвестную кормчему мель, с которой, несмотря на все усилия, судно не могло сойти. Впоследствии эта мель получила название Государевой, или Царской. Здесь Петр оставил галиот и на баркасе отправился к берегу. «Вдруг поднялась буря, — сообщает предание, — погода непомерная, насилу доплыли к Сторожевому носу. Вышел царь на берег; кружит его — укачало сине море».

Почти все легенды называют судно, на котором Петр сел на мель, галиотом. Это название двухмачтового европейского судна ладожанс вскоре распространили на большинство кораблей, построенных Петром по «голландскому образцу», и оно вполне может быть применимо к «Штандарту».

Где же тогда находится Государева мель?.. Легенда дает прямое указание, что корабль налетел на камни недалеко от Свири. Свирская губа вообще опасная зона для судоходства и наиболее коварная здесь мель — банка Торпакова. Она находится в восьми километрах от мыса Сторожно, и глубины там в человеческий рост. Современные сухогрузы стараются обходить эту мель стороной, ориентируясь ночью по плавучему маяку.

Постепенно, разбирая предания и карты Ладожского озера, я начал более отчетливо представлять ход событий 8 сентября 1703 года.

Когда «Штандарт» впервые вышел в Ладогу, Петр повел его к мысу Сторожно, чтобы оттуда взять курс на Шлиссельбург. Незнакомый с лоцией этих мест, он старался держаться подальше от полуострова, что и привело фрегат на подводные камни банки Торпакова. Можно себе представить удивление царя, когда «Штандарт» вздрогнул и остановился в четырех милях от берега. Наверное, последовал молниеносный приказ убрать паруса, и матросы полезли по мачтам вверх, спасая корабль от опасного крена.

Мы знаем, что попытки сойти с мели долгое время не удавались, и Петр пересел на судно, названное в предании «баркасом». Это мог быть один из шести небольших кораблей, построенных вместе со «Штандартом» и сопровождавших его в первом плавании.

Куда же Петр хотел направиться в надвигающуюся бурю? Вполне очевидно, что в сложившейся ситуации флотилия оказалась беспомощна и не решалась двигаться дальше. Теперь ей необходим был лоцман, который смог бы вывести корабли с мелководного участка. А в Ладоге любой рыбак и есть самый знающий лоцман. И Петр направился в ближайший населенный пункт, каким оказалось село Сторожно, расположенное на одноименном мысу. По пути к берегу царь и его спутники попали в шторм и «насилу доплыли к Сторожевому носу».

О дальнейших событиях предание умалчивает, но известно, что фрегат «Штандарт» благополучно прибыл в Шлиссельбург, где находился до начала октября. Ожидание это было вынужденным: в устье Невы еще маячили корабли вице-адмирала Нумерса, и, как только шведская эскадра удалилась, Петр повел свою флотилию в Петербург.

Первое боевое крещение фрегат получил в 1705 году, когда шведский флот предпринял попытку прорваться к молодой столице. Как видно из «росписи кораблям, которые были в баталии со шведами при Кроншло-те», «Штандарт», усиленный 6-фунтовой артиллерией, под командованием капитана Де-Ланга отважно держал оборону.

В последующие военные кампании фрегат охранял Невское устье, но уже в 1709 году адмирал Крюйс признал его ветхим и, с согласия Петра, определил в ремонт. Видимо, сказалась спешка в строительстве первого балтийского фрегата, не исключено, что материалом ему послужил сырой, невыдержанный лес.

Весь 1711 год «Штандарт» находился на верфи петербургского Адмиралтейства.

Весной 1712 года обновленный «Штандарт» начал свою вторичную службу на Балтийском флоте, а через семь лет его поместили на почетную стоянку у Петропавловской крепости. Здесь, по указу, он должен был «храниться вечно как первенец флота и памятник отечественного кораблестроительного искусства».

Однако благородным намерениям Петра не суждено было сбыться: к царствованию Екатерины I корабль настолько обветшал, что его пришлось разобрать. В 1727 году императрица предоставила Коллегии следующий указ: «В память его имени, какое Его Величеством Петром I было дано, заложить и сделать новый». Но смерть Екатерины и последующая эпоха дворцовых переворотов помешала построить копию легендарного фрегата...

И вот спустя 270 лет нашелся человек, который взялся выполнить забытый указ императрицы.

«Я хочу вернуть городу частицу его былой красы, — говорит Владимир Мартусь. — Во многих морских столицах мира — Амстердаме, Хельсинки, Стокгольме есть старинные парусники, а в Питере почему-то нет... Создавая копию фрегата, мы преследуем несколько целей. Во-первых, «Штандарт» может стать своеобразным музеем, так как все, что находится на верхней палубе — мачты, паруса, пушки, — будет исторически достоверно. При этом корабль будет «начинен» самым новейшим навигационным оборудованием. Чтобы окупить расходы по содержанию фрегата, мы планируем также использовать «Штандарт» как комфортабельное круизное судно, сочетающее в себе современные удобства кают с романтикой деревянной палубы и льняных парусов... Хотелось бы, чтобы как можно больше людей узнало о нашем проекте и присоединилось к нам».

Прошедшим летом на верфи «Петров-скос Адмиралтейство» закончен первый этап строительства: поставлены 44 дубовых шпангоута, образующих основу корабля. Сейчас с помощью мастеров из Петрозаводска идет работа над внешней обшивкой судна. Строительство фрегата частично финансируют английская фирма «Долфин Эксибишнз», голландская — «Акзо Нобель» и порт города Роттердам.

Интерес этих стран к проекту не случаен. В 1997 году в Англии и Голландии будет отмечаться 300-летний юбилей «Великого Посольства», направленного Петром I в страны Западной Европы для обучения искусству кораблестроения. И «Штандарт» уже получил приглашение прийти в Амстердам, где развернутся основные события «Года Петра I». Договоренность об этом была достигнута во время визита Посла Нидерландов в России барона Стяйнвейка на верфь «Петровское Адмиралтейство».

Сроки, конечно, поджимают, но Мартусь надеется спустить фрегат на воду этим летом. Сейчас для успешного продолжения строительства требуются крепежные детали, а в скором времени понадобятся двигатели и системы связи. Поэтому мы приглашаем всех, у кого есть возможность помочь материалами и кто любит историю флота, присоединиться к нам и участвовать в возрождении символа морской столицы — фрегата «Штандарт».

Андрей Епатко / фото автора

Контактный телефон для разговора с Владимиром Мартусем — (812) 230-37-36.

Санкг - Петербург

7 августа 1803 года крепость Кронштадт пышно отмечала свое столетие. Под приветственные возгласы участников торжеств, троекратное «ура», раздававшееся с кораблей, и пушечный салют два трехмачтовых шлюпа «Надежда» и «Нева» вышли из гавани Кронштадта и взяли курс на Камчатку и русские владения в Северной Америке. Началось первое кругосветное плавание в истории Российского флота.

