В июле 1997 года в Бразилию вылетела исследовательская  группа  из двух человека Андрея Куприна, члена Русского географического общества и Владимира Новикова, профессионального фотографа. Их первое путешествие в Южную Америку состоялось почти четыре года назад. На этот раз их целью было исследование Южной Амазонии, а также обширной области болот в центральной Бразилии. За два месяца экспедицией было отснято немало интересного фотоматериала о жизни природы, собрана и передана в Московский ботаническии сад коллекция семян редких растений. Мы предлагаем вниманию читателей очерк, А. Куприна, рассказывающий о последнем этапе экспедиции.

Сколько уже прошло времени с тех пор, как мы попали в лабиринт? День, неделя, месяц? Вот так, навскидку, пожалуй, и не скажешь. Хотя если посчитать... да, что-то около двух недель. Остались позади почти два месяца странствий по центральной Бразилии. Кроваво-красные дороги Мату-Гроссу (название одного из бразильских штатов), неприветливые джунгли Шингу ( один из притоков Амазонки) и еще многое, о чем когда-нибудь стоит рассказать. Ну а пока...

Под лабиринтом я подразумеваю то место, в котором мы оказались, покинув основное русло реки Куябы. Здесь нет течения, и абсолютно непонятно, в каком направлении плыть. Вернее, зная, что река осталась на востоке, и догадываясь, где он, этот восток, находится, плутая в бесконечных островах, озерах, зарослях кустарника и еще некой субстанции, которой я пока не придумал названия, с упорством обреченных, медленно движемся в сторону восхода солнца.

Вечер, около пяти часов, еще не стемнело. Пламя костра лижет черные бока котелка, висящего на корявой рогулине. Скоро комары приумножат свои ряды, и придется искать спасения в палатке. Но пока комаров мало, я смотрю на костер, на темно-зеленые заросли, на отражающую высокие перистые облака воду, разглаженную влажной ладонью душных сумерек. Смотрю и думаю — что же такое — Пантанал?

Огромная заболоченная равнина, расположенная чуть южнее Амазонской низменности и превосходящая по площади иные европейские государства. Население крайне редкое и сосредоточено в нескольких поселках и импровизированных фазендах на основных руслах рек Куяба и Парагвай, которые сливаются на южной окраине Пантанала. Казалось бы, что здесь примечательного? И в чем уникальность этой территории?

Приведу слова одного знакомого бразильского кинорежиссера:

— Все   фильмы   о   животном   мире Амазонии снимаются в Пантанале.

При поправке на категоричность этого утверждения, с ним можно согласиться.

Практически нигде на всей гигантской территории Амазонской низменности, даже забираясь в самые глухие места, так называемые «белые пятна», вы не увидите такого множества животных. Чтобы снимать или хотя бы просто увидеть каймана, гигантскую водосвинку калибару, тапира и разнообразных пернатых, смело отправляйтесь в Пантанал. Тем более, что часть его территории становится доступной для туристов, постепенно превращаясь в естественный зоопарк. В реках, озерах и протоках водится множество разных рыб, в том числе и знаменитая пиранья.

Пантанал переменчив, и то, каким он предстанет перед вами, зависит в основном от времени года. В сезон дождей, длящийся с ноября по апрель и совпадающий с летом южного полушария, практически вся местность — огромное, залитое водою, зеленое пространство. Не исключение и районы фазендовых вырубок.

Поселенцы вынуждены два раза в год организовывать вывоз и завоз скота по рекам на баржах, так как на четыре-пять месяцев эти, и без того скудные угодья, скрываются под метровым слоем мутной речной воды, которая заливает и оставленные хозяевами строения...

В слегка размытом рябью зеркале воды отражалась луна. Постоянно раздавался плеск и глухие удары. Это кайманы вышли на ночную охоту и нещадно глушат рыбу мощными шлепками хвоста по поверхности воды.

Комары все-таки достали меня, и я ретируюсь в палатку.

Шесть утра, рассвет. Десять минут на сборы лагеря и мы на воде. Плывем вдоль плотной стены древовидного кустарника, растущего прямо из воды.

Солнце уже встало, и туман над болотом, размывая его лучи, придает окружающему нас миру фантастические неземные очертания. Белые птицы, как огромные цветы, и розовые кроны деревьев, как гигантские птицы, развернулись навстречу свету и сушатся от выпавшей за ночь росы. Ветра нет, но ожившие ветви лениво раскачиваются под тяжестью стаи черных обезьян-ревунов, которые скоро начнут свой утренний концерт. Солнце и туман —сказочное сочетание, и лодка бесшумно, словно не касаясь поверхности воды, скользит в этом мареве. Но постепенно волшебство тает, над Пантаналом встает новый день.

— Стоп. Приплыли, ну и куда дальше? Смотри, все заросло, ни одной прогалины. Везде эти... ну, в общем, кувшинки. Померь, здесь глубоко?

Володя опускает в воду двухметровое весло.

— Чуть больше метра.

— Слушай, а давай прямо по этому лужку. Мне кажется вон там, у деревьев, чистая вода.

— Думаешь, пройдем?

— Пролезем.

Но мягкий надувной клюв нашей «Ласточки» категорически отказывался пробиваться сквозь спутавшую его растительность. Пришлось покинуть борт и срочно осваивать профессию водяного бурлака-траворуба (тропический вариант корабля-ледокола). Вода была выше пояса, и голова лишь немного возвышалась над этим газоном.

Прошло еще два часа. Иногда вода опускалась, и идти становилось легче, порою же ноги и вовсе теряли зыбкую опору.

Неожиданно заросли кончились, и мы оказались у блюдца чистой воды, около восьмидесяти метров в диаметре, окаймленного плавучими лжеберегами.

— Господи... смотри, только тихо... Такого мы еще не видели. Вся зеркальная поверхность озерка была покрыта небольшими кочками, расстояние между которыми   не   превышало   метра.   И  лишь приглядевшись,   можно  было  заметить, что   часть   из   них   медленно   движется, да и характерная форма остальных не давала возможности сомневаться в их происхождении.   Кайманы!  

Сколько  же   их здесь?! Наше появление не прошло незамеченным, и зубастых кочек стало заметно меньше. Надводная часть айсберга.

За время экспедиции я уже сталкивался с этими рептилиями, южноамериканской разновидностью крокодила, и успел немного к ним привыкнуть. Но сейчас вдруг снова ощутил неприятный, сковывающий движения холод в затылке. Осторожно, стараясь не перевернуть наше не слишком устойчивое суденышко, перегруженное снаряжением, аппаратурой и запасом продуктов, забираемся в лодку.

На другом конце заводи виднеется кусок сухого берега с небольшими белоствольными деревьями, окрашенными пометом десятков птиц, облюбовавших их крону. К нему-то мы и направились.

Кайманы неохотно уступают дорогу непрошеным гостям, скрываясь под водой за секунду до того, как зеленый резиновый нос уткнется в черную кожистую голову. Меня не покидает чувство, что мы плывем в буквальном смысле по их спинам, и как бы в подтверждение этого — ощутимый толчок в дно лодки.

Причаливаем. Володя выходит на берег и начинает снимать. Я замечаю чуть дальше коридор чистой воды, а в самом его начале небольшой клочок песчаного берега, пригодного для стоянки.

Правда, его привлекательность также оценили около десятка крупных рептилий. Они грелись на солнцепеке, распластавшись по пологому склону. Сажусь в лодку и подплываю вплотную к лежбищу. Никаких эмоций. Только один самый большой крокодил повернул в мою сторону голову с полуоткрытой зубастой пастью и внимательно следил за моими действиями. Расстояние между нами сократилось до двух метров.

Кайман приподнялся и решительно двинулся ко мне. Делаю резкий взмах веслом и издаю гортанный крик. Этого оказывается достаточным, чтобы напугать хищника и заставить броситься его в воду...

Жаль, что у «Ласточки» нет крыльев.

— Андрей, смотри, поймал! Жирная!

— Слушай, Володь, убери ты ее.

— Куда я ее дену? Она же живая, лодку порежет. Смотри, как зубами клацает!

— Ладно, держи ее так, на леске. Сейчас подойдем к берегу, я ее обезврежу.

Я увидел у самого лица бешено бьющуюся крупную пиранью. «Жирная», — как-то неуверенно согласился я и тут же получил по давно не бритой щеке мокрым и упругим хвостом.

И тут я совершил ошибку, об опасности которой сам же и предупреждал своих спутников в прошлом путешествии: «Никогда не берите в руки пойманную пиранью, предварительно не оглушив ее ударом мачете по голове». Крепко схватив рыбину сверху за голову и жабры, я осторожно снял ее с крючка. Все дальнейшее происходило в каком-то ненормальном темпе. Раздался Володин крик:

— Андрей, меня уносит!

Я резко повернулся и схватил правой рукой отплывающую лодку за носовой шпагат, на мгновение забыв, кто у меня в левой. И этого оказалось достаточно. Было почти не больно. Очень похоже на то, как берут анализ крови из пальца, протыкая кожу специальным острием, напоминающим перо чернильной ручки. Но зачем и кому нужно столько крови? И почему под отвернутой и странно разбухшей кожей пузырящейся тенью розовеет кость?

Пиранья все еще оставалась в моей руке. Внимательней посмотрев на изуродованный указательный палец, на пульсирующую вязкую струйку, на срезанную подушечку, висящую на узкой полоске кожи у сустава, я понял, что сегодня будет не до ухи...

Только сейчас, нелепо завалившись на мягкий трухлявый ствол поваленного дерева и скинув лямки опостылевшего тридцати килограммового рюкзака, я понял, как смертельно устал. Бросил взгляд на Новикова, рухнувшего в полутора метрах на подстилку из гнилых листьев.

— Володь, ты как?

— Подыхаю...

— Лежи   пока.  Я   попробую  что-нибудь поджечь. Все мокрое, как...

Вытащив полуметровое ржавое лезвие мачете, втыкаю его, как в ножны, в вязкое месиво под ногами. Из-под сбившейся, грязной, пропитанной кровью и гноем тряпки на пальце нелепым наростом торчит криво приросший и почерневший кусок мяса. Кое-как поправив бинт, встаю. Слава Богу, что нет дождей, иначе... ну, в общем, было бы еще хуже.

Решая пробиваться напрямую на восток, через джунгли, которые не удалось обойти по воде, я понимал, что идти будет тяжело. Но то, во что мы влипли, заслуживает другого слова, хотя в начале все было достаточно обнадеживающе. Упаковав лодку, мы стали довольно быстро, прорубая тропу, уходить все дальше от воды. Лес словно заманивал нас. Вскоре начались болота, заросли сгустились, исчезли и сухие места, пригодные для отдыха. И когда за весь день мы прошли менее одного километра, стало ясно, что западня захлопнулась. Попытки вернуться той же дорогой не имели успеха. На пути вставала непроходимая стена колючего кустарника, залитого темной стоячей водой. Волей случая с самого начала мы двигались по наиболее оптимальному проходу, который постепенно растворился в болотах...

Дрова отказывались гореть, и пламя удавалось поддерживать только непрерывно поддувая воздух ножной лягушкой от «Ласточки». Саму же лодку, предварительно слегка надув, бросаем в вязкую грязь, чтобы сверху поставить нашу капроновую крепость-палатку. Спальники и одежда насквозь мокрые, но сушить их нет уж ни времени, ни возможности. Утро вечера мудренее, если за ночь от холода не подохнем.

Из забытья, в котором я пребывал, завернувшись в разбухший от воды кокон, и назвать сном которое не поворачивается язык, меня выдернул крик:

— Андрей! Андрей, да проснись же ты. Слышишь шум? Дождь начинается, нужно быстрее тент натягивать!

— Подожди...

Я прислушался. Шум действительно сильно напоминал начинающийся ливень и на палатку градом падали мелкие веточки и листва. Но капель не было.

— Ты чего панику развел? Спи, это обезьяны. Стая. Они проходят над нами.

И действительно, через пару минут все стихло.

Давай, бросай к чертовой матери лодку, весла и остальное барахло. Иначе мы отсюда никогда не выберемся. Я ничего не ответил, потому что в этот момент, лежа на животе, лицом в грязи, основательно придавленный рюкзаком, собирал остатки сил, чтобы рывком поднять этот насосавшийся водой тюк. Хотя говорить мне было, в сущности, и нечего. Лодку бросать нельзя. Да, я понимаю, что это семнадцать килограммов веса и что даже разполовиненные весла цепляются за все и вся. Но я знаю, что где-то впереди река и «Ласточка» — наша последняя надежда.

Вдруг раздался крик, и Володя как подкошенный повалился, ломая сучья. Конечно, падения были нередки, но тут мне стало страшно. Он не пытался встать, не просил дать руку, а только корчился и стонал: «Нога...» Добравшись сквозь слой глины до ботинка Володи и кое-как сняв его, я увидел то, от чего мне стало не по себе. Щиколотка на глазах раздувалась, и скоро по толщине почти сравнялась с коленом.

Кто-то сейчас, наверное, подумает — тоже мне, страшно, не по себе! Обычное сильное растяжение. Да обычное сильное растяжение, а страшно то, что он не сможет идти... Новиков смотрел на меня, и на его лице блуждала неуместная нехорошая усмешка.

— Приплыли. И что теперь?

— Да ничего. Забинтую тебе ногу потуже, переночуем здесь, тем более что уже почти три, а завтра посмотрим, — ответил я, постаравшись вложить в голос максимум уверенности и оптимизма, которых на самом деле не было.

Эй, жертва пираньи. Смотри, самолет. Высоко идет. Беззвучно, но красиво.

Володя лежал на полуспущенной лодке, уставившись в небо.

— В Москву, наверное, полетел...

И хотя наше местоположение полностью исключало такую возможность, я от чистого сердца согласился.

— Конечно, в Москву, а куда же еще...

— Слушай, а почему у твоей «Ласточки» крыльев нет? Были бы у нее крылья, надувные такие, резиновые, сели бы мы сейчас на нее и улетели бы отсюда к едрени матери. Да-а, и самолета уже не видно. А мы все еще здесь, и без крыльев...

— Ладно, я пошел на разведку.

Как, оказывается, просто идти без груза, пусть и по колено в грязи, прорубая себе дорогу мачете. Впереди вздрогнули ветви невысокого кустика, усыпанного пушистыми, бледно-голубыми цветами, и в воду с шумом упала полуметровая игуана. Поймать бы ее, на ужин. Да разве такую поймаешь.

Давно мне не было так легко. Почти прыжком преодолев ствол лежащего поперек дерева, нагибаюсь и свободно пролезаю под переплетением толстых лиан. Как же здорово без рюкзака! Мне кажется, я начинаю понимать, почему индейцы, уходя в сельву, берут лишь лук, мачете и гамак.

Еще около часа я могу двигаться вперед, а потом нужно будет возвращаться. Если, конечно, ничего не случится. Но мне кажется, должно произойти то, чего мы ждем так долго. И это будет справедливо. Справедливо, потому что силы уже не те, потому

что в лагере остался с трудом передвигающийся Володька, потому что у нас почти кончились продукты, а над головами пролетел самолет в Москву и, наконец, потому что у «Ласточки-21» никогда не вырастут крылья. И нам с ней нужна река...

Когда я вернулся, солнце уже клонилось к закату.

— Ну как?

— Все то же самое! Лес, болото и комары. Игуану еще встретил.

—Ты далеко ушел?

— Не  знаю!   Километра  на четыре, а может и на пять. Почти бегом бежал. С твоей ногой и моим рюкзаком дня три будет. С утра потопаем, у нас другого выхода нет. Я возьму все вещи и лодку, а ты понесешь маленький рюкзак и фотоаппаратуру. Передвигаться сможешь?

— Потихоньку, наверное, смогу. А ты бы бросил половину, загнешься же.

С рассветом начинаем собираться в путь. После перекладки вещей Володя помогает мне подлезть под неподъемный валун с лямками, который до этого был просто большим рюкзаком, нацепить на шею брезентовый мешок — хомут, килограммов на двенадцать, и в довершение привязывает к рюкзаку четыре алюминиевых полувесла. Сколько всего весило это хозяйство, сказать трудно, но в эту минуту мне показалось, что Вовка прав и я «загнусь», причем даже не двигаясь с места.

Со стороны это выглядело, наверное, нелепо. Новиков шел, или, вернее, ковылял впереди, припадая на левую ногу, и, чтобы не упасть, как макака, хватался руками за все, за что можно ухватиться. Замыкало же колонну несуразного вида нагромождение багажа, с трудом переставляющее широко расставленные ноги и смотрящее на мир остекленевшим взглядом.

Шаг — и нога по колено проваливается в вязкую грязь. Только бы не упасть. От меня уже валит пар, это при тридцати-то градусах, а удары собственного сердца воспринимаются как подземные толчки.

Стоп, что-то держит. Зацепились то ли весла, то ли рюкзак — мне не видно.

— Володь, посмотри.

Ухромал уже. Нога, нога, а бегает быстрее меня. Ну и черт с ним. Ладно, попробую подергаться или развернуться. Не тут-то было. А назад? Нет... Попалась птичка в сети... Отстегивать рюкзак нельзя, я один его потом не надену. Медленно, стараясь не потерять равновесие, опускаюсь на колени, припав подбородком к мутной жиже, как карась на водопое. И это все не так весело, как может показаться. Задний ход. Хорошо, а теперь лечь и ползком вперед. Похоже, свободен, сейчас немного отдохну и начну потихоньку вставать.

— Уснул что ли? Пока ты там прохлаждался, я тут зверя на дерево загнал! Знатная зверюга. Мех, сало...

И правда, на небольшом деревце, в паре метров от земли сидело довольно крупное, мешкообразное существо, вцепившееся в ветки когтистыми лапками и длинным хвостом. Не знаю, как насчет сала, но функцию меха у него выполняли тонкие десятисантиметровые колючки. Достойный представитель цепкохвостых древесных дикобразов, ведущих обычно ночной образ жизни. Бедняга был явно напуган и от этого жутко злился. Он фыркал, хрюкал, щетинился, как кактус, и делал угрожающие выпады своей милой мордочкой, покрытой мягкой серой шерсткой.

Я не удержался от соблазна и протянул руку в направлении черных блестящих глаз-бусинок. Зверек не выдержал и с поросячьим визгом обреченного бросился в бой, обильно поливая жесткие, глянцевые листья жидким пометом. Я невольно отпрянул, справедливо опасаясь, выставленных словно копья игл и мелких, но острых зубов.

— Оставь его. Пусть себе живет.

— Да я просто потрогать хотел. А он перепугался.

— Пиранью ты уже потрогал. Уйди лучше из кадра, видишь, как позирует.

И снова на восток — скорее увидеть солнце. А оно пролетает, чиркнув пульсирующей стрелкой космического компаса — ну что же вы так медленно? — и опять прячется где-то за спиной, разбившись о жесткую паутину черных зарослей на сотни маленьких некруглых солнц...

— Ты чувствуешь? Откуда этот запах?

— Сдох кто-то.

— И судя по всему, слон... Не нравится мне это.

Влажный горячий воздух был так насыщен трупными испарениями, что казался липким. Мы двинулись дальше, невольно поглядывая по сторонам в поисках скорбного источника. Метров через тридцать вонь стала просто невыносимой, и тут я услышал голоса...

Отвыкнув за время скитаний от того, что кто-то, кроме нас, здесь может разговаривать, мы тупо уставились друг на друга — два выходца из страны непуганых птиц. Нахлынувший через мгновение порыв — с громким и радостным; «Bon dia» (добрый день), броситься в объятия невидимых говорунов как-то незаметно стих, не успев осуществиться. Мешал запах, источник которого, судя по всему, находился именно там, где разговаривали люди. Правда, пока воображение не рисовало картины из фильма ужасов.

Однако стоило попробовать разобраться в происходящем, не привлекая к себе внимания. Я прислушался. Мои познания в португальском не настолько велики, чтобы я мог понять с большого расстояния быструю речь. Особенно, если одновременно говорят несколько человек. Но все же, кое-что я понял. Часто повторялось: grande jacare, barco и gazoleno (большой кайман, лодка, бензин).

Похоже, они собирались уехать. Стараясь не шуметь, мы отступили на безопасное расстояние и, скинув вещи, завалились сверху — обсудить сложившееся положение.

Итак, мы почти вышли. Наверное, поблизости река или какой-то из ее притоков. Иначе этих людей здесь бы не было. Их, по меньшей мере, четверо, и скорее всего, они вооружены. Но кто они? И откуда этот не внушающий оптимизма запах? Идти же на контакт вслепую было неразумно. Конечно, можно, оставаясь незамеченными, обойти их стороной.

Правда, в этом случае реальной становится другая, не менее серьезная опасность — сбиться с дороги. Если мы на подступах к Куябе, это уже не имеет большого значения. Но если к основному руслу ведет малозаметная протока или, того хуже, тропа, то у нас есть все шансы продолжить «автономное плавание».

Подкрасться незамеченным оказалось не слишком сложно. Еще метров десять — и я их уже вижу. С предательским треском сломалась под ногой присыпанная землей ветка. Я замер, и в ту же секунду сзади раздался страшный грохот, а по земле пробежала упругая волна. Не оборачиваясь, сочно шлепаюсь в грязь. Люди, а их трое, смотрят в мою сторону и размахивают руками, но я уверен, что меня они не видят. Надо же было этому дереву рухнуть аккурат за моей спиной. Спасибо, не придавило.

Тем временем троица, успев обсудить происшедшее и потеряв к нему всякий интерес, разбрелась по лагерю, дав возможность мне оборудовать наблюдательный пункт. Сделав бруствер из веток и почерневших листьев и вымазав физиономию «маскировочной грязью», я вынул из-за пазухи складную подзорную трубу.

Немного мешают заросли, да оно может и к лучшему, а так — все как на ладони.

На первый взгляд, рыбаки как рыбаки. Смуглые, морщинистые лица одного неопределенного возраста. Рваные штаны и рубашки, но это ни о чем не говорит, просто своего рода рыбацкая униформа. Но что-то в их поведении настораживало. Они явно нервничали и как-то не по-бразильски суетились, а грохот упавшего дерева, казалось, даже испугал их.

В глубине небольшой вырубленной поляны, под кроной раскидистого дерева стояла грубо сколоченная, крытая черным, как покойницкий мешок, полиэтиленом, хибара. Чуть левее над травой возвышались борта моторной лодки, но воды отсюда не было видно. Это ничего. «Ласточке» и ручья достаточно.

Посередине стойбища — какое-то нелепое сооружение с прислоненными к нему винтовками. А винтовочки-то, четыре! Трое здесь, а где же еще один? Я нервно оглянулся, никого. Хорошо, смотрим дальше... Постой, постой... а это что за черт?.. Я опустил трубу. У хижины, в тени импровизированного навеса, возвышались внушительные стопки каймановых шкур, а рядом, под кустами гнили на жаре освежеванные туши.

Браконьеры! И, если судить по количеству добытого, профессиональные. Вступать с ними в контакт нельзя. Эти люди пошли на серьезное преступление, минимальное наказание за которое, по бразильским законам, пять лет тюрьмы, а в подобных масштабах приравнивается чуть ли не к торговле наркотиками. Им нечего терять, и они, не раздумывая, откроют огонь даже по бойцам отрядов военизированной полиции. Возможная реакция на двух иностранцев в защитной форме с большим количеством фотоаппаратуры совершенно непредсказуема.

Брататься с ними было бы просто противно, вступать же в активный конфликт с тремя, а возможно, и четырьмя вооруженными бандитами на территории чужой страны как-то не вписывалось в наши планы.

На следующий день, дождавшись момента, когда все четверо (четвертый все же был, я не ошибся) ненадолго покинули лагерь, спешно выходим к узкой протоке и, спустив «Ласточку» на воду, без сожаления покидаем это мрачное место. На душе муторно, поэтому гребем молча. Меня не покидает ощущение, что я кого-то предал. Этакое безысходное чувство, размазанное усталостью и собственным бессилием.

— Слышишь гул?

— Что это?

— Это, Володька, барка, и это река... Вот и все.

Я опустил весло, откинулся на уложенный за спиной рюкзак и закрыл глаза...

Андрей Куприн  | Фото Владимира Новикова

Пантанал, Бразилия

После «10 000 миль попутного ветра» в Атлантике (см. «ВС» №№ 11-12/94) мы задумали кругосветное плавание. В 2000 году — Олимпиада в Сиднее, куда мы хотим попасть, к тому же наступает новое тысячелетие. На своей двадцатиметровой океанской яхте мы собираемся пройти по Магелланову проливу, посетить мыс Горн, пройти по фьордам Чили... И потому, когда мне предложили участвовать в экспедиции, отправляющейся в Южную Америку, я, не задумываясь, согласился. Это обещало знакомство с Огненной Землей, ее ураганными ветрами, с которыми ном придется варетиться в грядущем нашем плавании.

Итак, в конце прошлого года я неожиданно оказался в составе экспедиции альпинистов, отправлявшихся в Южную Америку. Попутно участникам экспедиции предписывалось выполнить ряд научных заданий, к примеру, сотрудник географического факультета МГУ В.Поповнин должен был изучать ледник под Фицроем, а я собирать насекомых в высокогорье... 

Еще за день до отъезда Александр Савицкий, директор лицея Российской Академии наук, изложил мне одну из гипотез происхождения материков. Я понял только одно: для доказательства идеи о перемещении материковых плит надо попытаться найти в Андах или их предгорьях древние морские отложения. Задача усложнялась тем, что альпинисты были привязаны к двум горным массивам и ни о чем, кроме восхождений, думать не хотели. Где и как искать эти доисторические моллюски, я понятия не имел. И положился на Судьбу.

В  конце  концов,  разве  не она свела вместе двух молодых людей на корабле «Бигль»...

Роберт Фицрой — потомок королей Англии. В 23 (!) года назначен капитаном гидрографического корабля «Бигль». В 1831 году «Бигль» отправляется в кругосветное плавание. Фицрою нужен был натуралист и собеседник за обеденным столом. На это место могли претендовать десятки известных в научном мире людей. Но в последний момент появляется никому не ведомый юноша, Чарлз Дарвин, 22-летний выпускник богословского факультета, и выбор Фицроя останавливается на нем.

Скорей всего без этого беспримерного пятилетнего плавания Дарвин никогда не стал бы создателем знаменитой теории эволюции, и развитие науки могло бы пойти совсем другим путем.

Фицрой был глубоко верующим человеком. Натуралист в плавании ему нужен был в первую очередь для того, чтобы при его помощи получить новые убедительные свидетельства истинности картины сотворения мира, изложенной в Библии.

Найденные в долине реки Санта-Крус раковины и другие ископаемые морские организмы также подтверждали это предположение. Впоследствии Фицрой выпустил отчет о плавании.

Там есть глава: «Несколько замечаний, имеющих касательство к всемирному потопу». Находки в долине реки Санта-Крус окончательно убедили Фицроя, что если вода могла затопить Патагонию, то она могла затопить и весь мир, и нет ни малейших оснований сомневаться в Священном писании.

А что же вынес из этого путешествия Дарвин? Уже в знаменитой книге «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» он писал: «Будь у меня больше места, я мог бы показать, что Южную Америку некогда прорезал здесь пролив, соединяющий Атлантический и Тихий, океаны подобно Магелланову.

Немыслимо, чтобы действие какого бы то ни было наводнения могло придать местности ее настоящий вид как в долине, так и по открытому берегу...»

Во время странствий по Аргентине я побывал и на этой знаменитой реке. Сан-та-Крус пришлось пересекать в нижнем и в верхнем течении. Ничто не изменилось за полтора столетия. Все так же, как и в давние времена, несутся ее холодные молочно-голубые воды.

Река вытекает из огромного озера Лаго-Архентино, а огромные ледники, подпитывающие его, уходят в Чили, к Тихому океану. Так что предположение юного Чарлза о существовании в древности морского пролива совсем не лишено оснований.

На берегу озера расположен городок Калафате, из которого идет дорога в поселок Чалтен. Оттуда пешком по тропе всего за три часа можно добраться к подножию знаменитой горы Фицрой — гигантскому монолиту с двухкилометровыми отвесными стенами, на который мечтают взойти самые выдающиеся скалолазы всего мира. Это редко кому удается из-за ужасной погоды. Но пятеро наших парней во главе с капитаном Мингалеем Сибаевым одолевали эту гору 45 дней и все же добрались до ее вершины.

Единственные, кому это удалось в сезоне 1996-97 гг., за что и получили золотые медали чемпионов России.

В Калафате я прожил с тремя альпинистами около двух недель. Городок чистенький, вокруг домов цветы, деревья. На горизонте сверкают заснеженные вершины Анд. Берега озера голые, кое-где настоящие песчаные дюны. Унылая пампа простирается до горизонта. Почти каждый день ветер, ветер и ветер.

Среди затишья памперо может налететь и внезапно. Первый порыв останавливает человека — будто он натолкнулся на невидимую стену, а второй иногда заставляет его встать на четвереньки. Какая-то тоска и безнадежность охватывает среди этих бескрайних равнин.

Чарльз записал в своем дневнике: «Полное однообразие природы на протяжении всей Патагонии — одна из самых поразительных ее особенностей... На гладких равнинах сухого галечника попадаются все те же чахлые низкорослые растения, в долинах растут те же вооруженные шипами кустарники. Проклятие бесплодия тяготеет над страной.»

В более или менее сносную погоду мы обследовали окрестности и знаменитые ледники. Конечно, я не собирался искать морские отложения по берегам реки Сайта-Крус. Зачем повторять уже сделанное. Меня больше интересовали вершины столовых гор с выходами базальтов, которые очень напоминали утесы в долине Санта-Крус, изображенные на рисунке художника Мартенса, тащившего бечевой шлюпки вверх по течению вместе с Фицроем и Дарвином.

До двух ближайших горок высотой около 1500 м было километров восемь-десять. Это два часа ходьбы по грязной и пыльной пампе, а потом часа три до вершины.

Ничего интересного на довольно крутых склонах обнаружить не удалось. Но перед вершинным плато я неожиданно наткнулся на совершенно необычные выходы породы. Меня как током ударило, тут же вспомнил Савицкого. На небольшом участке неизвестно откуда появилась округлая галька, совершенно отличная от острой щебенки на склонах, конгломерат из раковин, какие-то окаменелости. Такое впечатление, что ты не на вершине горы, а на берегу моря.

Облазив другие горы поблизости, больше я нигде ничего подобного не нашел. Не удалось обнаружить никаких морских отложений ни в районе Фицроя, ни в самом сердце Анд, в долинах и на склонах Аконкагуа. Возможно, горы в районе Лаго-Архентино и в долине реки Санта-Крус действительно когда-то были морским дном или в этом районе происходили в доисторические времена какие-то глобальные катастрофы, приводившие к вертикальному и горизонтальному перемещению участков земной коры.

Именно нечто подобное и втолковывал мне перед отъездом Савицкий. По его гипотезе, материковые плиты должны совершать еще и вращательное движение. Найденное на вершине горы мы показывали потом геологам дома в Магнитогорске.

Предварительное заключение — это, несомненно, древние морские отложения. Но как они туда попали, каков их возраст? Ответы на эти и ряд других вопросов требуют дальнейшего изучения и консультаций со специалистами.