Возглавлял экспедицию капитан-лейтенант И.Ф.Крузенштерн. Он же принял на себя командование «Надеждой». Командиром «Невы» стал капитан-лейтенант Ю.Ф. Лисянский. Перед экспедицией была поставлена задача: доставить грузы колонистам Северной Америки и на Камчатку, установить торговые отношения с Японией, провести комплексное исследование в тропической части Тихого океана и близ владений России.

И.Ф.Крузенштерн предстоящую экспедицию готовил тщательно. Особое внимание уделял комплектованию команд судов и группы ученых-исследователей. Например, среди 76 человек, находившихся на шлюпе «Надежда», были известные ботаник Тилезиус, натуралист Лангсдорф, астроном Горнер. В работе экспедиции участвовал живописец Курляндцев.

Как свидетельствуют документы, на борту «Надежды» были и пассажиры: «приказчик Русско-американской компании Ф. Шемелин, посланник для заключения торгового договора с Японией камергер Н.П. Резанов и при нем молодые благовоспитанные особы в качестве кавалеров посольства: майор свиты Е. Фридерицы, гвардии поручик, граф Ф.Толстой, надворный советник Ф. Нос, а также сержант артиллерии А. Раевский и кадеты Сухопутного корпуса Отто и Мориц Коцебу».

Запомните одну из упомянутых фамилий — граф Ф.Толстой... Несмотря на то, что об этом кругосветном плавании написано немало (дневники Крузенштерна, Лисянского и других участников экспедиции, исследование В.Невского «Первое путешествие россиян вокруг света», множество воспоминаний и т.п.) историки — даже спустя почти два столетия — продолжают находить не опубликованные ранее материалы экспедиции. Вот пример — в первом номере журнала «Латинская Америка» за 1982 год были впервые напечатаны в переводе с немецкого дневниковые записки лейтенанта со шлюпа «Надежда» Е. Левенштерна. В дневнике зафиксированы наиболее важные, по мнению автора, события, происходившие во время трехлетнего плавания.

На одной из страниц дневника приводится подробное описание конфликта между местными властями небольшого бразильского городка Додестеро и участником экспедиции Ф.Толстым. Этот конфликт мог привести к серьезным последствиям. Дело обстояло так... Португальский офицер с группой солдат (в то время Бразилия была португальской колонией), искал в городе контрабандистов. «Первым, кто попался на глаза офицеру, вошедшему в трактир, — пишет Левенштерн, — был граф Толстой, и он сразу схватил его за грудки. Граф Толстой пришел в замешательство, но, выхватив пистолет, заявил, что он русский. Португалец с извинениями отпустил его».

Мне подумалось — а не тот ли это Толстой, о котором много писали Пушкин, Жуковский, Грибоедов и другие деятели отечественной культуры того времени? Все они подчеркивали такую черту характера графа, как невероятное самолюбие и вызывающую дерзость.

Чтобы подтвердить свое предположение, я обратился к известной книге Л.А. Черейского «Пушкин и его окружение». Этот литературоведческий труд можно назвать энциклопедией пушкинской эпохи. Под одной обложкой автор собрал биографии свыше 2500 человек, общавшихся с Пушкиным. Здесь и царские вельможи, и послы иностранных государств, и домовладельцы, крестьяне, даже швейцары гостиниц, в которых останавливался Александр Сергеевич.

Среди пятнадцати Толстых, с которыми был знаком поэт, значится и граф Федор Иванович — «Американец». Но почему именно он из всех участников кругосветной экспедиции получил такое прозвище?

Обратимся к воспоминаниям современников графа, так как он сам не склонен был к писанию мемуаров. Толстой был человеком действия, жил безудержными страстями. Он с презрением относился к моральным нормам, принятым в обществе, искал любой повод для дуэли. Толстой, как вспоминают современники, прекрасно владел шпагой и пистолетом, любил риск. Так, он поднимался на воздушном шаре, зная о несовершенстве его конструкции.

Характеру Толстого соответствовал и его внешний облик. Со слов Ф. Булгарина, «Федор Иванович был среднего роста, плотен, силен, красив и хорошо сложен, лицо его было кругло, полно и смугло, вьющиеся волосы были черны и густы, черные глаза его блестели, а когда он сердился, страшно было заглянуть ему в глаза». А.С.Пушкин удивительно точно передал в своем рисунке внешний облик Толстого. Энергия и сила чувствуются в этом лице. Известно, что Толстой был прообразом Сильвио в его повести «Выстрел».

Несмотря на то, что молодой граф успешно закончил Морской кадетский корпус, его участие в экспедиции И.Ф.Крузенштерна было случайностью. После завершения учебы он странным образом оказался не на военном корабле, а в гвардейском Преображенском полку, где в возрасте 16 лет получил первый офицерский чин поручика. Потом его перевели в другой полк — за проказы и шутки сомнительного свойства, но и здесь он проявил дерзкий характер, вызвав на дуэль полковника Дризена. Спасти Толстого от неминуемого наказания могло лишь одно — исчезновение из столицы.

Фортуна улыбнулась молодому поручику... Шла подготовка экспедиции Крузенштерна, подбирался состав торговой делегации в Японию. В нее был включен Федор Петрович Толстой, впоследствии известный художник, двоюродный брат Федора Ивановича и одновременно его однокашник по Морскому кадетскому корпусу. Незадолго до отплытия экспедиции Федор Петрович отказался участвовать в ней, сославшись на морскую болезнь. Заменить его согласился Федор Иванович. Влиятельные родственники помогли избавить одного Федора от наказания, а другого — от морской качки.

Оказавшись на борту «Надежды», Федор Иванович попал под начало Н.П. Резанова. По отзыву известного мореплавателя В.М. Головнина, глава торговой делегации был «человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания». Из документов экспедиции известно, что Резанов на судне вел себя не лучшим образом, пытаясь поссорить офицеров «Надежды» с ее командиром. В «мастерстве» по созданию конфликтных ситуаций на корабле с Резановым мог соперничать только Федор Толстой.

О проказах молодого поручика во время плавания рассказала в своих воспоминаниях М.Ф. Каменская — дочь Федора Петровича Толстого. Она неоднократно встречалась со своим двоюродным дядей, который образно и пространно, с видимым удовольствием рассказывал ей о своем путешествии. М.Ф. Каменская вспоминала: «На корабле Федор Иванович придумывал непозволительные шалости. Сначала Крузенштерн смотрел на них сквозь пальцы, но потом пришлось сажать его под арест. Но за каждое наказание он платил начальству новыми выходками, он перессорил всех офицеров и матросов, да как перессорил! Хоть сейчас на ножи. Всякую минуту могло произойти несчастье, Федор Иванович потирал себе руки. Старичок — корабельный священник был слаб на вино. Федор Иванович напоил его до положения риз и, когда священник, как мертвый, лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел подняться, Федор Иванович крикнул: «Лежи, не смей! Видишь казенная печать!» Пришлось подстричь бороду под самый подбородок».