Итак, мне довелось побывать в Южной Америке в тех же самых местах, где вместе путешествовали Дарвин и Фицрой. Прошел я на корабле и по каналу Бигль на Огненной Земле, открытому штурманом «Бигля». Побродил и по берегам этого узкого глубокого, какого-то фантастического пролива, прорезавшего покрытые снегами черные горы. По нему обычно идут суда из Ушуаи, самого южного города и порта мира, в Антарктиду. Отсюда до мыса Горн всего несколько десятков миль.

Я надеюсь, что еще в этом тысячелетии океанская яхта Магнитогорского лицея РАН, которую мы сейчас строим, придет к берегам Южной Америки. Во время прилива зайдем в реку Санта-Крус и соберем еще немало коллекций для музея естественной истории Земли, который задумали создать.

Леонид Белевский  | Фото автора

Аргентина, Анды.

Мы стояли на коленях перед большим костром. Нас было человек десять, а остальные толпились вокруг, щелкая фотоаппаратами, аплодируя и искренне радуясь вместе с нами.

Потом каждому из нас подожгли прядь волос (не без шуток — чьи волосы лучше горят) и потушили шампанским. Мы встали с колен, и пилоты, молодые веселые люди, поздравили нас и пожали нам руки.

Все — обряд посвящения закончен. Теперь и мы вошли в число тех, кому довелось взлететь над землей на воздушном шаре и кто навсегда заболел воздухоплаванием.

Второй международный молодежный воздухоплавательный лагерь, организованный Аэроклубом Германии, был открыт третьего августа 1997 года недалеко от Лейпцига. Неделю там отдыхала и знакомилась с необычным видом спорта молодежь из Германии, США, Польши, Литвы, России, Турции, Чехии, Ирландии. Первое подобное мероприятие проводилось в сентябре 1996 года под эгидой чемпионата мира по воздухоплаванию.

К моменту открытия организаторы уже порядком набегались и подустали. Поэтому в день приезда Астрид Герхардт и Томас Хора предложили нам отдохнуть денек после утомительной дороги. В их голосах слышалась явная надежда на то, что мы согласимся. Но новички жаждали приключений.

Решили голосовать. Мы были единодушны. Так пилоты пали жертвами собственной демократичности, и в пять утра весь лагерь был уже на ногах.

Летали мы каждый день, иногда даже по два раза. Помогла погода: было безветренно, а дождь шел только однажды, да и то недолго. Так что все участники сбора по несколько раз поднимались в небо.

Но особенно запомнился ночной полет, на который выходили, поеживаясь от холода, в 3.30 утра. В эту ночь кому-то удалось вздремнуть часа два-три, некоторые не спали вовсе, предпочтя беседу у костра. Но честное слово, зрелище стоило не одной бессонной ночи!

Шар взмыл вверх в кромешной тьме, но когда зажглась горелка, он озарился изнутри и полетел по небу огромной светящейся лампой. Мы еще долго видели, как эта лампа, улетая все дальше и дальше, то вспыхивала, то снова гасла.

Аэростаты бывают тепловые и газовые. Подготовка теплового аэростата к полету начинается с выбора места старта. Затем его собирают, проверяют на герметичность и — вперед! Специальным вентилятором в оболочку нагнетают воздух, потом включают горелку. Через пять минут купол уже зависает над восторженными пассажирами, и можно начинать подъем. Тепловой шар неприхотлив, при слабом ветре на нем можно летать даже над городом.

Газовый аэростат отличается более сложной конструкцией, но зато позволяет летать на большие расстояния и на большей высоте. Наполняют его водородом или гелием. Для набора высоты приходится сбрасывать балласт — мешки с песком, при посадке — выпускать часть газа.

Воздухоплавание, особенно на газовых шарах, — достаточно редкий и дорогой спорт. Сегодня в нашей стране насчитывается около ста пилотов тепловых аэростатов, а на газовом шаре в последний раз поднимались в воздух более десяти лет назад. И я рада, что мне представилась уникальная возможность приобщиться к этому чуду.

Подготовка к полету на газовом шаре занимает около трех часов. Для начала нужно заготовить балласт. Мы наполнили песком триста (!) мешков. Впрочем, это было совсем нетрудно; работали все вместе и весело. Да и стыдно было бы уставать, глядя на пилотов и организаторов лагеря, трудившихся с утра до ночи и тем не менее находивших время и силы на шутки и песни у костра, на то, чтобы вникать в проблемы и даже прихоти каждого, на то, чтобы возить нас, приезжих, на экскурсии в близлежащий городок Наумбург, в старинный замок, в монастырь, на озеро.

Когда заготовили балласт, на поле разложили три шара, на один из них (старого образца) натянули сетку, прицепили к ней мешки с песком и начали накачивать шар газом. По мере того как аэростат разворачивался и вырастал над землей, мешки нужно было перевешивать все ниже и ниже, причем одновременно, а это дело, особенно для новичков, довольно нервное: если не успеть вовремя снять мешок с сетки, он поднимется высоко, и добраться до него потом будет практически невозможно. Приходилось звать на помощь того, кто повыше.

Зато потом мы плыли на высоте 1600 метров, наслаждались тишиной и смотрели на леса, поля и деревни. Казалось, что мы не летим над ними, а изучаем подробную карту местности. Это ощущение похоже на то, какое испытываешь при взлете или посадке самолета, но на самолете ты отгорожен стеклами иллюминаторов, к тому же вскоре после взлета землю скрывают облака.

Там, на высоте, вспомнилось, как однажды мы изо всех сил бежали по полю к приземляющемуся шару. Высокая пшеница цепляла за ноги, царапала, но боли не чувствовали. Шар был уже почти на земле, до него оставалось метров триста... впрочем, мы уже поняли, что не успеваем. Корзина коснулась земли и, как мячик, отскочила от нее. Шар вновь набирал высоту. Через все поле поплелись обратно к машинам, в то время как другая группа уже мчалась на перехват. Дело в том, что газовый шар почти невозможно посадить без посторонней помощи: его надо прижать к земле и не дать ему снова взлететь. Согласовать же время и место посадки совсем непросто.

А скоро мы и сами оказались на месте тех, кого не успели встретить. Ветер, хоть и несильный, сносил шар в сторону. А мы, перегнувшись через борта корзины, хватались за стебли пшеницы, стараясь хоть как-то удержать его на месте. Колосья рвались, и в руках оставались только зерна. Вздохнули спокойно, лишь когда, наконец, подоспела помощь, и отправили в очередной полет новых счастливчиков.

В первый раз зайдя в столовую, мы были приятно удивлены тем, что на доске вместе с написанными мелом немецким «Willkommen» и английским «Welcome» (вариантами русского «Добро пожаловать») красуется «Здравствуйте».

Мы исправили неточность. А вскоре появились аналогичные надписи на литовском, французском, турецком и других языках. Позже это вошло в традицию — каждый день на доске можно было видеть новую фразу во многих вариантах.

Обстановка располагала к изучению иностранных языков. По крайней мере, литовское «Labaz», русское «Будьте здоровы» и несколько немецких выражений были у всех на слуху.

Еще одной традицией стало ночное пение у костра. Тут мы поняли, что наш «босс» Томас Хора — не только высококлассный пилот и хороший певец, но еще и массовик-затейник. Он дирижировал нашим хором. Под его началом все вдруг запели по-немецки, не понимая, правда, ни слова.

Однажды даже устроили «фестиваль» песен разных стран. Всех покорили братья-американцы, Брайан и Кевин, которые даже станцевали под известную песенку «Тутти-фрутти». «Честь России» защищали «Колокола», «Милая моя» и несколько детских песен.

Далеко за полночь мы разбредались по палаткам. Лагерь затихал за несколько часов, чтобы назавтра подарить еще один прекрасный день.

Последний полет на тепловом шаре получился недолгим. Пилот вел переговоры по рации с командой сопровождения. Когда мы спросили его, что случилось, он ответил: «Там опасаются, что надвигается гроза, а это опасно. Но думаю, они ошибаются», — прибавил он успокаивающе. Мы недоверчиво покосились на огромную черную тучу, грозно выползающую из-за гор. «А что, если они все-таки правы?» — «Они неправы», — улыбнулся пилот. Однако шар все-таки посадил.

А гроза так и не разразилась.

10 августа мы разъезжались с надеждой вновь увидеться следующим летом. Лагерь теперь планируется организовать в Чехии, недалеко от Праги.

Огромное спасибо всем нашим новым немецким друзьям — организаторам и пилотам, а также президенту Федерации воздухоплавания России Давиду Шифрину, благодаря которому на этом необычном мероприятии была представлена наша страна.               

Ксения Пинская  | Фото Марка Шрётера и Екатерины Шифриной

Наумбург

Когда бы я ни наведывался  к старикам (а случалось приезжал и     за полночь), бабушка никогда не изменяла правилу: сперва гостя накорми, а потом расспроси. Однако пока на плите что-то  булькало и  шкварчало,  дед  не   выдерживал и начинал допытываться об увиденном и  услышанном в чужих «беларапских» землях.  

Заходила  речь  и   о  блюдах, которыми  меня  потчевали в  далеких   краях. И как правило, в конце моего кулинарного рассказа следовал вопрос:

— А  вот скажи мне, внучок,   такое.   Чи   варят в тех местах борщи?

Едва я раскрывал рот, как подавала голос бабушка:

— Та  хиба  ж  они способны приготовить  наш борщ!   Нехай   их  там усих Господь сохраняв и милуе.

Тут же, правда, спохватывалась и выговаривала деду:

— Хватит  хлопца  теревенями  годуваты  —  он  же с дороги... Сунься, онучек, ближче до столу. Сейчас борща насыплю...

Чем горшок накипит, тем и смердит. Однако разобраться в запахах, которые вырываются из посудины, где варится первое блюдо, часто не под силу и опытному кулинару. Еще бы! Ведь нередко у стряпухи и пальцев на руках не хватает, чтобы пересчитать все компоненты, которыми она заправляет жидкое варево. Рыбные и мясные бульоны-юшки, различные крупяные похлебки, щи, борщи первыми появляются на столах, да и по сытости, и по горячей живительной энергии, которая в них содержится, они в первом ряду среди других блюд.

Образцом и вершиной кулинарного искусства восточных славян можно считать короля первых блюд — борщ. Его варят и русские, и белорусы, да и у поляков есть «баршч», однако наибольшую популярность это блюдо приобрело среди украинцев.

Что такое для  украинца борщ? Для обитателей полесских изб и степных мазанок   вопрос   этот   может прозвучать по крайней мере странно.  Дело  в том,   что блюдо это  воспринимается как нечто, без чего нельзя обойтись, без чего распадается   жизненная   цепочка. Как нельзя представить моря без воды, сада без деревьев, так для украинца нет обеда  без миски борща.

«Мне  хоч  шось, абы борщ», — заявляет без ложной стеснительности   путник,   переступивший  порог украинской хаты. Даже если гостей, кроме борща, ждет множество других  вкусных блюд,   хозяйка,   приглашая к столу, говорит:

— Садитесь борщуваты! «Вкусный до края», — хвалят часто домашние удавшийся борщ, и этим сказано все, потому что за этим краем нет уже ни самого борщевого блюда, ни даже воспоминания   о   нем.  

«Пустяки даже вареники с маслом, — шутят   азартные   борщевики.  —  Нет в мире  ничего вкуснее борща».

Борщ гордость украинца — любого: и академика, и художника, и шахтера и... для всех стопроцентно — украшение его стола и дома, блюдо, которое утоляет вечную жажду самопознания и самоутверждения. Борщ — это пышность и разноцветье украинской природы, богатство и мудрость белобоких хаток, наслаждение и утеха их праздников и будней. Борщ — символ надежной крыши над головой, семейного тепла и согласия. Аист смело устраивает гнездо на кровле, из-под которой вырываются вкусные борщевыс запахи.

Смешиваясь с дымками курных изб, эти запахи доносятся к нам и из глубины столетий. Наши предки часто готовили «варево с зельем» — так назывались различные овощные жидкие блюда, которые заправляли кореньями и травами. Среди овощных составляющих выделялась свекла, которую называли еще «бърщем».

Возможность сохранять этот овощ на протяжении года, приятный его вкус, а особенно яркий красный цвет варева и определили название известного далеко за пределами Украины супа.

Некоторые кулинары считают, что слово «борщ» произошло от растения-борщевника, которое в быту часто именовали «борщем».

Крестьяне охотно употребляли его в пищу. В «Домострое» читаем: «До осени борщ режути, сушить, ино всегда пригодится и в год, и в даль». Так или иначе, но несомненно, что борщевник на правах основного компонента (особенно голодной весной) мог входить в состав горячего варева, и постепенно его название перенесли на новое блюдо.

Человек хорош, когда на себя похож. Так и борщ. Про региональные особенности и кулинарные тонкости чуть позже, начнем же с показателей качества, которые характеризуют сам борщ и мастерство кухарки и в верховинской хижине, и в степной мазанке, и в полесской избе. Реденький борщик, в котором крупина за крупиной гоняется с дубиной, как известно, не может вызвать восторга ни у гостей, ни у хозяина, не говоря уже про стряпуху.

Жидким борщом «со свищами» лишь голову мыть. Про хозяйку, которая приготовила такое варево, говорят, что она вымыла ложки и вылила в борщ. Настоящий борщ должен быть таким густым, чтоб ложка в нем стояла и за туманом детей не было видно. Как правило, из-за густоты борщевого варева украинские хозяйки-«чепорухи» не наливают его в миски, а насыпают (а то и накладывают!).

«Нисчемным» называют реденький борщик, миска которого сиротливо стоит посредине стола. В старину обед, который состоял из одного борща, называли «посюхом» или «потипакой». В некоторых местностях к борщу обязательно полагается каша.

«Борщ без каши вдовец, а каша без борща вдова», — говорят в народе. Борщ с приварком, в роли которого выступает каша, называют «женатым». «Чем бы борщ оженить?» — задумывается стряпуха, готовя обед.

Общее мнение и кухарок, и едоков: настоящее наслаждение от борща можно получить лишь тогда, когда борщ свежий. «Извините, что борщ вчерашний», — вздыхает хозяйка, подавая на стол разогретое блюдо. Старики в селах не устают рассказывать про свою молодость, когда борщ готовили каждый день. «Наймите нас обедать», — просили поденщики, которые искали работу. Одним из главных требований был свежий борщ, которым хозяин обязан был кормить их каждый день.

Если в борще есть хоть кусочек сальца, то всякий корешок, травка уже становятся приправой. Часто в голодную пору на одной смешной порции сала размером со спичечный коробок готовили два-три борща. Сало завертывали в тряпицу или перевязывали ниткой и варили до появления блестящих разводов на поверхности варева, потом вытягивали и прятали до следующей готовки.

Следует отметить, что мясные борщевые варева в старину были редкостью — не только в бедных, но и зажиточных семьях. Однако переборчивых едоков это не смущало. Опытные сметливые поварихи умели готовить аппетитные и сытные постные борщи.

Пусть идет дождь, наловим рыбы, будет борщ — в селах, где живут добычливые рыбаки, гурманам-борщевникам не приходится заботиться о наполнении желудков сытной едой. «Що сомина, що свинина», — утверждают они. «Як нема рыб, згодыця и грыб» — в лесных местностях популярны постные борщи с грибами. Грибной борщ вкусный, сытный и в то же время легкий, здоровый для желудка.

Повсеместно на Украине распространен постный борщ с фасолью, которая раньше в меню украинского селянина занимала довольно-таки заметное место.

Среди овощей — основы борща — на первом месте свекла, «Борщом» в некоторых местностях называют как борщевое варево, так и свекольный квас, на котором раньше готовили борщи. Общее мнение истинных ценителей борща: капуста ни в коем случае не должна погибнуть в борще, то есть перепариться, превратившись в лохмотья, которые не хрустят, а расползаются. Степень готовности капусты в борще определяет народное кулинарное словечко «надсыринь».

Как для художника последний мазок, так для хозяйки заправка, которая уже окончательно делает блюдо борщом. Заправляют борщ по-разному, но, как правило, используют при этом сало, чеснок, лук.

Их могут использовать в виде зажарки или «затолчки». Для «затолченой» заправки сало мелко секут вместе с чесноком и луком или специальными толкачиками растирают в деревянных чашках-«салотовках». Салом борщ «заталкивают» в основном в левобережных селах, на Правобережье чаще используют зажарку.

На Подолье, случается, пережаренную на сале заправку дополнительно растирают макогоном в макитре. Борщ также могут заправлять («затирать», «заминать», «засмачивать») растертым пшеном или поджаренной мукой. В старину существовало поверье: если хозяйка мнет пшено и облизывает макогон, то ее муж вскоре облысеет.

Как правило, борщ забеливают («подбивают») сметаной. Ярким, праздничным, свежим становится борщ, в который покрошили укроп, петрушку, зеленый лук, чеснок. Некоторые борщевники не представляют любимого блюда без горького перца, причем такого крепкого, чтобы он обпек не только рот и горло, а задел своим огнем и душу.

Весной, когда появляется первая зелень, украинские хозяйки начинают готовить борщ-зеленец. Его еще называют «щавлевым», потому что щавель в нем самый главный. Мясные и постные зеленые борщи, как правило, заправляют мелко порезанным вареным яйцом.

«Гулять, так гулять: бей, жена, целое яйцо в борщ», — радостно восклицает супруг, для которого первый зеленый борщ настоящий праздник. В летнюю жару приятно освежает борщ-холодник, который нередко называют «сырым».

В старинных поварских книгах я встречал записи про борщи Скоропадского, Собесского, Скобелева. Уверен, что эти борщи стали известны потомкам не потому, что их с особенным удовольствием и исключительной манерностью употребляли паны Скоропадские и Собесские, а благодаря кулинарному искусству их поваров.

Нынешние хозяйки готовят борщи, которые не уступают старинным варевам. Борщам, обладающим специфическим вкусом, которые приготовлены по особенной рецептуре, в селах часто присваивают имена кухарок Падажчин борщ, борщ Наливайчихи, борщ бабы Горпины.

И у именных, и у рядовых борщей свои особенные вкусовые качества — как нет на небе двух одинаковых звезд, так по обе стороны Днепра не найдешь двух одинаковых борщей. Все на одно солнце глядят, да не одно блюдо едят.

Однажды в поезде, разговорившись с соседкой по купе, я узнал, что она везет брату в Москву бидончик со свежим украинским борщом. Именно этот гостинец из родных мест был самым желанным для новоиспеченного москвича.

А в одном селе на Полтавщине мне рассказали про больного, который собрался помирать, и вдруг ему захотелось борща. Жена кинулась к соседке и принесла миску горячего пахучего варева. Больной поднес ложку к губам и печально мотнул головой: «Ни, це не наш борщ». Через пару часов он уже хлебал борщ, который ему на скорую руку приготовила жена. А когда попросил добавки, то родные облегченно вздохнули: бабуся с косой заглянула в окно, надышалась борщевыми запахами да и поплелась дальше.

Всякая еда создана людьми не только для услады желудка. Ведь, что только съел, то пропало, а что и съел, и прожил, то зацепилось за душу и надолго запомнилось. Это, конечно же, касается и борща.

Целая вереница обрядов и ритуалов так или иначе связана с этим блюдом. Наваристым борщом отмечают семейные праздники, окончание полевых или огородных работ, угощают мастеров, борщевыми банкетами, как правило, завершаются толоки — соседская помощь.

В некоторых местностях борщ — обязательное свадебное блюдо. В Карпатах борщ на свадьбе подают после приготовленной по особому капусты. В подольских селах второй после женитьбы день известен как «расходной борщ» — перед тем, как разойтись по домам, гости опрокидывают чарки и заедают тяжелое похмельное настроение свежим горячим борщом, который возвращает силу и бодрость.

С борщом связаны и печальные события. Вместе с борщевым паром отлетает душа покойника. Издавна в украинских селах борщ — обязательное поминальное блюдо. Горшок с борщом ставят возле печи, чтоб вкусный дымок, что курится над посудиной, доходил до мертвых. Они насыщаются борщевыми запахами и продолжают спокойно спать, сохраняя добрую память про свое жилище и родных.

Постный борщ — это одно из двенадцати блюд, которые украшают стол во время вечери накануне Рождества. В приднепровских селах на святвечер перед борщом (его нередко заправляли днепровской рыбой) хозяин обычно произносил тост: «Не гневайтесь на Днепр, чтоб Днепр не гневался на вас!» Так борщ способствовал утверждению в обществе норм общежития, которые направляют жизнь в спокойное мирное русло...

Светит солнце или проносятся над землей хмурые тучи, усмехается радуга или воет метель, однако снова и снова из дымарей над белыми хатами вырываются полупрозрачные сладковатые дымки и из распахнутых окон льются головокружительные запахи. Украинские хозяйки продолжают варить щедрые сытные борщи.

Владимир Супруненко

Признаюсь: собираясь в дорогу, я не очень-то представляла страну, куда еду. И хотя трагические события в бывшей Югославии несколько лет держали в напряжении всех и каждого, Хорватия для меня и, думаю, для многих оставалась и близкой и далекой одновременно...

Мне предстояло побывать в одной из жупаний, то есть областей, Хорватии — Истрии. Она лежит на полуострове с одноименным названием, который почти на сто километров вдается в Адриатическое море на самом его севере.

Еще на подлете к Истрии, когда самолет начал снижаться, преодолев широкий фронт дождя и штормового ветра, мне бросилась в глаза необычайная изрезанность береговой линии. Я и раньше бывала на Адриатике, видела восточные берега Италии и западные Греции, изъездила остров Корфу, но не замечала, чтобы берега были так искромсаны — словно гигантскими ножницами.

Уже потом я узнала, что вокруг Истрии более тысячи островов (из них только около 65 обитаемых) и что такой тип побережья именуется «норвежским», а узкие заливы здесь, так же как и в Норвегии, называют фьордами. Лимский фьорд, например, врезается в сушу на 12 километров, а на старых картах он доходит аж до середины полуострова!

Необитаемые острова, фьорды... И где? На Адриатике, на Средиземном море... Для меня это было открытием. Впрочем, открытия меня ждали и во время путешествия по Истрии, когда мы — вместе с переводчицей Мариной Томашич и шофером Маури Мейером — пересекали полуостров с юга на север, объезжали его западное и восточное побережья.

Оживала карта. Выплывали из небытия столетия. Кинокадрами мелькал сегодняшний день. Однако понять это «сегодня» было бы трудно, не вспомнив историю этой земли.

Еще в I веке до н. э. Древний Рим покорил жившие здесь иллирийские племена, утвердился, казалось бы, навечно. Но в VI — VII веках сюда пришли славяне — предки нынешних хорватов. В отечественных памятниках слово «хорват» впервые записано в 852 году. История началась по-новой... Хорваты заселили эти земли и освоили их. Приняли со временем католичество и латинскую письменность. Однако борьба и войны не прекращались. Судьба Истрии оказалась накрепко связанной с Византией, Венецией, Австро-Венгрией... Недавно Республика Хорватия стала самостоятельным государством.

Мы ехали из Пулы в Опатию — через Центральную, или Среднюю, Истрию.

Несколько слов о моих спутниках. Марина — москвичка, врач по образованию, вышла замуж за хорвата и уже более десяти лет живет здесь. Изучила язык и очень интересуется всем, что связано с Хорватией. Более того — полюбила эту страну и в разговоре часто, совершенно естественно, роняла: «мы», «у нас», «наша история», «наши легенды» и т.п.

Маури, спокойный и доброжелательный человек, родом из города Ловран, славного своими лавровыми деревьями (отсюда и название), каштанами и черешней. Моряки из Ловрана даже говорят, прощаясь с любимыми: «Вернусь, когда зацветет черешня».

Маури часто дополнял рассказ Марины, по-хорватски разумеется, та слушала с вниманием, а потом переводила: «Маури рассказывает, что...» Я еще не раз — в дальнейшем — вспомню его рассказы.

Проносятся мимо поля желтеющей кукурузы, виноградники, оливковые рощи. Мирный, залитый осенним солнцем пейзаж. Но что-то не привычно в нем, что-то царапает глаз... Красная земля! Ее густой буро-красный цвет особенно заметен на вспаханных полях. Это говорит о том, что земля богата бокситами. Здесь растут виноградники, дающие лучшие вина Истрии.

Среди зелени полей и рощ то тут, то там мелькают домики пастухов — кажуны. Кажун сложен из серых плоских камней без связующего раствора — так возводили его во времена римлян, так строится он и сегодня. Пастух и винодел — традиционные профессии хорватов, и не случайно герб Истрии — золотой козел, а миниатюрные кажуны можно встретить ныне в любой сувенирной лавке.

Красная Истрия тянется на много километров и только за городом Пазин, где на горизонте появляется силуэт гор, начинается Серая Истрия — болотистая. Болот — на скорости — я не разглядела, но земля действительно стала серой с коричневым оттенком. А так — все те же рощи, могучие средиземноморские сосны-пинии с темной раскидистой кроной и городки, городки, стоящие на холмах.

Мне показалось, что эти каменные средневековые поселения, похожие друг на друга, и дали название Серой Истрии. Один городок запомнился особенно — Мотовун, что лежит среди лесов и виноградников севернее Пазина. Он возник в XII — XIII веках.

...Машина остановилась у подножия холма, и мы долго взбирались по каменным плитам мостовой на вершину, к крепостным стенам, за которыми спрятался город. Дома, прижавшиеся друг к другу, узкие улочки, на вершине — центральная площадь, собор, колокольня... Город построен с единственной мыслью — выжить.

Со сторожевой башни видно приближающегося врага, крепостные стены — отвесны и неприступны, огромная каменная цистерна-кишница (киша — дождь) всегда полна воды. О том, что воевать приходилось часто, говорит и барельеф на одной из стен, где изображен лев с закрытой книгой. На языке символов это означает — идет война...

Любопытно: у каждого городка, даже самого маленького (Хум, например, что неподалеку от Мотовуна, насчитывает два десятка жителей) есть своя легенда и свой великан-покровитель. У Пазена — великан Драгоня, у Мотовуна — великан Веле Ежи.

Удивляет реальность деталей этих преданий, по ним можно судить, как некогда здесь жили люди. Великан пахал землю, таскал камни с полей, пас скот, рыбачил — и все на благо людей. И как в жизни, с ним постоянно что-то случалось: его обижали те же люди, ему приходилось грести на галерах, он сражался с врагами. Обид добродушный великан не прощал: то в гневе перекапывал русла рек и направлял воду на город, то уводил реку под землю... (Кстати, эти детали тоже взяты из реальной жизни: в Истрии много карстовых пещер и подземных рек.) Но в одном жители городов-крепостей и их покровители были едины: они хотели быть свободными.

И сейчас в городе Мотовун живут люди, пьют в кафе свою светлую малвазию, заготовляют трюфели, которыми так богаты окрестности (в октябре здесь даже проводится праздник трюфелей), принимают туристов, ходят вверх-вниз по горбатым переулкам, но многие мотовунцы уже спустились в долину, построив новые коттеджи вблизи виноградников.

Мы разговорились с молодым человеком, затянутым в черную кожу, — он остановил свой мотоцикл у дверей кафе, близ центральной площади. Иван Лучич, так назвался парень, прикатил из Пазена к приятелю. С важностью рассуждал Иван о тихой жизни Мотовуна и бурной, по его мнению, Пазена.

— У нас птицеферма, текстильная фабрика, известняковый карьер. Я в карьере работаю. Из известняка Истрии вся Венеция построена! Раньше венецианцы его просто вывозили, теперь покупают — для реставрации. В Пазене даже Жюль Берн в свое время побывал. А Мотовун что? Плавает зимой в облаках...

Верно, плавает Мотовун в облаках, храня историю, может, потому и едут сюда люди?

Вскоре за серокаменным Мотовуном началась Белая Истрия — горная. Нет, о снегах и ледниках говорить не приходится: самая высокая гора Истрии, Учка, — 1396 метров. Просто осенью горные леса становятся прозрачными, и отчетливо просвечивают белые известняковые бока гор.

В 1981 году под Учкой, прикрывающей город Опатию от ветров, проложили пятикилометровый туннель. И этим, самым коротким путем, мы выскочили к Опатии, к заливу Кварнер, или Кварнерос, как говорили древние, то есть «Открытый на четыре стороны света».

Опатию называют «старой дамой туризма». В прошлом небольшая рыбацкая деревушка, Опатия (что значит «аббатство») в конце XIX века превратилась в модный курорт для очень богатых людей.

Статус курорта она получила в 1889 году, через несколько лет после того, как конгресс венских врачей признал ее безусловные достоинства: прекрасный климат, теплое море, сероводородные источники и т. п. Первый отель «Кварнер» вырос на берегу одноименного залива рядом с богатой виллой, построенной неким Инжино Скарпа из города Риеки в память рано умершей жены.

Скарпа разбил и прекрасный парк: капитаны привозили ему саженцы редких деревьев со всего света. И парк, и вилла, и отель существуют до сих пор, и по дорожкам парка между пальмами, пиниями и кипарисами чинно прогуливаются отдыхающие. Когда-то по этим дорожкам ходили знаменитый Густав Малер, австрийский композитор и дирижер, и не менее знаменитые братья Люмьер, Антон Чехов; порхала прелестная Айседора Дункан... Своим открытым купальником Айседора эпатировала курортное общество — ведь тогда купались чуть ли не в платьях.

И по сей день Опатия хранит традиции респектабельности: нас, к примеру, предупредили, что в ресторан вечером пускают только в смокингах. Чопорностью и изысканностью веет и от старинных отелей, построенных на переломе веков австрийскими архитекторами. Песочно-белые тона, высокие окна, эркеры, изящные парадные... Этакий маленький осколок Австро-Венгрии. Кстати, и ближние острова здесь называются соответственно — остров Бельведер, остров Моцарт...

Днем самое оживленное место в Опатии, пожалуй, на краю парка, спускающегося к морю, там, где стоит скульптура девушки с чайкой. Ее поставили в середине нашего века, и эта бронзовая девушка у кромки моря стала символом города. А Мадонну, скорбящую о погибших моряках, перенесли к стенам церкви. Уместно ли скорбеть в городе, полном солнца, цветов и богатых людей?

Вблизи памятника расположились торговцы сувенирами и кружевами. Некоторые мастерицы — дородные немолодые женщины — здесь и работают, вяжут кружева на спицах. Их товар, развешанный на тонкой невидимой бечеве, пронизанный солнцем, кажется пенным морским прибоем...

15-20 тысяч человек живет в Опатии, и многие из них обслуживают этот курорт. Едва ли они думают о своем городе как об осколке канувшей в небытие империи. Это взгляд лишь ненадолго заглянувшего сюда человека, пытающегося в настоящем различить прошлое.

Опатия почти соседствует с Ловраном, городом, где, как я уже упоминала, живет Маури Мейер. Может, поэтому, когда мы возвращались из Опатии в Пулу — вдоль восточного побережья Истрии, Маури был особенно словоохотлив: эти места он знал очень хорошо.

Маури рассказывал и про родной Ловран, где, по легенде, Дафния, спасаясь от Аполлона, превратилась в лавровое дерево; и про церковь св. Юрия, в которой сохранились надписи на кириллице; и про «цресскую» баранину — напротив побережья лежит большой остров Црес, известный своими пахучими целебными травами.