Во время стоянки у острова Нукагива, относящегося к архипелагу Маркизовых островов, «Надежду» посетил вождь местного племени Танега Кеттонове. Внимание Толстого привлекла татуировка на теле вождя, которое было буквально разрисовано замысловатыми орнаментами, экзотическими животными и птицами. Федор Толстой разыскал и привез на корабль нукагивца, художника-татуировщика, и велел, как вспоминала М.Ф.Каменская, «разрисовать себя с ног до головы». На руках молодого графа были вытатуированы змеи и разные узоры, на груди в кольце сидела птица. Многие члены экипажа последовали примеру Толстого. Впоследствии в аристократических салонах Петербурга, по просьбе гостей, Федор Толстой охотно демонстрировал, вводя в конфуз светских дам, «произведение искусства» безызвестного мастера с далекого острова Нукагива.

Вероятно, окончательное решение удалить Толстого с корабля было принято Крузенштерном после того, как проказы поручика стали касаться и выполнения программы научных исследований экспедиции. В этой связи М.Ф. Каменская вспоминает: «На корабле был ловкий, умный и переимчивый орангутанг. Однажды, когда Крузенштерн отсутствовал на корабле, Толстой затащил орангутанга в каюту, открыл тетради с его записками, положил их на стол, сверху — лист чистой бумаги и на глазах у обезьяны стал марать и поливать чернилами белый лист: обезьяна внимательно смотрела. Тогда Федор Иванович снял с записок замазанный лист, положил его себе в карман и вышел из каюты. Орангутанг, оставшись один, так усердно стал подражать Федору Ивановичу, что уничтожил все записки Крузенштерна, находившиеся на столе. За это Крузенштерн высадил Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл».

Вернемся, однако, к происхождению прозвища «Американец». По версий М.Ф.Каменской (ее, кстати, придерживались многие современники Ф.Толстого), граф был высажен на какой-то малоизвестный остров.

Вторая версия – С.Л. Толстого, автора книги «Федор Толстой Американец», изданной в 1926 году: Ф.Толстой пересел с «Надежды» на «Неву» и был высажен Лисянским на один из островов Северной Америки.

И третья версия, официальная: 17 июля 1804 года, во время стоянки «Надежды» в порту Петропавловска-Камчатского, молодой граф, художник Курляндцев и доктор Брыкин сошли на берег и «сухим путем» направились в Петербург. «Надежда» вернулась в Кронштадт 19 августа 1806 года.

В пользу последней версии свидетельствует и бортовая документация «Надежды». В ней указано, что шлюп совершил безостановочный 35-суточный переход с Гавайских островов на Камчатку. Чтобы высадить Толстого на какой-нибудь остров, надо было менять курс и фиксировать в шканечном журнале остановку судна. Известно также, что документация, ведущаяся на кораблях Российского флота, отражала все факты жизни экипажа. И конечно же, никакие искажения в записях были недопустимы. К тому же не лишне упомянуть о природном педантизме Крузенштерна. Достаточно ознакомиться с «Записками адмирала Крузенштерна», чтобы убедиться в этом. Напомним также, что по программе кругосветного плавания «Надежда» в порты Русской Америки не заходила.

Итак, Федор Толстой в Петропавловске-Камчатском. Мог ли он оттуда попасть на острова Русской Америки? Посмотрим на карту Камчатки и прилегающей к ней акватории. Южнее полуострова находится Курильская гряда, на востоке — Алеутские острова, которые принадлежали России и в 1867 году вместе с Аляской были проданы США. До одного из ближайших Алеутских островов — острова Атту расстояние не более 500 миль. Известно, что суда Русско-американской компании поддерживали регулярную связь между колониями в Америке и Камчаткой.

Конечно же, нормальный человек после длительного плавания спешит домой. Но наш герой человек необычный... Это подтверждает и умная, поэтическая характеристика, данная Федору Толстому его другом, поэтом Петром Вяземским.

Американец и цыган!

На свете нравственном загадка,

Которого, как лихорадка,

Мятежных склонностей дурман

Или страстей кипящих схватка

Всегда из края мечет в край...

Но не только логика характера Федора Толстого позволяет предположить, что он, распрощавшись со своими спутниками в Петропавловске-Камчатском, сел на судно Русско-американской компании и направился к Алеутским островам. Есть устное свидетельство священника Виноградова, который во время своей миссионерской поездки на Ситху слышал от аборигенов рассказы о давнем посещении острова Толстым. Есть и свидетельство Ф.Ф. Вигеля, который встретил Ф.Толстого в июне 1805 года на сибирском тракте, когда Толстой возвращался из Русской Америки в столицу. Ф.Ф. Вигель — один среди мемуаристов — разговаривал с Толстым о его приключениях, так сказать, по свежим следам. В то время похождения молодого поручика еще не успели обрасти фактами анекдотического свойства. Склонный к крайностям, Толстой и сам был не прочь пофантазировать на свой счет. Кстати, обратите внимание на даты: встреча состоялась в июне 1805 года, а «Надежда» стояла в Петропавловске-Камчатском в июле 1804 года. Где же целый год был неукротимый граф?

Вполне возможно, что Толстой прожил среди аборигенов Алеутских островов и острова Ситху, который был наименее исследован русскими поселенцами в Америке. Лисянский, например, писал, что, проходя мимо Ситху, не стал на якорь, так как не видел ни жилья, ни людей. Обрывистые берега, покрытые густым лесом, надежно скрывали от посторонних глаз местные племена. В то время на Ситху обитали племена, получившие у русских колонистов в Америке название «колоши».

Живя среди туземцев, Толстой, надо думать, ходил вместе с ними на охоту, пользуясь примитивными орудиями добычи зверя и птицы, демонстрируя при этом меткость глаза и сноровку. Он одевался в одежду туземцев и питался их пищей. К его мнению прислушивались. По словам самого Толстого, «колоши» предлагали ему быть их вождем. Молодой граф побывал, вероятно, и на острове Кадьяк.

В начале 1805 года он вернулся на Камчатку. Отсюда через всю Сибирь совершил, частью водой, частью на собаках и лошадях, путь в столицу России. Однако возок, на котором путешественник подъехал к Петербургской заставе, был остановлен. Затем в сопровождении конвоя препровожден в Нейшлотскую крепость. Так завершилась одиссея «Американца» Федора Толстого.

Дальнейшая жизнь Ф.И.Толстого тоже полна необычайными событиями и поворотами судьбы. Но это тема другого рассказа. Скажу только, что он был героем войны 1812 года, сражался на 11 дуэлях, женился на цыганке и имел 11 детей, 10 из которых умерли в детстве или ранней юности. Умер в 1846 году. «Немногие умные и даровитые люди, — писал один из современников Толстого, — провели так бурно свою жизнь, как провел ее «Американец» Толстой, бесспорно, один из самых умных современников таких гигантов, как Пушкин и Грибоедов».