А когда под городом Рабац, в долине, показался аккуратный поселочек с церковью, напоминающей вагонетку с трубой-колокольней, Маури сказал:

— Эту церковь святой Барбары, покровительницы шахтеров, построил Муссолини во время второй мировой войны. Уголь тогда добывали даже в море, до острова Црес...

Ровинь, — рассказывает Марина по дороге на западное   побережье,  —  это почти  Италия. Даже сейчас там говорят на диалекте итальянского и голоса у многих итальянские — сочные, звучные... А Маури снова вспоминает войну:

— Когда-то Пулу и Ровинь связывала железная дорога. Сейчас в Ровини осталась лишь станция. Рельсы сняли по приказу Муссолини и отправили в Северную Африку, где шли большие бои. Но в пути поднялся сильный шторм — и теперь рельсы лежат на дне Средиземного моря. Божья кара!..

В Ровинь мы приехали накануне праздника святой Евфемии, покровительницы города. На центральной площади стояли большие парусиновые палатки; заглянув внутрь, я увидела длинные столы для завтрашней трапезы. Возле палаток ребятишки вместе с молоденькой учительницей соревновались в перетягивании каната.

Было как-то предпразднично шумно и весело. «Подрумы» — кабачки, подвалы, кофейни, бистро — тоже не пустовали.

Мы присели за столик уличного кафе — передохнуть с дороги. Подошел молодой черноволосый официант.

— Добар дан, — поздоровался он.

— Добрый день.

Официанта звали Джованни. Покончив с кофе и мороженым, я спросила:

— Джованни, а что завтра поставят на столы, ну, там, на площади?

Джованни,   польщенный   моим  любопытством,   почти пропел:

— Хлеб домашний, овечий сыр, пышерт, поленту, фужи, неки, домашнее вино, граппу...

Тут уж без Марины было не обойтись, и она пояснила:

— Джованни назвал все, чем встречают гостей дома. Пышерт — это вяленая свинина, тонко нарезанная, полента — мамалыга, фужи — спагетти с мясом, неки — что-то вроде пельменей с картошкой, ну а граппа — та же лозовача, виноградная водка, граппой ее называют итальянцы.

Жаль, что нас не будет завтра в Ровини...

По узкой улочке — метра два шириной — поднимаемся к собору. На каждом повороте, на каменных ступенях, сидят художники.  Явно  не  местные. Каждый рисует свой поворот: стены домов с маленькими  нишами а в них скульптуры, жалюзи, цветы на окнах, висячие фонари, раскачиваемые  ветром, ступени улочки, сбегающие вниз...

Кто они, эти художники? Откуда приехали? Маури, который тоже решил посетить собор, рассказывает:

— Когда началась последняя война, к нам перестали ездить англичане. А итальянцы, словенцы, австрийцы ездили, не боялись. Ведь в Истрии не было боевых действий, хотя все равно мы жили как на вулкане. Я со своими друзьями-шоферами возил боеприпасы в Дубровник. Четверых товарищей потерял. Будь она проклята, война! Ну что не живется людям спокойно? Такая красота вокруг — живи, кажется, да радуйся...

В соборе святой Евфемии тоже готовились к завтрашнему дню. Но нас все-таки допустили взглянуть на саркофаг мученицы, что стоит за алтарем, под балдахином. Справа и слева от саркофага — картины во всю стену, повествующие о судьбе святой. Легенда гласит, что Евфемия была из знатной римской семьи. За веру в учение Христа ее бросили на растерзание львам — то было время, когда первые христиане подвергались в Риме жестоким гонениям. Но львы не тронули девушку... Однако Евфемия все равно поплатилась жизнью за веру.

Когда саркофаг с телом Евфемии перевозили через море, разыгралась буря. Корабль пошел ко дну, а саркофаг прибило к берегам Ровиня. Жители города ломали головы: как поднять его на холм, где стоит церковь? И тут услышали голос с небес: его сможет перенести только мальчик на двух волах...

Так и сделали. Потом, уже в XVIII веке, построили большой трехнефный собор, где и покоится ныне святая Евфемия. А в середине нашего века ее лицо закрыли специальной маской. Саркофаг открывают лишь раз в году, в праздник защитницы и покровительницы города. Это тоже будет завтра...

В углу собора висело скромное объявление: «Вход пять кун» ( куна — денежная единица в Хорватии. 6 кун равны сегодня одному доллару. Название пошло от слова «куница»: когда-то хорваты платили дань венгерским королям куньими мехами.). Оказалось, столько стоит подняться на колокольню. Как же устоять, если предлагают взглянуть на город с высоты 60 метров! Такова высота колокольни, которая лишь на пять метров ниже самой высокой колокольни Истрии, что находится в городке Воднян (кстати, последняя — копия колокольни Сан-Марко в Венеции, только ниже).

Ступенька за ступенькой — потеряла счет, что-то около тысячи, — дощатых, щелястых, шатающихся... Наконец, последний марш — ветер и солнце ударяют в лицо... Передо мной Ровинь — море красных черепичных крыш на берегу синих безбрежных вод. И — островки кругом. Раньше и город стоял на острове, но пролив давно засыпали: на материке надежнее.

Мы спустились с колокольни, вышли из собора и смешались с толпой на пристани. Люди спешили на катамаран «Принц Венеции». Всего-то два с половиной часа хода до города, с которым столетия была связана судьба Истрии...

Помнится, когда мы возвращались из Венеции и увидели Ровинь с моря, он показался особенно прекрасным: город поднимался из моря могучей крепостной стеной, рядами светящихся окон и стрелой колокольни, устремленной в ночное небо. И так было уже семнадцать веков.

С этого города началось наше странствие по земле Истрии, в нем и закончилось. Напоследок захотелось вновь пройтись по улицам Пулы.

Была суббота. Наш отель «Пула» стоял на окраине, в сосновом лесу, на берегу моря. Ехать в центр — Пула большой город, известный своим судостроительным заводом, — надо было на автобусе. Я немного заплутала в кварталах новых многоэтажек, но случайная прохожая, к которой обратилась по-русски, вывела меня к автобусной остановке, хотя ей явно было не по пути. Уже в который раз я ощутила доброжелательность хорватов...

Над городом плыли высокие облака, гонимые ветром. Вчера целый день шел проливной дождь, и город был окутан серым маревом. Однако утром, на мое счастье, выглянуло отдохнувшее солнце — и пенное штормовое море стало синим и спокойным, высветились перспективы улиц со светлыми плоскостями домов, заиграли всеми оттенками зеленого пальмы, акации, олеандры, заалела герань на балконах, запестрели тенты уличных кафе и оживилась набережная: люди спешили к своим белобоким яхтам...

Я сошла в центре и, прежде чем выйти к знаменитому Амфитеатру, поднялась по какой-то тихой зеленой улочке: в конце ее, на взгорке, стояла маленькая церковь. Каменный крест был отчетливо виден на фоне неба, он-то меня и притягивал.

Церковь, сложенная из серых грубых камней, оказалась закрытой. Но на двери висело расписание служб и ближайших православных праздников.

Православных в Пуле, как и по всей Истрии, немного. И это не удивительно: хорваты приняли христианство в VIII — IX веках от Рима. Да и вся жизнь этой земли была неразрывно связана с Римом...

Вот оно, тому доказательство — Амфитеатр, Цирк, Арена — так называют жители Пулы этот уникальный памятник. Века назад море подступало вплотную к его стенам, а сегодня надо пересечь несколько улиц, чтобы выйти на набережную. Стены Амфитеатра повторяли формой римский Колизей и поднимались на высоту трехэтажного дома. Помнится, Марина, когда мы еще в первый день приезда побывали здесь, говорила, что по величине это шестой в мире древнеримский цирк. Он был построен в I веке н. э. при императоре Веспасиане, вскоре после того, как Гай Юлий Цезарь в I веке до нашей эры основал Пулу, ставшую колонией могущественного Рима.

...На этой просторной арене, посыпанной песком, бились гладиаторы; здесь же бросали львам первых христиан. 85 тысяч людей заполняли уходящие вверх трибуны, сидели на тех же каменных сидениях, на которых сейчас сижу я. Только сегодня на арене — море зеленых пластиковых стульев, таких нелепых и легкомысленных рядом с серым камнем римских времен.

Амфитеатр стал местом проведения музыкальных фестивалей. Да и сами сидения, вырубленные из местного известняка, уже выщерблены, источены, а многие просто выломаны: было время (ныне Арена и весь старый город заповедны), когда жители Пулы растаскивали камень для строительства домов. А Венеция вообще хотела увезти всю Арену... Но, слава Богу, нашелся человек — венецианец Габриэль Эмо, отстоявший Амфитеатр. Было то в XVI веке.

Цезарь, муж государственный, заселял захваченные земли воинами-ветеранами, и они обживали их. В подземельях Арены, где когда-то держали хищных зверей, расположился ныне маленький музей из предметов, собранных археологами в Пуле и ее окрестностях.

Груда глиняных амфор, давильный станок, каменная чаша для вина — метра два в диаметре, каменные доски с барельефами — человек с оливковой ветвью, человек с виноградной лозой...

Вообще поступь римских легионеров слышится в старом городе отчетливо. То на городских воротах с двумя проемами читаешь надпись, которая увековечила жителя древней Пулы, построившего в городе водопровод; то за зданием Археологического музея натыкаешься на Малую арену — Малый римский театр; то видишь восстановленный храм — сейчас там Лапидарий, где собраны древние надписи, оставленные на камнях.

А Триумфальная арка, воздвигнутая еще в I веке до нашей эры и ставшая прообразом всех будущих триумфальных арок, вызывает в памяти события у мыса Акции, где римлянами был разгромлен флот египетской царицы Клеопатры. Арку поставила знатная римлянка, потерявшая в этой битве сына, мужа и брата. Неподалеку от арки находилось римское кладбище, которое воспел Данте в песнях «Ада».

Теплый снаружи камень Триумфальной арки хранит внутри холод прошедших столетий. А вокруг нее — людно и солнечно...

...На центральной площади, которую называют Форум, развевается на ветру флаг Хорватии. В центре его отлично виден герб: красно-белое шахматное поле, обрамленное зубцами короны. Пять зубцов-щитков — пять исторических областей Хорватии: Старая Хорватия, Дубровник, Далмация, Истрия, Славония. Про щит же герба — «шаховницу» — Маури рассказывал любопытную легенду. Будто бы давным-давно, в средние века, хорватский князь предложил венецианцам разрешить очередной спор не войной, а за шахматной доской. И победил! С тех пор «шаховница» вошла в герб Хорватии. Как знак мирной победы.

Я хотела бы вернуться в Истрию, когда зацветет черешня...

Лидия Чешкова  |  Фото  Сергея Приходько

п-ов Истрия, Хорватия

Когда-то    Катар   представлялся мне страной из восточной сказки, где на побережье живут прекрасные гурии в гаремах грозных владык и Аладдин с его волшебной лампой, где плещутся лазурные теплые воды далекого Персидского залива.

Став арабистом и посетив не одну арабскую страну, я понял, что Восток безмерен. И снова получил тому подтверждение, оказавшись в Дохе — столице эмирата Катар.

Катар — независимое государство, во главе которого стоит эмир. Оно не входит в состав Объединенных Арабских Эмиратов, хотя и поддерживает с ними, также как и с другими государствами Персидского залива, тесные    политические,   экономические и культурные  связи. Общая площадь Катара составляет примерно 22 тысячи  квадратных   километров,   население — около 500 тысяч человек, —  большинство из которых  проживает в столице эмирата.

Я   сопровождал   одну   из   первых групп российских туристов, посетивших  Катар.  Местный  гид,  обратившийся ко мне по-английски, был нимало удивлен, когда я заговорил с ним по-арабски.

— Вы, наверное, ливанец? — спросил он меня.

Услышав, что я русский, изучал арабский язык в Московском университете и несколько лет работал переводчиком   в   арабских странах, он только поцокал языком, и наш разговор   продолжился по-арабски.

Утром, за завтраком ко мне подошел Ибрагим — так звали нашего гида — в сопровождении смуглого черноволосого человека средних лет.

— Разрешите   представить господина Мухаммеда.     Он     журналист, работает в журнале «Ахбар-аль-Усбух» («Новости недели»).

— Хотите   посмотреть   верблюжью ферму? — спросил он сразу, минуя общие  слова,   которыми  обычно  сопровождается любое новое знакомство. — Если  вас интересует катарский колорит, то это то, что нужно. На этой ферме выращивают верблюдов, быстроходных одногорбых дромадеров, специально для верблюжьих бегов. Эти верблюды принадлежат шейхам — членам семьи эмира...  Кстати, вам повезло, соревнования идут уже второй день, и вы сможете увидеть победителей.

Все это он выпалил на одном дыхании, и я принял его предложение. Тем более, что уже кое-что знал о верблюжьих бегах, знал, что эти бега, наряду с соколиной охотой и забегами арабских скакунов, — излюбленный традиционный вид спорта в этой стране.

Они имеют давние корни: шейхи бедуинских племен, кочевавших по Аравийскому полуострову, периодически устраивали такие состязания, и гордые сыны пустыни показывали свое искусство в джигитовке на чистокровных арабских скакунах и дромадерах.

Что же касается соколиной охоты, то она была и остается привилегией шейхов и очень богатых катарцев, как правило, родственников правящей династии. Хороший сокол ценится дорого, нередко птиц покупают за границей и платят очень большие деньги.

Утром Мухаммед заехал за мной, и мы отправились на верблюжью ферму. Вместе со мной напросились ехать и двое наших — работник посольства и его шестнадцатилетний сын.

Жары еще не ощущалось, бездонная глубина южного неба сливалась на горизонте с темно-синими водами Персидского залива. Мы на вольво вырываемся за черту города, мчимся вдоль берега. На широкой разделительной полосе разбиты небольшие цветочные клумбы, орошаемые вращающимися фонтанчиками. Затем сворачиваем влево и едем в глубь полуострова по шоссе, ведущему к верблюжьей ферме.

Перед нами расстилается довольно однообразный пейзаж. Каменистая полупустыня с редкими кустиками верблюжьей колючки постепенно переходит в песчаные барханы, уходящие к горизонту. Примерно через полчаса мы уже подъезжали к воротам фермы. Нас встречают директор фермы и его помощник. Мухаммед представил нас.

— Ахлян-ва-сахлян! Добро пожаловать! — произнес директор, приветливо улыбаясь и здороваясь с нами за руку.

Директора — высокого, стройного катарца лет сорока, одетого в традиционную галабию белого цвета, звали господин Джибрин. Белоснежная куфия, закреплявшаяся укалем — черным жгутом, украшала его голову. На пальцах рук сверкало два крупных перстня. От всего его вида веяло довольством жизнью и радушием.

Он начал знакомить нас со своим хозяйством, и мы узнали, что на ипподроме в Шахании идут соревнования на приз Золотой сабли его высочества наследного принца шейха Хамада бен Халифа Ат-Тани. Сюда на ферму привозят дромадеров, которые должны участвовать в соревнованиях. Здесь их осматривают и отправляют на ипподром.

После соревнований все животные снова прибывают сюда на некоторое время — отдыхают, проходят осмотр, а потом отправляются на основную ферму, где находятся постоянно. Там же выращивают молодняк для соревнований.

Ферма была огорожена высоким забором. Справа — служебное помещение, где располагалась администрация и ветеринарный пункт. Рядом стоял настоящий бедуинский шатер — для отдыха обслуживающего персонала. Слева — мойка, где сейчас принимал ванну из брандспойта один из питомцев Джибрина.

Верблюд лежал на специальном помосте и только иногда надменно поворачивал голову в сторону работника фермы, хлопотавшего вокруг него. Чуть поодаль в специальном загоне стояли и лежали десятка полтора животных.

— Посмотрите на этого красавца, — знакомит  нас со  своими   питомцами Джибрин. Он показывает на стройного поджарого дромадера с длинными худыми ногами. — Его зовут Асуф, что значит Стремительный. Он — чемпион одного из вчерашних забегов и выиграл для своего владельца шейха Али бен Тани приз в 10000 реалов.

А вот этот герой, — Джибрин кивнул на высокого верблюда   красивой   светло-песочной масти, — это Джаззаб, что значит Восхитительный.  Вчера он  пробежал дистанцию 8 километров за 14 минут и 17 секунд и принес своему хозяину приз — автомашину марки «Мицубиси».

— А какое расстояние верблюд может   пробежать   без   остановки? — спрашивает Володя, младший из моих спутников.

— У верховых животных настолько быстрый бег, что никакому коню невыдержать. Бывали случаи, когда дромадер пробегал за 12 часов около 200 километров без остановки... Эти животные очень неприхотливы, — продолжал директор. — Они могут довольствоваться скромной пищей — верблюжьей колючкой или финиковыми листьями и, кроме того, могут обходиться без воды иногда до двух недель. И конечно, верблюд очень ценился у бедуинов, кочевавших в пустыне. Его мясом и молоком питались, из шерсти выделывали одежду, высушенный помет использовали в качестве топлива. Мочой верблюда, которая считалась целебной, умывались бедуинские красавицы...

В это время один из верблюдов, стоявший недалеко от нас, раскрыл пасть и начал громко реветь. Мы невольно отпрянули назад. Один из работников фермы подбежал к ревущему верблюду и стал его успокаивать, поглаживая по шее и что-то тихо приговаривая. Видимо, верблюд реагировал на присутствие незнакомых людей. Правда, некоторые животные, по нашим наблюдениям, были и добродушны, и любопытны.

Осмотр фермы завершается традиционной чашечкой кофе. Джибрин гостеприимным жестом приглашает нас пройти в бедуинский шатер. Внутри он застлан огромным ковром. В центре шатра стоят несколько низеньких столиков. Мы садимся за один из них прямо на ковер, скрестив ноги. Работник фермы приносит крепчайший кофе в маленьких чашечках и блюдо с восточными сладостями.

— А можно прокатиться на одном из ваших верблюдов? — спрашивает Володя.

Джибрин переглядывается с Мухаммедом и говорит:

— Как правило, мы этого не делаем. Но вы приехали из такой далекой страны... Поэтому для вас сделаем исключение.

Мы выходим из шатра, и к нам подводят высокого красавца — дромадера, вероятно, самого спокойного по характеру. По команде помощника Джибрина верблюд подгибает ноги и ложится на брюхо. Володя быстро садится в седло и берет в руки поводья. Дромадер, надменно повернув голову и посмотрев на седока, встает и в сопровождении помощника Джибрина делает круг по территории фермы.

Затем и мы с отцом Володи совершаем такое же турне в седле дромадера, благодарим гостеприимных хозяев и выезжаем за ворота фермы.

Через четверть часа мы уже въезжали в празднично украшенную Шаханию, на ипподром. Заезды уже начались. Лавируя между зрителями, мы прошли вперед и расположились недалеко от центральной трибуны. Там, под красиво изогнутым навесом в форме бедуинского шатра, хорошо была видна группа людей в белых одеждах.

Это шейхи, члены семьи его величества эмира Халифа бен Хамад Ат-Та-ни, — вполголоса говорит Мухаммед, — ждут самого наследного принца, с минуты на минуту. А сейчас объявят результаты предыдущего заезда.

Из динамика бодрый голос спортивного комментатора оповестил зрителей, что первой пришла к финишу верблюдица по кличке Бинт Хусы (Красавица) и завоевала для своего владельца шейха Али бен Абдалла Ат-Тани приз в 6000 реалов.

Зрители встретили это сообщение восторженными криками. Я огляделся по сторонам. Рядом со мной оживленно обсуждали победу Красавицы двое почтенных катарцев. У их ног трое мальчишек подпрыгивали от переполнявшей их радости и кричали: «Бинт Хусы! Бинт Хусы!»

Вдалеке возле белевших загонов и красно-белой ограды виднелись животные и стоящие рядом наездники. Видимо, это были ожидавшие своей очереди участники забегов. Вдруг по рядам зрителей прошла волна какого-то оживления. Все повернулись в сторону центральной трибуны.

— Смотрите! — схватил меня за руку Мухаммед. — Приехал наследный принц!

Я взглянул по направлению его руки и увидел, как к центральной трибуне подъехала кавалькада автомашин. Из огромного белого мерседеса вышли два дородных человека в традиционных белоснежных галабиях.

— Рядом с ним министр внутренних дел,  — снова зашептал мне на ухо Мухаммед.

К прибывшим быстро подошел катарец в куфие красного цвета, почтительно пожал обеими руками протянутую ему руку наследного принца и провел почетных гостей на трибуну.

— Их  встречает господин  Мубарак Шахвани,   председатель   комитета   по проведению соревнований, — не забывал нас Мухаммед, — а сейчас начнется очередной заезд.

Все тот же задыхающийся от эмоций комментатор объявил имена владельцев и клички животных, участвующих в забеге. Я всматривался в приближающуюся к нам группу дромадеров. Наездники яростно хлестали их. Впереди, вытянув шеи, почти корпус в корпус, мчались трое животных.

Но вот правый наездник начал медленно обгонять своих соперников. Его стройный, поджарый верблюд с длинными сильными ногами сделал еще один рывок и окончательно вышел вперед. На его тонкой, по-змеиному вытянутой шее я заметил выведенный красной краской номер 15. Наездник в красно-белой куртке и защитном шлеме, пригнувшись к шее дромадера, беспрерывно касался хлыстом тела животного.

Зрители неистовствовали. Двое моих соседей, катарцы почтенного возраста, беспрерывно размахивали руками и кричали, подбадривая наездников. О мальчишках нечего и говорить. Они только что не бросались под ноги животным. Азарт скачек охватил и нашего Володю. Отчаянно жестикулируя, он повторял: «Давай! Давай!» Наконец объявили результат. Первым пришел номер 15 по кличке Мансур (Победитель). Он завоевал для своего хозяина приз — автомашину «Мицубиси».

Борис Долгов

г. Доха, Катар

Есть в Берлине места, известные далеко не всем. Неторопливые прогулки с моими немецкими друзьями по городу я бы сравнил с чтением необычной книги, первая часть которой посвящена истории немецкой культуры, вторая — интеркультуре одного из многоязычных кварталов сегодняшнего Берлина.

Бродя по историческому центру Берлина, я попал   в   квартал с   восстановленными  старинными домами:  вот двухэтажное здание благородного серого цвета с квадратными окошечками и чердачными пристройками, вроде мансарды; рядом узкий, в два окна домик, вытянутый на три этажа; наконец, питейное заведение с располагающим к задушевной беседе названием «Под ореховым деревом».

Кстати, ореховых деревьев полно в Берлине (таков уж климат), и моя знакомая семья Дебюсер, например, снимает большие урожаи грецких орехов в своем саду.

Под вывеской кабачка укреплена пивная кружка, из которой выглядывает головка ребенка; на кружке нарисована цифра «1872». Надо понимать, что сорт пива «Берлинское дитя» употребляют именно с этого времени.

Здесь любил потягивать пиво художник Генрих Цилле, рисуя своих популярных типажей из простонародья. Но, кто знает, может тут наблюдал человеческие характеры и незаметный провизор, аптека которого находится рядом, на углу. Сейчас ее стену украшает барельеф прежнего владельца и надпись «Аптека имени Теодора Фонтане».

Я думаю, таким признанием своих заслуг скромнейший аптекарь был бы весьма доволен. Но, конечно, он еще больше обрадовался бы, узнав, что его романы изучают в школе и даже ставят по ним телефильмы. Не все знают (у нас вообще о полуфранцузе Фонтане мало кто слышал), что признанный современниками за психологическое чутье, драматизм, увлекательность, проповедь новой морали «немецким Толстым» Теодор Фонтане начал писать роман за романом уже в старости, добившись литературных вершин упорным самообразованием и, конечно, талантом. Его объемный роман «Перед штурмом» о состоянии умов в Пруссии сравнивают с «Войной и миром», а очень известный роман «Эффи Брист», где в центре повествования — драматическая судьба женщины, отвергнутой обществом за нарушение моральных прописей, считают похожим на «Анну Каренину».

Через дорогу от аптеки жил Готхольд Эфраим Лессинг, которого Чернышевский назвал «отцом новой немецкой литературы». Знаменитый драматург был дружен с семьей Мендельсонов (да, той самой, из которой вышел композитор Феликс Мендельсон Бартольди, создавший всем известный «Свадебный марш»), особенно с дедом композитора Моисеем Мендельсоном, идею которого о равенстве всех религий Лессинг воплотил в драматической поэме «Натан Мудрый». Эту поэму он создал именно здесь, в «доме Лессинга», как его теперь называют.

Но сомневаюсь, что он ему принадлежал, так как Готхольд Эфраим предпочел службе при дворе полуголодное существование писателя, а в последние годы, борясь с нуждой, с трудом устроился работать библиотекарем. Такова участь великих умов.

О семье Мендельсонов я еще услышу на Софийской улице, где меня уже заждалась давнишняя знакомая Габи Ле-ман-Карти (предки ее были итальянцами), доктор исторических наук. Эта улица привлекает своими маленькими магазинчиками и мастерскими, со вкусом оформленными витринами, где выложены старые книги, коллекции марок и монет, фарфоровые статуэтки и разный мелкий антиквариат.

Вывески сами говорят о назначении заведений: «Чиним и продаем старые зонтики», «Реставрируем стильную мебель», «Восстанавливаем редкие духовые инструменты», «Соломенные игрушки с Рудных гор» (и у входа примостилась большая фигура ведьмы из соломы), «Галерея на Софийской улице» — здесь же помешается местный музей. До сих пор сохраняется здание, где в середине прошлого века проходили заседания «Берлинского ремесленного общества» (есть памятная доска), а затем выступали спартаковцы и Карл Либкнехт (так как и К. Либкнехт, и Р.Люксембург — социалисты, то остались непереименованными улицы, площади, станции метро их имени).

Но пора уже сказать, что эта уютная улочка названа в честь королевы Софии, которая пожертвовала 2000 талеров на строительство евангелической церкви, куда мы направляемся с Габи. Хотя церковь святой Софии сама по себе достойна внимания — это единственная в Берлине церковь в стиле барокко XVIII века и в войну ее миновали все бомбы и снаряды — Габи, как всегда деловая и стремительная, влечет меня к двум близким ее сердцу могилам.

Во дворе церкви сохранился обелиск Карлу Фридриху Цельтеру, единственному верному другу Гете, Сам поэт не любил Берлин, редко в нем бывал, но вел обширную и длительную переписку по издательским делам с Цельтером, который после смерти Гете издал ее.

Интересна и сама личность Цельтера, сына богатого строителя, посвятившего, однако, жизнь не бизнесу, а благородному делу музыкального образования юношества. Профессор музыки Академии изящных искусств, он основал Берлинское хоровое общество, принимал туда одаренных детей бедных родителей и написал для него около сотни хоров. Кого же он поставил во главе своего любимого детища? Конечно, лучшего и талантливейшего своего ученика — Феликса Мендельсона Бартольди, под руководством которого хор с оркестром блестяще исполнил «Страсти по Матфею» Баха, забытого к тому времени Германией.

В том же церковном дворе Габи благоговейно склоняется к могиле другого замечательного сына Германии, страстного борца с официальщиной, создавшего знаменитую историческую «школу Ранке». Да, того Леопольда фон Ранке, которого считал за честь пригласить к себе в Баварию, чтобы прочесть курс лекций, король Максимилиан II и которого, затаив дыхание, слушали сотни студентов Берлинского университета (тогда еще, естественно, не носившего имени Гумбольдта, с которым был близок Ранке), в том числе русские: Тургенев и Бакунин.

— Мало кто знает, что автографы ваших известных соотечественников, слушавших курсы и занимавшихся в семинарах у видных профессоров Берлинского университета, занесены в так называемые «Расписочныс книги», то есть журналы учета, где фиксировалось, сколько проучились студенты-слушатели и за сколько семестров заплатили, — говорит Габи. — Пойдемте к университету, там, в левом крыле, в Русской библиотеке, хранятся эти записи. Когда фашисты в 1933 году разожгли из книг, в том числе и университетских, огромный костер на Оперной площади (ныне площадь Августа Бебеля), то Русской библиотеке повезло — о ней забыли.

По дороге (в центре все близко) Габи показывает дома, называет адреса, где жили русские: весь круг Николая Станкевича (Тимофей Грановский, Неверов, Юлий Мельгунов) — на Фридрихштрасее, в домах под номерами 22 и 88, переезжая с одной квартиры в другую.

У разночинцев с деньгами было туго, и когда у Неверова, увлекавшегося игрой в лотерею, спрашивали при проигрыше (хотя он часто и выигрывал, добывая таким способом средства на пропитание), сколько он имеет крепостных душ, если так рискует, он неизменно отвечал:

— Единственную, и то... свою.

— Сразу признаюсь,  что «мой  конек»  немецко-русские культурные и литературные связи первой половины прошлого века, — говорит Габи, — на эту тему написана и моя диссертация, а именно — о Варнгагене фон Энзе, в салоне которого сиживал молчаливый Гофман, быстро-быстро говорил, яростно  жестикулируя,   невысокий   Ранке с большим лбом под вьющейся шапкой волос,  горячо поддерживал писателей «Молодой Германии» Шамиссо. Центром салона была прекрасная  Рахиль, жена Варнгагена, умом и обаянием которой восхищался Гете. — Габи на минуту замолкает, узнав в вестибюле университета, что Русская библиотека уже закрыта, и, махнув рукой, мол, ничего не поделаешь, выводит меня на зеленый  университетский двор,  окруженный балюстрадой. — Но этот же салон посещали русские, потому что его хозяин не только  прекрасно говорил  по-русски  (он  сражался   в  вашей  армии с Наполеоном),  но и  безумно любил Пушкина,  называя  его  не  иначе,   как «великий»,  видел в  Гоголе «самобытную гениальность», а в Лермонтове «блистательность». В статье о сочинениях Пушкина он писал: «Нашим двум народам суждено развиваться в тесном и живом взаимодействии». Ну, я, пожалуй, начинаю уже читать лекцию, хотя уверена, что после моих слов ваши читатели заинтересуются этим салоном и его связями с немецким салоном госпожи Елизаветы Фроловой-Багреевой, выдающейся русской женщины, дочери знаменитого графа М. М. Сперанского. В ее салоне в Берлине бывали еще Константин Аксаков и Иван Киреевский (кроме уже перечисленных), а в «Отечественных записках» даже появилась рубрика «Немецкая литература», — Габи встряхивает коротко подстриженными волосами, обводит взглядом все вокруг, словно призывая меня самого поразмышлять о страстях, кипевших в университетских коридорах и в берлинских салонах, о всем былом, унесенном рекой времени...

Утром и вечером я прохожу по Пренцлауербергу, где живу в старом, обветшавшем доме прошлого века, поднимаюсь пешком по стертым ступеням на третий этаж, так как лифта здесь, как и во многих соседних домах, — нет. Этот район «доходных» домов, похожих на петербургские по реке Фонтанке, мною уже обжит, и я здороваюсь с соседями, с цветочницей из магазинчика на первом этаже, с мороженщицей, торгующей разноцветными вафельными трубочками, обмениваюсь с ними привычными словами о погоде.

На углу моей улицы позвякивает колокольчик в дверях магазина экологически чистых, натуральных продуктов (им владеют две приветливые женщины-лесбиянки , о чем знает весь квартал, да и сами они не считают нужным что-либо скрывать), напротив «кебабная», а чуть дальше пивная, в которой до ночи сидят завсегдатаи — безработные художники, юнцы с крашенными гребнями волос на головах.