Вячеслав Коломинов

Серые киты — животные довольно медлительные и поэтому легкодоступны для своих врагов — косаток и акул. Разумеется, встреч с ними они стараются избегать, но если случайно бывают застигнуты врасплох, выход один: применить коронный удар хвостом. «Эти удары исключительно точны. Я знаю это не понаслышке, один из них чуть не отправил меня  на тот свет», — вспоминает кинооператор-подводник Говард Холл.

Поскольку к началу 90-х годов серых китов специально еще никто не снимал, одна из кинокомпаний США обратилась к Холлу с предложением сделать небольшой фильм об этих экзотических животных. Подумав, Холл согласился и вместе со своим другом Марти Снайдерманом выехал в один из районов Нижней Калифорнии, а точнее в лагуну Сан-Игнасио. Здесь, в теплых и мелких водах, в январе-феврале самки серых китов производят на свет детенышей, не опасаясь косаток, которые никогда сюда не заплывают.

Однако, прибыв на место, друзья засомневались: а смогут ли они снимать? Дело в том, что приблизиться под водой к огромным животным (длина самки серого кита достигает 15 метров) оказалось довольно трудно, а главное — видимость в водах лагуны почти никогда не превышает 3,7 метра. А это означает, что оператор должен подплыть к объекту съемки не менее, чем на 3,3 метра. В противном случае изображение на пленке может получиться недостаточно четким. Ну и разумеется, ему еще должна сопутствовать удача. Как же без нее?..

День за днем плавали друзья в маленькой надувной лодке, ожидая появления китов. Несколько лет назад серые киты в лагуне Сан-Игнасио безбоязненно подплывали к небольшим судам настолько близко, что пассажиры при желании могли до них дотронуться. Никто не мог объяснить их непонятного дружелюбия. Скорее всего животным нравился шум мотора судна. Но на близкий контакт с китом решится далеко не каждый. Трудно предсказать, как поведет себя живая махина весом в 35 тонн!

Время шло, пора было приступать к съемкам: подгоняли сроки. И однажды теплым утром Говарду и Марти удалось обнаружить трех самок с детенышами. Надев акваланг, Говард нырнул (пока без кинокамеры), подплыл к лодке и, держась за борт, стал наблюдать за китами, которые, будто в медленном танце, плавно переворачивались в воде. Временами один из великанов подплывал совсем близко и смотрел на Говарда сначала одним глазом, затем переворачивался и, как бы изучая человека, глядел другим. При каждом таком перевороте грудной плавник гиганта проходил всего в нескольких сантиметрах от их лодки.

Детеныши резвились неподалеку: крутились, точно белки в колесе, делая в воде не менее 60 оборотов в минуту, и часто их головы показывались из воды у самого борта. Что может быть лучше такого момента для съемки?

Памятуя, что бывают дни, когда животные к лодке не подплывают вовсе, Говард и Марти решили подойти к ним как можно ближе. Киты двигались медленно, иногда делая мощные взмахи хвостом. Казалось, они должны были обнаружить присутствие людей и удалиться. Но этого не произошло. Все вроде бы складывалось удачно. Подплыв к лодке метров на 30, один из китов появился на поверхности, сделал глубокий вздох и снова нырнул. Нырнул с камерой и Говард. На глубине примерно 10 метров он завис, ожидая подходящего для съемки момента. Темнота мутной зеленой воды действовала угнетающе. Пришлось метров на 6 подняться ближе к поверхности. Но и здесь было темновато. Взгляд Говарда проникал не более, чем на 2 метра, кроме того, он ничего не слышал.

И вдруг около Говарда закружились огромные зловещие тени. И он понял: морские гиганты находятся рядом. Но пока у теней не было определенных форм. Тщетно вглядываясь в темноту, не имея представления, куда плыть и что делать, он все же включил кинокамеру и направил ее прямо перед собой. В следующий момент одна из теней сгустилась и превратилась в огромную серую тушу. Всего в полутора метрах появилась морда кита. На какое-то мгновение их взгляды встретились, и Говард почувствовал пробежавший по спине холодок. Но и в глазах кита он увидел страх. Во всяком случае, ему так показалось. Массивное тело животного сотрясала мелкая дрожь. Кит быстро развернулся и — удалился. Холл снова оказался в одиночестве. Съежившись в комок, он крепко прижимал к груди кинокамеру. И в этот момент последовал удар. Впереди слева он вдруг увидел светящуюся белую дугу (позднее Говард понял, что это был вихрь, образованный взмахом хвоста животного) и очертание колеблющегося хвостового плавника, которым кит стремился его ударить. Одновременно раздался звук, напоминающий выстрел пушки. Затем разом все стихло.

В полубессознательном состоянии Говарду все-таки удалось всплыть на поверхность, где Марти помог ему забраться в лодку. Холл потерял маску и перчатку. Как выяснилось позднее, у него оказались сломанными два ребра и левая рука. К счастью, удалось сохранить камеру, и то только благодаря тому, что она была прикреплена ремнем к запястью.

Говард считает, что удар не был случайным. Много раз он наблюдал подобные действия китов на поверхности воды, когда, казалось бы, дружески настроенные киты «играли» с их надувной лодкой. Сначала кит приближался к лодке под углом, затем разворачивался и быстро ударял хвостом около нее, причем каждый раз промахивался всего лишь на несколько сантиметров, демонстрируя удивительную точность.

Видимо, распространенное мнение о китах как о добродушных животных несколько преувеличено. Правда, именно благодаря ему, кинооператор и решился на подводную съемку морских исполинов с близкого расстояния. Говарду пришлось убедиться на собственном опыте: киты потенциально опасны, особенно попав в жесткие для себя условия.

Когда проявили пленку и смонтировали материал, отснятый Говардом Холлом, оказалось, что его лента — одна из самых удачных из фильмов о китах, хотя наиболее интересные кадры и были отсняты им в полубессознательном состоянии после удара, нанесенного хвостом морской кинозвезды.

По материалам журнала «National Wildlife» подготовил Евгений Солдаткин

Поглядев на броненосца, никогда не подумаешь о каких-то необыкновенных его способностях. Конечно, он экзотичен. Его тело посредине напоминает хвост рака, уши похожи на уши опоссума, а хвост... Уж не позаимствовал ли он его у динозавра? Бронированная спина животного покрыта пучками редких жестких волос, а у основания хвоста расположены железы, издающие резкий мускусный запах. Ну какое важное открытие может он преподнести людям?

Однако преподнес. Почти тридцать лет назад тогда еще никому не известная студентка Техасского университета Элинор Сторрз вытащила это существо из мрака неизвестности и представила его людям в блеске научной славы. Оказалось, броненосец — одно из немногих животных, которые могут болеть проказой. Правда, и теперь исследователи полагают, что проказа поражает только поверхностные части тела броненосца. Но и это — немало, чтобы помочь людям одолеть тяжелый недуг. С тех пор Элинор Сторрз, биохимик, эксперт по броненосцам, выяснила ряд любопытных особенностей этого симпатичного существа.

Среди 20 с лишним видов броненосцев Сторрз особо выделила девятипоясного, который распространен от Аргентины до южных районов США и является единственным представителем броненосцев в этой стране. Хотя он не умеет свертываться в шар, подобно своему трехпоясному кузену, зато может высоко подпрыгивать. Набрав воздух не только в легкие, но и в желудок с кишечником, он, как маленькая субмарина, может плыть по воде: а выпустив воздух, нырнуть под воду.

В отличие от прочих млекопитающих самка девятипоясного броненосца откладывает только одно яйцо, но зато из него рождается сразу четыре детеныша. И еще одна уникальная способность девятипоясного броненосца: самка может задерживать роды до двух лет! Это свойство больше ни у одного из представителей животного мира не встречается. Способность самок задерживать роды на два года была обнаружена случайно. Это произошло в лаборатории Сторрз, когда жившие там броненосцы стали приносить потомство спустя очень долгое время после контакта с самцами.

Сторрз предполагает, что такая задержка — реакция на стрессы. «Задержав имплантацию эмбриона, — говорит Сторрз, — броненосец может ожидать более благоприятных условий и таким образом дает своему потомству больше шансов на выживание».

...Броненосцы, муравьеды и ленивцы — все, что осталось от одного из древних подклассов животных, процветавших в Южной Америке 55 миллионов лет назад. Как только между Южным и Северным континентом образовался перешеек, все они перебрались на территорию современных США, но 10 тысяч лет назад таинственным образом исчезли. И только девятипоясные сохранились. Со временем они быстро распространились по облюбованной ими земле.

Чтобы пересечь Миссисипи и другие крупные реки, они, возможно, использовали плавающие бревна, а ручьи и неширокие реки переплывали самостоятельно. Вполне вероятно, что в отдельных случаях броненосцы использовали и другой способ переправы: как-то раз муж Сторрз, биохимик Гарри Берчфилд, выслеживая одного броненосца, увидел, как тот, прыгнув в воду, вышел из реки на другом берегу, преодолев ее... по дну!

По современным оценкам, южных районах США обитает около 30 миллионов броненосцев. Ну и как к ним относятся? А по-разному. Один броненосец за год может съесть примерно 90 кг насекомых, так что некоторые люди считают их полезными. Но вот домовладельцы — не жалуют. Еще бы! Ведь многие дворы из-за многочисленных нор и подземных ходов, проделанных броненосцами, похожи на швейцарский сыр. Пользуясь своей бронированной головой как лопатой, животные роют норы к своим логовам, где они проводят день, а поздно вечером покидают их, выходя на поверхность в поисках пищи, У броненосцев плохое зрение, но великолепное чутье, позволяющее им находить насекомых даже на глубине более 15 см.

В мельбурнской лаборатории (штат Флорида), куда Сторрз перевезла свою колонию броненосцев, вдоль всех стен установлены сотни домиков для ее любимцев. И это понятно, ведь они — часть программы исследований по борьбе с проказой. Образцы тканей броненосцев, зараженных бактериями проказы, замораживаются и рассылаются для использования в научных исследованиях по всему миру.

Сегодня в мире поражены проказой более 10 миллионов человек. Впервые сведения об этой болезни появились 3000 лет назад, Она редко приводит к смертельному исходу, но серьезно поражает кожу и нервы, и если не принять своевременно меры, сильно уродует человека.

Лаборатория содержится на средства Всемирной организации здравоохранения и некоторых других пожертвователей. До ее появления ученые были не ближе к открытию вакцины против проказы, чем врачи средневековья. Зато теперь стало реальным уничтожение одного из страшных заболеваний человека. И не только благодаря энтузиазму профессора Элинор Сторрз, но и маленькому бронированному животному, ведущему свою родословную аж с эпохи динозавров.

По материалам журналов «International Wildlife» подготовил Евгений Cолдаткин

...В один из весенних дней 1920 года, когда талая вода затопила все разбитые за зиму дороги, на подходах к небольшой двухэтажной даче в Левашове, что под Питером, местные жители увидели группу людей. По поведению приезжих, их громкому, излишне уверенному разговору между собой, сельчане поняли — это «гости» из ОГПУ. Оставалось загадкой, что заставило представителей власти пробираться по колено в грязи к заколоченному дому. Все хорошо помнили — до 17-го года, в летние сезоны, его снимала семья известного на всю столицу букиниста Шилова («книжника» — как прозвали этого человека), исчезнувшая вскоре в неизвестном направлении. Любопытная ребятня рассказывала родителям, что сквозь щели в заколоченных досками окнах они видели пустые пыльные комнаты, заставленные связками книг и бумаг. Вечером две грузовые машины вывезли из Левашова огромное количество тюков, а через несколько минут огонь поглотил осиротевший дом...

Эту историю, рассказанную мне случайным попутчиком в пригородной ленинградской электричке (дивные люди петербуржцы!), я вспомнил, когда держал в руках два небольших «Дела», хранящихся в Российском государственном архиве экономики (РГАЭ). Наткнулся на них случайно, изучая фонд Института экономики Севера при Главсевморпути. Не без удивления прочитал заголовок: «Переписка по разбору личного архива Сидорова». Датированы дела были 1935-1936 годами.

Имя видного деятеля Севера XIX века, пионера Севморпути, открывшего торговое мореходство к устьям Печоры, Оби и Енисея — красноярского купца 1 гильдии Михаила Константиновича Сидорова, хорошо известно в русской истории. Это был крупнейший золотопромышленник (владел более чем двумястами приисков), дружил с Н.А. Норденшельдом и И.Ф. Крузенштерном. Нажив многомиллионное состояние, он разорился на предприятиях по розыску и добыче угля, нефти, на вывозе леса и северном пароходстве. Умер в больнице немецкого городка Аахена почти нищим.

Годы жизни Михаила Константиновича полностью вошли в рамки XIX века: родился он в 1823 году, а умер в 1887-м. Неужели до 30-х годов нашего столетия об архиве известного деятеля, автора свыше пятидесяти опубликованных научных трудов ничего не было известно? Это, казалось бы, абсурдное предположение подтвердилось; архив Сидорова пережил своего рода эпопею... История, рассказанная моим словоохотливым попутчиком в электричке, как выяснилось, имела и начало, и продолжение.

После смерти Михаила Константиновича его архив попал в руки скупщиков макулатуры. Случайно об этом узнал известный букинист Шилов и перекупил архив по пяти рублей за пуд. От Шилова документы «перешли» к акционерному обществу Северного пароходства «Енисей» и были размещены, в самом конце 1916 года, на пригородной даче в Левашове, что под Питером. Туда-то и наведались в 1920 году агенты ОГПУ (а стиль и методы подобных «мероприятий», думаю, известны каждому), после чего документы странным образом стали «расползаться».

Архив купца представлял из себя 170 громадных тюков с личной и деловой перепиской. В них заключался ценнейший материал по всем вопросам развития Севера — от Финляндии до восточных границ Якутии.