Я начал разговор с Пренцлауербсрга, потому что этот район — соперник Кройцбергу, откуда потихоньку разбегается творческая молодежь, художники и музыканты, да и пацифистам с анархистами после разрушения Стены там делать нечего.

В Пренцлауерберге же можно снять по дешевке квартиру или мастерскую, зайти в доступный бар, кафе, где дискутируют молодые коммунисты, или в ресторан «Воланд».

Притягивает сюда и парк-кладбище, названный «Аллеей тополей». Здесь гуляют жители со всех окрестных улиц, заходит и молодежь с Кройцберга. В этом парке дети играют между могильных надгробий...

На воротах заповедь: «Творите здесь хорошую и красивую жизнь. Нет потусторонней жизни. Нет воскрешения».

Разобрав на одной из бронзовых досок название «Свободная религиозная община», я отыскал в доме, принадлежащем общине, ее служителя и узнал от него много интересного.

…В 1845 году в католической церкви образовалось течение, назвавшееся «Свободной религиозной общиной», хотя и провозгласившее атеистическое мышление. Один берлинский землевладелец продал адептам новой веры задешево кусок земли, на котором они разбили парк и построили свой центр, где он до сих пор и находится.

«Атеисты» участвовали в революциях 1848 и 1918 годов, отстаивая свободу мышления. В тридцатые годы их центр был закрыт нацистами, а после разгрома рейха возобновил свою работу.

Взгляды членов общины весьма широки. Похоронив в парке создателей своей организации (на одном из надгробий надпись: «Мастеру от учеников в знак благодарности»), они тем самым хотели показать, что загробной жизни нет и радоваться нужно здесь, на грешной земле. Они создали свои атеистические ритуалы.

Среди молодежи пользуется популярностью их обряд конфирмации «Югендвайе», посвящение в круг взрослых, который происходит в доме общины и в снимаемых ею залах. Среди берлинцев много неверующих, да и ритуалы любят все, и это используется общиной.

Не стоит подробно рассказывать, как ее активисты ухаживают за стариками-пенсионерами на дому, как вывозят подростков в оздоровительные, трудовые, спортивные лагеря, за границу. Даже перечисление этих акций объясняет, почему молодежь, особенно «левая», тянется к общине, как из Пренцлауерберга, так и из Кройцберга.

Раньше Кройцберг был на окраине Западного Берлина, с трех сторон его окружала Стена, он отличался запущенностью, некоторые дома не ремонтировались аж со времен войны.

Фотографируя граффити на стенах, я забредал на захламленные, грязные улицы, где преспокойно лежала выброшенная давным-давно домашняя утварь, вроде диванов и ванн. А вот в турецкие «поселения» до сих пор заходить довольно опасно: раньше здесь находили приют центры террористических исламских организаций.

Сохранились следы пожаров на стенах после нападения фашиствующих «бритоголовых». До сих пор турки враждебно относятся к чужакам, попавшим на их территорию: на меня кричали, чтоб убирался, чуть не вырвали фотоаппарат, а женщины плевались, махали руками и отворачивались.

Естественно: восток — дело тонкое, даже в центре Берлина. А Кройцберг после падения Стены оказался в самом центре Берлина, чем, несомненно, повысил свой престиж и привлек внимание строительных фирм: здесь сразу подорожала земля и, конечно, квартиры.

Дома стали перестраиваться, ремонтироваться, и сюда потянулись богатенькие «нувориши», которых явно не устраивало соседство с анархистами, панками, металлистами, рокерами и т. д., а тем жилье стало не по карману, и они начали переезжать отсюда, особенно художники, снимающие дешевые мастерские в Пренцлауерберге.

Но, несомненно, Кройцберг по-прежнему остается злачным районом, куда стекаются туристы в поисках ночных развлечений.

Признаюсь, меня меньше всего интересовала «злачность» Кройцберга, а привлекал интерфестиваль, который проводится здесь в мае вот уже второй год. Почему именно в Кройцберге?

В Берлине проживают около полумиллиона эмигрантов из 180 стран, и многие из них обитают именно в этом районе. Чтобы выяснить, как возникла идея фестиваля, кем он готовился и кто его участники, я встретился с Бригиттой Вальц, возглавлявшей одну из творческих мастерских Кройцберга.

— Конечно, мы все знаем о великолепии бразильских или кубинских карнавалов, но наш карнавал, скорее мультифестиваль, имеет свои корни в Лондоне и Роттердаме, в Вене и Люксембурге, — рассказывает Бригитта. — Готовились целый год. Собирались мы, организаторы фестиваля, в районном управлении.

Там решались все вопросы: где достать трактора, машины, какие будут клубы и оркестры, откуда приедут гости и как их принимать, а главное — что покажем на фестивале. Ведь в Кройцберге, где обитает столько иностранцев, своя мультинациональная культура, свои школы танцев, пения, свои музыкальные группы — все это надо ввести в рамки многочасового фестиваля. Начавшись с детского праздника в пятницу, он продолжится в субботу открытием ярмарки, а в воскресенье с 13 до 19 часов состоится само карнавальное шествие. Приходите.

И вот я разыскиваю ярмарку, ориентируясь на развалины трех арок некогда гигантского Анхальтского вокзала, построенного в конце прошлого века и разбомбленного в войну.

Здесь, у подножия портика вокзала, оставшегося как память о былом его великолепии, идет во всю торговля ремесленными изделиями и сувенирами многих стран. Палатками, столиками, площадками для выступлений артистов, музыкантов — занята целая площадь, в центре которой на траве сидят и лежат зрители, загорают, играют с собаками.

Пряные ароматы поднимаются в воздух от кушаний, приготовляемых поварами со всего света. Здесь же мастера раскрашивают маски, вырезают статуэтки, звенят молоточками ювелиры, парикмахеры начесывают сложные прически а ля афро, а кое-кто предпочитает украсить себя татуировкой. И над всем этим гомоном и суетой крутятся карусели, и летят в голубое небо воздушные шары замысловатых форм и раскраски...

А на следующий день, в воскресенье, толпы берлинцев и приезжих из других городов мира заполняют тротуары Венаштрассе, Райхенбергштрассе и центральной улицы Кройцберга —Ораниенштрассе.

По этим улицам пройдет карнавальная колонна. Балконы, деревья, строительные леса увешаны гирляндами людей, которые под жарким солнцем непрерывно пьют, но не уступают своих мест. Издали доносится барабанный бой, рев духовых оркестров, звуки приближаются и впереди всех выступают очаровательные полуобнаженные тамбурма-жорши.

За ними в первых почетных рядах — гости: болгарские танцоры и югославский театр, участники Лондонского фестиваля и музыканты Западной Африки. Театры пантомимы, кукольный театр на колесах, фокусники, выдувающие огонь изо рта, эквилибристы на ходулях и жонглеры, подбрасывающие в воздух все, что только летает. Словом, сплошной цирк. И непрерывная, разноязыкая, разностильная музыка: африканские барабаны, джаз, рок, свинг и нежная мелодия свирелей!..

Зрители впадают в музыкальный транс и сливаются с карнавальной колонной, которая цветной змеей ползет по улицам. Полный апофеоз при отсутствии полицейских (лишь регулировщики на перекрестках, и те похожи на ряженых) пьяных и драк. Да, как ни странно, все спокойно в бунтарском Кройцберге.

Я  вспоминаю слова художницы Бригитты Вальц:

— Тысячи эмигрантов из Турции, Индии, Мексики, Вьетнама придумали этот карнавал, чтобы показать, что они существуют, живут и творят, как полноправные берлинцы.     

Владимир Лебедев  |  Фото автора

Берлин

Алабама в июне — это бескрайняя распаханная прерия. Изредка попадаются на глаза островки сосен или дубов. В иссушающем пекле на полях ждут дождей бледно-зеленые побеги сои, хлопка и арахиса — традиционных для южных штатов культур.

Официальное   прозвище   штата Алабама   —   «Сердце  Дикси». Здесь действительно сконцентрировался дух американского Юга, который не под силу было уничтожить ни Гражданской войне, ни насаждаемым янки новым правилам жизни.

Неистребимое благодушие, замечательная любознательность, живой интерес к истории и традициям — непременные качества коренных южан. В соблюдении традиций, в тщательной приверженности некоему установленному течению жизни они, пожалуй, не знают себе равных.

Если не хватает существующих законов, придумываются новые. Например, алкоголь здесь продают только лицам, достигшим 30 лет.

Любой водоем требуется обнести забором в целях безопасности. Запрещается убирать иголки под соснами, растущими в общественных местах. Последнее правило придумали потому, что палые иголки продаются здесь на вес садоводам и огородникам для мульчирования почвы. Местные жители могут собирать иголки только под их личными соснами, а любые другие принадлежат владельцам той земли, на которой выросли деревья. Вот такие строгости.

Консерватизм особенно чувствуется в маленьких городках, в отсутствие соблазнов большого города. Яркий пример тому — Дотэн, что в ста милях от Мексиканского залива.

Население Дотэна — около 50 000 человек. Пара памятников времен Гражданской войны, городской парк и — улочки, улочки; с пыльной площади, окруженной магазинами и ресторанами, они растекаются среди посевов арахиса белыми домишками, плавно бегут по чистому полю, рассыпаются веером у горизонта...

В одном из растаявших от жары пригородов Дотэна живет мой знакомый, м-р Мэтью Бэйн. В свои 83 года он хорош собой, чрезвычайно добродушен и неукоснительно следует заведенному порядку.

Как-то он дружески пригласил меня провести с ним целый день, предупредив, что должен будет отвлекаться от беседы для выполнения долга.

—  Пора кормить Дилли, — посмотрев на часы, сказал мистер Бэйн и, решительно пошаркивая тапочками, отправился на просторную кухню.

Там он вынул из ящика разделочную доску, нож и миску, на которых краской было написано «Дилли», и принялся крошить какие-то неаппетитные объедки.

Видя мое недоумение, мистер Бэйн с готовностью все объяснил. Оказывается, Дилли — броненосец, поселившийся в саду Мэтью (кличка родилась от английского названия броненосца — armadillo). Существо это, по словам мистера Бэйна, настолько уродливо, что даже кажется симпатичным.

Броненосцы от природы беззубы и могут поэтому питаться только мягкими и мелкими кусочками пищи. Мэтью жалеет беззубого беднягу и в свободную минутку старается помельче покрошить для него остатки своих трапез. Обычный рацион броненосца на воле — жуки, червяки, слизни, ягоды. Особое лакомство — муравьи, двадцать тысяч штук надо съесть броненосцу, чтобы почувствовать себя сытым.

Вообще же, если броненосцу не повезет на сердобольного хозяина и приходится шнырять под соснами самому по себе, он может представлять серьезную опасность для автомобилистов: перепуганный, ошалевший зверек способен довольно высоко подпрыгивать, разбивая при столкновении фары, а то и лобовое стекло.

...Июньская жара пошла на спад, пригород Дотэна наполнился знакомыми звуками летнего вечера за городом: лай собак, крики детей, смех, разговоры, журчанье воды и шелест дождевальных установок на газонах.

К мистеру Бэйну, под сень орехов пеканов его сада, потихоньку начали стягиваться гости. Две старушки пришли, шерочка с машерочкой, под ручку, и принесли кекс. Супружеская пара, судя по виду, немного моложе Мэтью, приехали на велосипедах, а в рюкзачке у них было мороженое.

— У нас сейчас время репетиции, — строго сказал мне мистер Бэйн. — Мы должны     готовиться     к     ежегодному собранию.

Гости расселись на ступеньках домика, прямо как в деревне на завалинке, а Мэтью взялся дирижировать.

Чуть-чуть ломкими голосами они запели:

Господь да хранит нас этой ночью,

Ангелы будут оберегать наш сон —

До утренней зари.

Мистер Бэйн рассказал мне потом, что южане более ста пятидесяти лет вот так собираются, вместе петь старинные гимны и псалмы.

Родилась эта традиция из глубокой религиозности и еще, пожалуй, из понятного желания повидаться со старыми знакомыми, почерпнуть в таких встречах душевные силы. В прошлом веке люди ехали на ежегодное собрание за много миль, где бы оно ни происходило — в Джорджии, Алабаме, Теннесси. У некоторьгх путешествие занимало в то время целую неделю.

Этой поездке предшествовали постоянные репетиции дома, по-соседски: вечерами вот так же, как сейчас, гости мистера Бэйна устраивались кто как —  под тенью дубов и пеканов и старательно выводили старинные рулады.

Гражданская война перевернула жизнь Юга, но не изменила привычек южан: в духовных песнопениях они и по сей день черпают силы и надежду.

На другой день мистер Бэйн собрался уезжать во Флориду, навестить дочь. Он уехал, и Дотэн словно опустел без этого чудаковатого джентльмена.

Другие мои дотэнские знакомые —Дэйв и Бекки Фулфорд — гораздо моложе мистера Бэйна. Дэйв занимает ответственный пост в крупной корпорации, поэтому внешне их образ жизни резко отличается от образа жизни Мэтью.

Фулфорды живут в престижном пригороде Дотэна, в огромном особняке посреди сосново-пеканового парка. В их гараже стоят дорогие автомобили, в парке растут редкие цветы, а на тенистой веранде поскрипывает старинное кресло-качалка.

Для Юга очень характерен культ места отдыха. Это должен быть самый уютный, самый тенистый, самый красивый уголок. Кресло-качалка — непременный атрибут такого местечка. Южане очень ценят культуру томной лени и расслабленности, а что может быть лучше: подремать под мелодичный скрип качалки и шелест листвы?

Любовь к качалке, верному спутнику сиесты, привела к рождению специальной касты краснодеревщиков, которые производят только кресла-качалки. Труд их, разумеется, ценится очень высоко, а для изготовления качественного кресла прилагаются усилия, равные усилиям по созданию хорошей скрипки.

Подбираются определенные породы дерева для разных частей кресла, строго соблюдается время и температурный режим сушки древесины.

Хозяин дома, Дэйв, трепетно перечислил знаменитых людей, чьи имена теперь навек связаны с креслом-качалкой: Джон Кеннеди успокаивал покачиванием больную спину, решая государственные вопросы в Овальном кабинете; Авраам Линкольн сидел в кресле-качалке в тот момент, когда его убили в Театре Форда; еще один президент, Джимми Картер, распорядился доставить в Белый дом сразу пять кресел — без них пустоват бьш балкон второго этажа; писательница Гертруда Стайн, как истинная американка, не представляла себе жизни без кресла-качалки, — несмотря на то, что жить предпочитала в шато во Франции; она не изменила своей привычке и гостей своего салона принимала, посиживая именно в таком кресле...

У жены Дэйва, Бекки, не хватает времени расслабленно посидеть на веранде. Бекки — страстная садовница и досуг свой тратит на цветы, инжир, орехи пеканы. И заботушка у Бекки соответственная: как уберечь посадки от кроликов, енотов и белохвостых оленей, которые нет-нет, да и забредут на крайний участок Фулфордов из соседнего леска.

Раз в неделю Бекки взваливает на спину мужа опрыскиватель и заставляет его ползать под кустами и деревьями, опрыскивая все вокруг... острым соусом «Табаско».

— А  что делать?!.  печалится Бекки. — Эта фауна все сметает на своем  пути,  а  олени  однажды даже сосенку объели...

Занятию садом и огородом отводится немало времени в тихой неторопливой жизни обывателя американского Юга. Успехи порой бывают поразительны.

Дыни, арбузы, декоративная капуста — все небывалой величины, например, одна дынька потянула почти на тридцать килограммов. За южанами, по результатам выращивания гигантских овощей, — целых три позиции в Книге рекордов Гиннесса!

В пятницу вечером Дэйв предложил мне:

— Если хочешь, можем взять тебя на рыбалку. Наш приятель собирается ловить сомов древним индейским способом.

Соблазн был слишком велик, чтобы отказаться.

Наутро Фулфорды заехали за мной на грузовичке «Форд», багажник которого оказался нагружен бессчетным количеством канистр с питьевой водой.

— Бекки считает, что лучше и полезней дотэнской воды из-под крана ничего нет, — заявил Дэйв. — Ее не переубедишь!

Мы тронулись в путь. Ехали весело: болтали, останавливались перекусить и, наконец, через три часа добрались до места.

На берегу водоема с темной стоячей водой была разбита яркая палатка. Поворачивая к ней с проселка, Дэйв погудел, и из палатки выскочил невысокий бородатый мужичок.

— Пит, — представился он и тут же отправился наливать всем кофе из древнего замызганного кофейника и жарить бекон на еще более замызганной сковородке, поставленной прямо на уголья.

—  Пит — неисправимый   романтик, — шепнула мне Бекки, — он считает, что на природе обязан себя вести как пионер-первопроходец, например,   пользоваться   этими   ужасными прадедовскими приборами.

После обеда все пошли на берег. Водоем шириной метров пять и длиной метров тридцать оказался рукавом безымянной речушки, густо обросшим кустарником. Точнее, имен за речушкой числилось столько, что остановиться на каком-нибудь одном было невозможно. В списке названий были: Быстрая, Крошка, Дом Сомов, наконец, просто Речка.

С течением лет верхний вход в рукав обмелел, и теперь вода по нему течет только в сильный дождь. Через нижний же вход в рукав заплывают сомы, которым по вкусу жизнь в стоячей воде, где на дне — целые горы плавника.

Пит натянул на себя гидрокостюм и полез в воду. Глубина оказалась невелика, самая большая — по грудь. Осторожно ступая специальными облегающими ногу пластиковыми галошами по дну, Пит продвигался к противоположному берегу. Там он, оглядевшись, сориентировался по каким-то известным ему приметам, набрал воздуха и присел, скрывшись под водой.

Время от времени он высовывался из воды — каждый раз в новом месте, снова набирал воздух и погружался в темную воду. С берега мы могли следить за его подводными передвижениями по пузырькам воздуха, поднимавшимися к поверхности.

Через полчаса Дэйв не выдержал:

—  Пойду помогу! — Он тут же облачился в свой пижонский малиновый костюм и побрел на помощь Питу.

Похоже, рыба только и ждала появления под водой душки Дэйва в ослепительном костюме, потому что не прошло и пяти минут, как Пит метнулся к нему, шаря под водой руками и отворачиваясь от плещущего хвоста.

Еще через мгновение, заорав и заулюлюкав, рыболовы взметнули на вытянутых руках сома размером с полено. Взвесив его потом, выяснили, что сом потянул почти на шестнадцать фунтов (около восьми килограммов).

На мой вкус, жаренный на углях сом с брюхом, нафаршированным орехами и зеленью, весьма хорош, хотя и жирноват.

По отзывам рыболовов, подводная охота настолько захватывающа, что, попробовав разок, уже не изменишь этому хобби никогда.

Суть поимки сома сводится к следующему: рыбак шарит руками в кучах затонувшего плавника, полагаясь отчасти на удачу, отчасти на точное знание привычек этой рыбы. Нащупав под какой-нибудь корягой рыбину, охотник старается ухватить ее за нижнюю челюсть.

Если такой ловкий финт не получается, он дает рыбе захватить свою руку пастью, а потом хватает ее за жабры изнутри.

Приходится проявлять осторожность: порой в плавнике встречаются змеи или черепахи. Эти твари несравненно зубастей и увертливей сомов, запросто могут и цапнуть.

Когда сом ухвачен, следует его вытащить из воды. Тут надо действовать ошеломляюще-внезапным рывком, либо, наоборот, потихоньку, стараясь уворачиваться от хвоста.

Придумали ловить рыбу таким образом индейцы, жившие в бассейне Миссисипи. В незапамятные времена они достигли замечательного мастерства в искусстве ловли сомов руками и передали свой опыт первым франкопоселенцам на территории современной Луизианы.

Этот вид спорта быстро распространился и по другим местностям, где водится тихий и достаточно неповоротливый сом.

Конечно, по прошествии времени власти стали оберегать сома от чрезмерного уничтожения, запрещая кое-где ловлю. Современным рыбакам, в отличие от индейцев, приходится теперь подлаживаться под правила и законы.

Кстати, в России рыбаки тоже умеют воспользоваться ленью и туповатостью сома. На волжских плесах и прибрежных отмелях до сих пор находятся любители заколоть сома с лодки острогой, причем происходит охота, как правило, ночью, при свете мощного фонаря или факела...

Мы вернулись в Дотэн поздно вечером того же дня, а назавтра, перед моим отъездом, устроили «отвальную» вечеринку в маленькой закусочной, где за семь долларов полагалась порция под названием «все, что ты можешь съесть». То есть, можно было подходить к буфету за добавкой столько раз, сколько хочешь и можешь.

Да, было чем полакомиться в тот прощальный вечер (блюда выбирались традиционные, южные): жареные свиные ребрышки под пряным соусом, печеные куриные крылышки, пропитанные острейшим соусом «Табаско», жаренные на углях гигантские креветки, овощи и фрукты без счета и меры...

Меню в кафе было напечатано в виде старинного газетного листка под названием «Тополиная крона». Тополиная крона (Poplar Head) — прежнее имя Дотэна, данное ему, разумеется, за обилие тополей в окрестностях.

Составители меню резвились, видно, вовсю: газетка была испещрена забавными заметками и выдержками из кодекса поведения в общественных местах, например, вроде такого: «Ругаться, плеваться и стрелять из револьвера в кафе строго запрещается. Штраф 25 долларов!»

Полной неожиданностью для меня стала заметка, перепечатанная из издания 1892 года:

«Пароход «Индиана» отправился из Филадельфии с грузом зерна и муки в помощь многострадальным жителям России. Вскоре еще один пароход, «Миссури», повезет в голодающую Россию более 3000 тонн продуктов питания. Этот груз — подарок фермеров южных штатов Луизианы, Теннесси и Алабамы».

Кто бы мог подумать — в крошечном Дотэне, в далекой жаркой Алабаме, где нога русского человека, если и ступала, то крайне редко, — вдруг узнать что-то новое о России! Пролежав век, эта новость покрылась патиной и перешла в разряд антиквариата. Вот таким замысловатым образом, благодаря случайному совпадению, и протянулась ниточка, навсегда связавшая в моих мыслях Алабаму и Россию, — и на сердце потеплело.

Г. Грун  | Фото Сергея Ожегова

штат Алабама, США

Из блистательных Фив, подаривших человечеству свет своей цивилизации, с этой земли — источника красоты, от подножия храмов, утвердивших святость душ и человеческих прав, мы обращаемся ко всему миру. Мы разделяем  его боль и его гнев,  мы скорбим вместе с семьями безвинно погибших. Но наша боль еще сильней, потому что рана нанесена не отдельным людям, а всему египетскому народу. Из Долины царей мы шлем миру свои извинения и соболезнования.

Нагиб Махфуз,

египетский писатель, лауреат Нобелевской премии

Эти слова «Фиванского послания народам мира» звучали из уст известного актера Омара Шарифа 10 декабря прошлого года на площадке перед колоннадой храма царицы Хатшепсут. Слова скорби и негодования неслись между скал Долины царей.

Здесь кучка изуверов-фанатиков, ворвавшись на джипе на охраняемую территорию поминального храма, расстреляла из автоматов толпу мирных туристов из разных стран. Десятки ни в чем не повинных людей скончались от нанесенных ран.

В день поминовения жертв

Луксорской драмы в процессии с зажженными свечами шли не только местная интеллигенция, руководители государства из Каира, но и простые феллахи. Это именно им принадлежит заслуга в наказании убийц. Схватив старенькие ружья, серпы, они загнали бандитов в горную пещеру, где те, как затравленные звери, перестреляли друг друга.

Мы, группа московских журналистов, приглашенных министерством туризма посетить Египет, в первый же день прилетели в Луксор — древнюю столицу страны, «стовратные Фивы», описанные Гомером в «Илиаде».

Нас встречают всюду дружелюбные улыбки египтян, не говоря уже о владельцах харчевен, гостеприимство которых не знает пределов, и торговцев разными товарами, особенно сувенирами, которые, конечно, как принято на востоке, не могут уступить в цене без страстных споров и яростной жестикуляции, но подчас отдают статуэтки фараонов или медальоны в виде жуков-скарабеев за полцены.

Наш автобус пробирается по набережной пыльного Луксора, городка с несколькими десятками тысяч жителей, лавируя между повозками, запряженными симпатичными и очень послушными, вопреки молве, осликами, и колясками-фаэтонами, в которые возницы зазывают редких туристов.

Вдоль набережной, у причалов, где раньше трудно было пробраться среди желающих попасть на пароходы, курсирующие по Нилу, или на фелюги со странными, словно переломленными мачтами, сейчас пустынно, а пароходы, роскошно отделанные под старину, припаркованы друг к другу.

Но верится, что они дождутся своих пассажиров. Ведь такого города, как «эль-Уксор», «города дворцов», как его называли арабы, не сыщешь на целом свете.

Мы едем по улицам некогда блистательных Фив, которые до сих пор скрывают развалины жилищ, где тысячелетия назад обитали жители древнего города. Но зато сохранились выдающиеся памятники золотого периода Фив, когда фараоны XVIII и XIX династий превратили столицу в город, «чья слава покорила весь мир».

Тогда же расцветает культ фиванского бога Амона, отождествляемого с богом солнца Ра. Именно ему посвящается Луксорский храм, сохранившийся до наших дней. Его стены были покрыты золотом, а пол серебром. Возведенный на юге города, он соединялся трехкилометровой аллеей сфинксов с другим чудом света — Карнакским храмом, возле которого было выкопано священное озеро.

Забегая вперед, признаюсь — более сильного впечатления, чем от пилонов, статуй, колоннад этих храмов, у меня в жизни не было. Кто-то о них верно сказал: «Вот искусство, когда воображение тускнеет перед тем, что открывается взору».

Одно обстоятельство поразило меня при осмотре Луксорского храма — это следы бурной истории Египта уже после фараонов. В храме бога Амона мы видим «вставленный», как в мозаику, храм Александра Македонского, объявившего себя (для упрочения власти в Египте) сыном бога Амона.

Есть здесь и христианская часовня. Первые христиане, в святой нетерпимости разрушая изображения древнеегипетских идолов, заменяли иероглифы надписями на коптском языке. А на крыше храма можно видеть мусульманскую мечеть, которую, как на фундаменте, возвели арабы на полузасыпанном древнеегипетском святилище.

Не правда ли, редчайшее соединение столь противоречивых религиозных идеологий, но какой пример сосуществования, если не примирения! Как было бы хорошо, если бы это сближение религий осуществлялось на практике в наши дни. Тогда, возможно бы, не случилось недавней трагедии в Луксоре, где террористы-исламисты были подвигнуты на убийство своей крайней религиозной нетерпимостью...

Дорога, вырвавшись из Луксора, как бы делит мир на две краски: слева — желтая, безжизненная пустыня, справа — зеленая, сады и деревни, примыкающие к Нилу. Слева — смерть, справа — жизнь, где работают трудолюбивые феллахи в голубых, до пят, зимних рубахах — галабеях, где бойко возводятся дома с обязательно недостроенным последним этажом, предназначенным для будущих молодоженов, и распахнутыми глазницами окон, открытыми всем ветрам.

Мы выехали из «города живых» — Луксора, где и сейчас, и раньше кипела жизнь: раньше здесь обитали фараоны и знать в своих дворцах, сейчас торговцы и обыватели — в неказистых домиках. Теперь мы переправляемся на левый берег Нила — в «город мертвых».

Сюда фараоны и знать отправлялись в последний путь на разукрашенных фараоновых лодках. Гребцы согласно взмахивали веслами, стараясь, чтоб даже падавшие капли воды не нарушали покой посланцев бога на земле. Процессия останавливалась у «ворот» в Долину царей.

Здесь, у колоссов Мемнона, притормозил и наш автобус. Если я не так излагаю путь следования саркофага фараона, то виновата местная туристическая служба, или скорее охрана, утвердившая такой маршрут следования, возможно, для нашей же безопасности.

Позади следует машина с вооруженными военными в бронежилетах. На всякий случай, хотя обстановка спокойная, и вокруг расстилается безмятежный сельский пейзаж с нивами и фруктовыми садами.

Колоссы Мемнона остались от поминального храма фараона Аменхотепа III. Они так велики (высотой с семиэтажный дом и весом в 700 тонн каждый), что еле вошли в объектив моего аппаратика. Кстати, к храму относились еще два великолепных сфинкса с ликом фараона, которые ныне украшают набережную Невы. Египтяне шутят: «У нас не смогли вывезти только пирамиды — слишком тяжелые».

И вот мы вступаем в небольшое ущелье с желто-серыми скальными стенами, Долину царей, куда доступ был открыт лишь жрецам да рабам, несшим саркофаг. Так как в последний путь отправляли много утвари, золота и драгоценностей, столь необходимых в загробной жизни (об этом свидетельствует масса подобных вещей, не умещающихся в залах Египетского музея в Каире, из неразграбленной гробницы Тутанхамона).

Надо отметить, что все предосторожности против грабителей (уничтожение свидетелей захоронения, строителей и рабов; тщательная маскировка входа в гробницу, обычно закрываемого большими обломками скал) оказались малоэффективны: большинство гробниц за прошедшие века были вскрыты и разорены.

А ведь даже сейчас надо долго ехать от храма Сети I, чтобы попасть в самое сердце гор, где обнаружены десятки гробниц фараонов. Я побывал в нескольких, но с трудом нашел какое-то отличие между ними: несколько наклонных коридоров, глубоко уходящих в скалу на десятки метров и оканчивающихся двумя-тремя комнатами. Стены всех гробниц украшены цветными барельефами и картинами, где изображался путь усопшего, его жизнь в загробном мире и жизнь богов. В одной из комнат, в углублении, стоял золотой саркофаг. Эта комната называлась золотой, что можно сказать о всякой гробнице фараонов. Если в маленьком склепе Тутанхамона был целый склад сокровищ, то можно себе представить, какие их россыпи хранились в гробницах великих фараонов, к сожалению, разграбленных.

Хочется отметить, что фараоны, их придворные не зря «прихватывали» с собой столько имущества. Уже тогда у них, да и у жрецов появились сомнения; столь ли обеспечена и прекрасна жизнь на том свете? Об этом говорят надписи на гробницах, например такая: «Ешь, пей, веселись, ибо завтра ты отправишься в землю безмолвия, где ничего нет».

Но у великих были жены, о загробной жизни которых они весьма заботились, возможно, именно поэтому один из самых известных фараонов Рамзес II, проживший довольно долго, построил великолепную гробницу для своей любимой жены Нефертари, умершей в сорок лет.

Наш автор, историк и журналист, Владимир Беляков, живущий в Каире уже 12 лет, сказал мне, что это «самая замечательная гробница в Долине цариц». Обнаруженная еще в начале века, хорошо сохранившаяся гробница была отреставрирована лишь в последние годы и недавно открыта.

В ее восстановление было вложено столько труда, что эксперты настояли, опасаясь за сохранность росписей, чтобы ее посещали в день не более 150 посетителей по 10 минут каждый, приобретая отдельный билет.

И вот я с трепетом спускаюсь по ступенькам из знойного пустынного полдня в холод мрачного склепа, где поражает после назойливых криков торговцев могильная тишина.

Но что это? В первой же комнате встречает радостная роспись: на белом полотне стен яркие, блестящие цветы. Я иду мимо семи небесных коров, сопровождаемых величавым (это самый точный для него эпитет) быком.