В 1928 году часть архива поступила в Историко-археографический институт. В 1935-м начальник Главсевморпути академик О.Ю.Шмидт поручил организовать разборку и изучение документов. Создали даже бригаду из четырех человек. Однако подписание договора на обработку затянулось. И разбором архива М.К.Сидорова, по своей инициативе, занимался лишь один человек — 60-летний зоолог Виктор Иванович Пирогов. Он, работая по 12-14 часов в сутки, выявил немало документов по приискам. В срочном порядке Пирогов сообщал о них в Главзолото и непосредственно разведочным партиям.

Вот, к примеру, одна из находок Пирогова.

...В 1884 году на имя своей жены Ольги Васильевны Сидоров приобрел с торгов целый ряд приисков в Пермской и Оренбургской губерниях, занялся разведками в Шенкурском, Онежском и Мезенском уездах Архангельской губернии. Но старость и болезнь не позволили ему серьезно эксплуатировать приобретения. Жена не могла заменить главу семьи по совершенной неопытности в делах, а сын — по слабоумию. Прииски не разрабатывались. После смерти Михаила Константиновича они перешли за неплатеж податей и сборов в казну и скоро были забыты, особенно Пермские.

Виктор Иванович Пирогов спустя полсотни лет писал: «Смею думать, что многие из них неизвестны Уралзолоту и настоящее указание их местоположения имеет большое практическое значение. В частности, мне лично хорошо известно, что прииски Сидорова по рекам (перечисляет реки, чего мы делать не будем — С.Д.) в послереволюционные годы не разрабатывались... Относительно сибирских золотых приисков Сидорова у меня накопился огромный материал, с каждым днем увеличивающийся. Как велика моя работа по приискам Сибири, видно из того, что в архиве имеются списки свыше 1000 месторождений золота».

В июле 1936 года Пирогов в личной беседе с заведующим геологическим сектором Арктического института, который уезжал с экспедицией на Новую Землю, рассказал о золотых россыпях, открытых Сидоровым на этих островах еще в 1877 году. Тот откровенно высказал удивление, что столь ценные для него данные узнал случайно.

А чего стоит (вот уж буквально — стоит) такой документ из архива Сидорова: подробный план с точным указанием всех пробитых шурфов семи золотых россыпей на Северном Урале, подготовленных купцом в 1861 году, но им не разработанных (держат про запас) и никому, кроме него, неизвестных!

К октябрю 1936 года работа по разбору архива Сидорова завершилась. Пирогов констатировал: «В итоге делаю вывод, что самое ценное в архиве Сидорова — это указания на полезные ископаемые, главным образом -золото, не опубликованные и действительно никому, кроме него, неизвестные и потому весьма нужные».

Вполне вероятно, что личный архив М.К.Сидорова, тщательно разобранный и изученный, хранится в одном из российских архивов. Я же хочу обратить внимание на «Дела» с перепиской В.И.Пирогова. Редко удается встретить столь кропотливо выполненную работу. Может быть, отпечатанные на машинке в 30-х годах списки на тысячу месторождений золота и других полезных ископаемых не потеряли своей ценности и по сей день? Может, это дар потомкам от купца Сидорова?

Михаил Константинович был человеком редкой душевной широты. Он жертвовал громадные суммы на культурные нужды Севера. Однако далеко не все понимали золотопромышленника. Сохранились документы, свидетельствующие о том, как на предложение Михаила Константиновича передать на учреждение университета в Тобольске 20 приисков в Енисейском округе, 20 000 рублей и двух самородков, ему было официально отказано. А министр народного просвещения запросил шефа жандармов — не опасный ли вольнодумец этот купец?

Хочется надеяться, что дар купца Сидорова, который выявил Пирогов, будет сегодня принят с благодарностью.

Сергей Дроков

Флокен спустился в жилой бункер только под утро. Протопал по слабо освещенному коридору, на ходу сдирая с себя грязную потную одежду, ввалился в свою комнату, всхрапнув, упал на застеленную кровать. Потом, отдышавшись, перевернулся на спину, чувствуя, как отходит, отпускает тело судорога напряжения, расслабляются мускулы, исчезает дрожь.

Ночь выдалась тяжелой. Волки, совсем обнаглев, лезли сворой прямо на заграждения; их косили из пулеметов, а они все лезли и лезли по телам друг друга, а потом все-таки не выдержали, отхлынули, убрались, поджав хвосты и огрызаясь, в дюны, и более не показывались.

— Есть будешь? — спросила Лия.

— Буду.

Она принесла ему четыре ломтика копченой рыбы в алюминиевой миске и кружку подслащенной воды. Не вставая, он стал жадно есть.

— Ты пойдешь на Утренний Ритуал?

— Нет. — Он доел рыбу и поставил миску на пол. — Не пойду.

— Вожак-Волкодав будет недоволен.

— Плевать! — Он снова с безразличием смотрел в потолок.

Лия подошла к кровати, остановилась, глядя на Флокена сверху вниз.

— Ты уже третий раз на этой неделе пропускаешь Ритуал. Ты хоть понимаешь, что о тебе могут подумать?

— Помолчи, — сказал Флокен. — Я устал, очень устал.

— А я не устала?! — закричала вдруг Лия. — Я, думаешь, не устала?! Думаешь, приятно мне слушать, что говорят о тебе люди?! Думаешь, мне нравится краснеть за тебя перед Вожаком? Думаешь... — Она кричала все громче, с каждым словом распаляя себя больше и больше, сыпля ругательствами и брызгая на Флокена слюной.

Он не слушал; он смотрел на свою жену и удивлялся, недоумевал: что же такое он нашел в ней в свое время? Ведь ничего, совсем ничего не осталось от той девушки, пусть и некрасивой, но симпатичной, милой и доброй. Теперь перед ним была старуха с бесцветной кожей, обтягивающей череп, ввалившимися щеками и растрепанной грязной копной полос. Она замолчала, и он вздрогнул от наступившей вдруг тишины.

— Дура ты, — сказал он, поворачиваясь лицом к стенке. — Всегда была дурой.

— А ты... ты... вонючая свинья, — сказала она неожиданно ровным голосом и вышла, хлопнув дверью.

Флокен остался один. Он лежал неподвижно, глядя теперь на стену: шершавую, в мелких трещинках. В голову назойливо лезли мысли: странные, неожиданные, а потому — пугающие.

Почему он не пошел на Ритуал? Устал? И это тоже, но не главное. Раньше он не пропускал ни одного из них. Опостылело, опротивело, надоело. Всегда одно и то же. Разнообразие вносят лишь редкие праздники по случаю больших побед. Странно, что раньше он как-то не задумывался над этим. Ведь он — мужчина, он еще помнит мир до Потопа, не то, что эти самовлюбленные, никогда ни в чем не сомневающиеся юнцы... Да нет, задумывался, конечно, только вот не мог почему-то представить себе жизни без Ритуалов — привык? Они казались неотъемлемой ее частью. Перестать посещать Ритуалы совсем недавно значило для него примерно то же самое, что перестать дышать. Но теперь все по-другому. Он стал думать об этом. И к нему пришли воспоминания.