Художник придал их ликам удивительно разные выражения, так же как и углубленному, задумчивому взгляду. Спускаюсь вниз по другому проходу, по стенам которого вьются желтые змеи с высоко поднятыми головами и распахнутыми крыльями — символы плодородия и изобилия.

Вхожу в главный зал, свод которого опирается на четыре колонны. Каждый сантиметр пространства стен разрисован иероглифами, заклинаниями, изречениями и картинами, сценами из земной жизни Нефертари. На своих портретах (иначе не скажешь) Нефертари красавица с голубыми глазами, полная жизни молодая женщина в расцвете сил, то задумчивая, то веселая, то грустная, то радостная — любимая и любящая, жена великого фараона.

И здесь, уже в загробном мире, Нефертари стоит рука об руку со своим повелителем. Она прекрасна в белом платье, опоясанная по тонкой талии красным поясом, концы которого касаются земли, а ее высокую шею украшает драгоценное ожерелье, оставляющее открытой обнаженную грудь.

Из цикла этих картин видна вся плодотворная жизнь царицы, ее дела и развлечения, ее общение с богами.

Вот она стоит перед богом подземного царства Осирисом, в руках которого посох и цепь. Она спокойна и покорна своей участи, ей не в чем раскаиваться в прожитом, она прожила жизнь не зря.

...Когда старый египтянин в длинном галабее, с высохшим лицом в морщинах, из которых неожиданно молодо и зорко смотрели мудрые глаза, показывал мне вход в гробницу прекрасной царицы, он просто сказал:

— Там живет Нефертари.

Да, не только великие, но простые смертные, достойно прожившие свою жизнь, оставляют после себя памятный след на земле, сохранившийся через тысячелетия в жарких скалах Долины царей.                                                                                 

Владимир Лебедев  |  Фото автора

Луксор, декабрь 1997 года

Древним    цивилизациям    положено    рождаться и   умирать —история   приучила   нас   к   этому. Но странное дело: исчезновение минойской культуры, которое многие ученые объясняют катастрофическим извержением вулкана Санторин в 1500 году до Р.Х., не оставило меня равнодушным. Чем больше я узнавал о минойцах, тем труднее мне было смириться с их гибелью от природного катаклизма. Сходство с Атлантидой не убеждало, я искал доказательства невиновности Санторина — маленького вулканического острова в семидесяти морских милях к северу от Крита.

Я сошел по трапу и очутился у дверей крохотного аэропорта. Позади плескалось море, впереди тянулся склон с единственной дорогой, уводящей куда-то вверх к белеющим деревенькам, похожим на тысячи других греческих деревень. Унылый склон принадлежал Санторину — одному из самых могучих вулканов Земли, но ничто не говорило мне об этом, как не говорило и о том, что произошло здесь три с половиной тысячелетия назад.

Такси мягко приняло с места, неподвижный воздух устремился навстречу и вместе с ним — легкий, едва уловимый запах, который я однажды уже вдыхал — только совсем в других краях. Это было на Камчатке, в кальдере вулкана Ксудач. (Кальдера — вулканическая котловина, образующаяся при обрушении «кровли» нал магматическим очагом, опустошенным в результате извержения.)

Этот вулкан прославился в 1907 году, когда взрывом колоссальной силы поднял в воздух полтора миллиарда тонн земли. Спустя семьдесят лет мы поднимались на голые, безжизненные склоны — в лицо дул ветер, донося легкий, щекочущий ноздри запах...

Я попросил таксиста притормозить. Вдоль шоссе тянулись странные на вид виноградники — как будто кто-то расставил по полю сотни плетеных корзин. Это была одна из примет Санторина: лозу на острове специально закручивают кольцом, чтобы ей было легче противостоять ветру.

Корни лозы уходили в сухую, как порох, смесь мелких камешков, пемзы и шлака. Я взял горсть этой жалкой земли, поднес к лицу: да, тот самый запах, не выветрившийся за тысячелетия — запах катастрофы...

Впервые рассказ о том, как погибла минойская цивилизация, я услышал на Крите, в стенах археологического музея города Ираклиона. Гиды-экскурсоводы не без удовольствия живописали картину природного катаклизма. Впрочем, источник их фантазии был хорошо известен: катастрофа, случившаяся в Индонезии в 1883 году, в окрестностях вулкана Кракатау.

Страшное извержение Кракатау, в результате которого на берегах Явы и Суматры погибло 36 тысяч человек, по мнению многих вулканологов, довольно точно воспроизводило события на Санторинс и Крите в ту эпоху, которую Артур Эванс назвал минойской и о которой до начала двадцатого века ничего не было известно. Я часто представлял себе это древнее извержение Санторина, мне даже казалось, что я сам стою на критском берегу, глядя в оцепенении на приближающуюся клубящуюся черную тучу...

...Непроглядная и удушливая тьма поглотила Крит. Гремел гром, били молнии, с черного неба падали хлопья белого пепла — казалось, кошмару не будет конца. Но через несколько дней мгла стала рассеиваться, и у людей затеплилась надежда. Увы, они не знали, что в тот момент произошло на Санторине: середина острова провалилась, и в образовавшуюся бездну хлынуло море. Чудовищная волна, взметнувшаяся на 250 метров, покатилась в сторону Крита...

Что было потом, мне сложно было представить. Но гиды легко справлялись с финалом: «...цунами разрушило города, уничтожило флот, погубило людей. Пепел умертвил посевы и скот. Силы минойского государства были подорваны — этим воспользовались ахейцы и заняли Крит. Так погибла величайшая цивилизация...»

Паром, увозивший меня с Крита в Афины, вышел из Ирак-Лиона с большим опозданием.

— Наверстаем? — с надеждой спрашивал я у стюарда.

— Вряд ли,  — отвечал тот.  — У нас еще один заход. На Санторин.

— Тот самый вулкан? — простодушно удивился я. — Неужели на нем живут люди?

— Разве вы не знаете, — улыбнулся стюард, — с тех пор как на Санторине нашли столицу Атлантиды, мы высаживаем на острове тысячи туристов...

— Чью столицу? — озадаченно переспросил я.

— Атлантиды!..

Я поднялся на палубу. Ночь стиснула корабль. До Санторина оставалось часа три хода, но я не собирался ложиться спать. Мысленно возвращался на Крит, к развалинам Кносского дворца, чтобы вновь испытать восхищение изобретательностью минойских строителей, мастерством ремесленников, талантом художников — всем их солнечным и наполненным бытием. Однако это было горькое восхищение.

Ужас, сидевший во мне с детства и, казалось, давно забытый, вдруг всколыхнулся: выходит, правда все — и гнев Божий, и Апокалипсис, и конец света? Почему и нам не суждено, подобно минойцам, встретить гибель — от ядерного ли удара или от СПИДа — как роковую неизбежность, как горестный финал попыток достичь совершенства?..

Вглядываясь в темноту Критского моря, я старался припомнить то, что уже знал о Санторине. Классический вулкан-кальдера. Имеет форму разорванного кольца с диаметром внутренней бухты около десяти километров. Прежнее название острова — Тира. В средние века прославился серией впечатляющих извержений, в результате которых в центре кальдерной бухты прямо из моря поднялось несколько лавовых островков.

В 1956-м перенес сильное землетрясение — жизнь на острове едва не замерла. В конце шестидесятых греческий археолог Спиридон Маринатос обнаружил на Санторине, вблизи местечка Акротири, засыпанное пеплом древнее поселение, принадлежавшее минойской цивилизации.

Именно тогда появилась первая, приблизительная дата древнего, катастрофического извержения Тиры-Санторина: 1500-й год до Рождества Христова — рубеж необъяснимых разрушений многих городов минойского Крита. «Когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки... Атлантида исчезла, погрузившись в пучину...» — писал Платон. Маринатос оживил легенду. Казалось, еще чуть-чуть — и будут добыты доказательства идентичности минойского государства и загадочной Атлантиды.

Неутомимый Кусто опустился на дно санторинской бухты в поисках осколков мифической земли. Но он не нашел ни развалин храма Посейдона, ни золотых изваяний — ничего, что можно было бы связать с платоновской легендой. Ученый мир успокоился...

Паром стоял в бухте, словно на дне громадного колодца. Прямо передо мной по черной стене кальдеры зигзагами ползла вереница огоньков — это карабкались вверх по серпантину автобусы с туристами. Они медленно поднимались к краю обрыва, но в силу странной особенности восприятия мне казалось, что они — спускаются, круг за кругом, в мрачную и молчаливую бездну.

Я знал, что наверху уставших людей ждут отели и рестораны, однако незримое, но повелительное могущество вулкана придавало их восхождению зловещий смысл.

Паром дал прощальный гудок. Стоя на палубе, я думал о том далеком времени, когда вулкан еще спал, а на берегах Крита и Санторина жил удивительный народ, превыше всего ценивший свободу — и свою, и чужую. Народ, обладавший высоким знанием, но применявший его для созидания, а не для войн. Народ, которому, казалось, ничто не угрожало...

В каюте парома было душно. Я устало закрыл глаза и неожиданно ощутил приятную прохладу. Прохладу тихих музейных залов. Вот бронзовое зеркало, в которое смотрелись минойские дамы. Время разъело полированную поверхность бронзы — я знал, что зеркало ничего не отражает, но все-таки заглянул в него. И вздрогнул: на меня смотрело лицо близкое и одновременно чужое. Синие глаза, кирпичный цвет кожи — как на минойских фресках. В глубине зеркала клубилась багровая туча. Глаза Минойца молили о помощи, рот раскрывался в беззвучном крике — это было уже не отражение! В ужасе я отпрянул, ощущая, как смыкаются времена: черный, удушливый дым повалил из зеркала в чистую залу музея. Я закричал и проснулся.

Паром шел в Афины, но я понял, что должен когда-нибудь вернуться на Санторин.

Таксист привез меня на север острова, в городок с ласковым названием Ия. В маленьком отеле в эту весеннюю пору я был едва ли не единственным постояльцем, и добросовестная немка Биргит, совмещавшая в своем еще юном лице и управляющую, и портье, и метрдотеля, сама готовила мне по утрам кофе и тосты.

Мой номер был стилизован под «скафту» — так называлось жилище санторинцев, просуществовавшее до землетрясения 1956-го. Представьте себе вулканический остров, где нет ни одного нормального дерева, толком нет ни глины, ни песка, ни камня, а берега обрываются к морю стометровыми кручами. Попробуйте построить здесь дом.

Санторинцы нашли гениальное по простоте решение. Скафта — это вырытая в вулканическом туфе пещера с полукруглым входом, закрытым единственной стеной наподобие печной заслонки. В стене делали четыре отверстия: дверь, два окна по бокам и третье — наверху, слуховое.

Белый цвет стен и потолка отлично рассеивал свет: днем в скафте было светло, а ночью хватало одной лучины, чтобы осветить все жилище. Землетрясение выгнало жителей Санторина из их нор-скафт навсегда. Ужас от перспективы быть расплющенными в толще породы нельзя пережить дважды — люди не вернулись в скафты, хотя именно они и уцелели: вязкий туф выдержал колебания тверди, в то время как все наземные постройки оказались разрушенными.

С первыми лучами солнца в моей «скафте» становилось светло, как днем. Ия еще спала, когда я поднимался к обрыву. За парапетом начинался головокружительный спуск: черные, красные, желтые породы — это была плоть распоротого взрывом вулкана.

Посередине бухты, в голубоватой морской дымке наливался чернотой Неа-Камснеи — лавовый «пуп» кальдеры. Напротив него, свешиваясь с обрыва, как снежный надув с крыши, искрилась бело-голубая Фира — столица Санторина. Ия тоже не нашла спуск к морю и распласталась на склоне: улицы — винтовые лестницы, переулки-карнизы, по которым надо ступать, раскинув для равновесия руки.

Вдоль обрыва тянулась «набережная», вымощенная редким для Санторина белым мрамором. Какой-то парень подметал мостовую, убирая с мраморных плит легкую, как пудра, пемзовую пыль — ту, что всегда висит над обрывами в ветреные дни.

«Когда вулканы аккуратно чистишь, они горят ровно и тихо, без всяких извержений», — вспомнил я  Сент-Экзюпери. У Маленького Принца была своя Планета, с Розой и Вулканом, и никто не пытался отнять ее у него...

Когда-то и Санторин принадлежал только его жителям. «Мы не люди, мы — санторинцы», — повторяли они. Как я жалел, что не знал греческого и не мог поговорить с ними. Об их прошлом, которое сегодня мало кого интересовало, о море, об острове и, наконец, о катастрофе, которую они пережили.

Старики-санторинцы несли в себе нечто большее, чем просто воспоминания — возможно, им была доступна тайна удивительной привязанности людей к вулкану — тайна, которой более четырех тысяч лет.

— Они не любят рассказывать о землетрясении, — сказала Биргит. Но я вдруг понял, что все равно ничего бы не узнал...

Мы были отрезаны от прошлого. Пропастью шириной в 35 веков. Совсем недавно мы даже не подозревали, что «на том краю» шла жизнь не хуже нашей. Лишь смутные воспоминания египетских жрецов, пересказанные Платоном, да древнегреческие мифы могли что-то поведать о ней.

И вот — Артур Эванс на Крите, а затем Маринатос на Санторине нашли следы исчезнувшей страны. И неважно, была ли это Атлантида или нет, — главное, та жизнь оказалась слишком уж похожа на нашу, чтобы не предположить: колесо истории катится по кругу, — и не вспомнить библейское: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется в памяти у тех, которые будут после».

Маринатос обвинил Санторин в тягчайшем преступлении — убийстве целой цивилизации. Кусто и многие другие поддержали его. Но были и оппоненты, и среди них я неожиданно обнаружил дочь Маринатоса — Нанно.

После трагической смерти отца (знаменитый археолог погиб во время раскопок на Санторине) она издала книгу, посвященную фрескам, найденным в Акротири. Нанно Маринатос, лучше других понимавшая чувства людей бронзового века, не верила в их гибель от извержения — и это было для меня очень важным.

Мне хотелось дать минойцам шанс пережить санторинскую катастрофу. Я накапливал аргументы противников «апокалипсиса», внутренне убежденный в том, что минойская цивилизация, выросшая в физическом и духовном единстве с Природой, не могла погибнуть от ее рук.

Силы Природы не являются слепыми: вулкан, «вынянчивший» уникальную человеческую культуру, не мог уничтожить свое «дитя». Люди покинули Тиру задолго до извержения — ни одного скелета не было найдено во время раскопок, а на стенах брошенных домов, прежде чем их засыпало пеплом, успела даже вырасти трава! Все, что можно было погрузить на корабли, они забрали с собой, не оставив археологам практически ни одной ценной веши. Словно не желая гибели людей, вулкан как-то предупредил их. Но как?

Я любил подниматься к обрыву и смотреть, как встает над Санторином ослепительное южное солнце, как расцвечивается всеми красками амфитеатр кальдеры. В эти минуты мир был преисполнен особой гармонии; законы времени, казалось, смягчались, и над пропастью, разделившей эпохи, протягивался зыбкий мостик, чтобы тот, кто жил здесь тысячелетия назад, мог хотя бы мысленно оказаться рядом.

И когда он появился, я сразу узнал его: это был Миноец, которого я видел во сне на пароме. Он сидел на парапете и смотрел в сторону Фиры.

—  Когда все это случилось, нам еще долго не верилось, что Стронголи больше нет... — с грустью сказал Миноец. Он употребил самое древнее из известных названий Санторина.

— Вы хотели вернуться?

— Мы пытались. Пока не поняли, что произошло. То, что уцелело, не годилось для жизни. Пепел умертвил остров. Мы выращивали зерно, пасли скот... Белый пепел сжег и сровнял все... А раньше высились скалы — красные, черные...

«Камень белого, черного и красного цвета они добывали в недрах срединного острова», — вспомнил я Платона. Значит, атланты тоже жили на вулкане. Но они все погибли вместе с Атлантидой. А жители Стронголи спаслись...

— Как вы узнали о приближающейся катастрофе? — спросил я. — Что произошло с вами дальше?

На парапете никого не было. Парень, подметавший улицу, с любопытством поглядывал на меня. Солнце рассеяло дымку, пора было возвращаться в отель.

— Все не случайно, Биргит, — рассуждал я. — У Платона есть описание самой большой гавани Атлантиды: «...она была переполнена кораблями, на которых отовсюду прибывали купцы и притом в таком множестве, что днем и ночью слышались говор, шум и стук... Верфи были наполнены триерами...»

— Но ведь это же об Атлантиде, — заметила Биргит.

— Атлантида  — легенда,  но ее  корни  находятся  здесь, на Санторине! Я в этом убежден, Биргит. У минойцев ведь тоже был лучший флот во всем Средиземноморье. Достаточно взглянуть на фрески, найденные в Акротири, — какие там изображены триеры? Метров по двадцать пять длиной, с десятками гребцов — это же морские лайнеры!

— И все погибло в одну ночь!

— Отчего?

— От цунами, конечно.

— Послушайте, Биргит. Цунами опасно только кораблю, стоящему на якоре. Вы можете представить, чтобы весь минойский флот одновременно оказался у береговых причалов?

— Разумеется, нет.

— Вот именно. Большинство судов всегда в плавании. А в открытом море цунами даже лодке не сможет причинить вреда!

— Хорошо, флот мог уцелеть, — согласилась Биргит, — но люди, города, посевы... Ведь цунами было?

Да, цунами, бесспорно, было: следы его найдены и на Крите, и на других островах. Но насколько губительным оно могло оказаться для минойской цивилизации? Дело в том, что цунами многократно усиливается, если попадает в клинообразные бухты с широким входом (именно такие бухты были на Яве и Суматре). Вблизи же прямого, малоизрезанного берега Крита разрушительные свойства гигантской волны могли быть слабее.

О силе цунами при извержении Тиры-Санторина судят по находке пемзы на острове Анафи, что в 25 километрах к востоку от Санторина. Волна занесла пемзу на холм высотой 250 метров! Но вот что удивительно: эта пемза лежала на восточном, дальнем от Санторина берегу Анафи, а на западном берегу слой пемзы был обнаружен всего в шести метрах выше уровня моря.

Это парадоксальное обстоятельство означает, скорее всего, что 250-метровая волна была результатом сложения как минимум двух волн.

Я говорил в Москве со специалистами-физиками. Цунами, пройдя 120 километров от Санторина до Крита, могло ослабнуть в 15-20 раз. Следовательно, высота волны у северных берегов Крита могла не превысить шести-восьми метров, что не представляет опасности для цивилизаций, даже древних.

— Значит, люди и города Крита могли уцелеть? — задумчиво сказала Биргит. — А как же Атлантида? Она-то погибла.

— Платон загипнотизировал нас всех. Но сами-то вы верите в конец света? — спросил я.

— Не верю, — девушка засмеялась. — Поэтому, наверное, и живу на вулкане.

— И минойцы тоже не верили. Это был удивительно жизнерадостный и жизнестойкий народ. И судьба хранила его — не для того же, чтобы он исчез без следа!

Я попал на остров Неа-Каменеи из-за того, что служащие Акротири устроили забастовку. Раскопки были временно закрыты, я слонялся по крохотному причалу у подножия красных скал и увидел катер. Несколько человек поднимались на борт. Капитан приветственно махнул рукой...

Черный лавовый «паук» медленно разбухал прямо по курсу. Лет триста назад на его месте свободно катились волны. А потом... Потом произошло то, о чем писал в своем дневнике французский монах-иезуит.

...Утром 18 мая 1707 года моряки увидели посреди санторинской бухты что-то черное, выступающее из-под воды. Они решили, что это останки затонувшего судна, и поспешили туда, но... напоролись на скалы. Так впервые Неа-Каменеи показался на поверхности.

Через три дня несколько смельчаков высадились на нем. Но скалы вдруг зашевелились у них под ногами, и люди в ужасе попрыгали обратно в лодки. Вскоре остров достиг в высоту шести метров...

Тем временем море в бухте непрерывно меняло свой цвет: то зеленый, то красный, то желтый. Тяжелый дым подымался из глубин моря, окутывая новорожденный остров...

Мы высадились в бухточке с водой ядовито-зеленого цвета. У застывшего лавового потока стояло несколько туристских судов. Вереницы людей поднимались по тропе к кратеру.

— У вас есть полтора часа, — сказал капитан-грек. Я с тоской посмотрел на толпы туристов.

— Капитан, и бы хотел задержаться...

— Это будет отдельный рейс, — грек с сочувствием посмотрел на меня. Я протянул ему деньги.

— Хорошо. Я отвезу туристов и вернусь. В шесть вечера. Кратер находился на высоте чуть больше ста метров. Я поднялся к нему вместе с туристами, потом сошел с тропы, углубившись в хаос черных глыб. Через час тропа, ведущая к кратеру, опустела. Еще через час опустел и остров. В одиночестве я вновь поднялся к кратеру.

Солнце перевалило через зенит. Легкий дымок над кромкой кратера смешивался с дрожащим от зноя, почти осязаемым воздухом. Кратер был пуст, вулкан неподвижен, тишина звенела в ушах — и снова, как бывало не раз на Камчатке, я почувствовал то, что не поддается объяснению: словно громадное живое существо скрывается где-то в глубине кратера.

Ощущать это было невыносимо, и я спустился вниз, к лавовым потокам. Там, среди острых углов и граней, можно было найти тень и отдохнуть. Вдруг на плоской, похожей на надгробье, плите я заметил фигуру Минойца...

— Тысячелетия наши предки жили на вулкане, и никто не мог предположить, что внутри него копится огонь. Стронголи был похож на цветущий сад. Шумели леса, строились города. Вот здесь, на этом месте был центр острова...

— Где стоял золотой храм Посейдона, в котором собирались цари, — подсказал я, припоминая Платона,

— Мы не строили храмов на Стронголи. И Посейдон не был нашим богом, — возразил Миноец. — И царей у нас тоже не было. Мы прославляли богиню Плодородия, ей посвящали свои фрески — и она предупредила нас...

— Как?

— Одна из жриц сказала, что видела будто огонь и дым пожирают наши города. «Надо уходить с острова», — объявила она, но никто, конечно, не послушался. Потом она пришла снова и сообщила, что священная синяя птица бросила свое гнездо. Надо последовать ее примеру. Но разве людей можно уговорить словами? Люди подчиняются необходимости.

— И что же заставило вас?

— Простая вещь. Вода...

Я разлепил отяжелевшие веки. На том камне, где сидел Миноец, сверкал солнечный блик.

Вода. На вулкане это самая большая ценность. Перед извержением вода могла стать непригодной для питья. Источники вообще могли иссякнуть, уйдя в недра просыпающегося вулкана. И это, возможно, спасло минойцев от гибели: отсутствие воды — самый сильный стимул к переселению.

Хотелось пить. Я отхлебнул из припасенной бутылки и пошел вниз, к бухте.

Вечера я любил проводить в таверне со странным названием KANABA. Ближе к полуночи столики освобождались, и официант Георгиос подсаживался ко мне.

Мешая английский с русским, я рассказывал молодому греку о его славных предшественниках-минойцах, о том, какая у них была замечательная жизнь и как вдруг 35 веков назад всему пришел конец.

— Я уверен, что Санторин не виноват в этом, — говорил я, — но доказать его невиновность не могу!

Мне казалось, что грек слушает меня только из вежливости, однако я ошибался. Однажды Георгиос положил на мой столик свежий выпуск греческого журнала «Эпта», целиком посвященный раскопкам на Санторине. И теперь уже он, путая английский с греческим, пытался объяснить мне содержание публикаций.

Абзац за абзацем мы преодолевали статью Христоса Думаса — профессора доисторической археологии Афинского университета, человека, возглавившего раскопки после смерти Маринатоса.

И наши усилия были вознаграждены. Думас писал о том, что, по последним данным, санторинская катастрофа произошла почти на сто лет раньше, чем предполагалось. Точную дату извержения подсказали срезы калифорнийской секвойи и ирландского дуба (возраст этих деревьев-долгожителей может превышать 4000 лет).

На обоих срезах были обнаружены нарушения роста в кольцах 1628 года до Рождества Христова. Два предыдущих и два последующих столетия не были отмечены на срезах ничем подобным — следовательно, причиной резкого климатического изменения в том далеком году мог стать взрыв Санторина!

Георгиос не понимал моего ликования. Ну, позже на сотню лет, ну, раньше — какая разница? Но эти сто лет отвечали на один давно мучивший меня вопрос: почему в древнегреческих мифах отсутствует малейшее связное упоминание катаклизма, обрушившегося на Крит, а предшествовавшее ему царствование Миноса представлено красочно и подробно? И почему мифотворцы-ахейцы обошли вниманием ту самую катастрофу, которая, по мнению историков, помогла им овладеть минойским Критом?

Ответ, однако, прост: потому что в 1628 году до Рождества Христова ахейцев на Крите практически не было!

В этот период микенские племена еще только начинали свое движение с севера на юг, и на самом южном острове, на Крите, они обосновались, мирно соседствуя с минойцами, еще позднее — на рубеже XV века до Р.Х.

Иными словами, катастрофа произошла задолго до того, как родились Минос и Одиссей, ее последствия, очевидно, были благополучно преодолены — и, следовательно, Стронголи-Тира-Санторин должен быть реабилитирован.

Я шел по улицам сумрачного города. Громадная крыша защищала его от солнца, которое он не видел три с половиной тысячи лет.

Канаты перегораживали улочки, которые не слышали шагов три с половиной тысячи лет. Город был в оцепенении — казалось, он не может очнуться, потому что боится ослепнуть и оглохнуть в одночасье, — и люди поэтому старались говорить шепотом.

Никто не знал имени этого города. Акротири — лишь археологическая табличка, название соседней деревушки. Об этом городе умалчивали даже мифы — поэтому он и казался древнее Кносса.

Но если и не был древнее, то уж наверняка — подлиннее.

Трижды я проходил по огороженному канатами маршруту и трижды возвращался на площадь перед зданием с широким фасадом.

Простая, ровная стена — каменная кладка выше второго, уцелевшего, этажа, дверной проем, большие окна, косяки и перекрытия из капитального бруса — сейсмостойкая конструкция... Всему этому было почти четыре тысячи лет, но вместо благоговения я ощущал тоску. Ту же тоску, с которой бродил по брошенным российским деревням среди изб с выбитыми окнами, обгоревших срубов, унылых печных остовов. Он был близок мне, этот минойский город, и эти люди, что жили в нем когда-то, — и может быть, поэтому 35 веков, разделившие нас, казались такими ничтожными...

Один из канатов упал на землю. Я переступил через него и углубился в закрытый для посетителей переулок. Пригнувшись, прошел через какую-то дверь...

Было тихо и покойно. Голоса туристов не доносились сюда, и я ничуть не удивился, когда в дверном проеме заметил знакомый силуэт.

— Покинув Стронголи, мы переселились на Крит, — заговорил Миноец, — построили там такой же город. Критские цари помогли нам, а мы — им.

— А извержение? Цунами, пеплопад?

— Волна, конечно, принесла много бед, но города уцелели. Запасов зерна хватило до нового урожая, а пепел смыло дождями... Наши мастера восстанавливали дворцы, наши художники заново их расписывали — и на фресках появлялись ландшафты Стронголи, странные синие птицы и диковинные обезьяны с голубым мехом...

— Но что случилось  позднее?  Почему исчезла  ваша цивилизация?

— Она не исчезла, — сказал Миноец.

За стеной послышались шаги: по моим следам шла смотрительница Акротири. Я умоляюще взглянул на Минойца.

— Я не знаю самого главного!

В дверях появилось рассерженное лицо:

— Как вы попали сюда? Это запрещено! Пойдемте...

Я беспомощно оглянулся. Комната была пуста.               

Андрей Нечаев  |  Фото автора

о. Санторин, Греция

Немногие знают о существовании подземного квартала в недрах современного Эдинбурга в Шотландии — «запертого города» Мери Кинг. Здесь были изолированы сотни жителей во время эпидемии черной чумы, которая опустошала окрестности в XVII веке. Те, кто ходили по улицам этого «города», ныне темным и пустым, уверяют, что видели призраков и слышали стоны.

Эдннбург,  жемчужина  шотландской короны, подобно всем  старым европейским столицам,  весь  состоит из причудливой      смеси  памятников и зданий разных эпох.

Улица Принцесс — торговая артерия, от которой расходятся мосты, ведущие  к самым древним кварталам, в одном из них и находится замок, как будто вынырнувший из скалы да так и оставшийся   памятником борьбы за власть между шотландцами и англичанами.

Много разных историй рассказывают об этом замке. Говорят, что иногда часовым является эскадрон полупрозрачных солдат, который входил в состав отряда, погибшего при защите замка от атак Оливера Кромвеля. Очевидцы утверждают, что своими ушами слышали барабанный бой и ритмичный стук сапог по булыжной мостовой.

В начале столетия был открыт секретный проход, ведущий от замка к королевскому дворцу. Один юноша-волынщик будто бы вызвался добровольно его изучить. Начальство приказало ему дуть в волынку все время, пока идет, чтобы можно было проследить за его движением по туннелю.

На полпути волынка затихла. Того юношу больше никто не видел. Но многие уверяют, что время от времени слышат, как кто-то тихо играет на волынке в глубинах замка...

Почти у самого подножия этого замка начинается улица, тоже овеянная легендами. Речь идет о Главной улице, или Королевской Миле, названной так потому, что королева каждый день проходила по ней ровно милю до собора на службу.

Изо всех улиц Великобритании Королевская Миля — вероятно, самая богатая привидениями. До XVII столетия на ней процветали торговля и ремесла, здесь решались политические и финансовые дела, день и ночь были открыты питейные заведения и публичные дома.

Тут среди авантюристов и купцов легко вспыхивали дуэли и драки. Неподалеку заседала святая инквизиция — трибуналы занимались делами, связанными с колдовством и ересями. Говорят, что на Королевской Миле были сожжены заживо более трехсот женщин, «за работу с нечистым», как утверждал приговор.

Невежество заставляло людей верить, что с наступлением темноты некоторые женщины, проживающие на Главной улице, обращаются в ведьм и летают на помеле, насылая с высоты разные беды.

Коммерсанты, наемники, волшебники, политические интриганы, мародеры, мошенники, погорельцы, убийцы... Все они были обычными персонажами на этой улице.

Большая часть рассказов о Королевской Миле — это плод вечерних бесед, проведенных за кружкой эля в таверне, но есть и другие свидетельства, например те, что повествуют о подземном городе Мери Кинг, и это вовсе не вымысел, как кажется поначалу.

Прошло 350 лет с тех пор, как в Эдинбурге разразилась эпидемия чумы. Эта болезнь, вместе с оспой и сифилисом, наносили жуткий урон всей Европе. Повинуясь приказу муниципалитета, зараженные шотландцы должны были давать знать соседям о своей болезни, вывешивая за окно лоскут белой материи. Вначале такие лоскуты виднелись лишь на некоторых домах, но по мере того, как эпидемия распространялась, квартал стал походить на парусную регату.

Монахи ордена святого Андрея взяли на себя работу по ночному сбору трупов и вывозу их за пределы города. Вывозили на повозках со скрипящими осями, и, заслышав этот скрип, люди вздрагивали и захлопывали ставни.

В открытом поле служители ордена сжигали тела, и это был один из немногих известных тогда эффективных методов по борьбе с напастью. Другой способ контроля за болезнью заключался в том, что всех зараженных изолировали в особом месте наподобие лазарета.