Охотники шли по самой кромке черного безжизненного леса, переступая через огромные, поваленные стволы деревьев. Назвать рейд удачным было нельзя: проверенные к тому времени капканы и ловушки были пусты. Флокен представил себе обрюзгшее недовольное лицо Вожака-Волкодава и решил, что думать о возвращении пока не стоит  — только портить себе охотничий настрой.

В рейде, кроме Флокена, участвовали еще одиннадцать охотников. Все они шли молча, лишь изредка перебрасывались парой фраз и снова надолго замолкали. Шли неторопливо один за другим, ни на шаг не отступая с тропы. Флокен шел в хвосте цепочки перед замыкающим и яму увидел одним из последних.

Это была старая яма. Теперь таких не рыли. Она была выкопана шагах в десяти правее тропы и прикрыта ветками, хорошо замаскирована. Просто удивительно, что в нее раньше никто не попал. На дне ямы сидел волк. Старый, с ободранным боком, но еще очень сильный и очень опасный. Он поднял морду и посмотрел на людей снизу вверх тусклым взглядом. Зарычал. Тихо, с угрозой, страшно. Но ненависти в его глазах не было. Флокен ее не увидел. Что-то другое было в этих глазах.

Командир рейда, из Волкодавов, вытащил пистолет и направил его на волка. Волк снова зарычал, и тогда Волкодав выстрелил. Стрелял он отменно, попал волку в голову, прямо между глаз. Голова у волка мотнулась. и он сразу рухнул всем телом в лесок. Волкодав спрятал пистолет и посмотел на стоящего рядом Флокена:

— Достань его.

Обвязавшись веревкой, Флокен спустился в яму, стал обматывать концом веревки задние лапы волка. И тут снова увидел его глаза — теперь уже мертвые, подернутые пленкой смерти. В глазах волка была тоска, но ненависти в них не было.

У Флокена был друг, единственный настоящий друг. Они были одногодки и помнили мир до Потопа. Звали его Стен. Однажды группа Стена не вернулась из рейда. Через несколько дней другая группа обнаружила в лесу два обглоданных человеческих тела. Одно из них удалось опознать по нашивке на клочке одежды. Это был Стен.

Жена Стена бегала потом по коридорам жилого бункера, вопила истошно, бросалась на соседей, билась головой о стену.

Флокен запомнил это навсегда.

Как-то раз волки напали днем. Нападения этого никто не ждал, поэтому стае без труда удалось прорвать заградительную линию и подойти вплотную к жилым бункерам. В тот день в отчаянной схватке погибло два десятка мужчин, а потом не досчитались еще и одного грудного ребенка. Как так получилось, что ребенок пропал, узнать не удалось. А через три года группа Флокена наткнулась на логово волчицы-одиночки. В логове сидел голый и грязный человек-волчонок. Он не понимал речи, рычал, кусался, бегал на четвереньках. Его поймали и притащили к Вожаку-Волкодаву. Тот, брезгливо морщась, с минуту разглядывал ребенка, потом сказал:

— Двух мнений быть не может. Это волк-оборотень. Убить его просто так нельзя — только в огне.

И по его приказу ребенка сожгли во время Вечернего Ритуала при общем скоплении народа. Как он кричал, этот ребенок!

Флокена разбудила Лия.

— Вставай, — сказала она, глядя в сторону. — Вожак-Волкодав хочет видеть тебя.

Флокен поднялся и увидел перед собой Левую Лапу Вожака-Волкодава. Левая Лапа высокомерно улыбался. У него за спиной стояли еще двое. Волкодавы. Они были вооружены. Флокен пошел с ними.

Они провели его по коридору жилого бункера к апартаментам Вожака, пропустили внутрь, а сами остались за дверью.

Вожак сидел в мягком, удобном кресле с высокой спинкой и деревянными, украшенными затейливой резьбой подлокотниками. Каждый предмет в комнате Вожака был атрибутом Ритуалов: или — ежеутренних, или — ежевечерних. Каждый, кроме, пожалуй, огромного глобуса — предмет, дорогой Вожаку как память о тех временах до Потопа, когда он работал преподавателем географии в местной школе. Была здесь и вырезанная из дерева черная фигура Одноглазого Волка, символа Вечного Зла, которому в борьбе противостоит Человек.

— Приветствую тебя, Вожак-Волкодав, — кланяясь по всей форме, сказал Флокен.

— Приветствую, — буркнул Вожак, с откровенной скукой разглядывая Флокена.

Они помолчали. Флокен ждал, что будет дальше.

— Я стал замечать, — сказал Вожак-Волкодав, — что ты пропускаешь Ритуалы. В чем причина?

Теперь, не моргая, он смотрел Флокену в глаза. Флокен выдержал этот взгляд.

— Я... я больше не буду посещать Ритуалы, — сказал он просто.

Вожак удивился его смелости, но ничем не выдал своего удивления.

—Ты не будешь посещать Ритуалы? — переспросил он. —Что же ты тогда будешь делать?

— Я очень устаю в последнее время, — ответил Флокен. — Я буду отдыхать. Лишние минуты отдыха прибавят мне сил, я буду лучше справляться со своей работой.

— Хорошо, — медленно проговорил Вожак. — Это хорошо, Флокен, что ты думаешь о своей работе. Это говорит о том, что ты хороший охотник. Но хороший охотник должен быть и хорошим человеком. Ты не можешь быть хорошим человеком, не посещая регулярно Ритуалы. Идет борьба Добра со Злом, Человека с Волком. Третьего пути не дано. Либо ты с нами, либо ты против нас. Ритуалы же подкрепляют в Человеке веру, не дают сомнениям сбить нас с выбранного пути. Нельзя забывать об этом. Нельзя без этого жить. Пойди и подумай, охотник Флокен. Разговор был окончен. Вожак недвусмысленно дал это понять. Флокен снова поклонился и вышел из комнаты.

Ему словно кто-то шепнул: «Беги!» Он побежал.

Чувство самосохранения перебороло апатию. Он побежал.

Несколько дней после разговора с Вожаком-Волкодавом Флокен ловил на себе косые взгляды охотников, чувствовал, как растет вокруг зона отчуждения, растет напряженность. Ничего хорошего ждать впереди не приходилось. А однажды он увидел, как наяву, себя, привязанным к врытому в землю столбу; увидел языки пламени, подбирающиеся к его босым ногам с опухшими ступнями; увидел пристальный взгляд Вожака-Волкодава, его толстые губы, шепчущие что-то — нет, не что-то, а слова приговора, несущего Флокену боль и смерть.