Хроники повествуют, что в 1645 году чума угрожала перекинуться на весь Эдинбург, и магистрат отдал приказ целиком опечатать квартал, чтобы остановить распространение болезни.

Мери Кинг была владелицей большей части зданий, которые огородили, и поэтому весь квартал стал носить ее имя. По официальной версии, жителей переселили в другое место перед тем, как обнести квартал забором. Однако в это трудно поверить: как можно пресечь распространение болезни, если больных просто переселить на другое место?

Все это заставляет предположить, что квартал Мери Кинг был действительно опечатан... но вместе со всеми обитателями! Именно  поэтому  ходит много историй о привидениях на его улицах и существует так много показаний  свидетелей,  которые уверяют, что видели людей-призраков,  изможденных, в лохмотьях,   блуждающих между домами...

Шотландское общество парапсихологии пригласило журналистов из журнала «Энигмас»   присоседиться к небольшой группе представителей испанского  общества   парапсихологии,    отправившейся в «запертый  город»  Мери Кинг. (За ограду до сих пор можно проходить только по особому разрешению и обычно, чтобы получить его, нужно ждать несколько месяцев.)

Уже  через сто лет после эпидемии чумы жители Эдинбурга разобрали на кирпичи   разрушенные   дома   квартала Мери Кинг.

И в XVIII веке здесь поднялся новый город, поверх того, который   хранил   память   о   боли,   скорби смерти. Поэтому чтобы попасть в «запертый» город, надо спуститься в самое нутро   Королевской   Мили   по   особой системе коммуникаций.

— Должным образом пересчитанные и собранные в группу проводником, мы добрых двадцать метров спускались по узким ступенькам лестницы с сырыми перилами, прежде чем достигли уровня, где молчаливо покоится древний чумной город, — рассказывает участник похода в подземелья Сол Бранко Солер.

Его улицы теперь — туннели и проходы без шума и света. По стенам и потолкам тянутся соединенные шнуром ряды лампочек, скудно освещающих остатки лестниц, которые никуда не ведут, заложенных окон, из которых никто не выглядывает, и забитых известкой и щебнем деревянных дверей, скрывающих комнаты, которые вот уже много лет не тревожат ни ветер, ни человеческое тепло, никакое движение или любопытствующий взгляд.

Говорят, что некоторые эпизоды из психологического романа Роберта Л. Стивенсона «Странная история д-ра Джекиля и м-ра Хайда» разворачиваются именно в этих подземных лабиринтах, почти на двухстах метрах от поверхности.

Также рассказывают, что Мария Стюарт безуспешно пыталась бежать через них. Безуспешно потому, что чуть позже была поймана и заключена в темницу, откуда вышла лишь на эшафот.

Говорят, что эти переходы служили во время второй мировой войны убежищем многим тысячам людей. Находясь в этом подземном городе, полном напоминаний о былой чуме, ужасе и смерти, догадываешься, отчего обостряются чувства и фантазии посетителей, когда они начинают видеть картины, бросающие в дрожь.

— В некоторых из этих домов сохранились винные погреба, печи для выпечки хлеба, буфеты и очаги, кладовки и дымоходы, — продолжает свой рассказ Сол. — Есть один особенный дом, который привлекает к себе внимание еще до того, как в него заходишь.

По рассказам нашего проводника, многие посетители не только ощущали здесь резкое падение температуры, но и в один голос описывали некую девушку-подростка в грязных, поношенных одеждах, мелькавшую в комнатах.

Некоторые видели собаку у ее ног, другие замечали, что лицо ее обезображено оспой, а в руке она держит сломанную куклу...

Однажды в квартал Мери Кинг зашла группа незрячих людей со своими собаками-поводырями. Один пес тут же поволок своего хозяина наружу, а другой, панически скуля, забился в угол. Подчас посетители обнаруживают, что их фотокамеры начинают сами собой перекручивать пленку, и многие кадры потом оказываются таинственным образом засвеченными.

Так уж принято, наверное, у призраков: следов не оставлять.                    

По материалам журнала «Enigmas del Hombre e de Universo»,

подготовил Н. Николаев

Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана (ГЭСЛО), руководимая Б. А. Вилькицким, в 1915 году из-за разгоревшейся мировой войны прекратила существование. Однако за пять лет деятельности первопроходцы успели совершить крупнейшее в XX веке и, вероятно, последнее на нашей планете значительное географическое открытие.

Был окончательно развеян миф о таинственной Земле Санникова, но на карте Мирового океана появилась Земля Императора Николая II. «В мирное время, — писал выдающийся исследователь Севера Руаль Амундсен, — эта экспедиция возбудила бы восхищение всего цивилизованного мира».

Правительство  России в своем послании  к правительствам  иностранных государств от 20 сентября 1916 года, хранящемся в Архиве внешней политики Российской империи, следующим образом подвело итог деятельности капитана 2 ранга Бориса Андреевича Вилькицкого и его экспедиции:

«...Этот офицер Императорского Российского флота произвел в 1913 г. опись нескольких обширных местностей, расположенных вдоль северного побережья Сибири и... открыл остров, позднее названный островом Генерала Вилькицкого. Засим, поднявшись к северу, открыл обширные земли, распространяющиеся к северу от Таймырского полуострова, коим были даны наименования Земля Императора Николая II, остров Цесаревича Алексея и остров Старо калом ского.

В течение 1914 года капитан Вилькицкий, сделав новые и важные исследования, открыл другой остров близ острова Беннета. Название «остров Новопашенного» было дано этому острову.

Императорское Российское Правительство имеет честь нотифицировать настоящим Правительствам союзных и дружественных держав включение этих земель в территорию Российской Империи».

Но долгие десятилетия открытия «царской» экспедиции, как и имена первооткрывателей, либо замалчивались, либо искажались. Метаморфозы, которым всякий раз, следуя изменению «политических ветров», подвергалась топонимика открытых экспедицией Вилькицкого земель, — пожалуй, не знают себе равных.

Началось с того, что в 1918 году вышла странная карта Северного Ледовитого океана.

На ней были обозначены  Москва, Петроград,   Иркутск,  другие  города и местности. Лишь для Северного Ледовитого океана едва хватило места. Севернее Таймырского полуострова — никаких признаков суши. Голо! А все оставшееся пространство океана занимал... заголовок карты. Будто и не было вовсе экспедиции Вилькицкого, открывшей обширные земли.

Но существовали карты и лоции, изданные еще до революции. По ним и продолжали плавать советские суда вплоть до конца 20-х годов.

И всюду четко значились ставшие одиозными имена.

В Государственном архиве Российской Федерации я нашел любопытное письмо, датированное 29 января 1923 года и адресованное Президиуму ВЦИК. Оно напечатано на бланке заместителя председателя Реввоенсовета РККА и подписано членом РВС Даниловым. Вот его текст.

«Экспедицией Б. Вилькицкого в 1913 г. на полярном Севере открыта земля, которой было присвоено наименование: «Земля Николая II», каковое наименование сохраняется и до сего времени.

Полагая, что таковое наименование не должно иметь места в настоящее время и что в соответствии с сим означенной земле следовало бы присвоить другое наименование, считаю необходимым довести об изложенном до сведения Президиума ВЦИК».

На полях — размашистая резолюция секретаря ВЦИК Сапронова: «Полагаю возможным назвать именем какого-либо наиболее отличившегося Сибирского партизанского отряда. I/II — 23 г.»

Подходящего отрада найти, по-видимому, не удалось и поэтому продолжали высказываться самые разнообразные предложения о переименовании Земли Императора Николая II. Среди них: Земля Пахтусова, Братьев Лаптевых, Ленина, Земля Республики и даже Северная Земля Союза Советских Социалистических Республик (последнее, как увидим, было частично использовано при переименовании 1926 года).

Точно также острову Цесаревича Алексея предлагалось дать имя Прончищева, Розмыслова, Республики или Пролетарской Диктатуры.

Но самый первый арктический мираж, не исчезнувший до наших дней, забрезжил не над Землей Императора или над островом Цесаревича, а над островом Новопашенного.

Произошло это вскоре после эмиграции в июле 1919 года бывшего командира «Вайгача», а в то время редактора «Морского сборника» Петра Алексеевича Новопашенного. О его судьбе рассказывалось в повести Николая Черкашина «Человек без острова» («Вокруг света», №№3-4/96.). Сейчас хочу рассказать, как его имя исчезло с карт Северного Ледовитого океана.

Около года после открытия остров оставался безымянным. В публикациях и на картах этого времени он обозначался либо датой его открытия — «27/VIII», либо просто — «Вновь открытый остров». Затем остров получил имя Новопашенного, что и нашло отражение в цитировавшейся выше нотификации России 1916 года и на приложенной к ней карте.

Признанный летописец экспедиции, судовой врач «Таймыра» Л.М. Старокадомский в своей книге «Экспедиция Северного Ледовитого океана» (М.-Л. 1946) по этому поводу писал:

«Сначала остров получил наименование Новопашенного. Это название было обозначено на карте. Впоследствии, когда бывший командир «Вайгача» Новопашенный изменил Родине и эмигрировал за границу, в Гидрографическом управлении вспомнили, что соседний остров Вилькицкого замечен впервые вахтенным начальником лейтенантом Жоховым. Остров Новопашенного был переименован в остров Жохова, этим почтили память офицера, умершего в 1915 году во время зимовки экспедиции».

И тем, представляется, оказали покойному лейтенанту медвежью услугу: несправедливо отнимать законное имя у острова по политическим мотивам. Было бы справедливо и честнее сохранить имя Жохова «коронному» мысу Земли Императора, чем отдавать его наркому Молотову.

В приведенном отрывке автор не сказал, когда и как «остров Новопашенного был переименован в остров Жохова». Но в другом месте своей книги (а она выдержала в советское время три издания) Л.М. Старокадомский сослался на «Постановление ЦИК СССР от 11 января 1926 года». И с тех пор во всех без исключения отечественных справочниках и публикациях, касавшихся переименования новооткрытий ГЭСЛО, в том числе и острова Новопашенного, давалась ссылка на это постановление.

Правда, казалось весьма странным, что такое постановление нигде не было опубликовано. Все попытки обнаружить его даже среди источников ограниченного пользования были тщетными.

Оказалось, что такого постановления ЦИК СССР попросту не было. Сотрудник Государственного архива РФ И.С.Тихонов в нашей с ним беседе предположил, что, возможно, речь идет не о постановлении ЦИК СССР, а ВЦИК — Всероссийского Центрального исполнительного комитета. Предположение Игоря Сергеевича подтвердилось. За что ему огромное спасибо!

И вот у меня в руках протокол №36 заседания Президиума ВЦИК от 11 января 1926 года. Пункт 39 Постановления Президиума ВЦИК гласит:

«Наименовать группу островов в Северном Ледовитом океане: «Земля Николая II», «Цесаревича Алексея» и «Старокадомского» — «Таймырский архипелаг».

Присвоить наименования: «Земле Николая II» — «Северная Земля», острову «Цесаревича Алексея» — «Малый Таймыр» и острову, открытому в 1922 г. в заливе Гыдаямо, присвоить наименование «Остров Шокальского».

Сохранить существующие наименования острову «Старокадомского» и острову «Врангеля».

Постановление это в кратком изложении 22 января 1926 года было опубликовано в «Известиях». Но... Как видим, о «переименовании острова Новопашенного в остров Жохова» в Постановлении ничего не сказано.

На основании приведенного Постановления ВЦИК в 1929 году Гидрографическим управлением была издана подробная карта (№986) участка Северного Ледовитого океана от устья Лены до Таймырского залива.

На врезке к карте был особо изображен вновь учрежденный Таймырский архипелаг, без западного побережья новооткрытой земли, разумеется. По южному острову надпись: «Северная Земля».

А вдоль берегов — масса первоначальных наименований заливов, бухт, островков и мысов. Включая и самый северный, головной мыс архипелага — мыс Жохова!

Конечно, остров Новопашенного, расположенный гораздо восточнее в архипелаге Де-Лонга, на эту карту не попал.

И все же, когда и как произошло переименование острова? Для того, чтобы найти ответ на этот вопрос, пришлось тщательно изучить карты и публикации по гидрографии, начиная с 1917 года.

Оказалось, что в статьях К. Неупокоева и Н. Евгенова, бывших морских офицеров — участников экспедиции Вилькицкого, написанных в 1922 году и опубликованных в «Записках по гидрографии» 1923-1924 годов, и в тексте, и на иллюстративных картах остров уже назывался именем Жохова.

Недавно по просьбе редакции журнала «Вокруг света» секретарь Гидрографического общества В. Г. Рыбин разыскал в Санкт-Петербурге карту «Часть Северного Ледовитого океана от устья Колымы до устья Лены». На ней нанесен «Остров Жохова». Имеется на карте и весьма важная для нас надпечатка: «Большая коррекция 1921 г.»

Из этого следует, что в Гидрографическом управлении «вспомнили» (как писал Л. М. Старокадомский) об указании — переименовать остров Новопашенного — не позднее, чем при корректировке карты Северного Ледовитого океана, т. е. в 1921 году. И коль скоро уже с 1921 года название «Остров Новопашенного» исчезло с карт, вносить предложение о его переименовании при подготовке Постановления ВЦИК 1926 года сочли попросту излишним.

Так на всех картах закрепился возникший в недрах Главного гидрографического управления остров Жохова, заменивший явочным порядком исчезнувший остров Новопашенного.

Интересно, что, хотя на советских картах остров уже давно назывался именем Жохова, в 1924 году все же пришлось вспомнить его официальное название. В том году американцы подняли на острове Врангеля свой флаг.

Чтобы изгнать незваных пришельцев, в спешном порядке из Владивостока был послан ледокол «Надежный», вооруженный и переименованный в канонерку «Красный Октябрь» (под командованием, кстати сказать, Б. В. Давыдова, командовавшего «Таймыром» до Б. А. Вилькицкого).

Через неделю после успешного возвращения канонерки во Владивосток нарком иностранных дел Г. В. Чичерин в своем меморандуме заявил всем странам:

«В сентябре 1916 г. Российское Правительство известило все союзные и нейтральные державы, что нижеперечисленные острова составляют неотъемлемую часть российской территории, а именно: остров Генерала Вилькицкого, Земля Императора   Николая   II,  остров  Цесаревича Алексея,  острова Старокадомского, Новопашенного...»

В 1930 — 1932 годах экспедиция Г.А.Ушакова картографировала Северную Землю. Пропаганда старалась представить это как открытие неизвестного архипелага. Сделать это было нетрудно, подрастающая молодежь ничего не знала ни о Вилькицком, ни о его открытиях.

Автор популярных книг о мореплавателях С. Н. Марков, например, так писал о четверке Ушакова: «Эти люди открыли для нашей Родины огромную полярную страну». И ни словом не обмолвился об экспедиции Вилькицкого. Но ведь экспедиция Ушакова была не более, чем продолжением экспедиции Вилькицкого и картографировала уже давно открытую землю.

В 1935 году Гидрографический отдел Управления Морских сил РККА и Главсевморпуть издали подробную карту северной части Карского моря. Бывшая Земля Императора на ней НИКАК не названа. Исчезло и общее название «Таймырский архипелаг».

Зато были щедро рассыпаны созвучные эпохе названия: острова Большевик. Октябрьская Революция, Комсомолец, Пионер; мысы Молотова, Уншлихта, Ворошилова, Карла Либкнехта, Розы Люксембург и т. д. и т. п. А фамилии целого ряда участников ГЭСЛО оказались стертыми с карты. Даже «царский» ледокол «Таймыр» одно время носил название «Метеоролог».

Топонимическая путаница не закончилась и на этом. Настал 1937 год. По «ходатайствам» начальника Главсевморпути О. Ю. Шмидта в секретариат Президиума Верховного Совета СССР в 1938 — 1939 годах были переименованы в соответствии с представленными списками многие географические объекты, носящие фамилии людей, оказавшихся «врагами народа».

Среди переименований этого времени: бухта Новопашенного — Тройная, мысы Евгенова — Вайгач, Никольского — Мурманца, Ниллендера — Фигурный. А «коронный» мыс Жохова, уступив сначала свое название Молотову, стал впоследствии, когда сменился политический ветер, мысом Арктическим, каким и остается по сей день.

К счастью, во времена хрущевской «оттепели» Н. И. Евгенов, один из немногих оставшихся на Родине участников экспедиции Вилькицкого, был реабилитирован и название мыса восстановлено.

Явно по чьему-то недосмотру лишь в 1937 году исчез остров Колчака. Вместо него появился остров Расторгуева. Еще один. Именем урядника Якутского казачьего полка Степана Расторгуева уже в 1901 году был назван остров в Карском море, открытый и обследованный экспедицией барона Толля. Участником этой экспедиции, как и А. В. Колчак, был Расторгуев.

Постепенно на картах «растворилось» имя белоэмигранта Бориса Андреевича Вилькицкого и чин царского генерала его отца Андрея Ипполитовича. И остался возле пролива и острова некий «усредненный «Вилькицкий»...

И вот настали новые времена. Возвращаются полузабытые имена городов и улиц. Возвращаются и изгнанники. В ноябре минувшего года на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга в семейном захоронении Вилькицких рядом с отцом и братом, с отданием всех воинских почестей состоялось перезахоронение Бориса Андреевича Вилькицкого, славного сына Отечества, возвращенного с чужбины на Родину.

Теперь должны вернуться данные им и его соплавателям, товарищам по арктической зимовке географические названия.

Виктор Рыков

Мне хорошо знаком этот московский дом на улице Вавилова. В нем находится Лаборатория   пластической  антропологической реконструкции Института этнологии и антропологии РАН. Я не раз бывал здесь пару лет назад, когда привезли мумию с плато Укок и в Лаборатории воссоздавали скульптурный портрет «алтайской принцессы».

Лаборатория носит имя Михаила Михайловича Герасимова, всемирно известного ученого-антрополога, который впервые разработал и применил научную методику восстановления человеческого лица по черепу. Шестьдесят лет назад он реконструировал лицо палеолитического человека из раскопок сибирской стоянки Мальта, положив начало русской школы антропологической реконструкции.

Герасимов восстановил облик многих исторических личностей — главный коридор Лаборатории украшают скульптурные головы Ярослава Мудрого и Андрея Боголюбского, Тамерлана и сына его Улугбека, Ивана Грозного и Федора Иоанновича...

Сотрудники Лаборатории и сейчас выполняют заказы на реконструкцию известных людей прошлого — например, за последние годы в «галерее почета» прибавились скульптурные портреты средневековых султанов и ханов с территории бывших советских республик.

Но большинство работ связаны с безымянными находками археологов в разных концах бывшего Союза. Образовался целый палеоэтнический музей, в котором представлены различные этнические группы прошлого: люди каменного века и эпохи бронзы, скифы с Урала и Украины, сарматы с Волги и из Прииртышья, саки из Средней Азии и фракийцы из Молдавии...

Исследователи могут сравнивать их с современным населением этих районов и судить, насколько оно изменилось за прошедшие века или тысячелетия. Реконструкции помогают глубже осознать ход исторического процесса, его решающие частности.

Вот, к примеру, галерея портретов славян. Еще Герасимовым были реконструированы кривич и вятичка из-под Звенигорода; со временем их дополнили работы сотрудников Лаборатории: вятич с Лосиного острова в Москве, словенин новгородский, славяне из Моравии, первого славянского государства... Так явились ученому миру представители многих летописных славянских племен.

Явились, чтобы, быть может, помочь исследователям решить ряд трудных и зачастую спорных вопросов: откуда и когда пришли славяне на Русь? Где жили те или другие племена? Как и чем жили? Как ассимилировались с другими народами? Как выглядели, наконец?

В комнате, где работает сотрудница Лаборатории Елизавета Валентиновна Веселовская, мое внимание привлекла голова девушки, у которой, кроме славянских височных колец, были какие-то нехарактерные для славянок сложные украшения.

— Это — мерянка с городища Плес Ивановской области, моя работа, — пояснила Елизавета Валентиновна. — Меря — финское племя (Здесь и далее слово «финны» употребляется в научном смысле: народы финно-угорской языковой группы. То есть: мордва, мари, коми, удмурты, а также исчезнувшие — меря, чудь белоглазая. Несколько более отдаленное, но все же родственное отношение имеют к ним саами-лопари, а еще более отдаленное — ненцы. Собственно финны-суоми тоже относятся к этой группе, но только как один из народов.), их коренные места были прежде всего в районе Ростова и Суздаля, и они растворились среди расселившегося там древнерусского племени кривичей.

Но в тех лесных местах, где нашли «мою» женщину, меряне сохраняли самобытность до XII века, пока владимирские князья не стали строить там городки, посадское население которых образовывалось из местной мери... И к слову, она вовсе не девушка — ей 35-40 лет, а в те времена жили не намного дольше.

Разговор о славянах и финнах мы продолжили с коллегой Веселовской, специалистом по антропогенезу Александром Петровичем Пестряковым.

— Да, славяне ассимилировали население тех областей, в которые приходили. Русская крестьянская колонизация прошла, например, через лесных финнов к Белому морю. И вот результат многовековых процессов: для славян, в первую очередь восточных, характерно, как говорят специалисты, снижение европеоидности черт — у них более широкие скулы, менее выступающие носы, и связано это не с татаро-монголами, а именно с финнами, вошедшими в состав славян. Ассимиляция финских этносов продолжается и поныне, скажем, в Карелии. А вот вглядитесь попристальней в эту звенигородскую вятичку...

— Она словно родом из Прибалтики...

— Вот именно!  Ведь славяне и балты — выходцы из одной антропологической группы, жившей где-то на пространствах от Одера до Среднего Днепра. Правда, в западной или восточной части ареала и до нашей эры или уже в начале нашей — об этом идут споры. Впрочем, споры идут и о том, когда началась история славянской Руси, — заметил Пестряков.

...Согласно «Повести временных лет», славяне пришли на Русь с Дуная. На Дунае, по сообщениям византийских хронистов, они появились в VI веке (археологи считают — в V-м) и какое-то время спустя — на Руси. Однако...

Более двух десятилетий назад археолог Валентин Васильевич Седов установил, что Труворово городище под Изборском — первое укрепленное городище на Руси — возникло на рубеже VII - VIII веков.

Его поставили псковские кривичи вместе с обитавшими здесь финнами и скандинавскими пришельцами. Славяне, как выяснилось, поселились в этих местах еще в V — VII веках, то есть одновременно с появлением на Дунае! Любопытно, что по-латышски «русский» будет именно «криевс».

Пришли предки кривичей, как считает Седов, с запада, из польского Поморья между Вислой и Одером, из тех краев, что он полагает славянской прародиной. Так что заселение Руси шло, видимо, двумя потоками, и летопись неполна...

Исторические материалы, гипотезы, археологические находки — все это круг постоянных интересов сотрудников Лаборатории. Но безоговорочно верят они лишь своему методу реконструкции, разработанному М. М. Герасимовым, включающему такие средства исследований, как рентгенография, шкала соотношений — в разных точках — мягких тканей головы и черепа, химические анализы и т.п.

Метод Герасимова благодаря новым техническим средствам совершенствуется, помогая исследователям приблизить восстанавливаемый облик к реальности, от которой смогли бы оттолкнуться в своих поисках те же историки.

…Печально склоненное, словно бы в смертной усталости, лицо женщины. Надпись на табличке гласит, что это древняя рязанка, восстановленная ученицей Герасимова Галиной Вячеславовной Лебединской, долгое время возглавлявшей Лабораторию.

Старое название Рязань недаром возводят к значению «отрезанная окраинная земля» (хотя не исключено, что это переосмысление «эрзямс», от самоназвания эрзя  мордвы, на земле которых вырос город.)

Лежавшая на высоком холмистом берегу Оки, на полсотни километров ниже нынешней, Старая Рязань обозначала восточный край Руси. До сих пор сохранились ее высокие валы и глубокие рвы... Первыми из славян здесь, конечно, появились вятичи. Было это в X столетии. Но лишь полвека или век спустя начинается подлинная колонизация этих мест торговый и ремесленный город притягивал население из разных краев Руси.

В 60-х годах на южном  городище Старой Рязани обнаружили кладбище ранних  поселенцев XI  века,  курганы которого   были   заровнены  городом следующего  столетия.   Именно   там нынешним главным раскопщиком городища   В. П. Даркевичем  среди  прочих  было  найдено  и  это  заурядное женское   погребение   конца  XI   века.

В могиле  вместе с останками  нашли бронзовую позолоченную пуговицу от ворота, а с каждой стороны черепа лежало по шесть височных серебряных колец.   Такая   форма   височных   колец — наследие древнего племени дулебов,  широко расселившегося    по нынешним Белоруссии и Украине и разделившегося на летописные племена  волынян,  дреговичей, древлян и полян (это установил В. В. Седов).

Я попросил Галину Вячеславовну немного   рассказать   об   этой   женщине, спросил, почему она решила придать ей такое печальное выражение лица.

— У  нее  и  при  жизни  был такой скорбный   вид.   Судя   по   состоянию зубов, ей исполнилось 35-40 лет. Узкий, грацильный, то есть немассивный, череп, высокое узкое лицо, высокое   переносье,   тонкий  с легкой горбинкой   нос —  такой   тип   лица свидетельствует,   что  она  принадлежала к выходцам откуда-то с юго-запада Руси...

Кстати, историками давно отмечено распространение на рязанщине   географических  названий, перенесенных с  юга.   И,  по мнению антропологов, население древнего города было близко к населению других городов западной и юго-западной Руси — полянам,   дреговичам...

Коротка была жизнь этой женщины. Печальна ее судьба. Но еще более страшная жизнь ожидала ее потомков, если они не погибли в той демографической ловушке, которой — из-за эпидемий, голода, антисанитарии — являлся средневековый город.

В XIII веке потомки печальной рязанки могли стать участниками великой исторической драмы, сценой для которой послужила вся Русская земля. Именно события черного батыевого 1237 года и превратили впоследствии Старую Рязань в место постоянных раскопок.

Безбородый курносый славянин, довольно молодой по виду, и бородатый мужичок с волосами, схваченными обручем, — это работы Татьяны Сергеевны Балуевой, возглавляющей Лабораторию.

О них и состоялся разговор с автором реконструкций.

— Да, это действительно интересные типажи северных славян, — Татьяна Сергеевна на минуту задумалась. — На севере лежат территории, не затронутые татаро-монгольским нашествием, и потому сохранился наиболее автохтонный, то есть первозданный, тип славянина.

Черепа, наиболее характерные, были взяты из находок 90-х годов археолога Николая Андреевича Макарова. И вот, когда уже готовые реконструкции были помешены в музей Кирилло-Белозерского монастыря, местные жители стали «узнавать» своих знакомых и близких. А ведь их разделяет почти тысяча лет...

Я знал, что Н.А.Макаров изучал неписаную историю древних торговых путей, проходивших по Русскому Северу. Конечно, густые леса, прежде привлекавшие промышленников пушным богатством, давно уже выведены. Реки, по которым ходили ладьи, обмелели. Но селения, история основания которых уходит во тьму веков, — сохранились.

— Тот из них, что без бороды, — славянин 20-25 лет из могильника Никольское близ северного берега  Белого озера, — продолжала Татьяна Сергеевна. — В середине XI  века,  примерно в конце правления Ярослава Мудрого, тут было поставлено небольшое дружинное поселение.

Вероятно, оно должно было контролировать путь от Новгорода на Волгу — в погребениях нашли монеты, привозные вещи, они свидетельствовали о занятии  поселенцев торговлей.   Но часть мужчин, судя по боевым топорам, была профессиональными воинами. Это было начало славянской колонизации здешнего  края,  населенного лесными финнами — весью, предками нынешних вепсов.

— Жизнь здесь была тяжела, славяне рано уходили из жизни, детей рождалось немного,  и поэтому население сокращалось. Кстати, антропологически эти славяне были наиболее близки к тем, которые населяли нынешнюю Ленинградскую область, к западным балтийским славянам и латгалам. Вероятно, это были словене...

— Поселение запустевает спустя треть века.   Макаров  предположил,  что  отряд отозвали. Однако Т. И. Алексеева, известный антрополог-славяновед, считает, что поселенцы смешались с финнами, которых долгое время сторонились. Ибо только так могла выжить горстка людей, заброшенных в малообжитой край...

После этих слов Татьяны Сергеевны у меня неожиданно возникло яркое воспоминание: свинцовая струя Волхова, над ней на крутояре — «стога» древних курганов и светлые башни средневековой крепости Старая Ладога. И раскоп древнего поселения, где археологи обнаруживают то кузнечный горн, то пряслице...

При Ярославе Мудром из Старой Ладоги отправлялись русские ватаги и дружины на восток. Совсем незадолго до предполагаемого основания Никольского поселения состоялась запавшая современникам в душу своим трагическим исходом экспедиция сына ладожского наместника Ренгвальда, Ульва, с отроками далеко на восток, вероятно, куда-то в земли финнов-коми. Все они полегли в битве...

Возможно, основание дружинного поселения произошло на гребне этой волны колонизации, затем отхлынувшей, чтобы всплеснуться снова, — но время между этими волнами превышало продолжительность тогдашней человеческой жизни...

— Второй, с бородой — ему лет 35-40, — говорит Татьяна Сергеевна. — Из могильника близ нынешней деревни Нефедьево. Расположена она на знаменитом некогда Славенском волоке, между Шексной и обмелевшей ныне Сухоной — одним из истоков Северной Двины.

Балуева рассказывает, что в XI веке на поселении обосновалась маленькая группа смешанного славяно-финского населения. По осколкам керамики Н.А. Макаров определил, что переселились они с лежащего неподалеку Белоозера или из долины Шексны. Они проложили тележную дорогу, по которой провозили суда и товары на лошадях.

На первых порах жизнь первопоселенцев была очень тяжела. Судя по ослабленным костям, занятые валкой леса и охотой мужички страдали от недоедания. В то же время женщины, возможно, в буквальном смысле «тянули лямку» — мышцы шеи и плеч у них были переразвиты.

Однако, как установил Макаров, именно в старейших женских погребениях найдены дорогие серебряные и стеклянные украшения. Может быть, нетронутые, богатые пушным зверем угодья давали больше прибытка, нежели в XII веке, когда поселение выросло и жизнь улучшилась.

Однако к концу века могильник забрасывают, часть нефедьевских уроженцев оказывается обитателями новой, лежащей неподалеку деревни. Возможно, истощились поля или люди стали селиться ближе к волоковой дороге.

В XIII веке жизнь на поселениях угасает. Не исключено, что это связано с разорением татаро-монголами Суздаля, который, судя по летописям, «работал» на Славенский волок.

Я уже было собрался покинуть стены Лаборатории, но, выйдя в главный, «мемориальный», коридор, заметил сбоку от галереи знаменитостей небольшую интересную группу. Пять скульптурных портретов, пять человек с волевыми решительными лицами. Известны имена лишь двух из них, но все они, без сомнения, сыграли свою роль в истории славян.

Это участники битвы под Берестечком, в Ровенской области, состоявшейся 20 июля 1651 года. Описанием этой злосчастной битвы, в которой на болотистой низине были разгромлены поляками силы Богдана Хмельницкого, уничтожена его загнанная в болота пехота, Генрик Сенкевич заканчивает свой роман «Огнем и мечом». Не первый и не последний раз славяне пустили тогда кровь друг другу...