Он сбежал во время очередного рейда. Сначала отошел в сторону от устанавливающих ловушку охотников, потом бросился бежать через лес, не разбирая дороги, успевая лишь только уворачиваться от ветвей, тычущих в лицо черными жесткими пальцами. Но никто его не преследовал, и он скоро остановился, тяжело, с хрипом дыша и оглядываясь вокруг. Он сел на поваленный ствол. Он не знал, как ему быть и что делать дальше. Он не знал других людей в своем мире, никогда не встречал их, никогда, ничего не слышал о них, разве что в те полузабытые времена до Потопа. Вернуться назад он тоже не мог. Возвращение означало для него смерть. Но если он нарвется на стаю, то и здесь его будет ждать смерть. Смерть, смерть, смерть... У Флокена не было другого выхода, кроме смерти. Он понял это и почувствовал вдруг острый прилив жалости к самому себе. Он рассердился на себя за слабость, вскочил на ноги и пошел, твердо ступая, по черной спекшейся земле.

Он вышел из леса уже в сумерках. Наступало Время Волка, и если он хотел дожить до утра, ему нужно было поторапливаться с поисками укрытия. Он увидел развалины. Мертвые остовы каких-то сооружений, осыпающиеся стены, остатки перекрытий. Когда он вступил в полосу развалин, он увидел горы мусора, обломки кирпичей и человеческие кости, раздробленные и обглоданные. Флокен догадался, что попал в логово. Он не знал, бывают ли волки здесь постоянно, или приходят сюда время от времени; он решил рискнуть, тем более, что ничего другого ему не оставалось. Он забрался в небольшой закуток на высоте трех человеческих ростов на одном из наиболее сохранившихся этажей, улегся там, укрытый каменными стенами, держа наготове автомат. Он не заметил, как заснул.

Его разбудил протяжный волчий вой. Он осторожно выглянул из укрытия и содрогнулся. Это была стая. Они сидели в круг на задних лапах на залитой лунным светом площадке посреди развалин, а в центре этого круга находился сильный матерый волк. Это он выл, задрав голову, а перед ним, скорчившись, лежал человек в разодранной одежде. Флокен решил, что тот мертв, но тут человек вдруг пошевелился и громко застонал. Волки сразу завыли все вместе, подхватывая песню своего вожака; их вой заглушил стоны человека. А потом вожак опустил голову, прицелился и одним махом перегрыз человеку горло. Флокен отпрянул вглубь своего убежища, его трясло. Страх не давал ему спать всю ночь. Он слышал, как волки рычали внизу, дрались между собой из-за лучших кусков, завывали. А потом стая ушла, бесшумными скачками сгинула во тьме. Флокен же просидел, трясясь от страха, до самого рассвета.

Только когда стало совсем светло, он покинул свой закуток, спустился на землю и, пошатываясь, побрел прочь от развалин. Не оглядываясь, ни в коем случае не оглядываясь.

Когда он вошел в лес, громкий рык заставил его остановиться. Он увидел волка-одиночку. Весь сжавшись, тот сидел в десяти шагах и смотрел на потревожившего его покой человека. У волка был один глаз. Второго не было совсем. Его заменял отвратительного вида нарост. Одноглазый Волк! Символ Зла во плоти! Волк ощерился, изготовился к нападению. У Флокена не хватило времени испугаться. Волк рванулся. Флокен вскинул автомат, прострочил волка. Потом подошел и наклонился над телом. У Флокена все завертелось перед глазами. Он только что убил символ Зла! Означает ли это, что пришел конец веренице смертей и боли? Означает ли это, что пришел момент, когда ему можно вернуться назад? Он уже мечтал о том, чтобы вернуться назад.

Он взвалил волка себе на плечи, нимало не заботясь о том, что испачкается кровью, пошел, согбенный тяжестью, через лес. Мир вокруг плыл. Флокена шатало из стороны в сторону; он потерял счет времени и ничего не замечал вокруг. Сейчас он был отличным объектом для нападения, но ему повезло — никто из волчьего племени не преградил ему дорогу.

Что-то помогло ему, не дало сбиться с пути, вывело к людям. Постовые заметили его у заградительной линии, забегали, засуетились, вызвали Вожака-Волкодава. Тот вышел ему навстречу. И тогда Флокен остановился, швырнул Одноглазого Волка в пыль к ногам Вожака, успев сказать: «Я убил его, господин учитель...», и сам упал лицом вниз.

Силы оставили его. Пять дней Флокен провел в бреду. Он метался на кровати, кричал, его била дрожь. В те немногие минуты, когда он успокаивался, Лия вливала ему в рот с ложки горячий мясной бульон.

Все пять дней его мучил однообразно повторяющийся кошмар. Люди и волки, волки и люди перемешались в этом его кошмаре, не оставив места ничему другому. Это была пестрая смесь из обрывков образов и воспоминаний. Он видел старого волка, сидящего на дне ямы, но все плыло, очертания смазывались, и на месте волка он видел старого человека с умным, но усталым взглядом чуть прищуренных глаз — он видел своего отца. Он видел волчью стаю, рыщущую при лунном свете среди развалин, а вел ее за собой Одноглазый Волк. И не волк это был совсем, Флокен не узнавал в нем волка, а был это Вожак-Волкодав, и он яростно перегрызал горло кричащему беспомощно младенцу и надвигался на Флокена, оскалив окровавленную пасть. А за ним надвигалась стая. Они рычали, на загривках дыбилась шерсть; их было много, и в каждом из них Флокен признавал знакомых охотников. Среди них находилась и Лия, грязная неопрятная волчица. Она дышала в лицо Флокену запахом гнили и готовилась вцепиться в него клыками. Флокен кричал, пытался убежать, но стая быстро настигала его, и все начиналось сначала. И так до бесконечности...

Ровным, спокойным сном он заснул только на пятый день, а утром шестого открыл глаза. Кошмар ушел, забылся, оставив только неясную боль в груди. Над кроватью сидела Лия, растрепанная, опухшая от бессонницы. Она заметила, что он открыл глаза, вскочила и куда-то вышла. Через несколько минут в комнате появился Вожак-Волкодав в сопровождении телохранителей. Он излучал участие. Вперед выступил Левая Лапа.

— Охотник Флокен, — сказал он. — Ты совершил великий подвиг. Ты убил Одноглазого Волка. Это отводит от тебя подозрения. Но борьба продолжается. Зло пошатнулось, но не отступило. Ты займешь новое место в этой борьбе. С сего момента ты, охотник Флокен, удостаиваешься чести стать Правой Лапой Вожака-Волкодава. Мы все ждем твоего скорейшего выздоровления. Мы ждем тебя, Флокен.

Левая Лапа отошел в сторону, Вожак-Волкодав с добродушной улыбкой наклонился над Флокеном, коснулся пальцами его лба, но тотчас отдернул руку и исчез из поля зрения. Они ушли.

Еще через два дня Флокен встал наконец с постели и сделал с помощью Лии несколько шагов по комнате. Потом сел на кровать и притянул Лию к себе. Она недоверчиво улыбнулась ему.

— Измучилась со мной? — спросил он, глядя ей в глаза.

— Да, — прошептала она. Глаза у нее заблестели.

«Что же ты делаешь, Флокен?» — успел подумать он, перед тем как поцеловать ее в губы.

Антон Первушин

Рисунок Ю.Николаева.