Лет двадцать назад археолог Игорь Кириллович Свешников проводил раскопки на месте этого сражения, в пойме реки Плещеевки. И четверо из пяти восстановлены по найденным им останкам.

В середине — бородатый донец, с серьгой в ухе, свидетельствующей о том, что он последний мужчина в роду (реконструкция Е. В. Всселовской); по бокам — два запорожца с оселедцами (один — работа Г. В. Лебединской). Донцы нередко участвовали в сражениях украинцев с татарами и поляками. Руками Лебединской созданы портреты и двух тех, имена которых известны. Это атаман Сирко и дьякон Павел.

Дьякон Павел, греческий монах, сопровождал митрополита Коринфского Иоасафа, приехавшего к Хмельницкому биться за православное дело. По поручению гетмана, они ездили к царю Алексею Михайловичу для переговоров о воссоединении Украины с Россией. (В Московском центральном историческом архиве сохранилась переписка Иоасафа и Павла с царем и боярами.)

Оба находились в казацком лагере под Берестечком и погибли при штурме его поляками. На черепе Павла обнаружено несколько пулевых отверстий.

Ивану Сирко, знаменитому впоследствии кошевому атаману запорожцев, в час битвы было около сорока, а умер он три десятилетия спустя. Слава пришла к нему позднее, когда вместе с отрядом донцов Касогова он совершал жестокие набеги на Крым. Однако слыл среди запорожцев как человек справедливый, даже по отношению к крымцам.

Когда противоречия казацкой аристократии («старшины») и московского правительства после смерти Хмельницкого обострились, «старшиной» был заключен тайный сговор с поляками.

Предполагалось обратное включение Украины в Польшу, но на правах широкой автономии. Сирко примкнул было к мятежным полковникам, за что позднее ненадолго оказался в Сибири. Но когда в конце 60-х годов XVII века гетман Правобережья Дорошенко в нежелании своем поддаться «москалям» дошел до того, что навел на Украину полчища турок, а поляки, хитро посмеиваясь, лишь покручивали усы, — не было у янычар другого такого врага как Иван Сирко... Говорят, из пятидесяти сражений, в которых он участвовал, ни одно не было проиграно.

Будучи уже старым, не раз упрекнет кошевой атаман Сирко гетманов разных берегов славянского Днепра за то, что в честолюбии своем они разжигают братоубийственную войну и не проявляют должного усердия в защите украинских городов от турок. И в этом, пожалуй, самый большой урок для славян наших дней...

Могила Ивана Сирко находится на Никопольщине, в устье Чертомлыка, где в его времена располагалась Сечь. Вскрыв ее в 1967 году, нашли останки человека высокого роста; сохранились даже остатки одежды... 

Максим Войлошников / Фото автора                                       

Москва

Без сожаления прощался я с Чарджоу. Еще не наступил май, а в пыльных безлюдных улицах, где не на чем глазу задержаться, уже плавился зной. И очень хотелось верить, что там, куда я спешил попасть, — в Хивинском оазисе — слово-то какое: «оазис!» — все будет выглядеть совсем иначе: и яркая майская зелень, и прохлада арыков, и неповторимое очарование восточной старины...

С оказией мне повезло: в низовья Амударьи шел катер с баржей, куда меня и сосватали по знакомству. Несложно было представить, сколько новых городов и поселков увижу я по берегам великой Аму. Памятуя, какие огромные базары встречались мне некогда на берегах Волги, я не сомневался, что и здесь встречу не менее шумные торжища. Поэтому, взяв с собой из припасов всего лишь пяток пирожков с капустой, я настроился на приятное путешествие.

Забегая вперед, скажу: прошел уже не один десяток лет с тех пор, а я до мельчайших деталей помню это плавание...

На барже верховодил грузный бородатый шкипер. Манеры его были медлительны, исполнены достоинства, а долгополый бухарский халат и цветастый тюрбан на голове красочно дополняли обличье хана, каким я представлял его себе по кинофильмам.

— Качкар! — ткнул он себя в грудь кургузым, лоснящимся от жира пальцем.

Вторую половину команды звали Раджаб. Худому мосластому матросу едва исполнилось восемнадцать. За это время он успел окончить три класса начальной школы и вдоволь попасти овец, зарабатывая на пропитание большой семьи. Самой заветной мечтой его было пойти в армию. Там, говорят, научат грамоте и можно играть в футбол.

Буксирный катеришко, натужно урча, вытащил нашу баржу на стремнину и поволок за собой. Заплескалась за бортом рыжая, неуемная Аму.

Накануне в гостинице я провел дурную ночь. В номере на двоих соседом моим оказался высохший, как мумия, бухгалтер передвижного зверинца. Придя из ресторана возле полуночи, он жаждал поделиться со мной своими горестями:

—  Нет, так жить не можно! — скрипуче возвещал он. — Так жить — лучше совсем не жить. Ты слушай! Удав был — сдох — списали.  Волк был — сдох — списали.  И ездим,  и ездим.  Что осталось?.. Одни убытки...

Я задремал под его бормотанье, а очнувшись, услышал:

— Нет, ты подумай. Как жить? Удав был — сдох — списали. Волк был — сдох — списали. Тигр был...

— Сдох,   списали,   —   сквозь дрему подсказал я.

— Справедливо говоришь. А что имеем в итоге?..

В итоге я имел наутро больную голову и сонливость, которая не развеялась даже на барже. Самое время было отоспаться.

Когда я вошел в каюту, Раджаб сидел на своей койке с потрепанным томиком рассказов Чехова на коленях и тискал в длинных костистых пальцах огрызок карандаша.

— Письмо пишешь? — спросил я. Вместо ответа он протянул мне тетрадь, где вкривь и вкось толпились буквы русского алфавита, иногда сливаясь в слова.

— Пиши, — попросил он.

—  А что писать?

—  Сам знаешь.

Я написал три слова: «Дверь, река, небо» и предложил прочитать их. Раджабу были известны все буквы, кроме одной. Битый час я пытался объяснить ему, что такое мягкий знак, которого не было в туркменском, и когда в конце спросил, что это за буква, он радостно сообщил: «Мягкий булочка».

Вошел Качкар, покосился на наши старания и буркнул, стукнув себя полбу:

—  Девяносто девять.

Очевидно, по его убеждению, в голове у матроса не хватало одного винтика до ста, так что напрасно тратить с ним время. Я же убежден был, что все дело в умении объяснить урок, и настырно пытался добиться своего.

Когда Качкару надоели наши старания, он взглядом отослал матроса на палубу и завел со мной беседу о том, как ценят на реке его опыт. Таких ветеранов, как он, которые плавали по Амударье еще до войны, в пароходстве почти не осталось.

— Значит, нравится работа? — спросил я.

Он поморщился, ответив, что заработки стали совсем хилые, и вдруг оживился, вспомнив, как жил здесь в войну. В низовьях реки муку покупал за сто рублей килограмм, в верховьях продавал за тысячу. Виноград в верховьях тоже дорогой был. Набьет им, бывало, полную каюту, сам на палубе едет.

— На фронт не брали? — спросил я.

— Зачем   на  фронт?..   Военкому сунешь, сколько надо, — и никакого фронта. Вот жизнь была! — воодушевленно засверкал он глазами. — Бабы голодные вповалку лежали. Какую хочешь выбирай. Сала, водки купишь — и в каюту.

— Так уж «какую хочешь»? — недоверчиво переспросил я.

— Какие упрямые — с голоду дохли. Где к берегу пристанем, там ночью и хоронили. Вай, сколько хоронили...

У меня в глазах потемнело. И даже не потому, что сам я мальчишкой в то грозное лихолетье откатывался с толпой беженцев через эту пустыню в глубь страны и, может быть, кто-то из тех сердобольных соседок по купе, что делились со мной скудными припасами, умирали потом здесь от голода на виду у жиреющего на чужом несчастье Качкара.

Сам хвастливый цинизм его, неприкрытое торжество тупой сытости так и напрашивались на оплеуху. Но не привык я выяснять отношения таким образом. И, не дослушав откровений шкипера, вышел на свежий воздух.

Обтянутая драной футболкой спина Раджаба мерно сгибалась над палубой. Он драил шваброй досчатый настил.

Широко и привольно раздалась в этом месте Аму. Пятна грязной пены неслись на стремнине наперегонки с баржей. Бурые берега в сизоватых плешах такыров навевали тоску своим однообразием. Пропылила вдали полугорка. Проводил нас долгим взглядом верблюд. И снова не за что глазу зацепиться.

Появился Качкар, прищурясь, объявил, что собирается варить плов. Я отказался трапезничать с ним, сославшись на сытость. Хотя — какая там сытость: пирожки пролетели, едва мы отчалили от берега, и обеденное время напоминало о себе тихим ворчаньем живота.

Оставалось лишь ждать, когда баржа пристанет к берегу и я смогу купить на базаре знаменитые чарджоуские дыни,

изюмный виноград да пышный пресный патыр, еще хранящий в себе дымный запах круглой глиняной печи — тандыра.

Сладковато потянуло жженым солодковым корнем. Качкар растопил железную «буржуйку». Корень солодки, или, по-иному, лакрицы, который доставляли на барже с низовьев Аму, —ценнейшее лекарственное сырье. Без корня солодки не обойтись в пивоваренном и кондитерском производствах. Его за валюту издавна покупают зарубежные коммерсанты как основу будущей жвачки. И на тебе — в печку тот корень. Лень набрать на стоянке сушняка, разбросанного по берегам, вдоль заросших деревьями тугаев.

Амударья катила свои волны желтая, безучастная ко всему, что тащила с собой в низовья: к рогатым куртинам.

Пустынные берега не оживляло ни единое строение или деревце. Песок и песок, куда ни глянь, да глянцевитые блюдца такыров. Кое-где причудливо изрезанные берега высились наподобие древних башен, но стоило подплыть к ним поближе, как руины превращались в осыпи и утесы. Лишь на горизонте тонкой полоской зелени да крапинами домов напоминало о себе жилье человека.

Вспомнилось, что Амударья, по-арабски Джейхун, или «Бешеная», названа так не случайно. Каждый год река стремительно меняет свое русло, круша при этом все, что попадается на пути: дома и дороги, заросли тугаев и древние курганы...

Выходит, напрасно я ждал городов и многолюдных базаров на этих берегах. До самого Ургенча, где в низовьях река ведет себя посмирнее, не видать мне ничего из съестного.

Едва я зашел в каюту, как Раджаб поднял тетрадь над головой и радостно объявил:

— Мягкий звездочка!

Пора было начинать ученье сначала.

Качкару явно не по нутру было старание матроса. Мне показалось, что он принадлежал к той породе узбеков, которые считают свою нацию «арийцами Востока», и простодушный туркмен, дитя пустыни Раджаб, представал в его глазах всего лишь быдлом, человеком третьего сорта.

Поглядывая на нас исподлобья хитро-мудрыми, в морщинках глазами, Качкар не забывал доставать из кожаного мешочка и закладывать под язык очередную порцию сероватого, рассыпчатого наса — слабодействующего наркотика.

Была в этом взгляде житейская снисходительность: «Старайтесь, старайтесь, все равно проку не будет, уж я-то знаю. Матросить этому голодранцу всю жизнь или грузить на пристанях. Так уж начертано судьбой, и никуда от нее не денешься, не свернешь».

Но было во взгляде и еще нечто потаенное, что он не хотел выказывать никому. Наверное, то было опасение: вдруг да поддастся наука Раджабу и отправится он учиться в город. А другого такого молодого да исполнительного матроса не скоро найдешь...

Работы на барже немного: отдать да принять якорь, поддерживать чистоту да прислуживать шкиперу во всех его не столько приказаниях, сколько прихотях: подать то, принести другое. Много ли найдется желающих не служить, а прислуживать здесь?..

От ужина я отказался уже без всяких объяснений, и шкипер, разглядывая меня с понятливой усмешкой, пожелал гостю спокойной ночи.

Я засыпал, прислушиваясь, как у крутояра с тяжелыми вздохами оседают в воду пласты песчаного грунта. Аму работала без передышки. «Где ж те безымянные могилы беженцев военных лет, которыми пестрели некогда эти берега?» — вяло подумалось сквозь дрему.

Проснулся я, когда на стенах каюты играли отраженные от воды блики солнца. Мы плыли. Новый день не сулил никаких радостей.

Ни для души, которой обрыдла монотонность этих берегов, ни для плоти. Не оставалось сомнений, что в этот день приглашений к столу не последует. Более того, шкипер постарается, чтобы в обеденный час запах вареной баранины свирепствовал в каждом уголке старой баржи.

Так все и было. Некоторое разнообразие в наше плавание вносили лишь стаи розовых фламинго да белых пеликанов, которые подпускали катер довольно близко и лениво тянули к берегу над самой водой.

Встав с двустволкой на носу баржи, шкипер азартно палил вслед птицам и срывал в ругани свою досаду, мешая узбекскую речь с русскими матюгами.

Перед полуднем следующего дня катер причалил к шаткой пристани, за которой высилась цистерна с горючим. Далее тянулись тугаи — густые заросли камыша, солодки и ивняка.

Едва баржа встала на якорь, из зарослей вывалилась толпа пестро одетых старцев и загомонила при виде шкипера.

Раджаб сбросил трап, и Качкар величественно, как богдыхан, сошел на берег с авоськой в руках. В авоське колыхалась груда кисетов с тем самым насом. На пристани тотчас развернулась торговля.

А я, узнав, что до ближайшего селения, где есть магазин, всего четыре километра, решил сделать марш-бросок.

В аул вела всего одна тропа, так что угрозы заблудиться не было. Риск заключался лишь в том, успею ли сгонять туда и обратно за два часа, отведенных капитаном катера на стоянку. Впрочем, какие могли быть сомнения: восемь-километров за два часа... Чего проще!

Тропа вилась прихотливо, огибая сырые низины. Высокие щетины камыша справа и слева оставляли узкий не то проход, не то лаз, а жесткое сплетенье корней под ногами не давало набрать скорость.

И все же... На исходе первого часа тугаи расступились, и показалась россыпь приземистых глинобитных домов. Первый же встречный — бойкий парнишка объяснил, что магазин сегодня закрыт — продавец уехал в другой аул, а оттуда — в третий. Он один на три магазина. Однако, если нужен раис — председатель, то дом его вон там, на горке.

Ну что ж, на худой конец, раис так раис. Может быть, продаст что-нибудь со своего огорода.

Возле большого, с верандой дома председателя бродили куры. В просторной комнате я застал почтенного седобородого старца и двух женщин. Сидя на ковре, они пили чай. Мне тоже поднесли пиалу с чаем, прежде, чем я успел объясниться. Без этого знака внимания, согласно здешним обычаям, беседа состояться не может.

Обжигаясь, я выпил пиалу чая, мне тотчас добавили еще и еще, пока я не поставил пиалу вверх дном.

Хозяева плохо понимали по-русски, и я, встав в позу, начал объясняться более жестами, чем словами:

—  Патыр бар?

—  Иок! — отозвался старик.

—  Кура, яйка бар?

Он переглянулся с молодками. Те молчали.

Я сложил пальцы в кольцо:

— Ко-ко-ко бар?

Старик кивнул молодке, и та тотчас принесла десяток яиц.

— Сколько стоит?

Старик помотал головой. Пришлось достать из кармана горсть «серебра» и начать торговлю. Старик брал из горсти по одной монете и все заглядывал мне в лицо: «Не взял ли лишнего?» А я поглядывал на часы: до отхода баржи оставалось менее часа.

На двух рублях я сжал кулак, и старик удовлетворенно хмыкнул.

Пора было не идти, а бежать обратно, но старик взял меня за руку и требовательно потянул в другую комнату. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что там обедают четверо мужчин. Один из них оказался председателем, вполне сносно говорящим по-русски.

Так какого же лешего я устраивал пантомиму?..

Но прежде чем удалось довести разговор о деле, мне налили пиалу чая. Предложили отведать и лагман, от которого так аппетитно пахло бараниной, но какой там лагман! Время, время...

Зажав в кепчонке десяток яиц и лепешку, я бросился к реке.

«Опоздал! Опоздал! — стучало в голове. — Неужто не подождут?»

Как не упал ни разу, запнувшись за цепкие корни, одному Богу известно. Но вот блеснула сквозь поредевшую листву и гладь Аму, и такая родная баржа. Стоит, не движется.

Я разжал пальцы, стиснувшие кепчонку. На дне ее среди скорлупы мотались три целых яйца. Остальное я тут же выпил.

Как рассказали мне катеристы, по истечении двух часов шкипер сговаривал их отплыть. Якобы я уже доехал до места и не вернусь. И если бы не взбунтовался вечный молчальник Раджаб, еще не известно, удалось ли бы мне продолжить плавание на той же посудине. Схватив мой фотоаппарат, матрос, размахивая им, побежал к капитану катера: «Стойте! Разве может совсем уйти человек, оставив на барже такую ценность?..»

Похвалив Раджаба за выручку, я оставил ему на память блокнот и авторучку, задав урок: каждый день переписывать по страничке из той самой книги Антоши Чехонте.

Под вечер слева по борту замаячили контуры городских кварталов — Ургенч.

Я попрощался с Раджабом и, уловив момент, когда мы проплывали вблизи крутояра, спрыгнул на берег.

Пока видна была баржа, с кормы ее махал мне рукой худощавый отрок пустыни.

Юрий Леонов

Перед бюро маклера Аарона Хакера остановилась машина с нью-йоркским номером. Маклеру даже не потребовалось разглядывать желтый номерной знак, чтобы убедиться в неоспоримом: хозяин машины не бывал в Айви Корнере. У него был красный лимузин, а ничего похожего здесь прежде не появлялось.

Мужчина вышел из машины и подошел к стеклянной двери, держа в руке сложенную газету. Хакеру он показался мощным, хотя на самом деле был просто толстым. На пиджаке из тонкого сукна от пота подмышками расплывались большие темные круги. Лет пятидесяти на вид, он сохранил еще пышную черную шевелюру.

Лицо его было красным, обветренным, сквозь узкие щелочки глядели серые внимательные глаза.

Войдя, он взглянул в ту сторону, откуда доносился стук машинки. Потом кивнул маклеру.

— Мистер Хакер?

— Да, сэр, — улыбнулся тот. — Чем могу служить?

Толстяк помахал газетой.

— Я нашел вашу фамилию в рубрике «Земельные участки и дома».

— Верно, я даю объявления каждую неделю. Иногда даже в «Таймсе». Люди из больших городов часто интересуются городками вроде нашего, мистер...

— Уотербэри, — сказал толстяк. Достал белый носовой платок и вытер лицо. — Жарко сегодня, а?

— Просто  на  редкость,  —  кивнул маклер. — Не хотите ли сесть, мистер Уотербэри?

— Благодарю, — толстяк опустился на стул, глубоко вздохнув. — Я тут уже порядком поездил. Хотел сначала осмотреть вес как следует. Милый городок.

— Ваша правда,  нам он тоже  нравится.   Вас заинтересовал      какой-нибудь     определенный участок?

— Если говорить начистоту — да! Речь идет о доме на самой окраине города, напротив старого здания. Что это за здание — не знаю. Оно пустует.

— Старое здание, — проговорил маклер. — А тот дом, он такой... с колоннами?

— Да. Это он. Как насчет него? Насколько я понимаю, я видел табличку... «Продастся». Я в этом уверен не на сто процентов, но...

Маклер покачал головой и с грустью произнес:

— Нет, нет, вы правы. — Полистав бумаги, достал один из ордеров. — Я думаю, ваш интерес быстро угаснет.

—  Почему?

Хакер протянул ордер Уотербэри.

— Прочтите сами. Тот так и сделал. «Колониальный  стиль,  8   комнат,  2 ванные, центральное отопление, просторные веранды, деревья, кусты. Рядом школа и магазины. 75 000 долларов».

— Ну как?

Уотербэри нервно заерзал на стуле.

— В чем дело? Тут какая-то ловушка?

— М-да, — Хакер пригладил волосы на висках. — Если вам и впрямь понравилось у нас, мистер Уотербэри, я мог бы предложить целый ряд более подходящих домов.

— Один момент, — с недовольным видом прервал его толстяк. — Что все это значит? Я спросил вас об этом доме в колониальном стиле. Продается он или нет?

— Друг мой, этот участок висит на моей шее уже более пяти лет, — ухмыльнулся маклер. — Я бы с удовольствием   получил   свои   комиссионные и думать о нем забыл. Но у меня это никак не получается...

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что вы тоже не купите его. Я взялся за это дело только ради старухи Грайм.

— Я все еще не понимаю...

— Придется объяснить. Старая коробка не стоит такой суммы. Вы уж мне поверьте! Дом и десяти тысяч не стоит!

Лицо толстяка побагровело:

— Десяти? А она просит семьдесят пять?

— Вот именно. Не спрашивайте меня, почему. Дом старый. Но есть дома и постарше, о которых не скажешь ничего, кроме хорошего. А это — просто старый дом. Изъеденный термитами. Через год-другой там наверняка упадет пара балок. В подвалах — по колено воды. Сад не ухожен, он заброшен давным-давно...

— Почему  же   она   поставила  такую сумму?

Маклер пожал плечами.

— Не спрашивайте меня.  Возможно, из сентиментальности. Дом принадлежал семье уже  более  ста лет.   Может быть, причина в этом...

— Да, плохо дело, — проворчал толстяк. — Очень плохо. — И вдруг глуповато улыбнулся: — А ведь он так мне понравился! Это... это... не знаю даже, как объяснить. Это самый подходящий для меня дом.

— Понимаю,   понимаю. Добрые старые времена... И за десять тысяч. Да, вы не ошиблись бы... Но семьдесят пять? — он рассмеялся. — Мне кажется, я знаю, почему Сэнди Грайм поставила такую цену. У нее маловато денег. Раньше ей помогал   сын,   он   прилично   зарабатывал в большом городе. А потом умер, и она поняла, что дом надо продавать. Но никак не могла расстаться с ним. Поэтому и заломила такую цену. Никому и в голову не придет купить его! Но совесть у нее спокойна: она же продает дом! — Он покачал головой. — В странном мире мы живем, не правда ли?

— Да, — сдержанно ответил Уотербэри и поднялся. — Вот что, мистер Хакер. Предположим, я поеду и поговорю с миссис Грайм.  Предположим, я попытаюсь уговорить ее?

— Великолепно. Позвольте мне прежде позвонить Сэнди Грайм и предупредить ее о вашем визите.

Уотербэри, не торопясь, ехал по тихим удинам городка. По дороге к дому Сэнди Грайм он не встретил ни одного автомобиля. Остановился перед покосившимся забором. Его доски походили на уставших до смерти часовых, часть которых уже ушла с поста.

Двор перед домом густо порос травой, а колонны, поддерживавшие веранду, покрывал мох.

На двери висел молоток. Уотербэри два раза постучал.

Вскоре на пороге появилась старушка маленького роста. Ее седые волосы отливали синевой, лицо покрыли бесчисленные морщинки. Несмотря на жару, она была в шерстяной кофте.

— Вы мистер Уотербэри? — сказала она. — Аарон Хакер предупредил меня о вашем приходе.

— Да, я самый,  — улыбнулся толстяк. — Как поживаете, миссис Грайм?

— Не жалуюсь. Вы, наверное, хотите войти?

— Очень жарко на улице, — кивнул он.

— Ладно уж, проходите. Я как раз поставила лимонад в холодильник. Только не  рассчитывайте,   пожалуйста,  что  мы с вами сговоримся, мистер Уотербэри. Я не из таких!

— Это сразу видно, — улыбнулся Уотербэри и следом за ней прошел в дом.

— Аарон дурачина. Хотя бы потому, что послал вас ко мне. Надеется, что я изменю решение. Для таких вещей я слишком стара, мистер Уотербэри!

— Я... э-э... я даже не знаю, входило ли это в мои планы, миссис Грайм. Я просто хотел...  э-э-э... хотел с вами побеседовать.

Она откинулась на спинку, и качалка жалобно скрипнула.

— Валяйте, выкладывайте. Не стесняйтесь.

— Да-да...   —  он  снова вытер лицо платком и сунул его в карман. — Вот что я хочу сказать, миссис Грайм. Я деловой человек. Холост. Долго работал и сумел-таки  сколотить  недурной   капиталец. А сейчас я хочу уйти на покой и мечтаю поселиться в маленьком тихом городке. Айви Корнере мне по душе. Несколько лет назад я проезжал через него по дороге в... э-э... Олбани. Тогда-то и подумал: хорошо бы поселиться здесь.

— И что?

— Сегодня я попал в ваш город, увидел ваш дом — и пришел в восторг! Для меня это — самый подходящий дом.

— Мне он тоже нравится, мистер Уотербэри.   Поэтому я  запросила за него сравнительно умеренную цену.

Уотербэри часто заморгал глазами.

— Умеренную?   Согласитесь,   миссис Грайм, такие дома в наше время стоят не больше...

— Ну, хватит! — воскликнула старушка. — Я ведь уже говорила: у меня нет охоты целый день спорить с вами. Если вам моя цена не по карману, не о чем и говорить...

— Но, миссис Грайм...

— До свидания, мистер Уотербэри... Она поднялась, давая понять, что ожидает от него того же.

Но он не последовал ее примеру.

— Еще   секунду,   миссис   Грайм,  — проговорил он. — Я вас не задержу. Я понимаю, это безумие, но — по рукам. Плачу, сколько вы назначили.

Она внимательно посмотрела на него.

— Вы все хорошо обдумали, мистер Уотербэри?

— Да, обдумал. Денег у меня хватит. Если вы настаиваете на своем, что ж, я согласен.

Она едва заметно улыбнулась.

— Лимонад наверняка уже охладился. Принесу вам стакан, а потом расскажу кое-что о доме...

Уотербэри жадно проглотил ледяную сладкую жидкость.

— Этот дом, — начала она, удобно устроившись в качалке, — принадлежит нашей семье с тысяча восемьсот второго года. А построили его за пятнадцать лет до  того.   Здесь,   на  втором   этаже в спальне, родились все члены нашей семьи. Кроме моего сына Митчела. Я одна сделала исключение, — подчеркнула она. — Увлекалась тогда новомодными идеями. Насчет больниц и тому подобное, — она подмигнула ему. — Я прекрасно понимаю, что мой дом не из самых прочных в Айви Корнере. Когда мы с Митчелом вернулись домой, подвал был наполовину залит водой. С тех пор нам так и не удалось откачать всю воду. Хакер говорит, что тут поработали термиты. Я, правда, этих негодников в глаза не видела. И вообще я люблю мой старый дом — вы меня понимаете?

— Еще бы.

— Отец Митчела умер, когда ему сравнялось девять. Дела у нас тогда шли неважно. Правда, отец оставил мне небольшую ренту, очень небольшую, но жить можно. Митчел очень горевал об отце, он прямо убивался.  Может, даже  больше, чем я. Он учился и стал... боже мой, вечно забываешь самое простое слово!

Толстяк сочувственно пощелкал языком.

— Когда он сдал экзамены в университет, то уехал из Айви Корнере в большой город. Вопреки моей воле, не сомневайтесь! Но его, как и всех молодых, переполняло честолюбие, он хотел чего-нибудь добиться. Чем он занимался в городе, не знаю. Но, видно, дела у него шли неплохо. Ведь он каждый месяц присылал  мне деньги,  —  глаза  ее  затуманились. — Я не видела его девять лет.

— Ах, — посочувствовал толстяк.

— Да, мне было очень трудно. Но стало еще труднее,  когда он вернулся,  — у него были какие-то неприятности.

— Неужели?

— Я даже представить себе не могла, что это за неприятности и откуда они взялись. Появился он среди ночи, похудевший и постаревший, я совсем не ожидала увидеть его таким. Без багажа,

только с маленьким чемоданчиком в руке. Когда я хотела помочь ему взять чемоданчик, он чуть не ударил меня. Родную мать! Уложила его спать. Ночью я слышала, как он плакал. На другой день он велел мне уйти из дома. На несколько часов. Так надо, сказал он. А почему, объяснять не стал. Когда я к вечеру вернулась домой, то заметила, что маленький чемодан исчез.

Глаза толстяка, глядевшие поверх лимонадной бутылки, расширились.

— Как так? — спросил он.

— Тогда   я   еще   ничего   не   знала. Но  вскоре  все выяснила.  Очень скоро! В ту же ночь к нам во двор пришел мужчина. Ума не приложу, как он это сделал — только услышала голоса в комнате Митчела. Я  подкралась к двери, чтобы подслушать   и   узнать,   что   происходит. Из комнаты моего мальчика доносились крики, угрозы, и...

Она умолкла, плечи ее поникли.

— И выстрел,  — закончила она. — Выстрел из револьвера. Когда я рванула дверь на себя, окно было распахнуто настежь, незнакомец исчез. А Митчел лежал на полу. Убитый.

Стул затрещал.

— Тому уже пять лет, — продолжала она. — Пять долгих лет. Прошло много времени, пока я узнала, что произошло. Меня вызывали в полицию. Митчел и его напарник совершили преступление. Украли   тысячи   долларов.   Много   тысяч, очень много. Митчел взял деньги и удрал. Он  не   хотел  делиться   с   напарником и спрятал их где-то в доме. А где, я не знаю. По сей день. Потом к сыну приехал напарник. Он требовал свою долю. Узнав, что деньги исчезли, он убил Митчела.

Сэнди Грайм подняла глаза.

— Поэтому я  решила  продать дом. За семьдесят пять тысяч. Я знала: убийца моего сына рано или поздно придет сюда. Рано или поздно он захочет любой ценой приобрести  дом.   Мне  оставалось лишь ждать,   пока   не  явится  некий  мужчина и не предложит пожилой даме немыслимую сумму за ее старый дом.

Стул мягко покачивался. Туда-сюда.

Уотербэри поставил пустой стакан на стол, облизнул губы. В глазах его потемнело, все виднелось, как в тумане. Голова его завалилась набок.

— Д-да-а, — прохрипел он. — У лимонада горький привкус.

Генри Слезар, английский писатель.

Перевел с английского Евгений Факторович

В конце VIII века десятки тысяч человек в течение почти  80 лет возводили на острове Ява Боробудур,  самое  крупное  буддийское святилище. Его высота — 34 метра, на его возведение пошло более 55 тысяч кубических метров камня. Храм построен на холме и вокруг холма. Террасы, ступени, образуя спиральные ярусы, слагаются в величественную пирамиду. Пять нижних террас символизируют мир Земли, три верхних — мир Духа. Боробудур — это символ мироздания, в котором объединены Небо и Земля. Более 500 статуй Будды создали древние ваятели.

Спустя несколько веков после возведения храм пришел в запустение. Лишь в 1814 году англичанин сэр Стэмфорд Раффлз — губернатор Явы и будущий основатель Сингапура, узнав от местного китайца о «мертвом каменном городе», нашел эти развалины. Каменный холм оказался подлинным сокровищем, но полностью восстановить его Раффлз не успел.

Только с помощью ЮНЕСКО в конце 60-х годов нашего столетия начались интенсивные работы по реконструкции памятника. Было разобрано 26 тысяч кубометров камня, вытесано 5 тысяч новых каменных фрагментов. В 1983 году Боробудур родился во второй раз.

...Он возник как видение, этот каменный великан — Боробудур. Прошли века, а паломники и туристы снова и снова проходят путь в пять километров по террасам-ступеням, поднимаясь на самый верх, как бы переходя из земной сферы в небесную.

Но сначала — увы, прозы жизни не избежать — надо купить билет и квитанцию на право фотографировать. Я присоединилась к небольшой группе туристов. Мне понравился дружелюбный гид — яванец с почти голливудской улыбкой. Одет он был в традиционный саронг — юбку длиной до щиколоток, батиковую рубашку с длинными рукавами, а на голове — бархатная черная шапочка «пичи».

Последний взгляд на Боробудур снизу. Он кажется сплошной каменной пирамидой, а на самом деле как бы надет на холм. Террасы, ступени, ниши, поднимаясь ряд за рядом по склонам холма, образуют гигантскую пирамиду, которая заканчивается колоколообразной ступой, устремившей шпиль в облака. Вокруг — ярко-зеленая равнина, покрытая рисовыми полями и пальмовыми рощами, а вдалеке на горизонте — голубой конус вулкана Мерпати.

Вслед за нашим гидом Амином мы начали подниматься справа налево по кругу, с террасы на террасу. Кстати, на всем пути мы поворачивали только налево: поворот направо означает обращение к злу. Кругом — барельефы — сцены из жизни Будды и иллюстрации к его учению. Это настоящая энциклопедия буддизма, только каменная. Рассматривая барельефы, забываешь даже о жаре, которая подкрадывается со всех сторон и душит тебя.

— Храм состоит более чем из двух миллионов каменных плит, — довольно монотонно рассказывает Амин. Видимо, и на него действует палящее солнце. — Когда возводили храм, строители не знали извести и цемента. Они плотно укладывали камень к камню, соединяя выступ одного камня с выемкой другого.

—  Глядя на барельефы, — продолжает Амин, — вы узнаете не только о жизни самого великого Будды — Сиддхартха Гаута-мы, но и о давней жизни простых яванцев. Обратите внимание: вот сцена работы в поле, вот семья, танцоры, корабли в бурю...

Витой коридор ведет нас наверх. В небольших нишах — статуи сидящего Будды, который, скрестив ноги, молитвенно сложил руки на груди и в глубокой задумчивости полуприкрыл глаза. Их позы будто говорят: «Все вокруг — недостойно нас, все — суета».

— На каждой стороне Будда сидит в определенной позе, — слышу голос Амина. — На востоке его руки касаются земли, на юге — молитвенно вздымаются вверх, на западе — сложены на груди, на севере — левая рука опущена на колено, а правая воздета в умиротворяющем жесте.

Чем ближе к небесам, тем нестерпимей становится жара — ревнивый страж Боробудура, не желающий пускать сюда незванных чужеземцев. Не без труда, но мы все-таки дошли до самого верха. Закончились галереи. Кругом — каменные «колокола». По компетентному мнению Амина, их здесь 72. Чья-то искусная рука сделала множество квадратов-отверстий в каждом колоколе. Сквозь них отчетливо видны статуи Будды.

— Пройдите к особой статуе, — приглашает Амин. — Существует примета: если загадать желание и коснуться носа или руки этого Будды, оно обязательно сбудется.

От самого упитанного человека в нашей группе — пожилого немца — я никак не ожидала подобной прыти. Он первым попытался втиснуться в ступу и дотянуться до священного Будды. Для него это оказалось непосильной задачей.

Во все щели ступы было воткнуто множество священных палочек. На большом платке, разостланном тут же, лежали деньги — пожертвования туристов и паломников. Рядом стоял важный старичок-сторож. Я невольно подумала: наверное, ему неплохо живется под таким покровительством...

Мы подошли к единственному месту, где Будда не был защищен колоколом. Его статуя просматривалась со всех сторон и оттого выглядела загадочной и впечатляющей.

Стоя на самом верху каменного храма, я вспомнила, что нижнюю часть его мы так и не увидели.

— Она давно засыпана землей, — объяснил Амин. — Даже во время недавней реставрации ее не стали откапывать. Там находятся барельефы, изображающие дьявольские страсти и раздоры. Полагают, что их сознательно оставили под землей. Ведь прежде, чем войти в храм, паломник должен похоронить в себе все низменные страсти и желания, очиститься от земной суеты. Думаю, и вы почувствовали себя значительно лучше и добрее, вступив в мир Духа...

Амин сообщил, что скоро здесь ожидается торжественное шествие паломников и можно дождаться его здесь, наверху.

Переход от дня к ночи в тропиках свершился стремительно. Служители храма зажгли керосиновые лампы. Вскоре появилась длинная процессия. Впереди шли бритоголовые монахи в оранжевых одеждах. Под их монотонное пение паломники двигались по краю террасы. Пройдя круг, они остановились у статуи незащищенного колоколом Будды и поставили у его ног подношения.

И тут произошло непредсказуемое. Туристы стали самым непочтительным образом карабкаться на ступы, виснуть на шпилях, чтобы сфотографировать процессию. Монахи гневно кричали, призывая слезть со священных ступ, но никто не обращал на них внимания. Торжество каждый понимал по-своему.

Священнослужитель, до сих пор сидевший в полной медитации, внезапно встал и обратился к толпе со страстной речью. Я спросила Амина — о чем он говорит?

— Сначала он рассказал о величии Будды, — ответил Амин, — а потом спросил: у кого есть машина, чтобы довезти его до города.

Я простояла почти до полуночи, наблюдая за шумной толпой. Освещаемый светом мерцающих ламп отрешенно глядел Будда, повидавший за свои более чем десять веков и не такое...              

Елена Чекулаева

Еще в 50-е годы в авиационном полку, базировавшемся близ Севастополя на аэродроме Бельбек, я от старых летчиков-фронтовиков услышал, что, помимо прославленных асов второй мировой войны — Александра Покрышкина и Ивана Кожедуба, сбивших, как известно, наибольшее количество самолетов противника, есть и другой ас — Иван Федоров, который уничтожил лично 49 и в группе 47 самолетов противника и о котором официальная пресса молчит по каким-то особым причинам.

У меня, как у летчика-профессионала, возникли недоуменные вопросы: если Звезду Героя вручали за 12-16 сбитых самолетов противника, то Федоров был достоин двух, а то и всех трех золотых звезд. Однако, по данным авиационной энциклопедии, к первому высокому званию Героя он был представлен только в 1948 году и то за испытания новой авиатехники.

С годами мне удалось собрать некоторые документы, изучить личное дело Федорова. Удалось, наконец, встретиться и с самим прославленным летчиком.

Весной 1941 года, по соглашению с Риббентропом, на паритетных началах был произведен обмен военными летчиками-испытателями для укрепления взаимного доверия между Сталиным и Гитлером.

Немцы предложили Москве прислать своих летчиков-испытателей и облетать любой их новейший самолет, вплоть до самых секретных образцов. Немецкие военные летчики-испытатели также должны были облетать новые советские самолеты.

И это происходило в то время, когда советская разведка была осведомлена, что еще в октябре 1940 года по приказу шефа нацистской разведки Вальтера Шелленберга создано специальное подразделение, руководимое подполковником Теодором Ровелем, главной обязанностью которого было добывание секретных сведений о советской авиации.

К тому же военный атташе немецких ВВС в Москве полковник Генрих Ашснбреннер, прекрасно владевший русским языком (в 30-е годы он обучался полетам на военных самолетах в СССР), в последнее время настойчиво искал встреч с высокопоставленными военачальниками и уверял их, что для дружбы и доверия необходим постоянный обмен новинками авиатехники.

Он даже предлагал свою помощь в покупке для СССР новейших секретных истребителей фирмы Вилли Мессершмитта (такая сделка действительно была осуществлена за несколько месяцев до начала войны. Было приобретено три десятка самолетов двенадцати разных типов.)

Как известно, по Версальскому договору Германия не могла иметь военную авиацию. Однако Сталин, желая ослабить Запад, помог немцам восстановить военный потенциал, и особенно в авиации. На него произвел впечатление стремительный взлет Гитлера. Кроме того, Сталин обожал секретные договоры...

Тогда, в 1939 году в Москву приезжали министр иностранных дел Риббентроп, генералы Эрнст Кестринг и Курт Гаммерштейн-Экворт. Все трое прекрасно говорили по-русски. И переговоры шли почти без переводчиков, что очень понравилось Сталину.

Теперь становится понятной командировка наших летчиков-испытателей в Берлин. Иван Евграфович помнит эту необычную командировку очень хорошо.

— Перед Великой Отечественной войной, — рассказывал он, — несколько немецких военных летчиков более трех месяцев изучали, а затем облетывали нашу авиатехнику, главным образом истребители.

Истребитель И-16 для них оказался не простым и четверо побились... (цифра неточная и подтвердить ее не удалось - Л. В.).

Наш визит был ответным. Разрешили поехать в Германию только четверым: мне, Стефановскому, Супруну и Викторову. И мы, прибыв в Берлин, в темпе испытали все, что нам было предложено немецкой стороной: самолеты Мессершмитта, Хейнкеля, Юн-керса, Дорнье...

На прощальном банкете Адольф Гитлер вручил нам награды. Я получил железный крест...

За банкетным столом я сидел почти рядом с Гитлером и пару раз попытался с ним заговорить. Но не тут-то было! Гитлер сразу дал понять, что я не подхожу по рангу для разговоров с ним и отослал меня к Герингу.

Федорова не покидала уверенность: немцы отлично осведомлены, что он воевал против их «кондора» в Испании и что Гитлер готовит войну против СССР.

Тут надо вернуться к испанским событиям, точнее, к окончанию гражданской войны в Испании. У Ивана Евграфовича сохранились записи только за 7 месяцев боев в Испании, что составило 131 вылет, 160 часов 40 минут.

Когда война в Испании закончилась, летчики-истребители Анатолий Серов, Михаил Якушин, Николай Остряков и еще несколько человек были представлены к званию Героя Советского Союза (без опубликования Указа Верховного Совета СССР), был представлен к этому высокому званию и Федоров, но Золотую Звезду Героя ему не суждено было получить.

Во время банкета, уже в Москве, на котором присутствовало более 150 человек (летчики, пехотинцы, артиллеристы и моряки) — в основном молодые командиры, — после окончания застолья по какому-то незначительному поводу возникла драка...

Иван Федоров особого участия в ней не принимал, но приставленному к нему органами самонадеянному и нагловатому нквдэшнику, разозлившись, нанес короткий удар правой. На второй день тот, не приходя в сознание, скончался.

После этого печального события Федорова и еще несколько пилотов вызвал начальник Генерального штаба по авиации генерал-лейтенант Я. Смушкевич и сказал: «Воевали геройски и все насмарку!» Обложил матом и добавил, что представление на звание Героя на Федорова возвращено. А оставшись с ним наедине, предупредил, что НКВД завело на него особую папку... Эта папка и сыграла в судьбе Ивана Евграфовича печальную роль: его надолго «задвинули» в своеобразную политическую тень, а славу засекретили наглухо...

Вернувшись из Германии, Федоров не успел сдать свой загранпаспорт, когда поступил приказ Наркомата обороны — отбыть в новую командировку, на сей раз в Китай, в город Кульджа (близ Урумчи).

Там при содействии СССР был построен авиазавод по сборке самолетов И-15 и И-16, на котором работало много советских специалистов. Федорова назначили начальником летно-испытательной станции и одновременно летчиком-испытателем и сдатчиком.

Согласно дальнейшим записям в личном деле Ивана Федорова, после Китая, в городе Горьком он продолжил работу по испытанию самолетов Лавочкина и Поликарпова. И вот здесь, в силу своего необузданного характера, он вновь совершил весьма рискованный поступок, едва не стоивший ему головы.

Вот как Иван Евграфович рассказывал об этом:

— В июне 1942 года я сознательно пошел на нарушение, думал, что после этого меня направят на фронт. До этого сколько ни просился, меня не пускали. Улетел самым скандальным образом.

На опытной машине ЛаГГ-3 сделал три мертвых петли под мост над Окой. Выходя из-под моста, делаю петлю — и вновь под мост. Такого трюка никто еще не делал. Потом вижу — по мне охрана моста открыла огонь, видимо, решив, что могу мост разрушить...

Сначала хотел было вернуться и сесть, уже выпустил шасси, потом передумал: был уверен, что отлетался. Убираю шасси, делаю вдоль полосы на малой высоте замедленную бочку и по радио передаю: «Ждите по окончании войны при условии, если уцелею».

Долетел до Монино без карты, 419 км. Там моросил дождь. Совершил посадку. Никто не встречает. Вижу — в стороне стоят два бомбардировщика и около них заправщик. Подрулил к нему вплотную. Вылез из кабины. Шофер заправщика уставился на меня. Кричу ему:

— Эй,   побыстрее   заправь,   срочно лететь надо!

— А вы коменданта аэродрома видели?

— А где он?

Он показывает в другой конец аэродрома. Я соображаю, что делать дальше.

—  Ты в Бога веруешь? — спрашиваю и   достаю   свой   пистолет   (патронов в нем не было), — считаю до трех!

Тот оторопел.

— А расписку дашь?

— Дам расписку. Заправляй!

Я запрыгнул на крыло и сам стал заправлять через горловину... Смотрю, по мокрой траве катит «форд», в нем голубые фуражки. Ну, думаю, это по мою душу. Быстренько закрыл горловину бака и кричу:

— Давай, распишусь.

А он тянет время, не торопится и тоже посматривает на «форд». Я все же расписался. Мотор еще не остыл и запустился сразу. Развернулся, обдал подъехавших струей от винта и взлетел...

Прилетаю в Клин. На берегу реки белеет церковь. Шарю по воздуху глазами, чтобы не атаковали ненароком. Это был аэродром третьей воздушной армии. Несколько минут кряду выделывал фигуры высшего пилотажа, резвился, чтобы привлечь внимание высокого начальства. И действительно, привлек внимание самого Михаила Михайловича Громова, который в это время в своем штабе проводил совещание и все видел из окна.

Когда я сел, зарулил и выключил двигатель, увидел, что ко мне едут легковые машины.

Первым вышел Громов из «кадиллака» (подарок президента США после перелета через Северный полюс в Америку), за ним его замести гели и среди них Юмашев, Вахмистров, Байдуков. Громов стройный, высокий, сдержанный, а я предстал перед ним в китайской кожаной куртке, на голове берет испанский, штиблеты немецкие и пистолет «ТТ» без патронов в кобуре. Волнуюсь, конечно...

Обратился к Громову со словами: «Товарищ командующий, разрешите доложить... — и далее объяснил, как умел, свой перелет к нему. Громов с интересом меня разглядывает. Помолчал. Затем пригласил в машину со словами: «Ну-тис. будем разбираться, посты ВНОС уже о вас сообщили...»

Я подтвердил, что у Вознесенска зенитки открыли по мне огонь, но не попали, а у Ногинска пара Миг-3 атаковала, но нерешительно, «по-школьному», и я от них без труда ушел...

Так, благодаря Громову, я остался у него в 3-й воздушной армии и стал воевать на Калининском фронте...

Между тем руководство Горьковского завода объявило Федорова дезертиром и потребовало вернуть с фронта. Он послал им телеграмму: «Не затем удирал, чтобы к вам вернуться. Если виноват, отдайте под трибунал».

На душе было тревожно, но Громов успокоил: «Если бы ты с фронта удрал, тогда судили бы, а ты же на фронт». Действительно, дело закрыли, но жене, Анне, оставшейся в Горьком (между прочим, тоже летчице), пришлось туго. У Громова попросил разрешения слетать за нею на двухместном самолете Як-7. Потом с ней воевали вместе...

Громов очень быстро убедился, что Иван Федоров отличный воздушный ас. Уже через несколько дней он, поднявшись в воздух на опытном ЛаГГ-3, сбил пару «юнкерсов», причем весь экипаж, спустившийся на парашютах, был взят в плен. Громов откликнулся телеграммой: «Первый раз видел из КП, как ЛаГГ сбивал немца».

За полтора месяца Федоровым было сбито 18 самолетов противника! Общий счет составил 42 победы, но представления на звание Героя не давали. Вместо этого — 6 орденов Отечественной пойми с короткими интервалами. Согласно личному делу, его летная карьера резко пошла в гору.

Приказом Главкома за № 067 от 23 октября 1942 года он назначается командиром 157 ИАП. в апреле 1943 года — командиром 273 авиадивизии, а затем старшим инспектором-летчиком управления третьей воздушной армии у Громова.

Его жена, Анна Артемьевна Федорова, которую он сам когда-то учил летать, сбила 3 немецких самолета, — но в 1943 году сама оказалась сбитой. Раненая в ногу, она приземлилась на парашюте, спаслась, но потом долгие годы мучалась по больницам.

Даже будучи в должности командира авиадивизии, Федоров был «летающим начальником», что было редкостью на фронте. При такой должности ему было неловко всякий раз доказывать свои победы в воздухе.

Учеников у него было достаточно, из них четверо стали Героями Советского Союза. Их имена мелькали на страницах «Красной звезды», но фамилия Федорова не упоминалась. Секретное распоряжение СМЕРШа о запрете публикации в открытой  печати его имени действовало.

В личном деле Ивана Евграфовича в графе «Прохождение службы в Вооруженных силах» записано, что он назначен командиром группы штрафников. Это очень интересный факт фронтовой биографии Федорова, ибо ни в «Истории Великой Отечественной войны», ни в трудах военных историков о летчиках-штрафниках нет ни слова!

— Это было идеей самого товарища Сталина, — рассказывает Иван Евграфович, — такого еще не было ни в одной стране. Это была первая и последняя группа «летчиков-сорвиголов», просуществовавшая  на  фронте  несколько месяцев, 64 проштрафившихся летчика, осужденных трибуналом, должны были кровью искупить свою вину в воздушных боях, воевать до первого ранения...

Когда пришел секретный приказ Сталина, Громов вызвал Боровых, Зайцева (впоследствии они стали дважды Героями). Онуфриенко (тоже Герой) и предложил принять командование. Все отказались, сказав: «Если прикажете — исполним, а так ни за что! Штрафники люди отчаянные, от них одни неприятности...» Тогда я встал и говорю: «Михаил Михайлович, разрешите мне...» Так я стал командиром группы летчиков-штрафников, вошедших в 3-ю воздушную армию... 

Летчиков-штрафников одели как простых красноармейцев и присвоили всем без исключения звание «рядовой». Полномочия мне дали большие: за малейшую попытку неповиновения расстреливать на месте. Я, слава Богу, этим правом не воспользовался ни разу.

Помню, командующий фронтом Иван Степанович Конев поставил перед Громовым задачу прикрыть с воздуха истребителями участок фронта в виде выступа, или «аппендикса», километров 18.

Видимо, немецкое командование решило там создать плацдарм. (В истории Великой Отечественной эта операция получила название Ржевско-Сычевской — Л. В.). Приказ Конева был такой: «Если хоть одна бомба упадет на своих пехотинцев, приеду — отдам под трибунал...»

Составили очередность и стали летать «шестерками», барражируя над этим чертовым «аппендиксом». Была облачность. Летали так: группа прилетает, когда у нее кончается горючее, ее сменяет другая...

Вдруг звонит мне Громов:

— Кто у тебя летал в 9 часов утра?

— Ломейкин, Гришин... (мой друг).

Они только что сели.

—  Всю «шестерку» Конев приказал расстрелять и в 14.00 доложить об исполнении. Наши войска не были прикрыты с воздуха...

Я так думаю, что, возможно, из-за облачности пехотинцы не увидели наших истребителей. Дело принимало дурной оборот. И я говорю:

— С кем же воевать будем, если своих же под расстрел? Они четыре дня назад сбили 11 самолетов. Я против этого, тем более, что летчики не виноваты...

Скоро на аэродром приезжает сам Иван Степанович Конев на трофейном «опель-адмирале». Кроме него, в машине еще какой-то подполковник. Конев злой, настроен на скорую расправу (его самого недавно спас от снятия Сталиным Георгий Жуков), кричит мне: «Знаешь, кто ты такой?» Отвечаю: «Знаю — сталинский сокол». Конев опять: «Знаешь, кто ты такой?» Приехавший с ним подполковник торопится сорвать с меня ордена, У меня «маузер» с 25 патронами. Думаю: «Кажись, приходит время застрелиться...»

Между тем Конев приказал выделить взвод автоматчиков («расстрельная команда»). Поодаль уже вырыты могилы, не в длину, а в глубину, чтоб предатель или штрафник лежал в земле согнувшись в три погибели. Ритуал такой казни был хорошо отработан СМЕРШем.

Несмотря на такую нервную обстановку, я, стараясь быть спокойным, в кратком докладе все же убедил Конева, что тщательная проверка показала, что летчики район прикрывали, прикрывали за облаками и в расчетное время, и что их с земли или блиндажа могли не увидеть... Страха я тогда не испытывал. Конев посверкал глазами, успокоился и сказал: «В первый раз отменяю свое решение».

Мои штрафники за все время боев в воздухе сбили около 400 самолетов, не считая сожженных на земле, но эти победы им не засчитывали. Фотоконтроля тогда не велось... Так и воевали «за общую победу». Сбитые штрафниками самолеты в штабе «раскладывали» по другим полкам, что было в порядке вещей, или вообще не засчитывали. Вот и получалось: «Каков пошел, таков и воротился».

Удалось разыскать некоторые данные о боевых действиях 157 авиаполка, куда входила группа летчиков-штрафников из 256 авиадивизии, которой командовал Федоров. Из них следовало, что в период Ржевско-Сычевской операции «добрая слава шла об этом полке, на счету которого было 130 самолетов противника, а по дивизии 380». Так говорят документы.

В разгар боев за Ржев и Сычевку немецкое командование перебросило до 12 дивизий и усилило группу армии «Центр».

— Приходилось делать по нескольку боевых вылетов в день, — вспоминает Иван Евграфович. — Потерял четырех ведомых, в том числе своего друга Анатолия Томильченко. Отличный был летчик, Я получил ранения в руку и ногу (при таране), к счастью, довольно легкие (это зафиксировано в личном деле — Л. В.). Получил ранение и в лицо — покрепче, осколок изуродовал нос.

Выковыривал его сам перед зеркалом. Больно было — терпел... Не разговаривал и не ел несколько дней. Лицо, конечно, стало изрядно попорченное.

Когда Калинин вручал очередную награду в Кремле, спросил: «Вопросы есть?» Я говорю ему: «Михаил Иванович, хорошо бы до того, как родители меня увидят, нос в порядок привести...»

Оперировали в Кремлевской больнице. Нос стал похожим на картошку. Раньше был лучше...

Очень интересно рассказывал Иван Евграфович о своих полетах ведущим «девятки» на «свободную охоту», более похожую на воздушную дуэль.

Это совершенно особый вид воздушного боя, который придумали немецкие асы, обладавшие прекрасной выучкой, опытом и отличной техникой пилотирования.

Об асах и асах-дуэлянтах официальные источники также умалчивают, а они были... Например, немецкий ас Рудольф Мюллер. Советский ас Евгений Савицкий также совершил несколько полетов на дуэль под Ростовом (потом ему запретили).

Борис Веселовский, Александр Покрышкин и многие другие летчики летали на «свободную охоту» за линию фронта.

Федоров вспоминал нашего летчика-истребителя, полковника В. Н. Вальцефера (был начальником кафедры в Ейском ВВАУЛ), о его дуэли в воздухе с немецким асом обер-фельдфебелем Мюллером, которая состоялась в небе Заполярья в 1943 году.

Мюллер прилетел на аэродром Ваенга на новеньком «мессершмитте» Ме-109 С-2 (имевшим улучшенные летные характеристики по сравнению с Ме-109 Е) и сбросил вымпел с запиской, что один самолет может подняться в воздух для честного поединка... И подписался: Рудольф Мюллер.

В воздух на английском истребителе «харрикейн» поднялся Вальцефер, тогда еще старший лейтенант. Он опасался, что Мюллер подстрелит его еще на взлете. Но тот, снизившись над взлетной полосой, пристроился и «вежливо» ждал, когда его русский противник уберет шасси, после чего с увеличением скорости вышел вперед и восходящей спиралью стал набирать высоту.

Молодой летчик просто обрадовался такой удаче, он сразу оказался в хвосте аса, в очень выгодной позиции. Следуя друг за другом, правой восходящей спиралью, Вальцефер попытался взять упреждение и открыть заградительный огонь, но не тут-то было!

Его самолет сразу стал дрожать, грозя сорваться в штопор. И тогда только он понял, что это точно рассчитанный маневр — увлечь его в эту предательскую спираль, на которой невозможно вести прицельный огонь!

Самолеты, как привязанные друг к другу, виток за витком набирали высоту, но мотор на «харрикейне» был слабее (и это тоже входило в расчет Мюллера), он начал терять скорость, а Мюллер продолжал лезть вверх.

Наконец, Вальцефер, потеряв терпение, на короткое время довернул машину, дав очередь по Мюллеру (мимо!), и тут же свалился в штопор.

Ас, внимательно следивший за поведением противника, мгновенно выполнил полупереворот и на выходе из штопора сразил того очередью с минимальной дистанции.

Самолет Вальцефера загорелся... За этим показательным, виртуозным боем люди на земле следили затаив дыхание.

Мюллер, покачав на прощание крыльями, скрылся, а Вальцефер, сбив скольжением пламя, с поврежденным мотором произвел посадку на свой аэродром. Он был ранен в низ живота осколком  (остальные застряли в парашюте). К счастью, ранение оказалось легким...

Об этом бое с Мюллером полковник Вальцефер любил рассказывать в назидание молодым летчикам...

Видимо, подражая Рудольфу Мюллеру, на Калининском фронте появился другой немецкий ас. Дважды он вызывал на «воздушную дуэль» и дважды ему удавалось одерживать победу. Об этом Иван Федоров узнал, когда оказался на аэродроме Злобино.

— Я приехал на аэродром Злобино, — рассказывал Иван Евграфович, — от Рокоссовского на мотоцикле. Мне докладывают: так, мол, и так, уже прилетал два раза. Действительно, ас прилетел и в третий раз, пунктуально, на «фокке-вульф-190»... Самолет мне уже приготовили.

Вызов я принял. Сел в самолет — и в воздух. Бой был короткий, всего несколько минут. Аса я завалил, он почему-то показался мне не очень опытным — крылышки, конечно, есть, а перышки еще втыкать надо... От моей очереди у него отвалилось крыло, но он успел выпрыгнуть на парашюте.  Жаль, фамилию его не запомнил.

Ивану Федорову кроме Калининского фронта (июль 1942 — апрель 1943), пришлось воевать на Центральном фронте (апрель 1943 — июнь 1944), на 3-м Прибалтийском (июнь-ноябрь 1944) и на 2-м Белорусском (ноябрь 1944 - май 1945).

В 1943 году Федорова наконец представили к званию Героя (на 23 февраля), но Военный совет не утвердил. Более того, приказом от 1 мая 1944 года он сдал дела 213-й авиадивизии и перевелся на должность заместителя командира Краснознаменной 269-й авиадивизии 4-й воздушной армии.

Это было сделано по просьбе самого Федорова:

— Ушел с должности командира дивизии, — говорил он. — Не в моем характере «шлифовать» кресло. Стал замом, чтобы иметь возможность больше летать.

В этот период он сколотил девятку отличных летчиков, в которую вошли Андрей Боровых, Василий Зудилов, Иван Баранов, Василий Зайцев, Григорий Онуфриенко... — впоследствии все стали Героями, а Зайцев и Боровых дважды.

«Девяткой» стали летать за линию фронта на «свободную охоту». Рассказывает Иван Евграфович:

—   Меня   за   эту   «охоту»   прозвали «анархистом»,  так  как  я   разрешения не спрашивал  и  всю ответственность брал на себя.

Благодаря разведке мы хорошо знали расположение немецких аэродромов. Как-то решили лететь ближе к вечеру. Прилетаем. Я с высоты 20 метров бросаю вымпел (банку из-под тушенки с шестерней и куском белой материи). В банке записка по-немецки: «Вызываем на бой по числу прилетевших. Не вздумайте шутить. Если запустите хоть на один двигатель больше — сожжем на земле».

Немцы большей частью условия принимали. Вижу, первый «мессер», второй взлетел, кричу по рации: «Гришка, твой пошел!» — «Есть мой!» — отвечает. Немец шасси убрал — наш уже рядом. Набрали высоту, разошлись — и бой начинается.

Первого собьешь и сразу бросаешься помогать другой паре. Так же действовали и другие. В этом сказывалось преимущество боя девяткой...

Сбил я 21 немецкий самолет, другие по 10 и более, на земле уничтожили около трех десятков, но нам удалось сделать только 16 вылетов, затем на такие полеты пришел запрет...

В июне 1944 года в результате допроса пленного немецкого летчика стало известно, что вблизи фронта появилась группа асов «Мельдерс» из 29 пилотов, которой командовал полковник Берг.

Вот как рассказывал об этом Иван Евграфович:

— На  фюзеляжах  их  машин  были нарисованы тузы, короли, валеты — целая  колода  карт,   за  что  их  прозвали «картежниками».   Самолет   Берга   был разукрашен трехглавым драконом,   говорили, что на его счету 127 побед.

В паре с Боровых его с трудом удалось сбить вместе с ведомым (на борту был червовый туз).

Через некоторое время мне принесли его шпагу, курительную трубку — Мефистофель с автографом Гитлера и белый маузер из нержавейки.

Наши летчики знали, что многие немецкие асы летали с сувенирами-талисманами (ладанки, медальоны, зверушки разные), ну а у Берга шпага его предка...

Иван Евграфович не раз таранил самолеты противника. Старался ударить по хвосту.

— Удачный таран был в 1942 году, — вспоминал Федоров, — в конце августа, недалеко от деревни Федотове. Летели вдоль   железной   дороги   в   паре   со штрафником.  Смотрю,  противоположным курсом строй «юнкерсов». Насчитал 31 бомбардировщик. Их сопровождают и прикрывают 18 «мессеров».

Едва начал строить маневр для атаки, ведомый   (фамилии   не   помню)   пошел вниз и меня бросил. На душе сделалось скверно. Я передаю по рации: «Следите за   последней   работой,   чем   позорно жить, лучше честно умру!» — и бросился в самую гущу строя бомбардировщиков. С близкой дистанции подряд сбил пять «юнкерсов» и одного таранил...

Точную дату этого боя Иван Евграфович не помнил, но мне удалось отыскать документ от 17 августа 1943 года, подписанный начальником штаба 6-го истребительного авиационного корпуса полковником Н. П. Жильцовым, подтверждающий описание этого боя.

— Вернулся живой, — сказал Иван Евграфович, завершая рассказ об этом бое. — Правда, поранило в ногу, мой самолет стал разваливаться еще в воздухе.   Я   хоть   и   не   был   штрафником, а только их командиром, но некоторое время спустя обнаружил, что начальник штаба Волков мне эти победы не записал. Я знал, что после моего «дезертирства» с завода ко мне все еще присматриваются особисты и сделал вид, что не придаю этому значения.  Слава  Богу, живой остался...

Наступил 1945 год. Кончилась война. Вскоре пришел приказ Сталина «всех летчиков-испытателей вернуть на свои места». Иван Федоров поехал в Горький к Лавочкину. Тот был рад встрече с ним и сразу предложил интересную работу.

Лев Вяткин